Стемпеню

      - Пусть мама уйдет, - шепнула ему Рохеле.
      - Мама, прошу тебя, выйди, пожалуйста, - сказал Мойше-Мендл.
      Выпроводив мать, он снова подошел к постели жены.
      - Скажи мне, что с тобой, - впервые с глубокой нежностью обратился к ней Мойше-Мендл.
      - Ой, Мойше-Мендл! Поклянись, что никому не расскажешь. Поклянись, что все останется между нами. Обещай, что простишь меня за то, что я против тебя... Если бы не Хае-Этл, царство ей небесное, если бы Хае-Этл мне не напомнила... Ах, Мойше-Мендл, дорогой мой!
      - Подумай, Рохеле, что ты говоришь. Бредишь ты, что ли? Что за Хае-Этл? Ее уже давно на свете нет.
      - Она много раз приходила ко мне во сне. Но сегодня... только что... Ах, Мойше-Мендл, наклонись ко мне поближе... еще ближе... вот так... Я боюсь... я каюсь... каюсь...
      Рохеле тянулась все ближе к мужу, пока не очутилась в его объятиях. В комнате было темно. Только узкая полоса света пробивалась сквозь дверную щель из столовой. Рохеле и Мойше-Мендл едва могли видеть друг друга. Их глаза встретились, в них вспыхнул огонек, - так глядят друг на друга только счастливые влюбленные в час первого свиданья, когда не язык говорит, а сердце, когда взгляды заменяют слова.
      - Скажи мне, Мойше-Мендл, мой милый, я и вправду тебе дорога?
      - Что за вопрос! - вырвалось у Мойше-Мендла. - Ты заполнила все мое сердце, как... Я и сам не знаю, как...
      По-другому Мойше-Мендл не смог выразить своей любви к Рохеле. Но можно ему поверить, что он говорил от чистого сердца, что он переживал это чувство так же глубоко, - а может быть, и гораздо глубже, чем иной человек, обладающий большим даром расписывать словами все, что творится в его душе.
      Но оставим счастливую чету в их неосвещенной комнате, где за год совместной жизни им впервые представился случай поговорить друг с другом по душам, пусть спят, как два голубка. То, что в течение целого года было скрыто глубоко в сердце каждого, теперь всплыло наружу.
      Рохеле стало легче, и вот Мойше-Мендл, сидя рядом с ней, уже снова тихо напевает молитву:
      - "Илья-пророк, Илья из Тишби, Илья из Гилода..."
      Рохеле перебила его:
      - У меня к тебе просьба, Мойше-Мендл. Скажи, исполнишь ты ее или нет?
      - А именно? Что за просьба? Скажи, Рохете, я все готов для тебя сделать. Хоть луну с неба добыть..
      - Довольно нам, Мойше-Мендл, сидеть на родительских хлебах. Ты ведь не синагогальный бездельник. Маленький капиталец у нас, слава богу, есть. Давай переедем в большой город - в Егупец. Там, среди моих родных и друзей да вместе с тобой я буду чувствовать себя счастливой. Пора нам зажить самостоятельно. Хватит сидеть на всем готовом, до того опротивело, что - поверишь! - жизнь мне стала немила... Мы ведь тут среди твоих, как чужие, как совершенно чужие.
      Мойше-Мендл на минуту задумался, и с удивлением посмотрел на Рохеле. Потом опять начал раскачиваться, все так же напевая "Илью-пророка".
      - Ох, это прекрасно... "Илья-пророк..." С моей, стороны... Отчего же нет?.. "Илья из Гилода..." Хоть на этой же неделе.
      - Все ты готов для меня сделать Мойше-Мендл, все! - с любовью сказала Рохеле. - Не правда ли? Мы будем жить одни, своей семьей. Я буду хозяйничать и ухаживать за тобой, беречь тебя, как зеницу ока... Ой Мойше-Мендл! Ты такой рассеянный, доброго слова от тебя никогда не услышишь. Но сегодня ты другой, совсем другой.
      - "Илья-пророк", - продолжал напевать полушепотом Мойше-Мендл, - "Илья из Тишби... Илья из Гилода..."
