Солидный хирург тонко и точно определил поддиафрагмальный абсцесс в тяжелой стадии. Купол диафрагмы был уже растянут и приподнят. Мышца диафрагмы почти не сокращалась, все больше и больше лишая возможности чередования вдоха и выдоха.
      Оперировать такого больного и не задеть соседние полости, когда они в предельной тесноте с абсцессом, то есть с гнойной сумкой, готовой прорваться, - было удачей невероятной. А кончина больного на столе была более чем вероятна. Вот почему, поразмыслив, солидный хирург оперативное вмешательство отверг. Но Алексею Платоновичу поторопился больного показать.
      Он не отрывал глаз от лица Коржина, когда тот осматривал больного, считал пульс, когда спросил:
      - Хороший мой, вы меня слышите?
      Больной чуть поднял веки и опустил, давая понять, что слышит, но ему уже все на этом свете невмоготу, и слышать - тоже.
      - Поможем вам, сейчас! - сказал Коржин и быстро вышел из палаты, жестом потребовав, чтобы сопровождающие его поторопились за ним.
      - Сейчас же на стол, - прошипел он. И тут же, в нескольких шагах от двери, отобрал в ассистенты солидного хирурга и Бобренка.
      Обход был прерван. Больного повезли готовить к операции.
      Когда Коржин с помощниками, облачась в стерильное, все закрыв стерильным, кроме глаз, подошли к столу, стало тихо. Тишина наступила как непременное действие: в ней была предельная строгая собранность, готовность к движению, малейшая неточность которого гибельна. На этот раз - готовность предотвратить смерть, не ту, что грозит в будущем, а ту смерть, что уже рядом, уже одолевает лежащего на столе.
      Перед заглядывающими в операционную закрылась дверь. Операция началась.
      Через семнадцать минут дверь отворилась. Вышел Коржин с мокрым лбом и тяжелым шагом проследовал в умывальную, на ходу снимая очки.
      Минут через десять после него вышел Бобренок.
      У него был вид перенесшего потрясение.
      - Каталку, - сказал он санитару, дал дорогу вкатить ее в операционную, да так и остался стоять у стены.
      Чей-то голос в коридоре объявил:
      - Кончают. Алексей Платонович размывается, и Коля вышел.
      К Бобренку подходили не занятые на операции коллеги.
      - Ну, что? ..
      - Ну-у, говори!
      Он стоял, пытаясь что-то понять, что-то себе объяснить.
      Его ровесник и однокашник Грабушок, быстроглазый, похожий на клинок в мягкокожих ножнах, спросил:
      - Летальный?
      Бобренок стоял и думал. У него была способность углубленно думать при всех.
      - Вот чертов молчун. Николай! Тебя спрашивают, летальный?
      Бобренок сжал руку в кулак:
      - Это гнойная сумка. Притиснута к плевре вот так, сию секунду прорвется. Я стоял голова к голове - и не успел, не уловил, как он отделил от плевры. Не работа была... Озноб до сих пор... от чуда.
      - Так это ж Коржин! - гордо сказал Грабушок. - Другого я от него и не ждал.
      Никто ему не напомнил, что он только что спросил - "летальный?". Не до того было. Переживали чудо. Ведь к нему не привыкнешь, даже к десятому, даже к сотому. Ибо чудо никогда не повторяется, оно всякий раз новое.
      Сестра, измученная уходом за бывшим смертником, никак не могла поверить:
      - Неужели живой будет?
      - Будет, - ответил за Бобренка ординатор, прозванный Неординарным. Он вышел вслед за каталкой с прооперированным.
      За ним, последним, вышел хирург солидного вида, солидных знаний, бледный и замкнутый.
      Послышался голос Коржипа:
      - Продолжаем обход.
      Он поглядел на увозимого в палату как-то озаренно, бодро и подошел к хирургам. Эта операция, предельно осторожная, точная, предельно скорая даже для него, отбирающая массу сил, казалось, прибавила ему силы или бодрости, хотя он осунулся и, похоже, что в весе убавился. Но медленнее работать было нельзя: каждая минута на столе могла стать для больного последней.
