"К прискорбию, не можем этого знать. Документы раненые уничтожают. Говорит человек: я Мирза - лечим Мирзу. Я Иванов Иван - лечим Ивана Иванова".
      "Знаем это прискорбие. Не хочешь! Сам ихний. А ну бери его, Митька, выводи на расстрел".
      Выводят Коржина. Ведут по больничному двору. Посреди двора он как от толчка останавливается.
      "Ой-ой-ой, лопни мои глаза! Из-за вас совсем забыл:
      мальчик у меня к операции подготовлен девятилетний.
      Ваши в живот ему угодили. Не выну пули - умрет. Подождите двадцать минут. Можете посмотреть операцию, получить пулю на добрую память".
      Подручный высокородия маузером Коржина подгоняет:
      "Давай иди, куда ведут".
      А высокородие командует:
      "Назад! Посмотрим, врет или нет, и - расстреляем".
      Посмотрели они. Стояли по струнке в операционной там, где он велел им стоять.
      Ну а дальше... если б мне и не рассказали, сам точно бы сказал. Тот, кто операцию Коржина увидит, - не может его расстрелять. Бандит из бандитов и тот постарается, чтобы он невредимый был да поближе к его банде проживал.
      Другой случай был хуже.
      Говорили, где-то за Катта-Курганом развернул он госпиталь.
      И опять выбили на несколько часов из той местности наших. Трое вооруженных ворвались в госпиталь и - к Коржину:
      "Выдавай врагов".
      Он, конечно, стоит на своем. Ни с места он.
      Тут его двое за руки, третий сзади - вывели на расстрел.
      Проходит Алексей Платонович мимо окон, где раненые, и голосом своим, на набат похожим, говорит:
      "Кому не успел помочь - простите!"
      "Молчать! На месте шлепнем!"
      Молча идет он туда, куда ведут. А ведут его по улице к пустырю. На соседней улице его временная квартира.
      Там жена, сын, дочь. Когда поравнялись с проулком, с тем местом, откуда этот дом виден, повернул Алексей Платонович в ту сторону голову. Ему пинок свирепый:
      "Не вертеть шеей. Вперед смотреть!"
      Он идет под дулом. Молчит. Смотрит вперед. Идет и идет - к смерти приближается...
      А из улицы поперечной вываливается толпа. Такой, говорят, и на свете еще никто не видывал. Смех, а не толпа. Кто в кальсонах, кто в одной кальсонине, кто в пиджачке на исподнем или защитной тужурке. У кого забинтована голова, у кого грудь, рука, нога. Многие на костылях, с гипсовыми повязками, скачут на одной ноге.
      На пустыре наваливается эта раненая армия на расстреливателей со всех сторон, наваливаются все, кто только рукой или ногой двинуть может. Костылями и палками обезоруживает эта армия троих и отбивает Алексея Платоновича от смерти.
      Что же сразу, без промедления, делает отбитый от смерти человек? Он кричит:
      "Федотов, как вы смели встать? Вам велено лежать неподвижно".
      И тут же обращается к своим расстреливателям:
      "Вы трое - единственно здесь здоровые. Придется вам этого безумца донести до койки".
      Шествие пошло такое: впереди трое несут на руках Федотова. Коржин ему сбоку, где повязка в крови, чтото поддерживает. Дальше - кто подскакивает, кто плетется и постанывает. Когда дело сделано, раны чувствуются сильней.
      Дошли. Положили Федотова на койку и просят вернуть оружие.
      "Благодарю, хорошо несли. Вернем вам оружие. Надеюсь, оно подло не выстрелит в безоружного никогда".
      Нехотя возвращали оружие. Не могли в толк взять, почему Коржин так решил. А ведь не верни - вышли бы эти трое да пригнали свой отряд и разгромили бы госпиталь дочиста.
      Таким Коржин сюда приехал. К делу рвется. Дело делает.
      А у меня отбилась ко всему охота. Только во сне живу. Дирижирую. Чаще всего "Неоконченной симфонией" Шуберта. Просыпаюсь - другая симфония. Стоны. Крики. Курбаши в шелке и бархате по улицам скачут, кривыми саблями размахивают: бей! хватай!.. А я сижу. Решения ищу. Поверите или нет: не о себе - об общем.