      В это самое время в столовой между хозяевами и гостями шел разговор совсем иного рода.
      Всякий строил свои догадки о причинах внезапного обморока невестки реб Айзик-Нафтоли. Один полагал, что это от дурного глаза; другой, наоборот, уверял, что от сквозняка. Наконец третий, уже пожилой человек, у которого было несколько женатых сыновей, высказал свою догадку:
      - Послушайте, что я вам скажу. У меня самого три невестки. Я уже достаточно опытен в таких делах. Уверяю вас, - это предвестник. Готовьтесь, реб Айзик-Нафтоля, стать дедушкой... Двося-Малка, от души поздравляю вас! Ваша невестка... Ну, ну, что же тут такого? Чего тут стесняться, Двося-Малка? Дело житейское.
      Двося-Малка тает от блаженства: она уже давно ждет не дождется этой радости.
      - Вот еще! Ах, оставьте! - говорит она, притворно сердясь. - Подите вы с вашими шуточками. Загляну-ка я на кухню, посмотрю, что с борщом. Что-то он сегодня слишком долго варится, никогда он у меня столько не варился.
      XXV
      Год спустя
      "Пресная история!" - скажет, пожалуй, разочарованный читатель, воспитанный на "увлекательных" романах, в которых герои вешаются, стреляются, бросаются в пучину или принимают яд, где меламед становится графом, служанка-принцессой, а певчий у кантора - неведомым зверем. Но как же нам быть, если нет у нас ни графов, ни принцесс? Есть только простые люди, обыкновенные еврейские женщины и свадебные музыканты... Но к чему оправдываться? Теперь читатель может говорить, что ему угодно; раз нам удалось довести его до этого места, то он уж и дальше проследует за нами - ведь интересно же ему знать, что сталось с Рохеле, со Стемпеню.
      Пропускаем целый год (что значит год в жизни человека?) и заходим в дом к Айзик-Нафтоле в субботу вечером. Мы застаем здесь тех же людей, что и в прошлом году, слышим те же речи, что и в прошлом году,-ничего не изменилось. Разговор идет о ярмарке, о барышах, о детях и, наконец, касается Мойше-Мендла и Рохеле, живущих теперь в Егупце.
      - Покажи-ка, Двося-Малка, письмецо, которое дети прислали нам из Егупца, обращается Айзик-Нафтоля к жене. - А ну-ка, реб Юдл, почитайте.
      - Пусть он прочитает, - Юдл указывает рукой на косоглазого молодого человека.
      Косоглазый берет письмо и читает без запинки:
      "Мир и вечное благоволение возлюбленному отцу моему, мудрому, ученому, высокопросвещенному, выдающемуся мужу, высокоуважаемому господину Айзик-Нафтоле, сыну Мойше-Иосифа, да будет благословенна память его!
      И благочестивой, непорочной матери моей, прославленной, как Эсфирь и Авигаил, высокопросвещенной госпоже Двосе-Малке, дочери Мойше-Мендла, да будет благословенна память его!
      И всем чадам и домочадцам - мир и благословение!
      Как сияет солнце в лазурном небе, прорезая тьму облаков, как сверкают лучи его с высоты небес, с голубой лазури, разгоняя сумрак ночи..."
      - Нет, не то, не то! - кричат гости. - Это же все только для красоты, пустословие одно, дребедень, ребячья забава! Читайте дальше, на обороте!
      Косоглазый переворачивает листок и читает дальше:
      "...А насчет того, что ты просишь меня, дорогой отец, написать о том, чем торгуют и на чем хорошо зарабатывают у нас в Егупце, то сообщаю тебе..."
      - Во-ао! С этого бы и начали, - с удовлетворением замечают гости. Читайте, читайте дальше!
      "...Сообщаю тебе, что больше всего здесь идет красный товар, а также галантерея, но галантерея не так хорошо, как красный товар. Бакалея тоже неплохо идет, не хуже, чем у вас в Мазеповке. Шерстяные товары здесь в большой цене, прямо на вес золота. Сахар, мука и отруби - тоже прибыльный товар, они идут за границу, и на них люди наживают целые состояния. Одним словом, Егупец - благословенный край. Самый город очень велик, - стоит поглядеть на него. Это вообще совсем другой мир. Здесь, в Егупце, вы можете встретить еврея, с виду совершенно на еврея не похожего. Бумага здесь тоже товар. В Егупце все товар. И люди околачиваются тут на бирже, покупают и продают всевозможные акции, и маклеры на этом великолепно зарабатывают.