      Подойдя к помощникам, Алексей Платонович поднял голову, со своего невысокого роста посмотрел в глаза высокому солидному хирургу, потом Бобренку и сказал:
      - Прежде чем продолжить обход, я хочу поблагодарить вас. Вы прекрасно, догадливо, точно ассистировали.
      - Какое там догадливо, - не согласился Бобренок. - Я же не успел уловить, как вы начали проход у плевры.
      - Зато все остальное улавливали моментально.
      - Чем вы начали?
      Алексей Платонович поднял мизинец:
      - Вот чем. Он мягче металла. Но что такое, почему вы не готовы к обходу? Прошу мыться и догонять.
      Во время обхода некоторые диагнозы подтвердились.
      Но один диагноз был до нелепости неверный. Благодаря латыни это не стало достоянием гласности, не унизило автора нелепого предположения в глазах больных.
      - Профессор, со мной прямо страх! - пожаловался один детина с разбитой после попойки лобной костью. - Мозги у меня так и перекатываются в голове из угла в угол.
      - Ничего, - ответил Коржин. - Они гуляют. У вас их такое удобное количество, что им просторно. Полежите спокойно, пройдет.
      Дошли до упомянутой накануне Николаем Николаевичем женщины с предполагаемым заболеванием Паркинсона. Она оказалась невероятной полноты блондинкой средних лет, с множеством локонов, подхваченных голубой лентой, и, ввиду того, что была супругой одного из видных начальников Минского горторга, лежала в отдельной палате. На ее тумбочке было все высокосорт,но-питательное, деликатесное, в магазинах не виданное, - все, кроме птичьего молока. Не уместившаяся на тумбочке тарелка с пирожками и распечатанная, но нетронутая плитка шоколада красовались на табуретке, покрытой накрахмаленной скатеркой.
      Больная полулежала-полусидела, откинув голову на гору из четырех подушек. Центральная, если можно так сказать, часть ее лица, свободная от излишних пластов жира, была мраморно-красива и выражала томное страдание.
      Алексей Платонович попросил больную проделать несколько совсем не трудных движений, в том числе протянуть руку к табуретке, взять плитку шоколада, поднести ко рту, но не есть, а положить обратно, на то же место.
      Проследив за этими движениями, действительно неверными, с некоторой дрожью, как в ранней стадии болезни Паркинсона, он спросил, как она жила до поступления в клинику, в каких занятиях проходили ее дни.
      Больная ответила слабым голосом, что ничего вредного для здоровья она не делала. На работу ей, конечно, ходить не приходилось. И дома, конечно, всякими хозяйственными делами занималась не она, а домработница, сестра домработницы и мама.
      - Высокоуважаемая, - подчеркнуто любезно, не дай бог как любезно, сказал Алексей Платонович, - вы превосходно изложили историю вашего заболевания, весьма серьезного. Вас ждет полное перерождение сердца, мучительная одышка, постоянная усталость от зарастания органов жиром, лишающим их возможности выполнять свою работу, ибо все, что не работает, мертвеет.
      - О-ой, - ужаснулась больная и села. - Скорей начинайте лечить. Я здесь уже четыре дня, а меня никто не лечит, только ходят, осматривают и делают анализы.
      - Это было необходимо и привело к выводу, что мы ничем не можем вам помочь.
      - Не можете? - удивилась она. И добавила не без ноток угрозы: - Вы отказываетесь меня лечить, профессор?!
      (Здесь надо ответить на возникший, вероятно, у читателя вопрос: почему ранее нигде не упомянуто, что Алексей Платонович уже стал профессором и когда именно он им стал? Об этом не упомянуто потому, что в его жизни и судьбе менее всего важно и интересно, когда именно он стал доктором медицинских наук, заслуженным деятелем науки и профессором, так как никогда специально не трудился для получения этих высоких званий. Они являлись оценкой его повседневных дел, его статей и книг.)
