- Не мелькнул, скользнул по лицу! - поправила Варвара Васильевна и провела рукой от уха до уха, как бы стирая со щек змеиный след.
      - Вот кто вам лучше меня доскажет, - обрадовался Алексей Платонович и исчез за дверью спальни-кабинета.
      Варвара Васильевна снова представила себе, чем эта гюрзиная история могла окончиться, и не хотела о ней говорить. Сказала только:
      - Но этот проклятый завиток свое дело сделал. С тех пор змеи в квартире Коржина не водятся и, надеюсь, водиться не будут.
      Матильда Петровна поспешно заявила, что прекрасно понимает, насколько лучше жить без ядовитых змей в кровати.
      Сергей Михеевич выразил одобрение по поводу столь здравого и мудрого отношения Матильды Петровны к змеиному вопросу. Затем этот академик, похожий на рыцаря печального образа, начал обсуждать змеиный вопрос с Николаем Николаевичем и Саней в более широком аспекте. Варваре Васильевне хотелось послушать их беседу, но пришлось занимать разговором остальных гостей.
      Хозяин дома отсутствовал минут сорок. Он вышел к гостям со статьями для Сергея Михеевича и обещанными переводами для хирургов, в том числе и тем, который он за эти сорок минут закончил.
      Бобренок поделил переводы с Грабушком, поблагодарил хозяев, поднялся, посмотрел на гостей упомянутым взглядом, взывающим к совести, и попрощался.
      И через полчасика у Варвары Васильевны были все основания снова сказать:
      - Он мне все больше нравится.
      Глава вторая
      - Тишина - прекрасна!
      - Кто это шумит о тишине?
      - Коржин.
      - Зачем так громко?
      - Глупость хочет перекричать.
      - Вот чудак!..
      (Из услышанного в клинике пишущим человеком, которому в этой главе, к прискорбию, придется быть одним из действующих лиц.)
      1
      На месяцы летних каникул супруги Коржины покинули Минск. Они отбыли в центр благословенной Ферганской долины - в цветущий город Фергану. Алексея Платоновича туда настойчиво приглашали, сулили медицинские соблазны, все блага и спокойный отдых.
      Коржины собрались с такой быстротой, что письмо о намерении принять приглашение дошло до пишущего, когда они уже перевалили Уральский хребет и сперва грелись, а потом жарились в вагоне, как утки в духовке, да еще глотая пыль с паровозной гарью.
      Но, как явствовало из письма с дороги, - ну как тут не вспомнить с благодарностью волчий билет и привитую этим билетиком привычку к перемене мест! - им нравилось решительно все. Нравился даже вагон-духовка, на этот раз - мягкий, ибо он уже начал исцелять глубоко продрогшие бедные ноги Варвары Васильевны.
      На отдельной страничке Алексей Платонозич сообщал, что его подопытные страдалицы-мышки умерли. Он так и написал: не подохли, не передохли, как пишут о четвероногих, а умерли. И он похоронил их в аккуратно вырытой могилке, с грустными мыслями о судьбе всех подопытных. Но с мыслями и обнадеживающими, потому что эти мышки еще больше подтвердили вероятность вирусного происхождения рака. А такое предположение было у него уже довольно давно, и он хотел поделиться им на московском совещании онкологов. Однако председатель, один из самых уважаемых онкологов, самый искренний друг Алексея Платоновича, прочитав его тезисы, не дал ему слова. Он назвал эти тезисы ни много ни мало бредом собачьим, да еще при сем добавил, что не желает видеть, как над удивительнейшим из хирургов будут потешаться онкологи всея Руси.
      Вот и выходит, что Саня в вечер возвращения Коржина с этого совещания ошибся только в том, что его отец получил афронт. Фронта не было, потому и афронта не могло быть, но оценка ниже единицы с минусом, приятненькая оценка "бред собачий", - все-таки была.
      Дорожное письмо Алексея Платоновича заканчивалось так:
      "Зато у могилки подопытных мышек рядом со мной стоял человек со светлой головой, чутким сердцем и руками истинного хирурга. Догадались, кто? .. Да, Николай Николаевич Бобренок.