      Также моя жена, госпожа Рохеле, кланяется вам всем от всей души. Она сама вам напишет. Да сподобит нас всевышний услышать от вас такие же добрые вести, аминь!
      Еще сообщаю вам, что магазин, который я снял, находится в самом центре Александровской улицы, и торгуем мы, с божьей помощью, совсем неплохо. Моя благоверная, госпожа Рохеле, - продли, господи, ее годы! - уже немного освоилась с торговлей, умеет разговаривать с покупателями. Но закупать товары на ярмарке я езжу один, без нее. Я пользуюсь кредитом у московских и лодзинских купцов. С Москвой очень хорошо иметь дела: Москва продает на совесть и любит покупателя-еврея. Даже если какой-нибудь купец обанкротится, Москва поддержит его и не даст человеку пасть.
      Квартиры здесь очень дороги. За две комнаты с кухней я плачу сто семьдесят пять рублей в год, помимо воды и отопления. Здесь вообще все дорого, все на вес золота. В городе очень много людей занимается посредничеством и делает хорошие дела. Егупец - такой город, где можно прилично зарабатывать на жизнь.
      Пошли вам господи здоровья и сил и дай боже слышать от вас такие же утешительные вести, какие желаю вам.
      От меня, вашего сына, который желает вам мира и счастья в вашей жизни.
      Мойше-Мендл,
      сын высокоуважаемого Айзик-Нафтоли из Мазеповки.
      Кланяюсь моему дорогому дяде и моей дорогой тете со всеми их чадами и домочадцами.
      Кланяюсь почтенному богачу реб Юдлу со всеми его чадами и домочадцами.
      Кланяюсь почтенному богачу реб Симхе-Гершу со всеми его чадами и домочадцами.
      Кланяюсь почтенному богачу реб Дойв-Беру со всеми его чадами и домочадцами.
      Кланяюсь госпоже Стысе-Бейле со всеми ее чадами и домочадцами.
      Также мой сын Иосиф - да не померкнет светоч его! - кланяется вам сердечно
      Вышеупомянутый".
      "Также и я кланяюсь моему многоуважаемому свекру и моей милой свекрови, желаю им счастья! Сообщаю вам о своем добром здоровье, дай бог и впредь не хуже.
      Также мой Иоселе кланяется вам и благодарит многократно, дорогая свекровь, за присланную рубашонку. За это он обещает вам, если господь продлит его годы и он, с божьей помощью, через три-четыре года начнет ходить в хедер,-хорошо учиться и стать, с божьей помощью, благочестивым евреем, долгую жизнь пошли ему господи, аминь!
      Дорогая свекровь! Если вы можете связать для Иоселе ермолочку и пару чулочков из шерсти, я была бы вам очень благодарна, так как я сама очень занята в деле мужа, а нанимать кормилицу для Иоселе я не хочу, - не стоит. Я только наняла девушку и плачу ей четыре целковых с моей одежей; она смотрит за ребенком и выгоняет корову в поле. Поглядели бы вы, какую я купила корову! Четыре кварты молока дает - очень хорошее молоко! - и я имею, благодарение господу, творог и масло. Но дорогой Мойше-Мендл вдруг невзлюбил молочного. Отчитайте его за этo, прошу вас. Он совершенно не бережет себя. Иоселе надрывается, хочется ему, бедненькому, покушать, - мне, господи, воздай за все его прегрешения в будущем! Кончаю свое письмо. Кланяюсь сердечно всем друзьям и близким и прошу вас, ради бога, ответить нам и остаюсь
      ваша преданнейшая и с пожеланием счастья
      невестка Рохл".
      - Ну? - отозвался Берл-толстяк, когда чтение кончилось. - Дай боже, чтоб моим детям жилось не хуже!
      - Вы грешите, Двося-Малка! - сказал Юдл. - Право, грешите...