      Зарастающей жиром, воистину несчастной женщине он ответил:
      - В клинике вам помочь невозможно.
      - Ах вот что! - поняла она по-своему. - Вы хотите вылечить меня дома?
      - Вылечить вас может только один в мире человек - вы. Для этого прежде всего надо встать с постели.
      Лежать - только ночью. Сегодня же, - он кивнул в сторону яств, прекратить это гибельное роскошество. Вместо сливок и сметаны есть простоквашу. Вместо шоколада - хлебный сухарик. Вместо пирожных и пирожков - сколько угодно овощей и не более раза в день кусочек отварного мяса или рыбы. Пока жировые накопления будут мешать вам наклоняться - ежедневно натирать пол ножной полотерной щеткой, как следует натирать, не боясь пота. Не менее трех часов в день ходить.
      А чтобы не было скучно - заходить в самые дальние магазины и что-нибудь покупать, что-нибудь нести, например буханку хлеба...
      - Но, профессор, говорят, в магазинах очереди.
      - В хлебных небольшие, - утешил Алексей Платонович. - Я каждый день покупаю хлеб и трачу на это не более десяти минут.
      - Это вы для мышц? - поинтересовалась больная.
      Сопровождающие Алексея Платоновича врачи расхохотались. А он без улыбки сказал:
      - Завтра вас выпишут. Займетесь делом - будете здоровы.
      И вышел из палаты. Он потратил на эту больную слишком много времени. Не успел из-за нее выпить свою привычную чашку чая с бутербродом. Он спешил в Мединститут на последнюю перед каникулами лекцию, не прочитанную своевременно. Спешил и по дороге думал о причинах человеческого ожирения и необъятных размерах, какого оно достигает.
      4
      В институте его бурно встретили студенты, соскучившиеся по его лекциям, изголодавшиеся по насущному хлебу веселья. Им не хватало собственного смеха, неизменного на его лекциях. Смех помогал все впитывать и запоминать куда лучше, как они уверяли, чем при сплошном серьезе.
      Аудитория была полна. Среди его учеников сидело изрядное количество сбежавших сюда с других лекций.
      Сегодня лекция была посвящена так называемому "острому животу". Иначе говоря, полости живота во время острых воспалительных процессов.
      Изложив причины и начальные симптомы группы таких болезней, Коржин перешел к диагностике умной, то есть верной, и глупой, то есть неверной. Его память хранила комично-печальные случаи нераспознавания врачами явных и характерных признаков, и он приводил примеры того, что с чем путает незнание. Эти примеры вызывали взрывы хохота, хотя русские наименования, так сказать, более выразительные, грациозно заменялись латинскими.
      Но вот речь пошла о быстром развитии и разгаре болезни. В аудитории тишина. Коржин повернул к студентам картон с красочным изображением этой стадии и спросил: сочли бы они возможным спасти человека вот в таком разгаре бедствия? Если да, то каким способом?
      Заработали молодые умы - способные и туповатые, всерьез озабоченные смертельной угрозой и честолюбиво лезущие из кожи, чтобы блеснуть, когда блеснуть-то нечем, казнимые за такие потуги беспощадной критикой своих товарищей.
      Он вглядывался в лица будущих хирургов, в их руки, показывающие, помогающие объяснить способ спасения.
      Он смотрел терпеливо-оберегающим взглядом на того, кто пусть коряво, но предлагал что-то осмысленное.
      Пусть наивно, но с искоркой понимания сложной взаимосвязи в человеке всего со всем. Он переводил взгляд, смотрел как-то косо, поверх очков и разбивал, как говорили студенты, "в пух и прах, с ухмылкой на твары" - то есть, в переводе с белорусского, с ухмылкой на лице, - того, кто бойко выступал, услышав звон, но откуда он, не дал себе труда понять.
      После недолгой, компактно проведенной дискуссии Коржин обрисовал способ хирургического вмешательства. Он упомянул о том, как затрудняет работу в воспаленной полости излишество жира и что ожидало бы хирурга, если бы пришлось ему оперировать по данному поводу такую, например, больную, как он только что осматривал.
