Напоминание

      Он решительно отодвинулся вместе с креслом от письменного стола, чтобы тут же направиться к ответственному лицу, а если понадобится - еще выше.
      Но перед ним лежало письмо.
      "Прочту позже, после того как вернусь", - подумал Петр Афанасьевич, поднимаясь с кресла. Но когда поднялся, передумал: "Нет, какие бы вежливые оскорбления в нем ни содержались, на всякий случай надо прочесть сейчас же".
      И, к великому сожалению, прочел письмо не после возвращения, а до ухода.
      О Коржин, Коржин!.. Разве не должны были вы написать именно такое письмо, какое директор предугадывал, чтобы оно подстегнуло его к немедленным, необходимым, справедливым действиям?
      Увы! Ничего из предполагаемого в письме не оказалось. Просьба была какой-то несусветной, неудобной для выполнения. Однако эта просьба вызвала у Петра Афанасьевича вздох облегчения. Исчезла такая уж срочная необходимость ринуться к начальству, так как ни словечка касательно новой, сухой квартиры в письме не было. В самое неподходящее время выпала сухая квартира из головы Алексея Платоновича. Заполнило голову другое.
      Он писал директору, что его задерживает в Фергане на семь-восемь дней один больной болезнью Паркинсона.
      И просил разрешения прочесть вместо него, Коржика, вводную лекцию... и тут начиналось это самое неудобство. Потому что кого же он рекомендовал вместо себя?
      Никому в мединституте не известного ординатора клиники, прозванного Неординарным. И писал о нем так:
      "Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли".
      Уже сообщил, видите ли, своему ординатору Алексей Платонович некоторые обязательные для вводной лекции тезисы и вложил в конверт свое приветствие студентам, которое ординатор им огласит.
      А что же здесь такого неудобного? Ведь все взвешено и подготовлено, скажут наивные люди.
      Но знают ли они хоть один случай, чтобы профессор рекомендовал вместо себя не доцента, не испытанного преподавателя, а никому не ведомого мальчишку-ординатора? Был ли случай, чтобы профессор не приступил вовремя к чтению лекций из-за одного больного в чужой больнице, в другом городе? Скажите на милость, каким образом это все оформить и огласить?!
      Петр Афанасьевич решил, что лучше сей акт не оформлять и не оглашать. Пусть в день, когда ждут Коржина, явится в аудиторию ординатор, сам все объяснит и услышит, какой хай поднимут студенты.
      Решал этот вопрос Петр Афанасьевич в каком-то веселом раздражении. Ибо главное - прояснилось. Пусть с задержкой, но Коржин возвращается, не ставя никаких условий. Конечно, проще было бы объяснить задержку своей болезнью, прислать справочку, как это обычно делается. И - никаких хлопот. Ладно, простим ему на радостях. Дадим срочную телеграмму. Разрешим задержаться на несколько дней.
      Болезнь Паркинсона, имеющая название паралич дрожательный, - это болезнь мозга. Ее первое наружное проявление - дрожание пальцев. Постепенно начинается общая неверность движений, дрожание рук и ног, шеи и туловища. При этом необходимые нормальные движения затрудняются. Дрожание усиливается, превращается в тряску. Трясущимися делаются и голос, и зрение, а лицо все больше начинает походить на маску.
      Его черты неподвижны.
      Изматывает и мучительно унижает человека эта тряска, ведущая к смерти долго, иногда много лет.
      В Фергане показали Алексею Платоновпчу такого больного не на первой уже ступени болезни. Этот человек был немолод и одинок. Болезнь терзала, ранила его самолюбие, ему было стыдно жить. Ничего, кроме адских дней, его не ожидало, и он молил его умертвить. Он трясущимся хрипом хрипел, требуя этого милосердия.
      Милосердие это или не милосердие - слишком давний, слишком спорный вопрос для множества людей. Но для медиков нет такого вопроса. Есть закон и долг:
      продлевать жизнь человека в любом ее состоянии. Продлевать каждую жизнь всеми медицинскими средствами.