      - Разумеется, слава его святому имени! Моим детям, не сглазить бы, хорошо живется. Но я тоскую по ней. Не могу забыть ее, реб Юдл, не могу!
      И Двося-Малка начинает перечислять Юдлу все достоинства своей невестки, все ее манеры, стараясь объяснить ему, почему она не может забыть Рохеле.
      Снова разгорается оживленная беседа, теперь уже о Егупце и егупецких делах. Затем, наполнив рюмочки, чокаются, подолгу держа в руке рюмку с водкой и желая друг другу всех благ, а всему народy - добрых вестей, вызволения от бед и утешения в горе. Наконец на столе появляется борщ, наполняя комнату своим вкусным запахом. Настроение поднимается. В общем оживлении вскоре забывается и Мойше-Мендл, и Рохеле, и город Егупец, и все прочее.
      XXVI
      Муки ада
      Один только человек ни на минуту не может забыть красавицу Рохеле.
      Читатель, конечно, догадывается, что речь идет о Стемпеню.
      Да, именно о нем идет речь. Кто в силах передать его страдания? Кто поймет его сердечную боль и обиду?
      "Как обидно! - думает Стемпеню. - Какая досада! Уехала и даже не вспомнила обо мне, не дала знать. Хотя бы для виду черкнула два слова: знай, дескать, что я уезжаю. Фи, какой позор!"
      Ничего подобного Стемпеню еще никогда не испытывал. Хоть ему случалось уж бывать в разных переделках и не раз его похождения оканчивались для него весьма постыдно, нередко даже скандально, но такого позорного провала, такого удара, какой выпал на его долю теперь, он никак не ожидал. Стемпеню, который был в таком почете при дворе самого цадика, так что дочери этого святого мужа иногда позволяли себе перекинуться с ним шуткой, Стемпеню, приводивший в восторг панов и даже графиню Бжежевскую, которая не раз посылала за ним карету и вела с ним разговор на французском языке,-этот самый Стемпеню был так глупо посрамлен простой еврейской женщиной!
      - Сердце тоскует по ней! - признавался Стемпеню музыкантам. - Не могу унять тоску по этой женщине. Я охотно поехал бы за нею в Егупец, если бы... если бы не...
      Стемпеню оглядывается по сторонам, и компания легко догадывается, кого именно он ищет глазами.
      Музыканты от всей души любили Стемпеню и готовы были пойти за него в огонь и в воду. Но в той же мере, в какой они любили Стемпеню, они ненавидели Фрейдл. Их отталкивала ее скупость, жадность, ее отвратительный нрав.
      - Покуда он был холостяком, - говорили меж собой музыканты, - рубль ему был нипочем. Разжиться у него несколькими целковыми ничего не стоило: иной раз займешь у него трояк или пятерку на вечные времена, а в другой раз он и сам подарит. А с тех пор как эта ведьма, чтоб ей провалиться, забрала его в свои лапы, он сам подыхает по копейке, гроша ломаного за душой не имеет. Миновали добрые старые времена, кончились ужины у Стемпеню, прошла пора веселых разъездов. Теперь хоть пухни с голоду, хоть ноги протяни - не от кого ждать помощи. Сидишь день-деньской без куска хлеба, только и ждешь свадебного сезона. Хоть бы для приличия попотчевала когда-нибудь нашего брата стаканом чаю, предложила бы чего-нибудь поесть,-съели бы ее черви, проклятую!
      - Поверите ли, часто бывает - так хочется лопать, что черти в животе пляшут; но если бы она мне положила золото на стол, я бы и то не притронулся, у такой злюки я бы и куска хлеба не взял.
      - И как он только живет с ней, с такой ящерицей, с эдакой стервой! Я бы давно такую либо повесил, либо отравил. Будь я не я, если бы не отправил ее на тот свет, ко всем чертям...
      - Ах, Стемпеню, Стемпеню! Попал же ты, бедняга, в переделку, трепыхаешься в пекле...
      Так говорили между собой музыканты, которые знали, как ему тяжело живется, и сочувствовали его невзгодам, хотя он сам и словом о них не обмолвился.