      Ему был задан вопрос:
      - Алексей Платонович, а почему у человека столько жира скапливается именно в животе?
      - Потому что живот - центр человеческой жадности.
      Кто-то удивился:
      - Разве не голова?
      - К великому сожалению, голова чаще служит животу, чем живот голове. Но в вашем прекрасном возрасте еще не поздно этого не допустить.
      Он закончил лекцию отрывком из комедии Шекспира.
      Прежде чем его процитировать, он пугливо и воровато, в точности так, как достают на экзамене выручалочку-шпаргалочку, достал из кармана пиджака свою бумажонку, развернул ее, оглядываясь на аудиторию, как студент на экзаменатора, и пристроил на кафедре перед собой.
      Этот акт профессора вызвал тройственную реакцию будущих хирургов: коллективный горестный вздох обреченности на бесшпаргалие, во всяком случае перед оком Алексея Платоновича, прикрывающее неловкость хихиканье и одиночные взрывы, так сказать, здорового, честного смеха принципиальных бесшпаргалыциков.
      Звучно, с могучей выразительностью, забыв подглядывать в свою шпаргалку, профессор прочитал отрывок о яствах, поглощаемых известным шекспировским персонажем-чревоугодником.
      Закончил и на прощание посоветовал:
      - Отыщите, из какой комедии величайшего драматурга выбраны эти строки, и перед будущим экзаменом прочтите всю комедию. Она поможет вам с невиданным блеском обрисовать наиболее частую причину состояния, именуемого острый живот.
      Выйдя из аудитории, Коржин едва не попал в объятия директора института. Приветливый директор спешил ему навстречу, разведя руки, но, подойдя ближе, не увидев ответного жеста, левую опустил.
      - Рад видеть. С приездом, Алексей Платонович!
      Зайдемте ко мне, расскажите, что интересного было на совещании.
      - Простите, мне надо в клинику. О совещании доложу Хирургическому обществу. Желаете - милости просим.
      - Спасибо. Непременно приду. А ко мне... все-таки на минуточку зайдите. Надо вам кое-что сообщить.
      В кабинете директор сказал:
      - Понимаете, какая досадная неприятность... Жаловались тут на вас представители студенческой общественности.
      - А именно? - спросил Коржин.
      - Были тут двое - из комсомольского комитета и профкома.
      - На что они жаловались?
      - На то, с какой строгостью вы экзаменуете тех, кто несет большую общественную нагрузку. Жаловались, что вы их провалили.
      - Вы поддержали их жалобу?
      - Как вам сказать, дорогой Алексей Платонович...
      С одной стороны, они правы...
      - У знания есть только одна сторона и одна правота - знать.
      - Совершенно с вами согласен. Я тоже так считаю.
      Но... если разобраться, у них тоже есть своя сермяжная правда. У них авторитетные, почетные посты. На свою общественную работу они тратят уйму времени, которое им приходится отрывать от занятий. Это надо учесть.
      - А когда они возьмут в руки скальпель и превратят оперируемого - беру оптимальный вариант - в калеку, ему тоже прикажете это учесть?
      Директор искал слов для ответа. Доставал носовой платок, без надобности тер нос и сутулился под тяжестью своего двойственного положения.
      Коржин наблюдал за ним иронически. Но вот взгляд его смягчился, стал без иронии сожалеющим:
      - Что с вами, Петр Афанасьевич? Вспомните, мы почти в одно время кончали медицинский факультет и давали клятву Гиппократа. Мы тоже занимались общественной работой - такой, за которую ссылали, исключали, сажали в кутузку. Но кому из нас могло прийти в голову выпрашивать за это отметки? Считать, что на экзамене профессору разрешается задать вопрос, содержащий и ответ, хорошенько разжеванный? Как вы, голубчик, дошли до оправдания таких требований?
      Директор приложил бледную руку к сердцу:
      - Я не оправдывал. Я пытался возражать. Но... нажимают, - и, показывая как, он сжал рукой горло вместе с накрахмаленным воротничком. - Мне тоже грозят жалобой. Придут - что я им скажу? Войдите в мое положение.