      Не удалось узнать у Алексея Платоновича, колебался ли он хоть раз, когда обреченный взывал к милосердию отпустить его в небытие, но рассказывал, как, спросив больного: "Сейчас это сделать?" - слышал в ответ:
      "Нет, вечером..." Другой говорил: "Завтра". И никто не сказал: "Сейчас".
      - А если бы сказал?
      - В условиях больницы, где есть средcтва, приглушающие боль, не сказал бы.
      Вот, пожалуй, единственный вопрос, на который Алексей Платонович не ответил пишущему с ясностью, ему свойственной.
      В Фергане он положил паркинсонника на стол, чтобы добраться до его мозга, не имея ни той помогающей хирургу аппаратуры, ни тех непрерывно фиксирующих состояние больного приборов, без коих не обходится в наши семидесятые годы ни одна сложная операция.
      Он добрался до подкорковых узлов головного мозга.
      Неточность в долю миллиметра - и больной превратился бы в полного паралитика или затрясся еще сильнее.
      Для определения точной границы того, что необходимо удалить, нужен был увеличитель, какой-то специальный прибор. А у Коржина, разумеется, такого прибора под рукой не было, и как он сумел паркинсонника прооперировать, было непостижимо.
      Из-за этого больного и понадобилось Алексею Платоновичу задержаться в Фергане. Нужны были добавочные дни, чтобы понаблюдать и увериться, что больной спасен.
      В тот омытый радостью день, когда Алексей Платонович в этом уверился, он долго не мог заснуть и вышел в сад. Он ходил в прохладной темноте и думал о том, имеет ли он право продолжать операции такого рода.
      Имеет ли право, зная, что при самой детальной подготовке исход операции решает все-таки - чутье.
      Впрочем, он обдумывал это в каждом новом случае.
      Был - из песни слова не выкинешь - был случай: после операции больной затрясся сильнее и прожил меньше, чем прожил бы без хирургического вмешательства. Это было очень давно, в Средней Азии. Был шум. Вызовы в горздрав. Обсуждение и осуждение в виде громогласного выговора.
      В эти дни тоже был шум - шум сплошных восторгов.
      Ведь победителей не судят.
      Алексей Платонович сел на топчан. Перед глазами прошла операция, подробно, с начала до конца. Скальпель, отслаивая то, что необходимо удалить с тончайшей ткани мозга, ощущался топором, кончик лезвия - грубым и толстым. Это требовало дополнительных усилий, требовало ухищрений. Он мысленно все проделал снова и подумал, что, если бы мог быть создан инструмент тонкий, как паутинка, - стало бы возможным оперировать без риска. Но это казалось мечтой, осуществимой в далеком-далеком грядущем. Создание такого небывало тонкого и точного инструмента связывалось с поворотом всей деятельности человечества к большей человечности.
      И немыслимо было представить, что всего через три десятилетия, без всякой связи с человечностью, появится луч лазера. Что, предназначенный для других целей, этот луч начнет человечно служить медицине. Он будет, если надо, во много раз тоньше паутинки и станет инструментом хирурга мгновенным и бескровным.
      А пока что - был скальпель, знания испытанные, возможности общепринятые. И было - чутье таланта. Да будет оно более ценимо в наш многосложный, программный век.
      7
      Наутро Алексей Платонович получил письмо с отчетом о вводной лекции от ординатора по прозвищу Неординарный. В скромном отчете речь шла об учебном материале лекции. Но хотелось бы рассказать не о материале, малоинтересном для непричастных к медицине, а о том, как все происходило и немножко о самом Неординарном.
      Он из тех неброских и даже хрупких на вид молодых людей, с какими лучше не связываться. Двинет - не кулаком, ладошкой - и крепкая на вид, квадратноплечая махина полетит. Про остальное написал директору Алексей Платонович. Чтобы вам не перелистывать страницы, не искать для освежения в памяти эти слова, приведем их снова: "Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли".