      Если - не доведи аллах! - Вам понадобится помощь, обратитесь к нему.
      С зауральским приветом А. К."
      О помощи Алексей Платонович написал потому, что однажды этому адресату, тогда еще студентке-первокурснице, извлеченной в сильно изувеченном, бессознательном виде из поезда дальнего следования, потерпев
      шего под Минском крушение, уже пришлось оказывать помощь.
      - Небольшую, - объяснил ей потом Бобренок, - с того света пришлось вернуть на этот.
      - Как наше дитятко? - спрашивал Алексей Платонович, подходя к ее койке. Затем опускал руку в оттопыренный карман и извлекал оттуда яблоко, либо телячью отбивную в клееночке для компресса, либо порядочный кусок домашнего пирога - в той же упаковке.
      Оказывается, он занимался дома воровством. Да, занимался, когда знал, что у него в клинике лежит больной и ему никто не носит подкрепляющих передач, а это подкрепление крайне необходимо.
      Варвара Васильевна делала вид, что воровства не замечает. Но иногда не выдерживала, говорила, что не может покупать и готовить на всю клинику, и что это уж чересчур, и надо знать хоть какую-то меру.
      "Дитятке" никто передач не носил. У нее не осталось ни денег, ни удостоверения личности. Платья - и то половина на ней осталась. Вместе с платьем поддело и сорвало кожу. Лоскутами, вся в осколках стекла, свисала она с плеча, лопатки и с макушки головы - с волосами вместе.
      Но на том свете пришлось побывать не из-за этих лоскутов, не из-за треснувшей лопатки, а из-за маленькой, пустяковой подколенной ямки. Кто из здоровых ее берет в расчет, кто помнит, что она есть? Кто знает, что у нас под коленом, в этой ямке, находится сосудистонервный пучок? И что сосуд там большой? Оказывается, при ранении из него сильно хлещет кровь. А тут сосуд был совсем разорван. Можете себе представить, как она хлестала и сколько ее выхлестало?
      По-видимому, когда толчком вдавило внутрь вагонную стенку с окнами, кусок стекла угодил в подколенную ямку рухнувшей ничком пассажирки.
      Когда она начала слышать, до нее донесся голос, объясняющий студентам, почему было трудно соединить края сосуда и надлежащим образом сшить. Она не знала, что речь идет о ее сосуде, голос доносился словно бы откудато издалека, и она перестала его слышать, погружаясь в забытье, в ту приятную, легкую тишину, в какой рождаются заново.
      И только тогда, когда пассажирка смогла говорить, выяснилось, что она студентка из Ленинграда, в Минске у нее - никого. Нет, телеграмму домой не надо, там с ума сойдут. А так еще не волнуются. Знают, что ей долго добираться поездом, долго от поезда и письмо с места не скоро до них дойдет. Вот когда поправится - спасибо, если дадут телеграмму: "Вышлите деньги на билет. Подробности при встрече".
      Прошла еще неделя. Если бы кто-нибудь из близких у нее здесь был, ее следовало бы выписать. Освобождения койки ждала неотложная больная. Но для отправки в Ленинград, с глаз долой, было рановато. И была она еще очень слаба.
      Алексей Платонович, вероятно, ух как красноречивожалостливо обрисовал это затруднительное положение Варваре Васильевне, и она разрешила на несколько дней перевезти "бедняжку-студенточку" к ним.
      Так началось знакомство пишущего с Коржиным, его женой и его сырой квартирой.
      Бедняжку привезли к ним на "скорой помощи", в больничном белье и больничном халате. Поверх Варвара Васильевна на нее натянула теплющий Санин сви"
      гер.
      - Хоть он велик, зато почти как платье, не будут стынуть колени. И приятно на него глядеть: свитер напоминает о сыне. Он так редко приезжает. А вещи лежат, лежат... и тоже устали ждать.