      - Войти не могу. Облегчить - попробую, - ответил Коржин. - Направьте их ко мне. Скажу им: "Облеченные доверием молодые люди! За требование выпустить вас псевдоврачами, горе-врачами - пожалуюсь... - он засмеялся, поднял палец вверх и отчеканил: - Самому нар-кому про-све-щения Луна-чар-скому".
      И тут же с серьезной обидой добавил:
      - Не успели подготовиться? Предупредите. Готов урвать время, принять экзамен позже. Но являться, ничего не зная, не умея отличить нерв от аппендикса!.. Вот придут - я им разъясню всю общественную пользу их наглости.
      - Да не пойдут они к вам, дорогой Алексей Платонович. Побоятся. Знаете вы это или нет? Многие вас побаиваются. А я не боюсь. Я вас искренне люблю. Преклоняюсь перед хирургом Коржиным, перед лектором Коржиным. Так преклоняюсь, что даже не могу вам завидовать... Спустя рукава смотрю, как проскальзывают на ваши лекции не ваши студенты. Делаю вид, что не понимаю намеков на это тех, от кого они к вам бегут.
      - Ах, бедненький! - прогремел Коржин таким громом, что Петр Афанасьевич встал и проверил, достаточно ли плотно закрыта дверь.
      А Коржин гремел:
      - Делайте, делайте вид! Помогайте укорачивать разум студентов. Убивайте в них чувство ответственности врача. Пугливо соглашайтесь с любым требованием лентяя, занимающего пост. Пресекайте самостоятельные поступки и мысли способных студентов. Дабы когда придет время решать самим - они уже ничего решить не смогли.
      - Алексей Платонович, золотой вы мой человек, а что я могу сделать? Ничего не могу.
      - Не можете - уходите. Врачуйте. Вы были неплохим врачом. Руководители должны мочь. Вы же ставите себе в заслугу, что спустя рукава смотрите, как студент проскальзывает на лекцию, наиболее ему нужную.
      - Да, ставлю себе в заслугу, - тверже сказал Петр Афанасьевич. - Потому что надо стараться, чтобы студенты слушали тех, кого им слушать надлежит по расписанию. Иначе половина преподавательского состава будет читать в пустой аудитории.
      - Уважаемый директор! Пустая аудитория - не хуже, чем сонная. Сонные студенты немногим восприимчивее стен. Конечно, легче делать вид, что вы не замечаете усыпляющего действия лекции, и куда труднее делать вид, что не заметили отсутствия в аудитории всякого присутствия. Но - постарайтесь, у вас и это получится.
      Коржин поднялся, намереваясь уйти. Петр Афанасьевич тоже поднялся, подошел к нему вплотную и спросил:
      - Алешенька! Почему ежедневно приходится делать и делать вид?
      Глядя на него как на больного, Коржин ответил:
      - Петенька, не хочу бросать вам в лицо... вы еще не вполне заслужили это постыдное слово из трех согласных букв и всего одной гласной. Примечательное слово.
      Как я раньше не догадался, что оно определяет даже процент непременного согласия, то есть деланья вида.
      А единственная гласная буковка - и та, бедняжка, произносится вытянутыми в трубочку губами: "у" - как страшно! - и спешит слиться с последней согласной и поскорей превратиться в "ус"...
      Петр Афанасьевич не раз корил себя этим словом.
      Но тут оно было так хирургически препарировано, так артистично это "у", дрожа, вылетало из вытянутых трубочкой коржинских губ, шевеля его светлый ус и прячась под ним, что невозможно было не рассмеяться.
      Смеялся Петр Афанасьевич беззвучно, как белый клоун с трагическими глазами. Но вот стал похож не на клоуна, а на директора и спросил:
      - Как вам удается, руководя такой известной клиникой, выкарабкиваться, обходить помехи?
      - Обходить? - удивился Коржин. - Какой в этом смысл? Помехи при таком способе не исчезают. Их надо искоренять. А жалобщиков все-таки направьте ко мне.