      И вот в день, когда ждали студенты Минского мединститута встречи с Алексеем Платоновичем, входит хрупкий на вид Неординарный в аудиторию. На пороге останавливается. Бледнеет от большего, чем ожидал, количества оживленно ждущих лиц и слышит дружеское обращение к себе:
      - Пробирайся сюда, на подоконник сядешь!
      - Спасибо, - отвечает Неординарный, но к свободному подоконнику не пробирается, а перемахивает через четыре ступеньки на возвышеньице, к кафедре. Как будто только его и ждали студенты и кафедра, на которую он впервые в жизни взошел.
      На него глядят вытаращив глаза. Это реакция общая, пока что от удивления безголосая. Но студенческая братия долго безголосой быть не может. Сейчас начнутся насмешливые, подковыристые реплики. Это Неординарный предвидит. Чтобы опередить их, он поскорей достает конспект своей лекции и конверт с письмом Коржина из просторного кармана толстовки. И надо же, как назло, выскользнуть письму и упасть под кафедру! Надо же такому обстоятельству заставить этого студентика нырнуть за письмом и скрыться...
      Что-то за этим, конечно, должно было последовать.
      Но чтобы до такой степени это рассмешило и так ходуном заходила аудитория от хохота - этого Неординарный никак не ожидал. Он даже несколько дольше, чем требовалось, уже с конвертом в руке пробыл в невидимом, согбенном состоянии, потому что подняться во весь свой средний рост надо было с чем-то немедленно прекращающим этот бурно-веселый дивертисмент.
      Поднятая рука с конвертом появилась над кафедрой чуть раньше, чем появилась голова.
      В этот промежуток кто-то выкрикнул:
      - Сейчас фокус покажет!
      Неординарный сказал:
      - Прекратите шум из уважения к Алексею Платоновичу Коржину.
      - Ух ты, а сам занял кафедру!
      - Из уважения он, может быть, уступит ее профессору?
      - Сегодня кафедру не уступлю.
      Тишина. Кто-то вертит пальцами у лба. Кто-то выразительно рисует в воздухе двумя пальцами шаги, показывая, что этот помешанный студентик откуда-то сбежал.
      А время войти профессору наступает. Известно, он ни на минуту не опаздывает и любит, когда к его приходу все сидят на своих местах, раскрыв тетради для записи.
      Поэтому тетради уже раскрыты, а вся эта пантомима еще идет. Но Неординарный, взглянув на часы, вынимает из конверта письмо и минута в минуту объявляет:
      - Профессор Коржин поручил передать вам его приветствие. Вон оно.
      - Где Алексей Платонович?
      - Что случилось?
      - Почему его нет?!
      - Ничего плохого не случилось, кроме того, что вместо Коржина вам сегодня придется слушать меня. Сочувствую вам, товарищи! - искренне сказал принятый за помешанного и попросил задавать вопросы после того, как он выполнит поручение полностью, и выразил надежду, что такое минимальное заочное внимание студенты своему профессору окажут.
      Так началась вводная лекция. В нее вошло и оглашение бодрого приветствия Алексея Платоновича, и объяснение причины его отсутствия, и сама лекция.
      Обязательные, так называемые сухие сведения воспринимались с интересом по той причине, что Неординарный находчиво оживлял их примерами из своей собственной биографии.
      Он говорил:
      - То, о чем пойдет речь сейчас, я слушал несколько лет назад в четверть уха. Потом - расплачивался за это позорно.
      И шли примеры позорного, трагикомического положения хирурга-ординатора. И примеры положения трагического без всякого комизма, когда не знал он, как нужно сделать то, о чем он слушал в четверть уха.