      Алексей Платонович разрешил с первого дня понемногу передвигаться по квартире, даже что-нибудь легкое делать: накрывать на стол, доставать из буфета чашки и расставлять. Пока - не более того. Разве что играть на пианино "чижика", если умеет. Если нет, он научит - он превосходный исполнитель этого классического произведения.
      Пианино тогда только начинало хрипеть. Почти не мешая, чуть-чуть хрипловато вздыхали отдельные клавиши, и Варвара Васильевна долечивала пострадавшую музыкой Шумана, Шопена или Шуберта. А иногда - своим пением, лучезарно меняющим комнату, естественным, как сама правда. Честное слово, оно звучит в усталых от избытка звуков ушах и сейчас, когда пишутся эти строки.
      Но вот затихает ее голос. Вернее, его вытесняет другой.
      ...Вечер. Часов девять. Алексея Платоновича нет дома с семи утра. Сразу после работы в клинике его повезли в сельскую больницу определить причину какогото непонятного шокового состояния у старого агронома.
      Наконец щелкает замок. Слышны тяжелые шаги в прихожей - к вешалке. Потом он деликатно стучит в свою столовую, приоткрывает дверь и смотрит в сторону сидящих на диване: на голову, которая повыше, с прекрасными волосами, и на голову пониже, обритую в клинике, с ежиком, отросшим на полсантиметрика.
      Смотрит, почему-то улыбается этому жалкому ежику и гремит:
      - Ну-с, как тут живет-поживает обломок крушения?
      До чего же ясен голос. Он добавляет сил и через толщу времени. И разве можно забыть, благодаря кому ты живешь? И живешь не обломком.
      После крушения прошло около четырех лет. За эти годы Коржины ни разу на все лето вместе не уезжали.
      Обычно Алексей Платонович проводил свой отпуск, колеся по Белоруссии: по городам, где он обещал коллегам побывать, по деревням, где ему интересно было побывать, и по лесам, по которым любил бродить. Он всегда брал с собой охотничье ружье. Но, как уверяет Варвара Васильевна, дневал и ночевал в сельских больницах, ни разу не охотился и привозил ей свои охотничьи трофеи прямиком с базара.
      Сама она летом жила на снятой под Минском даче, куда приезжала на отдых дочь - сперва с одним сыночком и мужем, потом с двумя сыночками и мужем. Варвара Васильевна лелеяла, обслуживала и, конечно же, усердно кормила свою пышно тяжелеющую дочь и ее семью.
      Изредка этаким загорелым метеором врывался на дачу Алексей Платонович, пленял своими охотничьими трофеями, затевал забавы и хохотал со своими внучатами, а денька через два, от силы через три, за ним заезжал кто-нибудь на таратайке либо на телеге и он исчезал с горизонта, а внуки поднимали страшный рев, причем старшенький оглушал дискантом, а младшенький - басом.
      И вот пришло новое лето... Коржины взяли и укатили в такую даль. Теперь в отпуск к ним не приедешь. Алексей Платонович совсем редко будет писать, если вообще будет. Это в поезде у него есть время на письма личные.
      А они ведь тоже по-разному пишутся. Не с каждым он делится в них мыслями о своих подопытных. Не каждому сообщает свое предположение о вирусах. А про опенку "бред собачий" - тем более...
      Как дорого, как лестно это студенточке, теперь уже не первокурснице, а преддипломнице. Как наполняет это ее уважением к себе. Не кто-нибудь, такой человек с нею делится - значит, есть в ней что-то!..
      Не задумывается студенточка о том, из чего это "чтото" составилось, из чего образовалось. Не детский уже сад, могло бы прийти ей это в голову - и не пришло.
      Глядела она в клинике на все и всех, таращила глаза, многое слушала, кое-что услышала - и не уловила одной примечательной черты настоящего врача: назовем ее родственной привязанностью.
      Когда же она возникает, к примеру, у Коржина?
      Она возникает, когда вот - очевидная, полнейшая безвыходность. Случай "ничего не поделаешь".
      - Унести?