      С Коржиным сопоставляюсь. Умом от него не отставал. Говорил со мной на равных. Не было у него этого:
      ты никто, а я кто. Хотя он, как приехал, сразу за создание первой здесь хирургической больницы взялся, да так вокруг себя людей настропалил и руководство, что из частного дома скоро приличная больница с операционной получилась, и стал он в ней главным, как узбеки величали, Хируриком, а я стал у него всего-навсего счетоводом.
      Вряд ли было у Коржина время думать об общем, как думал я. Мыслителем его не назовешь. Никакой он не мыслитель, а практик. Его практика известная. Благодаря точности делал он свое дело с молниеносной скоростью. А откуда эта точность и скорость берутся? От вежливого обращения с больным местом. Чтоб лишнего беспокойства и лишней секунды боли не было.
      Как справедливости ни ищи, с какой колокольни, с какого минарета на нее ни смотри, а без вежливости не может быть ни в чем справедливости.
      Замечали вы, что там, где не осталось вежливости, жизнь к чертям собачьим идет? Кричи во всю глотку, приказывай, грози, но вперед идти без вежливости жизнь не может. Химия - та идет. И космические скорости осваивают. А душе человека - каюк. Задний ход нашим душам...
      Что-то скрипнуло, хрустнуло - не то шаткая табуретка, не то опущенные между колен руки, прижатые ладонь к ладони и крепко сцепленные пальцами.
      - Тяжело мне было в то время. Плохо бы кончил, не появись тогда на горизонте Коржин. О заветном своем я с ним не говорил. В музыке он ни бе ни ме, "чижика"
      на пианино одним пальцем, сам сказал, не мог осилить.
      И подходил он к пианино, думаю я, не иначе как для того, чтобы дети ему закричали "неправильно!", а жена, Варвара Васильевна, зажала уши. Веселило это его и показывало, что семья в порядке.
      Об общем мы говорили. Не я к нему за разговором приходил - он ко мне. И почему-то перед началом операций, с утра пораньше. Помню, высказываю я ему коечто о курсе жизни и напоминаю о времени, когда люди для справедливости и добра Христа-спасителя народили. Что же получилось, ему говорю. Не дожил Спаситель своей жизни земной по собственным заповедям. Под конец - о мече вспомнил. Потому и люди ненадолго в милосердие вошли. Довольно скоро они из милосердного состояния вышли. С мечом крестоносным встали на путь кровавой мести и докатились до пыток инквизиции.
      Высказал это и спросил: в чем, где же спасенье? ..
      Достоевский сказал, что мир красотой спасется. А чем спасется красота, спрашиваю я? Ей же больше всех копий, стрел и всяких инквизиций достается.
      Коржин сидит в моей счетоводческой комнатушке, слушает и потихоньку, как музыкант перед концертом, руки разминает. Сжал он их в кулаки и переспрашивает:
      "Чем спасется красота? .. Самой же красотой". И показал десять пальцев, ткнул указательным в свою макушку и в грудь, наверно уж точно туда, где живет сердце. И пошел мыть руки да облачаться в белое с головы до пяток.
      Конечно, не часто он приходил за разговором. Какое там могло быть часто, если не знал он отдыха. Днем его дел на пятерых бы хватило. Ночью ему спать не давали больные узбеки. Прокрадывались вопреки запрещениям мечети.
      Приходит он как-то ко мне не в свое время, к концу дня. Не садится, а приглашает поехать с ним недалеко, но в сторону Бухары. Это уже у нас двадцатый год.
      В других направлениях белые, зеленые и прочие благодаря командованию Фрунзе уже побеждены. А бухарская сторона еще битком забита вражьей силой. Еще только в конце августа Фрунзе со своим полевым штабом в Самарканд переберется и отсюда начнет управлять военными действиями. Когда Коржин меня приглашает и говорит: "Надо вам проветриться непременно", у нас еще не август, а весна и Фрунзе здесь нет.
      Отвечаю Коржину:
      "Не пойму, Алексей Платонович, как вас в самое пекло Варвара Васильевна отпускает и какое вы право имеете жизнью рисковать?"