      Не придут - сам за ними пойду. Разговор будет в аудитории, открытый и гласный.
      И ушел, пожав руку.
      Петр Афанасьевич стоял, смотрел на дверь, за которой слышались твердые шаги Коржина в ботинках на тяжелых каблуках - всегда тяжелых для устойчивости за операционным столом, для противовеса энергии рук и плеч.
      Директор слушал шаги Коржина и думал: долго ли при своей прямоте и открытости он продержится? И можно ли вообще кому бы то ни было так продержаться?
      И не наступит ли довольно скоро день, когда дорогой Алексей Платонович придет к директору Петру Афанасьевичу и скажет: "Выручай!"
      5
      Нашествие друзей и гостей нежданных началось около восьми вечера. Предвидя его, Варвара Васильевна предложила:
      - Давайте, как в Англии: "Милые гости! Обратная карета - в двадцать два часа". Ну, пусть в двадцать два тридцать.
      Саня был готов повесить в прихожей такой плакатик.
      Алексей Платонович сказал:
      - Англичане посылают приглашение: миссис и мистер Икс ждут к себе миссис и мистера Игрек к такомуто часу, обратная карета - тогда-то. Поскольку мы приглашения не посылаем, и гости приезжают не в карете, и кучер не дремлет у подъезда в ожидании своих господ - нам это не подходит. Лучше я намекну.
      Варвара Васильевна и Саня громко сказали:
      - Ха-ха-ха!
      Им известны были эти намеки. Иногда через час, а бывало, и через полчаса, Алексей Платонович поднимался из-за стола. Вежливо кивнув гостям, обняв всех широким, гостеприимным жестом и улыбкой, он негостеприимно и невежливо удалялся в свою спальню-кабинет к письменному столу, а Варваре Васильевне оставалось занимать и угощать иногда совсем чужих ей людей.
      У некоторых из них возникала к ней личная симпатия и уважение, но большинство - она это отлично понимала - считало весьма полезным быть в коротком знакомстве с женой Коржина.
      Первыми в этот вечер пожаловали дряхловатый, но лощеный гинеколог с супругой Матильдой Петровной, увешанной довольно увесистыми антикварными ценностями. Она умудрилась в прихожей быстренько, в том же темпе, в каком Алексей Платонович помог ей снять пальто, заручиться согласием посмотреть кого-то из своей родни.
      - Я узнала, что профессорский прием послезавтра.
      Я бесконечно признательна за согласие... - и тут Матильда Петровна сделала Алексею Платоновичу глазки, а он сделал вид, что глазок не заметил.
      Затем пришел ровесник и бывший однокурсник Бобренка - Грабушок. Он успел сказать в прихожей, что знает, как получить что-то нужное для клиники, весьма дефицитное.
      Почти сразу за ним пришел седенький главный врач железнодорожной больницы, где Коржин был консультантом, и сказал:
      - Заждались мы вас!
      И тут же появился способный паталогоанатом с женой. Они непрерывно следили друг за другом. Жена, более великосветской наружности, опасалась, что муж сделает что-нибудь не так, а муж, менее великосветской наружности, опасался, что жена что-нибудь скажет не так.
      Поэтому они за весь вечер не вымолвили ни слова, а муж вдобавок еще сидел все время по команде "смирно!".
      Потом пришла единственная приглашенная Алексеем Платоновичем немолодая, строгоглазая, суховатая на вид операционная сестра Дарья Захаровна. Она безошибочно вкладывала в протянутую без слов руку именно тот инструмент, какой в сию секунду нужен. Как всегда, она порозовела от смущения, когда Алексей Платонович помог ей снять пальто.
      Он повел операционную сестру в столовую, усадил за стол и сел с нею рядом. Варвара Васильевна, занимавшая разговором ранее вошедших, высвободилась для исполнения обязанностей кормящей хозяйки, вернее, поящей чаем с вареньем, печеньем и пирогом.