      Молчание.
      - Убрать?
      Тишина.
      Смотрит. Не отвечает. Оглох от напряжения. Никого, ничего, кроме распластанного на носилках.
      "А если? .. Нельзя, рядом много разрывов".
      Напряжение знаний. Нет, все, что известно, здесь неприменимо.
      "Но если?!."
      И начинается труд. Вся устремленная чуткость вливается в руки. Каждый палец - мудрец, а только что, как слепой щенок, не ведал, куда ткнуться. Труд - не предсказанный заранее, с препятствиями, каверзами, решениями на ходу. Трудный, адский, счастливый...
      И лежащий на столе уже не человек - человек снова.
      Тогда-то и появляется к нему беспредельная нежность. Он тебе родствен, ибо часть тебя и твоих сил остается в нем.
      Вот из чего родилось и составилось твое "что-то", незадачливая преддипломница. Вот когда Коржин нежно смотрит на ветхую старушку, корявенького старичка и - на тебя. Не воображай, пожалуйста, что за какието особые свойства твоей натуры. Нет, смотрит по той же причине и точно так же.
      Правда, он любит все молодое, растущее. От растущего ждет хорошего. Такое еще можно допустить. Потому он с тобой и делится тем, что, по его мнению, подтвердится в будущем.
      Варвара Васильевна - совсем другое. Она не любит "визитов к супруге Коржина" и целыми днями одна. Ты ей чуточку заменила отсутствующих детей. Хоть и шутя, а искренне она сказала, что взяла бы тебя в дочки. Родная дочь вряд ли слушала ее пение так, как слушала ты.
      Это тоже родство, притом - дорогое. Вот почему так ласково написала она тебе с дороги и так подробно из Ферганы.
      В письме из Ферганы Варвара Васильевна сообщала, что их хорошо устроили. Им предоставили удобный трехкомнатный дом с большой террасой. За террасой масса цветов и сад с персиковыми, грушевыми, урючными деревьями и одним ореховым. Все это поместье отгорожено от любопытных глаз высоким дувалом с хитрыми ржавыми крючьями наверху, чтобы злоумышленники, если надумают к ним перелезть, зацепились. Жаль, что Алексей Платонович так занят в больнице и мало отдыхает.
      Впрочем, его отдых - тоже в работе: разреживает густые заросли цветов, рассаживает их в свободные уголки. На днях к ним приедут погостить дочка с мужем и внуками.
      Внуков уже трое: к двум мальчикам добавилась девочка.
      Ей полгодика. Скверная бабушка видела ее только после рождения. К родам всегда приезжает, потом разрывается между желанием помочь дочери и необходимостью вернуться домой. Ведь Алексей Платонович, когда один, печку не топит, ничего не ест, вместо чая пьет воду из крана. Бобренок застал его за таким чаепитием, от него и узнала. Есть надежда, что Саня тоже приедет. И есть предчувствие, что не один, что вот-вот женится.
      Она кончает письмо приглашением приехать:
      "Места хватит всем. На одном топчане в саду может поместиться целая семья. Фруктов своих будет вдосталь и грецких орехов - тоже. Персики, как в раю, висят над головой, протянуть руку - и в рот".
      На свободном кусочке Алексей Платонович приписывает, что ему приготовили интереснейших больных, а смелый санитар больницы обещает достать ему гюрзу и что эта ядовитая дама будет содержаться вне дома.
      "Если приедете, обещаю вас с ней познакомить.
      С ферганским приветом А. К."
      Под этим приветом строчка Варвары Васильевны:
      "Заклинаю судьбу: пусть санитар не достанет проклятой гюрзы".
      2
      Больше ни одного письма из Ферганы бывший обломок крушения не получила. Но кое-какие любопытные сведения привез Николай Николаевич Бобренок. Будучи в Ленинграде, он поинтересовался обломком, потому что тоже приложил к нему руку, ассистируя, то есть деля адский и счастливый труд спасения.