      Короче говоря, не вполне заменив коржинскую, все же была эта вводная лекция признана слушателями неплохой. Это подтвердил и директор. Он разок и другой прошелся по коридору мимо аудитории, где читал новоявленный заместитель, и заглядывал в дверь. Дверь была когда-то с матовыми узорчатыми стеклами, но почему-то их не стало и вместо матовых были вставлены прозрачные. В некотором смысле это даже удобнее. Можно тихо пройти по коридору и, не отворяя дверь, не мешая своим появлением, отлично увидеть, что там и как там.
      Когда директор шел по коридору в одну сторону, ему видна была кафедра и голова Неординарного. В это время он, что-то договорив, засмеялся, как в компании друзей. Когда директор шел в другую сторону, ему видны были студенты. Многие из них, как ни странно, записывали лекцию этого юнца. Не надо было входить, выручать, спасать положение. Для директора это было просто подарком.
      8
      До отъезда из Ферганы оставались сутки. Дочь с мужем и внуками отбыли тремя днями раньше в Ташкент, в свой удобный дом. На его постройку, достройку и пристройки годами уходила львиная доля немалых окладов Коржина - профессорского, директорского и за консультацию в железнодорожной больнице. Себе оставлялось, как называл это Алексей Платонович, "минимум-миниморум", а Варвара Васильевна называла "вполне достаточно".
      Вспомните, пожалуйста, рассказ Саниной Нины о дочери Коржиных, о поглощенном своей живописью Усто, о детях - и не надо будет описывать вам ни суматохи предотъездных сборов, ни того, чьими руками вся нужная женская работа делалась. Вы сможете это представить сами. Надо только добавить, что упаковщиком всех тюков и корзин был не Усто (у него почему-то ремни и веревки сползали). Увязывал все Алексей Платонович, а всего было столько, что под конец он устал.
      Но все-таки получилось, что четыре дня нормальной жизни, даже, пожалуй, четыре дня отдыха и покоя подарило лето ему и Варваре Васильевне.
      Один ферганец до сих пор вспоминает, как провожала Хирурика вся Фергана. Сильное это, конечно, преувеличение памяти. Но с полета провожающих было. В том числе почти весь персонал больницы. И врачи все сокрушались, все извинялись за то, что так перегружали тяжелыми больными неоплачиваемого Алексея Платоновича, и от имени всего городского здравоохранения преподнесли ему шелковый узбекский халат, простеганный, на легчайшей, как ватин, верблюжьей шерсти. Подарок был преподнесен у вагона, в открытом виде, даже наброшен на плечи. Выглядел в нем наш герой падишахом могучей ширины. Но было этому падишаху под верблюжьей шерстью жарковато, а снять халат казалось невежливым. Вот он и парился, пока не догадался к нему подойти смелый санитар - тот, кто обещал достать гюрзу, да так и не достал.
      Этот немолодой санитар подошел, снял с плеч халат, красиво сложил вдоль, перекинул Алексею Платоновичу на руку и, прощаясь, сказал:
      - За гюрза - не обижайс, пожалста. Лучше живи без никакой самый хороший гюрза.
      Когда поезд тронулся, Коржины стояли у открытого окна и видели, что все провожающие идут за вагоном, прижав скрещенные руки к сердцу.
      Оттого, что они не машут, не кричат обычного "приезжайте", оттого, что они идут и молчат, слезы заволокли Варваре Васильевне глаза. Она отодвинулась от окна и села в уголок, чтобы слез не увидели. Да и при чем тут она? He ее провожают. Не из благодарности к ней так идут и так молчат. Она посмотрела из своего уголка на мужа, сама захлестнутая благодарностью за всех, кого он избавил от страданий, за ту девочку, что пела. И, как делают девочки, она растерла кулаками слезы и снова стала у окна рядом с мужем.
      Провожающие уже не поспевали за вагоном. Еще минута - и никого, и кончается платформа. Но там, где она кончалась, на самом краешке - стоял человек.