      Последующим гостям отворял Саня. Он был не из улыбчивых. Улыбку заменяла воспитанность. Но сегодня он рад был тем, кому отворил. Первому терапевту Сергею Михеевичу, академику, несомненному другу отца и мамы, похожему на тощего рыцаря печального образа.
      Второму - Николаю Николаевичу. Этот Бобрище, конечно, явился последним, не хотел тревожить слишком рано.
      И конечно же, он прекратит "гостевую нагрузку" первым.
      Поднимаясь, он посмотрит на сидящих взглядом, говорящим: "У вас есть совесть?" И, представьте, кое-кто последует за ним, а остальные, не так уж сразу, но последуют тоже.
      Но пока - столовая полна. Сидят вокруг стола на стульях, на диване, а Грабушок и Саня - на боковых диванных валиках. Комната согрета коллективным дыханием. Камин конструкции "нашего доброго гения" выключен.
      Разговор идет о новом в медицине. Алексей Платонович говорит, что привез Сергею Михеевичу несколько статей, там есть кое-что свежее о терапии. Для хирургов он кратко перевел из последних иностранных журналов несколько интересных публикаций - одну не до конца.
      Сегодня их получат - кивок в сторону Бобренка и Грабушка - с просьбой обратить внимание на предложенный новый наркоз и передать статьи остальным, чтобы на заседании Хирургического общества можно было обменяться мнениями.
      Хозяин дома взглянул на дам:
      - Простите, больше о медицине не буду.
      Матильда Петровна так и всколыхнулась:
      - Почему же? Мне, например, очень интересно. Я сама читала строго медицинскую статью об одной женщине, которая лечит змеиным ядом.
      Она замолчала. И почему-то наступила скучная пауза. Точнее сказать, наступала, ибо Алексей Платонович ничему скучному не дает наступить. Минуты скуки считает погибшими, вредными для здоровья и умственного состояния человечества. Он излечивает скуку, как болезнь. На этот раз он воспользовался упоминанием о змеином яде и уничтожил скуку при помощи змей.
      - О, дорогие змеи! - довольно зычным для застолья рокотом пророкотал он. - Их обожаю не только я, их обожает Варвара Васильевна.
      - Еще бы! - с каким-то содроганием в голосе подтвердила Варвара Васильевна.
      - Так вот, когда мы жили в Средней Азии, у меня было три гюрзы среднего возраста. Я содержал этих ядовитейших змей дома, в своем кабинете, в специальном ящике, под стеклянным колпаком - бывшим аквариумом.
      Дверь из кабинета вела в коридор. По правую сторону коридора - столовая и спальня, по левую - детская.
      В одно раннее утро, когда я, как всегда, проснулся первым из домочадцев, помылся, оделся и проследовал в свой кабинет, стеклянный колпак змеиного ящика оказался сдвинутым набок, угол ящика открытым и в ящике не оказалось ни одной гюрзы. Я смотрел в пустой ящик и дрожал и старался сдерживать лязг зубов, чтобы не разбудить свою семью, я надеялся, еще не умерщвленную, а спящую...
      - Боже милосердный! - вырвалось у Матильды Петровны.
      - Я сдерживал лязг и пытался догадаться, куда мои гюрзы поползли.: . Двери комнат всегда были приоткрыты. Змеи могли пожелать выползти по коридору на свободу. Могли пожелать направиться в детскую, где спали девятилетняя дочурка и шестилетний сынишка, или в спальню, где спала жена, - то есть могли пожелать оставить меня круглым холостяком.
      Тут Саня и академик Сергей Михеевич хмыкнули. Но этого уже никто не слышал.