      Адрес он знал: года два назад уже заходил, чтобы по просьбе Алексея Платоновича взять купленную для него редкую книгу о змеях. А зачем понадобилась эта змеиная книга - не было объяснено никому, даже любимому ассистенту.
      Николай Николаевич вошел в небольшую комнату, заполнив ее всю собой. Он постоял и не уселся в предложенное ему полукреслице, боясь его раздавить, а сел на жесткий стул, более надежный, по его мнению.
      Он захватил с собой из Минска картонную папку с надписью "Дело" и положил ее перед собой на стол, чем очень заинтриговал бывшего обломка.
      Прежде чем раскрыть папку, Николай Николаевич по секрету рассказал о том, что он пустил в уши директора института Петра Афанасьевича ложный слух, будто профессор Коржин не намерен возвращаться в Минск, так как жить в сырой квартире больше не может.
      То, что за этим слухом последовало, находилось в папке. Она тут же была раскрыта, В ней лежало несколько объемистых писем Коржина. Ник-Ник доставал одно за другим и немногие подчеркнутые в письме строки читал внятным, спокойным голосом.
      Картина предстала такая.
      "Получаю спешное письмо от директора, - уведомлял Коржин Ник-Ника. Директор пишет:
      "Как Вам не стыдно, любимый, высокочтимый профессор, бросить мединститут, бросить клинику, превращенную Вами в образцовую, и Ваше детище - Белорусское хирургическое общество?"
      Догадываюсь, - пишет Коржин, - кому я обязан дезинформацией. Благодарю хитреца, принимаю условия игры и директору отвечаю:
      "Как Вам не стыдно, уважаемый директор, обитая в солнечной и удобной квартире, мириться с тем, что Ваш любимый, высокочтимый профессор обитает в сырой норе, сушит ее своими костями и, к сожалению, еще в большей мере костями своей супруги".
      Директор пишет:
      "А сколько раз я советовал тебе идти к лицу, от которого все зависит? Пришел бы к нему на прием - давно получил бы приличную квартиру".
      Ответ Коржина:
      "Лицо пришло ко мне на прием".
      Телеграмма директора, срочная:
      "Отвечай немедленно. Минусы квартиры ему обрисованы?"
      Телеграмма Коржина, простая:
      "Ему обрисованы минусы его желчного пузыря".
      Телеграмма директора, срочная:
      "Сегодня был на приеме. Квартира твердо обещана осенью".
      - Пока все, - сказал Николай Николаевич, закрыл папку, завязал ее шнурки, похожие на ботиночные, и начались совместные мечты о новых условиях жизни Коржина, грандиозно улучшенных.
      3
      Месяца через полтора пришла от Коржиных посылка - с оказией. Оказия оказалась тоненькой, длинноногой, стремительной и серьезной. Похоже было, что она стремительно ищет или ждет - можно ведь и ждать стремительно чего-то такого, что вот-вот просветлит и разъяснит жизнь. И ее лицо, красотой не ахти какое, было готово вобрать это разъяснение.
      Войдя в прихожую, она отрекомендовалась:
      - Нина, жена Сани Коржика. Пришла одна... Саню ждала повестка в военкомат, он на лагерном сборе.
      И тут же, почти у двери, еще не захлопнутой, она протянула корзинку:
      - Это вам от Варвары Васильевны: кишмиш и орехи. Просила передать: вкуснее их есть вместе.
      Через несколько минут хозяйка-преддипломница и гостья, уже дипломированный широкий специалист киновед, как сказано в дипломе, сидели на тахте, скинув туфли и поджав под себя ноги. Они уже были на ты. Но хозяйка чувствовала себя куда старше, хотя бы потому, что успела побывать обломком крушения, а дипломированный киновед еще ничем таким не побывала. Да и замуж хозяйка вышла двумя месяцами раньше - следовательно, была более опытной женой.
      Ощущая свое старшинство, она и спросила:
      - Как тебя встретила Варвара Васильевна?