      - Как нужно ему кого-то в поезде увидеть, - сказала Варвара Васильевна. - Видишь, как ищут глаза?
      Вместо ответа Алексей Платоновпч быстро отодвинул жену плечом и загородил от нее окно. Она ничего не могла понять, не знала, что он увидел обращенное к нему знакомое костистое лицо и вгляделся в него пытливо.
      Когда платформа и этот человек остались позади, он отошел от окна и сказал:
      - А ходили слухи, что этот бандит исчез из Ферганы.
      - И ты стоял?! Да он мог метнуть в тебя клинк°м, мог запустить камнем!
      - Ничего подобного он сделать не пожелал.
      - А если бы пожелал? ..
      Алексей Платонович, обрадованный этим нежданным провожатым, запел на мотив тореадора:
      Если бы да кабы
      Во рту росли бобы,
      Был бы не рот,
      А целый огород!
      - Тише, - попросила Варвара Васильевна. - Нельзя же во весь голос петь в вагоне, да еще так перевирая.
      - Опять переврал? А мне казалось, что это предел музыкальной точности. Нет, ты хорошо послушай.
      И он потихоньку еще раз начал свою арию - только для того, чтобы она зажала уши. Почему-то он очень любил смотреть, как она зажимает уши и так весело-страдальчески морщится. Бывало, она морщилась только страдальчески, а теперь - вот так. Это о чем-то ему говорило. Вероятно, о большем и большем родстве.
      Они вернулись в Минск, согретые солнцем и высушенные до костей. Их встречали Бобренок, Грабушок и Неординарный с общим букетом. Держал букет Грабушок и преподнес его Варваре Васильевне, преданно глядя при этом в глаза Алексею Платоновичу.
      И тут подкатил на своей роскошной академической машине дорогой друг Сергей Михеевич, похожий на рыцаря печального образа. Сперва из дверцы машины показались его острые колени, потом он довольно ловко выскочил, распрямился, расцеловался с Варварой Васильевной, обнял Алексея Платоновича и сказал:
      - Наконец-то!.. А отощали вы, братцы, здорово.
      Глава третья
      1
      Шло незабвенное время тридцатых годов. Строилась необъятная страна - от края и до края. В Минске поднялся белоснежный, парящий над городом Дом правительства, почти был готов просторный, как детство, Дворец пионеров и строился жилой многоквартирный дом для заслуженных людей.
      Разворот строительства - и разворот фашизма поблизости, в Германии. Тревожное время и созидательное, упоенное трудом, лозунгами и песнями о труде, о руках народа, приближающих всенародное счастье.
      В эти годы вся разветвленная семья Алексея Платоновича трудилась самозабвенно.
      Усто без передышки ездил по Средней Азии, в набросках увозил зеленые росточки на пустынной земле, куда протянулась первая нить ошеломленной воды, и тех, кто эту нить протягивал под немилосердным солнцем. Он ездил на сборы урожая и создавал картины пленительного плодородия садов с протянутыми к плодам руками сборщиков. Протянутыми в истоме - как к своему счастью. Его картины выставлялись в Ташкенте, посылались в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.
      Саня работал на ленинградской фабрике "Союзкино"
      на съемках научных фильмов в должности ассистента режиссера. Но вскоре ему доверили самостоятельную постановку фильма по его же сценарию. На первый взгляд этот сценарий не имел никакого отношения к насущным делам людей. Он назывался (и многотрудный фильм будет назван) "История пчелы". Снимал его Саня со своей маленькой постановочной группой в Колтушах под Ленинградом и в заповеднике под Воронежем.
      Киновед Нина не занималась в эти годы киноведением. Ей мало было "ведения", уже сделанного для экрана.