      - Решив, что змеи избрали путь на свободу, я согрелся надеждой, что их ядовитые зубы еще ни в кого не вонзились, иначе вскрикнула бы и жена, и дочурка, вскрикнул бы даже маленький мужчина - сынишка. Но тут же я вспомнил, что дверь на улицу заперта, окна забраны железными сетками. Значит, змеи здесь!.. Они приближаются к спящим... Представив себе это, благородный глава семьи пал на колени, вооружился рогатой палкой и пополз по комнатам, залезая в углы, заглядывая под кровати, шаря палкой под шкафами. Змей не было. Где же гюрзы?! Но, ползая на коленях, думать трудно. Пришлось встать. Вставая, глава семьи случайно бросил взгляд на стенное зеркало. Из зеркала на главу семьи поглядел человек с волосами, стоящими дыбом, с лицом, какое может быть только у злодея из злодеев в судный день. Злодейское лицо в зеркале несколько объяснило главе, кто он такой. И мгновенно был сделан многометровый бесшумный прыжок в детскую. И начался поиск змей в кроватках с прислушиванием к сонному дыханию и слезами радости из-за счастливой случайности, что дети еще дышат. "Еще!!" - мысленно испустил вопль любящий отец и снова пал, на этот раз на живот и ящерицей пополз в коридор, держа в зубах палку. Дополз до двери на улицу и исследовал, нет ли щели... Щели не было. Тогда он повернул к соседней двери - в кухню. И на пороге замер. Из-под кухонного шкафа на него коварно глядели две гюрзы. Пока, не отрывая от них левого глаза, он правым безуспешно искал третью, обе змеи начали медленно высовываться из-под шкафа. Параллельно высунули головки... "Действуй!" - торопило сердце. "Не спеши", - требовал ум. Но вот гюрзы высунулись еще чуть-чуть - и тут же обе были прижаты палкой. Палку прижимали к полу руки и подбородок. А дальше?.. Как справиться с двумя сразу?! Любитель змей изловчился, подтянул колени, и палка была прижата всеми пятью дрожащими конечностями, если считать конечностью подбородок. Гюрзы закрыли глаза. Они были в обмороке. Змеиный обморок дал возможность одну подцепить палкой, другую зажать пальцами у головки, отнести их в ящик и придавить стеклянный колпак самым тяжелым атласом. Затем тыльной частью руки провести по лицу и все еще стоящим дыбом волосам - для того чтобы жена могла узнать своего мужа в том ужасном случае, если она проснется до поимки третьей гюрзы. Не беспокойтесь, муж не терял на приведение себя в порядок ни секунды. Одновременно он по-ящериному полз в спальню. Он дополз до постели жены и осторожно, чтобы она не проснулась, провел по простыне рукой вокруг нее, и второй раз бесшумно зарыдал от радости и уверенности, что змеи в районе ее постели нет. Но тут в его нехолостяцкую голову пришла мысль для безусловной уверенности пошарить и под широким, двуспальным, мягким тюфяком... О, благословенно то мгновение, когда осторожно был отогнут угол тюфяка между бортиком кровати и подушкой.
      Именно в этом месте блаженно свернулась третья гюрза, нежась и готовясь к смертоносному акту. Гюрза зашипела, подняла головку- - тотчас подняла головку жена, защищенная поднятым углом тюфяка.
      "Ты что-то забыл здесь? - удивилась она и так мило, полусонно пошутила: - Надеюсь, не скальпель?"
      В ответ она услышала шипенье не змеи, а мужа: "Не шевелись!"
      Алексей Платонович обвел взглядом поверх очков своих гостей, убедился, что их глаза хорошо, не скучно расширены, и теперь можно от общего стола перейти в соседнюю комнату к своему, уединенному.
      Он бесшумно поднялся, вежливо улыбнулся и деликатно задал вопрос, по его мнению содержащий и ответ:
      - Надо ли говорить, чьей победой закончился поединок "Благородный супруг - Гюрза-три?"
      Ответ был не таким, на какой он рассчитывал.
      - Надо! - ответили ему гости довольно настойчивым хором.
      - Скажи, как ты гюрзу извлек, - потребовал академик Сергей Михеевич.
      Хозяин дома присел, не коснувшись стула, чтобы ответить, не возвышаясь над своими гостями:
      - Гюрза-три была схвачена пониже головки, как обычно хватают их охотники за змеями. Но когда она была схвачена, ее извивающийся нижний завиток мелькнул над лицом моей супруги.