      - Смешно встретила. Выдохнула: "Фу-ух, вот вы какая... По фотографии я представила сплошное легкомыслие!" - и обняла меня раньше, чем Саню. "Что вы! - сказала я. - Вы запылитесь..." Мы были пыльные с ног до головы. Ехали с вокзала на арбе - это два большущих колеса, между ними квадратная доска для седоков и поклажи. В упряжке - ишак. Колеса выше доски и поднимают пыль на нас. Едем в пыльных волнах, моргаем и чихаем. Недаром Саня перед выходом из вагона не хотел надеть белую рубашку. Он не надел, и я осталась в заштопанном линялом платье. Но это к лучшему:
      было во что после этой арбы переодеться. Ты бы посмотрела, какие умные, добрые глаза были у нашего ишака!
      Удивляюсь, почему он - ругательное слово. Он понимал, что везет кого-то чужого, поэтому часто оборачивался, останавливался и смотрел. Возница в халате его безжалостно толкал и хлестал. С верблюдом обращаются куда лучше. Он - корабль пустыни, важная персона. А ишачок - это тьфу! Это раб. Но он никогда не позволяет себе плевать на людей, как эти лорды-верблюды.
      После полной реабилитации ишачков Нина перешла к описанию Коржиных, но сперва к тому, что ей было известно о них от Сани. А известно ей было следующее:
      Об Алексее Платоновиче.
      "Отец - врач". И все. Никаких добавлений.
      О Варваре Васильевне:
      "Мама - это мама. Когда-то она была центром притяжения. Теперь - жена того, кто притягивает как врач".
      О сестре он вообще ни разу не упоминал до самого отъезда в Фергану. А когда вскользь упомянул, что там будет и сестра с семьей, Нина просто задохнулась:
      "То есть как, у тебя есть сестра?
      "Есть".
      "А почему как будто ее и не существует? .. Значит, тебе нет до нее никакого дела?"
      "Хочу, чтобы не было", - ответил Саня сумрачно, но ни одного плохого слова о ней не сказал.
      Нина была вне себя, даже вспоминая свое состояние после такого Саниного ответа:
      - Ну каким надо быть... если сам говорит: "Хочу, чтобы не было никакого дела". До кого? До своей единственной сестры!
      Это был удар. Оглушающий. И оглушенная Нина пережила его, терзаясь. Она переживала и терзалась вслух.
      Даже дошла до мысли уйти от мужа. Она уже встала, чтобы уйти пока что из комнаты в ванную или кухню...
      А Саня - он выслушал ее оскорбляющие терзания молча, как говорят, стиснув зубы, хотя, стиснул он их или нет, осталось неизвестным, опередил жену. Быстро вынув из ящика стола, у которого сидел, письмо единственной сестры, он сунул его Нине в руку и ушел, причем не в ванную и не в кухню. Он ушел из дому.
      Этого Нина никак не ожидала. Она поглядела в окно, увидела, что Саня перешел на ту сторону Большого проспекта и вошел в угловой магазин, куда собирался за папиросами. Тогда жена почувствовала, что она все-таки еще жена, отошла от окна и села читать письмо, старое, трехлетней давности.
      Одну страничку письма она перечла два раза. Там было написано:
      "Муж недавно вернулся из Москвы. Он возил туда свою картину для украшения выставки хозяйства в Узбекский павильон. Выставка будет очень шикарная. Картину там приняли на ура! Поэтому денег заплатили столько, что Усто привез мне целый чемодан изумительных шоколадных конфет. Ты знаешь, Санечка, что я никогда досыта конфетами не наедалась. Я сразу столько съела, что немножко заболела. А какой громадный, роскошный бухарский ковер мы на эти деньги купили! Вообще, что хотели - покупали, кутили вовсю. И почему-то вдруг получилось так, что деньги истратились все, до копейки. Нам нечем жить. Себе лепешку и молока детям купить не на что. Вот какой был ужас! Но ничего, дорогая мамочка быстро прислала телеграфом. Я ее обожаю!
      Я бы хотела никогда с ней не расставаться и всегда ее беречь".