      Хотелось делать новое. Она предложила студии наметку киноочерка о тех, кто давал свет, сооружал наши первые гидроэлектростанции на невеликих реках Волхове и Свири. О главе и голове этих светоносных строек - инженере Графтио, чье имя произносили с особым, светлым уважением. Волховская уже была готова, добавила энергии Ленинграду, зажгла тысячи лампочек окрест, где светила "лучина моя, лучинушка", и считалась гигантски мощной. Ее энергия была равна восьмидесяти тысячам лошадиных сил.
      Не улыбайтесь снисходительно, строители нынешних гигантов на великих реках, не улыбайтесь иронически такому скромному количеству лошадиных сил. Лучше поклонитесь этому первому, трогательно крохотному учителю-младенцу.
      Нина пожалела, что опоздала на Волхов, и с удостоверением студии поехала на Свирь, где шло строительство. Она ходила и смотрела, останавливала людей и спрашивала. Ее поразила высота стрелы подъемного крана (теперешним по колено). Описывая широкую дугу, стрела несла ковш над землей. Прилетал этот ковш с поднебесья, с высоты человеческого разума, и вываливал на железный каркас отсека бетонную массу. И тут же слышался дремучий окрик - и сырую бетонную массу поскорей втаптывали, разравнивали, разглаживали ногами, чтобы не успела она затвердеть бугристо. Да, чтото опережало людей, а что-то издревле тяжелое оставалось - вот эти ноги, так ненадежно от сырости защищенные. Нина увидела, как смотрел на ноги бетонщиков Графтио и указывал на них своему помощнику. Она ходила за главой стройки на таком расстоянии, что ей были слышны то резко, то вежливо строгие его слова. Потом решилась подойти и доложить, зачем она здесь. Графтио спросил, что ее интересует: показное или суть дела? И научил отбирать самое существенное.
      В результате вышел на экраны очерк по ее сценарию, где были отчетливо видны главные узлы работы и стоящие люди, летящая несущая стрела и бетонщики... Но почему-то не те и не во время тяжелой работы, а в момент, когда движется на фоне неба ковш и они, улыбаясь, глядят на него.
      На решающем просмотре Нина против такой подмены запротестовала. Ее осадили, отечески похвалив и отечески пошутив над неопытной молодостью.
      Молодость поволновалась, потрепыхалась перед очами настороженной зрелости, знающей, что надо показывать, а что не надо. И пошла счастливая, безутешно-непримиримая молодость домой, поднялась на верхотуру, в свою мансарду. А рассказать обо всем - некому, Саня со своими пчелами далеко, в заповеднике под Воронежем.
      Но стучит в дверь соседка, говорит: "Потанцуйте!" - и протягивает два письма. Нина читает Санино. Из сложенных листков выскальзывает фото. Она ловит его на лету. Муж держит перед объективом киноаппарата раму, усеянную пчелами. Пчелы получились хорошо, а лицо Сани размыто движением. Наверное, указывает оператору, какую пчелу снимать крупным планом. Не понимает человек, что Нине нужнее - пчелиное или его лицо.
      Зато на листках, исписанных ясным, похожим на школьный, почерком,- - до удивления все угадано. Он помнит, что сегодня решающий просмотр, и поздравляет с признанием. Ибо только законченные дураки могут не заметить способностей Любима, - он открыто называет жену именем нищего героя из пьесы Островского, того, кто кричал богатой и жестокой лжи: "Шире дорогу! Любим Торцов идет!"
      Письмо кончалось категорической просьбой не огорчаться, что не все - ну откуда он мог знать! - снято так, как задумано, и зовом немедля приехать отдохнуть в заповедник, и ручательством, что ни одна пчела ее не ужалит, если она не будет махать на нее руками.
      Второй конверт Нина распечатывала виноватыми пальцами: этому письму от Алексея Платоновича пришлось порядком ждать: все-таки для нее оно было не первым.
      Как только она его прочла, началась в ней ну просто драка двух желаний: поскорее ехать к Сане - и поскорее в Минск, кормить Алексея Платоновича, хотя он ее не звал, не жаловался, а только сообщал, что Аня вызвала Варвару Васильевну телеграммой выхаживать заболевшего младшего внука Валерика, и она покатила в Ташкент.