      Когда Фрейдл уходит на рынок либо занимается своими должниками и покупателями, еще куда ни шло: Стемпеню угощает тогда всю компанию папиросами. Истребляя без зазрения совести хозяйский табачок, музыканты сидят развалясь, балагурят, вспоминают былые проказы. Но вот показывается Фрейдл, и всем становится не по себе. Музыканты один за другим выскальзывают из комнаты.
      - Гляньте-ка, гляньте, как тут накурено! Точно в кабаке! - говорит Фрейдл, шмыгая носом и с сокрушением глядя на пачку табаку, значительно потерявшую в объеме. - Курят, дымят, пыхтят! У меня уже голова болит от дыма! В могилу вы меня сведете вашим курением! Думаешь, Стемпеню, тебе полезно так много курить? Поверь, ты губишь свое здоровье. Послушайся меня, Стемпеню, брось курить, душа моя!
      - К чему, Фрейдл, эти пустые разговоры о моем здоровье? Признайся попросту, что тебе жаль пятиалтынного на восьмушку табаку. К чему комедию ломать!
      - Вот те и раз! Комедию ломать! Я только и думаю что о нем, а он-комедию ломать! Вот уж точно, не хватало мне неприятностей на сегодняшний день! Все утро драла глотку, грызлась и не заработала ни гроша. Мало того, меня еще обругали, как последнюю служанку, хуже, чем кухарку, очернили, с грязью смешали. А товар лежит и гниет.
      - Хотел бы я знать, Фрейдл, зачем ты так хлопочешь. К чему твоя скаредность? Дети у тебя кушать просят, что ли?
      - Взгляните, пожалуйста, на этого невинного теленка! Ему готовенькое в рот положи да еще помоги разжевать. Что же, должно быть, я все добро отношу моей мамаше? Не так ли, Стемпеню? А может быть, я все это проедаю? Ведь твоя жена известная мотовка? Господи спаси и помилуй? Это ты хотел сказать, Стемпеню? А ну-ка, посмотри мне прямо в глаза, Стемпеню: это ты хотел сказать?
      - Разве я говорю, что ты проедаешь? Я говорю как раз обратное: я говорю...
      - Ты говоришь... Знаю я, что ты говоришь! Ты еще не доволен, Стемпеню, не так ли? Бог послал тебе такую мотовку-жену, которая умеет из гроша сделать два, которая и денно и нощно только и думает что о тебе. Скажи сам, чего тебе недостает! Молчишь? Хотела бы я только знать, что сталось бы с тобой и с твоей скрипкой, Стемпеню, не будь у тебя такой жены, как я!
      - У, страсти какие! Подумашь!
      - Вот именно что "подумаешь"! Забыл уж ты, видать, каков ты был до свадьбы? Ни рубахи на теле, ни целой пары носок, ни подушки, ни наволочки, ничегошеньки не было! А загребал груды золота! Куда ты все свои денежки девал?
      - Так я и стану сейчас отдавать тебе отчет в моей холостяцкой жизни!
      - Вот в том-то и беда, Стемпеню, что ты не терпишь, когда тебе говорят правду. Ты только и знаешь, что попрекать жену, которая ради тебя работает до седьмого пота, готова лбом стену прошибить, отказывает себе в куске хлеба, жизнь себе, можно сказать, отравляет! И ради кого, спрашивается? Все ради него! И подумать только, какая ждет меня за это награда! Ну, конечно, золотой памятник поставит он над моей могилой, доля моя злосчастная!
      - Что я тебе сделал? Кто тебя трогает?
      - Что ты мне сделал? О, ты достаточно сделал. Жизнь ты мне загубил. Встретил молодую девушку, невинное дитя, вскружил ей голову своим язычком, посулил золотые горы и обманул, кругом обманул! Мне было бы лучше, если бы я тебя никогда не знала. Я нашла бы себе ровню. Ну, и не была бы женой Стемпеню. Подумаешь, эко счастье.
      - Может быть, ты раскаиваешься, Фрейдл? Так за чем же дело стало? В Мазеповке есть раввин, речка тоже есть*, - можно развестись.