      Приведя эту цитату из Аниного письма, Нина вздохнула и замолчала.
      Более опытная жена не могла не спросить:
      - А когда Саня вернулся, что ты ему сказала?
      Нина смутилась, помедлила и отважилась на откровенность:
      - Я поняла, что я за человек. Я сказала: "Да... после этого можно меня разлюбить".
      Саня выкладывал папиросы из карманов в чемодан.
      Не подняв головы, спросил:
      "Так сразу и можно?"
      Я добавила:
      "Имей в виду, если ты полюбишь другую - ты и не заметишь, как я исчезну с твоего горизонта".
      "А если ты полюбишь другого, - сказал Саня, - ты и не заметишь, как он исчезнет с твоего горизонта".
      - Но это свинство, - спохватилась Нина. - Я все про нас, когда надо так много рассказать про Алексея Платоновича и Варвару Васильевну. Слишком по-разному они живут. Он каждый день делает людям столько! - и радуется тому, что делает. А она старается радоваться, очень старается. Нет, не так... Она как будто разделилась на две половины. За Алексея Платоновича радуется без всякого старания. За Саню тоже, а теперь даже можно сказать за нас. Но наша работа от нее далека. О делах Алексея Платоновича она знает, слышит о них, но никогда своими глазами не видела, потому что не может и не хочет видеть страданий и крови.
      (Потом расскажу, как я увидела!) А вторая половина ее жизни - это дочь и внуки. О дочери не буду говорить...
      Ну почему, откуда у таких родителей - такая дочь? Ее муж Усто куда человечнее. Увидит, какие битком набитые сумки тащит Варвара Васильевна, подбежит и выхватит. Но это бывает редко, он с утра уходит на этюды за город. Пока мы там жили - она тяжестей не носила, а теперь, конечно, опять носит.
      А здоровенная Аня только и делает, что кормит свою малышку Маринку. Стоит ей пискнуть - сразу кормить, не обращая внимания на слова мамы, что так нельзя, что это вредно. Я поняла: она так часто кормит потому, что ее телу это приятно, и потому, что она кормит тем, что дано природой, оно в ней, заботиться об этом не надо.
      Вот когда грудное кормление прекращается - кормит куда хуже. Это видно по мальчикам. Младший, Валерик - лицом копия Ани, - тот еще покрепче. Старший, Алька - слабенький, белесенький, некрасивый, - мне больше нравится: облюбует птицу или цветок и так долго, поглощенно разглядывает добрыми глазами. Алексею Платоновичу тоже больше по душе Алька - это видно. По Варваре Васильевне - ничего не видно. Тому, кто из них хуже, она никогда этого не покажет, будет винить во всем только себя. У нее такое чувство справедливости, что это уже несправедливо. Но все же Альку решено взять в Минск, если дадут сухую квартиру. Аня его совсем не замечает, он тихий, заброшенный и, наверное, часто некормленный. Вот такой дочери и старается мама радоваться. Днем она похожа на загнанную. Саня говорит, что за это лето она очень исхудала. Но всю тяжелую работу она делает до прихода Алексея Платоновича из больницы и при нем лучше выглядит.
      По вечерам, когда дети уложены спать и Аня ужинает - она почему-то всегда ужинает отдельно и делго, - мы собираемся на террасе или в саду и о чем-нибудь интересном говорим...
      До сих пор хозяйка слушала, не перебивая и разделяя эмоции Саниной жены. Но когда дело дошло до интересных разговоров под далеким, теплым небом, под персиковыми деревьями, где присутствовал Коржин, где были они все, и Нина, все-таки новый для них человек, а ее там не было, - в этом месте что-то впилось в сердце, ну прямо гюрза впилась. Пришлось опустить глаза, чтобы гостья не заметила, что так подействовала на хозяйку.
      А гостья, поглядев на опущенные глаза, задумчиво проговорила:
      - Жалко, что тебя там не было.
      От этого "жалко" гюрза впилась еще сильней.
      - Но Алексей Платонович тебя вспоминал, и Варвара Васильевна. Она все о тебе рассказала.