      Кончилось тем, что Нина принялась за стирку накопленного за время ее кинотворческой работы. Потом - за сушку выстиранного над горячей плитой. А пока мокрое высыхало, она выбежала в гастроном на углу, накупила гастрономических подарков на вкус отца и на вкус сына, а на свой вкус купила мороженое под названием "эскимо на палочке".
      Подруга Нины, именуемая пишущим человеком, застала ее в комнате, если можно так сказать, вывернутой всеми потрохами наружу. У Нины были незаурядные способности: стоило ей открыть ящик шкафа - спрятанные вещи каким-то непостижимым образом у нее вылетали во все стороны. Не по одной, а в массовом порядке, да еще на лету разворачивались. В мгновение ока ее рукотворный уют превращался в хаос стихийного бедствия.
      На этот раз восстановление уюта и сборы в дорогу пошли в четыре руки. И полуночным поездом Нина отбыла в заповедник под Воронежем, твердо намереваясь пробыть там не более двух суток, затем - мчаться в Минск.
      2
      Твердое намерение Нины твердо и осуществилось.
      Она застала Алексея Платоновича в знакомой нам квартире с распахнутыми в сухой осенний воздух окнами и нераспахнутой, чем-то угнетенной душой.
      В квартире был порядок недвижного, пыльного запустения. Не запустелым и жизнеспособным выглядел только письменный стол в спальне-кабинете. Так же тикали на нем часы. В песочных - неслышно утекали песчинки-секунды. А часы Варвары Васильевны все отбивали-отпевали каждые ушедшие пятнадцать минут малиновым звоном.
      Таково уж мужское устройство: ежели сам уезжает, а драгоценная половина остается - все нормально, дом и на расстоянии ощущается домом. Но ежели уезжает она, а он остается - нет дома. Есть те же стены, те же вещи, а посреди них - сиротская беспризорность.
      Нину удивила не мужская беспризорность, известная ей по опыту своего замужества. Ее более чем удивила эта непонятная печать угнетения, не снятая ни неожиданностью ее приезда, ни благодарностью за приезд.
      Ее поезд прибыл рано. Когда она добралась, дотащила чемодан до двери и позвонила, оставалось больше часа до ухода Алексея Платоновича в клинику. Он был уже умыт, одет и, судя по креслу, далеко и косо отодвинутому от письменного стола, был оторван от работы ее звонком.
      - Прежде всего, конечно, кофе? - спросила Нина, выкладывая в столовой свои миниатюрные гастрономические подарки и поглядывая в соседнюю комнату на письменный стол Алексея Платоновича.
      Со стола свешивалась газета, и что-то в ней было жирно отчеркнуто красным.
      Отрываясь от жирной красной черты, Нина повторила:
      - Кофе?
      - Это будет прекрасно.
      Уходя на кухню, она не могла не спросить:
      - Сегодняшние газеты уже пришли?
      - Нет, их доставляют позже.
      Не свешивается со стола газета. Вот она, сложенная.
      Сложил, постоял, подумал и - не взял с собой.
      Нпна развернула газету. Под отчеркнутым со всех четырех сторон столбцом увидела подпись: "Проф. А. П. Коржин". Она быстро прочла статью.
      Ну и что? Коржин горячо приветствует выпуск первого отечественного хирургического инструментария. Интересно рассказывает историю появления на свет скальпеля и других хирургических инструментов и историю их длительного совершенствования. Это занимает первый столбец статьи. Дальше идет подробный разговор о первом выпуске отечественного инструментария, отмечаются его достоинства и недостатки. Говорится и о том, что наш инструментарий пока что уступает импортному, и выражается надежда, что следующий выпуск будет лучше, создатели его будут неустанно добиваться добротности и надежности, ибо от качества инструмента во многом зависит исход операций, то есть жизнь и судьба многих людей.