      - А-а! Вот чего захотел! Наконец-то проговорился! Думаешь, я не знаю, что ты только этого и ждешь? Хочешь избавиться от меня! Знаю, Стемпеню, все знаю! Меня не проведешь! Я тебе глаза мозолю, Стемпеню. Но чем, скажи, чем я это заслужила? Ну, сам скажи, по чистой совести, чем я заслужила? Мне бы тоже не мешало знать...
      - Да ну тебя! - машет рукой Стемпеню, уходит к себе в комнату и достает со стены скрипку.
      Скрипка - единственный друг Стемпеню, единственное его утешение. С ней он забывает сердечную боль, с ней он вспоминает свою молодость, свою навсегда потерянную свободу! Много дорогих лиц оживает в его памяти при звуках скрипки. Много прекрасных, светлых, радостных образов возникают перед ним, едва он начинает играть. Возникают и тут же скрываются.
      Среди бесчисленных картин прошлого больше всего волнует его один незабываемый образ - это образ Рохеле с ее светлым лицом, синими глазами и длинными ресницами, с ее белоснежной шеей. А улыбка ее, добрая и ласковая, он готов отдать за нее все на свете.
      Поет-заливается скрипка. Долго играет Стемпеню, боясь, как бы не скрылась Рохеле. Ему любо видеть хотя бы ее тень. Даже самая мысль о ней бесконечно ему дорога.
      Никогда еще Стемпеню не играл так вдохновенно, как в то время. Его искусство достигло недосягаемой высоты. Кто в те дни не слыхал игры Стемпеню, тот не слыхал подлинной музыки.
      Так восторгаемся мы порой пением птицы в клетке. Ей грезятся зеленые листочки, распускающиеся цветы, вольный воздух, широкий простор полей, и хочется ей петь, излить в песне свою печаль. И поет птица, рассыпается трелью, тоскует, а мы в это время любуемся ею, восторгаемся, получаем удовольствие.
      - Не могу побороть свою тоску по ней, - в сотый раз говорит Стемпеню. - Я тоскую по ней, как по самому родному человеку. Я бы поехал вслед за ней в Егупец, если бы не...
      Стемпеню озирается по сторонам и видит Фрейдл, - она страстно уговаривает какую-то покупательницу купить у нее ожерелье, шелковые платки, шерстяные нитки. Фрейдл мало-помалу завела у себя в доме целый магазин и стала заправской торговкой, под стать заматерелым мазеповским лавочницам.
      Частенько к Фрейдл приезжает в гости ее мать, толстая Ципойра. Она сообщает, что Шайка-скрипач очень соскучился по дочери и послал ее, Ципойру, проведать, как поживает Фрейдл. Но дочь прекрасно знает, что это - ложь, что ее мамаша просто-напросто изголодалась у себя дома и приехала к ней "разговеться", пожить в свое удовольствие.
      - Знаешь, дочка, испекла бы ты такие сдобные булки, какие я, бывало, пекла: плетеные, поджаристые. Со стаканчиком цикория это очень пользительно, а если можно себе позволить намазать побольше масла, еще лучше. А к завтраку вели подать гусиные шкварки с луком. Твой папаша, если помнишь, очень любит это блюдо. Здоровье, дочка, не в пилюле, а в кастрюле...
      Ципойра даже облизывается и каждый день придумывает новые блюда к завтраку, к обеду, к ужину. Нельзя сказать, чтобы Фрейдл была в восторге от заказов матери... Первые несколько дней она, скрепя сердце, кое-как идет навстречу ее неутолимому аппетиту. Но проходит неделя, и Фрейдл начинает дуться на мать, а та - на дочку. Слыша их взаимную перебранку, Стемпеню старается восстановить мир между женой и тещей, - и в конце концов ему же достается от обеих.
      - Не твое дело! - обрывает его Фрейдл. - Не тревожься-твоего достояния я маме не отдам, можешь быть совершенно спокоен, Стемпеню.