      Тогда - другое дело. От этих слов Нины все стало на свои места. Можно было себя почувствовать никем не вытесненной и можно было с легким сердцем спросить:
      - Какой разговор тебе особенно запомнился?
      - Ну, например, тот, когда еще засветло мы пили чай на террасе и пришел Усто. Он осторожно держал за край подрамника свою свежую работу и повернул ее в нашу сторону. Когда ему нравилось то, что он сделал, он показывал. На этот раз был не этюд, была законченная картина: на песчаном холме стоял на редкость нежный, стройный - не мальчик, но и не взрослый узбек, в халате с лиловыми и голубыми полосами, и так красиво смуглой рукой протягивал нам розу. Ну полное впечатление, что нам. Он был босой. Ноги - тоже нежные, как у мадонны.
      Алексей Платонович посмотрел и сказал:
      "Неотразимой красоты юноша. Но... бездельник. Он будет на иждивении обожающих его".
      Усто не обиделся, сказал, что это его не интересовало.
      Его интересовала только гармония облика.
      "А как вам?" - спросил он у Варвары Васильевны.
      Она нехотя ответила:
      "На мой вкус, он слишком томный... не мужественный".
      Я вглядывалась в эту фигуру. Правда, все в ней струилось, в каждой линии была гармония. Но что-то было в ней мне неприятно. Даже неловко было, сама не знаю отчего.
      "Нина мне что-нибудь скажет?" - спросил Усто
      Я очень глупо выпалила:
      "Не понимаю я его!.."
      А Саня сказал:
      "Поздравляю, Усто. Из всего, что у вас видел, это самая тонкая живопись. Как вы назовете?"
      "Я уже назвал: "Венец творения". Подразумевается, что гармоничный человек - венец творения".
      "Не чересчур пышно? - спросил Саня. - И по-моему, не совсем верно. А почему не цветок, не олень, не бабочка? Что, в них меньше гармонии?"
      Теперь Усто обиделся:
      "Ну, знаете! Не случайно бог создал по своему образу и подобию не бабочку, не оленя, а человека".
      Саня сказал:
      "Тогда объясните, почему человек рождается беспомощным несмышленышем, а бабочка рождается, зная, что ей делать. Новорожденная пчелка знает еще больше:
      ей известно, что надо делать для своего народа, то есть для своего улья. Ее никто не обучал, как проветривать улей, как его сторожить и чем свой народ кормить. Она сразу летит, иногда за несколько километров, садится на нужный цветок, достает из чашечки нектар и возвращается с ним к своему народу. Это расписание дел на общее благо известно ей при появлении на свет. Человека обучают всю жизнь, воспитывают, указывают, а он, как правило, до конца жизни не знает, что надо делать даже для своего блага. Так кто же венец творения?"
      До этого Алексей Платонович листал какой-то журнал и как будто не слушал, что Саня говорит. Но вдруг отложил журнал и сказал:
      "Вопрос поставлен серьезный. Полагаю, что дело было так. Бог начал мастерить человека и делал это вдохновенно. Но когда был готов гармоничный, ему подобный облик, у бога появилось великое опасение. К прискорбию, этот момент, определивший и объясняющий всю историю человечества, в Библии не зафиксирован. Посему придется изложить его не божественными, не апостольскими, а своими словами".
      И Алексей Платонович потребовал:
      "Прошу представить этот определяющий момент четко. Костно-сосудисто-тканевая часть себе подобного богом уже сотворена. Остается вдохнуть в него жизнь, а вместе с жизнью - духовную силу, дабы отличала она человека от всех прочих живых существ, которым велено плодиться и размножаться. Бог уже вытягивает губы трубочкой для вдувания жизни и духа. Но в это решающее судьбу человечества мгновение творца охватывает тревога. Его губы плотно сжимаются. Выпуск первого человека на свет задерживается. Бог думает: "Если я создам его внешне и внутренне себе подобным - у меня будет собеседник, мое божественное существование станет не столь одиноким.