      Конечно, думала Нина, непременно этот столбец надо выделить - это важно для тех, кто инструментарий выпускает. Ее удивило, что Алексей Платонович почему-то стоял, думал, но не взял статью для отправки на завод и не попросил отправить.
      Алексей Платонович пришел домой позднее обещанного часа. Осунулся он за этот день, но и воспрянул.
      За поздним обедом Нина спросила:
      - Были очень тяжелые операции?
      - Их было две. Одну делал я. Другую - мне. Причем не в клинике, где оперировать меня неудобно, а на совещании...
      - Из-за статьи?
      - Прочла! - Почему-то он был тронут этим и посмотрел благодарно.
      У Нины сбивчиво вырвалось:
      - Но что там такого, нет, наоборот, не такого?
      - А вы не заметили? Это оплошность. Усмотрели, будто в статье принижается советская медицинская промышленность...
      - Только и всего... - пробормотала Нина.
      - Не только и всего, - уточнил он. - Мне предложено написать другую статью, где я должен восхвалять наш инструментарий.
      - Ну хоть кто-нибудь возражал?
      - "Кто-нибудь" бледнел и выступал с согласием.
      И среди них - мой ученик по фамилии Грабушок. Я позволил себе попросить прочесть присутствующим злополучный абзац статьи. Послышались голоса в поддержку, "Ни к чему. Все статью читали", - сказал председатель.
      Пришлось без шпаргалки процитировать, как я восхваляю добротный, надежный импортный хирургический инструментарий, и задать вопрос: кто этот инструментарий создал? Талантливые конструкторы, инженеры, рабочие - или эксплуататоры-капиталисты? .. На этом совещание кончилось. Председатель объявил, что выводы будут сообщены клинике.
      Сказав это, Алексей Платонович с аппетитом принялся за вторую котлету. Потом посмотрел на Нину поверх очков:
      - "Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые?"
      Продекламировал он мягко. Но сразу же:
      - Знаете, с такими глазами, как у вас сейчас, в плакальщицы приглашают. Этого я не ожидал. Вы догадались, и я догадываюсь: разговор еще не закончен. Но мне сегодня удалось свалить гору с плеч. Во всеуслышание удалось сказать то, что сказать должно. И уж совершенно секретно сообщу, что настроение у меня - превосходное.
      3
      После обеда было тихо-тихо.
      Алексей Платонович что-то писал. Нина хозяйничала рассеянно, с трудом вникая в свое кормительное и поительное дело.
      Но вот постучала в открытую дверь спальни-кабинета, стараясь не перелить чай из стакана в подстаканник.
      - Спасибо, зачем же сюда? Выпьем вместе. Хотите, расскажу вам о сегодняшней нашей операции? Но одну минутку.
      Он дописал что-то, вышел в столовую и за чаем рассказал:
      - Недели три назад пришел ко мне на прием молодой человек с приятным лицом, сложением античного бога и глазами мученика. Оказалось, женат уже около года. У него любящая жена. Он любит ее, как десять тысяч братьев любить не могут. Но настоящими супругами они до сих пор не стали. Почему? Не могут понять. И оба чувствуют, что начинают сходить с ума.
      Я осмотрел его. Причина этой подлинной трагедии таилась не в нем. На следующий прием по моей просьбе пришла жена. Давно я не видел такого классически гармоничного развития. Природа позаботилась обо всем.
      Но при этом коварнейшим образом отказала ей в возможности стать женой и матерью.
      Так вот, сегодня, с помощью Николая Николаевича Бобренка, была проделана нелегкая операция, какой нам делать не приходилось. Мы исправляли коварную ошибку природы. Кстати, - Алексей Платонович посмотрел на часы, - сейчас мы узнаем о самочувствии нашей красавицы. Вот-вот должен позвонить Бобренок. Он рвался на совещание, а я его не пустил, оставил в клинике заместителем.