      - Ну и зятек! - в свою очередь язвительно шипит теща. - Отрастил бык длинный язык, а трубить не может. У порядочных людей теща пользуется таким же уважением, как мать, а ему что! Прекрасно, кажись, видит, как честит меня моя доченька, - так честит, что не знаешь, куда деваться от стыда, а он хоть бы языком пошевелил. Тоже, с позволения сказать, муженек! Только и знает, что пиликает на скрипке. Не понимаю, как ему не надоест, боже праведный! И с чего это моя дочка так нос задирает, не могу понять. У кого дело спорится, у того и бык доится. Видали мы таких! Твой тесть, Стемпеню, был скрипачом хоть куда, тебе не уступил бы. Но что поделаешь? Новая метла, как говорится, чисто метет. Всюду нужна удача, как говорит пословица: "Захочет бог, так и веник выстрелит". Ты не должен обижаться на меня, Стемпеню, что я говорю тебе в глаза правду. И хоть каждый пес, как говорят, у своего порога хозяин, но я все же тебе не чужая, как-никак тещей тебе прихожусь. "Играешь с кошкой, дружок, полюби и ее коготок".
      Ципойра, как из мешка, сыплет поговорками да прибаутками. Когда она разойдется, ее не остановишь. Но Стемпеню не дослушивает до конца. Он берется за скрипку, как всегда, когда у него на душе кошки скребут. Со скрипкой в руках он забывает и жену, и тещу, и вce беды и напасти. Он снова видит перед собой синеглазую Рохеле.
      - Сердце тоскует по ней, так тоскует! - шепчет про себя Стемпеню. Он перебирает в уме тысячу возможностей бежать к ней, увидеть ее хоть один еще раз... Тщетные мечты! Он не понимает, что песенка его почти уже спета, что лучшая часть жизни уже позади; не замечает Стемпеню, как мало-помалу редеет его прекрасная черная шевелюра, как гаснет огонь в его глазах и как морщины бороздят его белый лоб.
      Глупый богатырь! Не обольщайся! Погляди: бок о бок с тобой сидит твоя Далила, твоя жена Фрейдл. Эта Далила убаюкала тебя, усыпила на своих коленях, втихомолку срезала твои длинные локоны и лишила тебя силы, всей твоей богатырской силы, как библейская Далила - своего Самсона-богатыря... Одна утеха осталась у тебя-скрипка.
      Играй же, Стемпеню, играй на своей скрипке! Сыграй, а мы послушаем...
      Примечания.
      Роман "Стемпеню" был написан Шолом-Алейхемом в 1888 году и напечатан в изданном им сборнике "Ди юдише фолкс-библиотек" (Еврейская народная библиотека), книга по литературе, критике и науке, книга первая, Киев, 1888.
      Роман "Стемпеню" - это первая попытка Шолом-Алейхема создать реалистический роман из еврейского быта шестидесятых годов прошлого века. Об этом он пишет С. Дубнову (буржуазный еврейский историк и литературный критик, род. в 1860 г., погиб во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.) в письме от 2 сентября 1888 года: "Для моего сборника я пишу "еврейский роман" под названием "Стемпеню". Это имя принадлежит личности, которая в известной мере является исторической. Во всяком случае для юго-западного еврейства. Стемпеню был не кем иным, как замечательным маэстро, скрипачом в Бердичеве... Типов, то есть я хотел сказать характеров, всего имеются только три: Стемпеню - художник, поэт и тому подобное в еврейском смысле, его жена - мелочная, жадная, жестокая личность, и, наконец, еврейская Лаура-идеал чистоты, приятности, красоты и чуткости. Собственно сюжет не отличается изобретательностью, процесс любви - один момент, как и подобает евреям двадцать лет тому назад..."
      В своем письме от 11 ноября 1888 года Шолом-Алейхем пишет тому же Дубнову: "Одновременно с этим посылаю вам срочно мое новое произведение "Стемпеню" (мой первый роман), которое я вам давно обещал... Проникшись мыслью написать еврейский роман для народа, я спустился к нему, к народу, перенял от него чудесные легенды об этой, так сказать, исторической личности... С этой целью... я стал списываться и установил личные связи с музыкантами, которые отчасти открыли передо мною душу этого человека. Остальное уже выполнила моя творческая фантазия"
      При последующих изданиях романа Шолом-Алейхем внес небольшие стилистические исправления и устранил местами некоторые длинноты.
      П О С В Я Щ Е Н И Е
      Реб (в смысле "господин") - произносится или пишется перед именем при обращении к старшему по возрасту (женатому) человеку или при обращении пожилых людей друг к другу.
      Менделе-Мойхер-Сфорим (Менделе Книгоноша), или сокращенно-Менделе (псевдоним Ш. Я. Абрамовича, 1836-1917) - старейший классик, основоположник современной еврейской литературы, прозванный "Дедушкой" еврейской литературы.
      Хедер - еврейская религиозная начальная школа.
      Глупск-вымышленное название крупного города в произведениях Менделе.
      Мазеповка - одно из вымышленных названий местечек в произведениях Шолом-Алейхема.
      Егупец - вымышленное название большого города в произведениях Шолом-Алейхема; по описанию и местоположению соответствует Киеву.
      Гнилопятск, Цвиачиц, Тунеядовка - вымышленные названия местечек в произведениях Менделе.
      Бадхн - профессиональный шут-рифмоплет, забавлявший гостей, в основном на свадьбах, своими песнями, рассказами и анекдотами.
      "Покрывание" (бадекис), или "усаживание" (базецис) - старинный еврейский свадебный обряд; состоял в том, что перед венчанием невесту "усаживали" на специально приготовленном сидении (кресло или помост) в обществе женщин и покрывали голову (волосы) "покрывалом" (дек-тух), позже-фатой; жених, окруженный шаферами и дружками, приходил и опускал "покрывало" на лицо невесты.
      Постятся - встарь, по еврейскому обычаю, жених и невеста в день свадьбы до венчания ничего не ели.
      Меламед - учитель еврейской религиозной школы.
      ...помыв руки - Религиозный обряд перед едой мыть руки, произнося при этом положенное "славословие" (молитву).
      "Виваты" - поздравительные мелодии, которые музыканты играли поочередно в честь невесты, жениха, сватов и родичей со стороны невесты и жениха.
      Цадик (праведник), или ребе (ученый) - святой, духовный руководитель "хасидов" (приверженцев религиозно-мистического течения в иудаизме-"хасидизм").
      На обед, посвященный обряду "повязывания"! ("шлеервармес").-Встарь у религиозных евреев волосы у взрослой женщины считались "позором". Даже взрослые девушки в присутствии взрослых мужчин должны были покрывать головы платком. Замужняя женщина же должна была коротко остричь или побрить голову и повязать (ойсшлеерн) ее "повойником" ("шлеер") или надеть парик и покрыть его также платком, шарфом или "повойником". Обряд "пострижения" и "повязывания" "молодухи" совершался на следующий день после венчания, в честь чего устраивался торжественный обед с музыкой и танцами.
      "Папе" - хлеб.
      Первое "Элула"-название одиннадцатого месяца еврейского религиозного календаря (август-сентябрь).
      Самсон на коленях у Далилы - Герой библейской легенды Самсон, еврейский богатырь, влюбился в Далилу, - филистимлянку. Далила по наущению сородичей выпытала у Самсона тайну его богатырской силы, которая заключалась в его волосах, остригла их ночью и предала Самсона врагам-филистимлянам.
      Пурим-весенний еврейский религиозный полупраздник (за месяц до пасхи), установленный в память чудесного избавления от козней злого Амана, описанного в библейской книге "Эсфирь". По установленному обычаю евреи посылали друг другу гостинцы (сдобное печенье, сладости, фрукты и др.) через посыльных из детей бедноты.
      "Тайч-хумеш"-Пятикнижие (первый раздел библии) в переводе на современный еврейский язык (идиш) с комментариями.
      Бехас пишет... - Бахья ибн-Пекуда, раввинистский ученый и философ XI века, автор известного в еврейской религиозной письменности сочинения по этике "Хобот галебобот" ("Обязанности сердец").
      ...И речка тоже есть... - По еврейскому религиозному закону развод может быть совершен только раввином и только в таком населенном пункте, где имеется река.
      1 В вечер последней субботы перед свадьбой девушки, по старинному обычаю, собирались у невесты потанцевать. Называлось этo "Змирес" (песнопения), а в иных местах просто "субботние вечера" (Прим. Шолом-Алейхема.)