      "Во-первых, - говорит, - жизнь и так и этак сплошной риск. Во-вторых, Варвара Васильевна глубоко уважает главную заповедь врача: если тебя просят оказать помощь больному - дальнему ли, ближнему, умному или глупому, днем или ночью - ты должен сделать все, что в твоих силах. Иначе - не имеешь права называться врачом. Наконец, в-третьих. По сведениям присланного за мной, пекло начинается несколько дальше. В той точке земли - благодатная тишина. Но решайте как знаете.
      Добавлю только, что дорога прекрасная. Не раз изучал ее с семьей, путешествуя с волчьим билетом. А лошадок прислали превосходных, и кучер, брат больного, по-видимому, не промах".
      Понимал я, защита из меня никакая, не для защиты он меня звал. Как быть? Отпустить его одного в ту сторону?
      Короче сказать, поехали.
      Сидим рядом в пролетке. Рассчитываю я на беседу.
      А он извиняется и глаза закрывает. Голова покачивается, очки и часовая цепочка на жилетке поблескивают, на коленях докторский саквояж, на саквояже соломенная шляпа солидная, но посапывать он начинает как новорожденный.
      Люблю я детское посапывание. Не звук это, а что-то по дороге к звуку...
      Смеркается. Темнеет неполной темнотой. Звезды высыпают не все сразу, а по своей звездной очереди. Раза два издалека что-то бабахает. Потом, и правда, тишина спокойная.
      Со звездным небом не соскучишься. Слышу... мерещится мне его музыка. И слышу: бегут лошадки. Свой ритм несбивчивый земле передают.
      За годы и годы злость моя на себя - за то, что способности к жизни не приложил, и на время, за то, что мешало мне их приложить, и за то, что сил у меня таких, как у Коржина, на приложение способностей к этой чертовой жизни не хватило, - эта злость в первый раз отпускает меня.
      Сижу, задрав голову к небу. И не сразу замечаю, что Алексей Платонович смотрит на меня в упор, исследует в свое удовольствие.
      "Ну вот, - говорит. - А вы не хотели ехать".
      Доехали мы. Темнота уже полная. Хорошо, что у Алексея Платоновича всегда фонарик с собой.
      Ведет нас кучер вверх по ступенчатой тропке. Потом мимо какого-то дувала. Потом по двору к дому. У дверей люди стоят. Ждут. В дверях показывается узбечка с лампой, просит в комнату. Гасим свой резкий фонарик и входим.
      Лежит человек с раскрытым ртом. Страшные хрипы вырываются.
      Коржин быстро из саквояжа флягу достает, спиртом обтирает руки. Женщину - потому что плачет она и дрожит в ее руках свет - просит лампу мне передать и садится на топчан к больному.
      Подношу лампу ближе и вижу огромный зоб.
      "А-а, помню вас, - говорит Коржин, осматривая жуткую шею. - Вы ко мне приезжали".
      Не до того мне тогда было: светить старался получше, и хрипы на меня действовали. А сейчас скажу вам, что Коржин больное место лучше, чем человека, помнил и больше, чем человека, уважал. Потому что человек чаще всего - враг своему больному месту.
      И тогда он сперва зобу сказал: "Вы ко мне приезжали", а потом сказал человеку:
      "Что же вы, голубчик, натворили..." - и вмиг намотал на деревянную палочку вату, вычистил нос больному и по очереди сунул в одну ноздрю и в другую тампон с чем-то сосудорасширяющим, что ли. Сунул и вытащил.
      Достал свою стерильную коробку, сделал укол и тяжелым шагом подошел к ждущим от него спасения родственникам.
      Говорил он с ними на русском вперемешку с узбекским. Поняли они и я, что надо было этому бедняге, голубчику этому, не старому еще совсем, соглашаться на операцию, когда он к Коржину приезжал полгода назад и Коржин еще мог его спасти, а теперь поздно, осталось ему жить два, от силы три дня.
      Хрипы потише стали, пореже. Между хрипами елееле выдавилось у смертника, что теперь согласен он, чтоб Хирурик отрезал то, что его душит.
      Вот такое было дело. Женщины в голос плакали, но рахмат Коржину в шелковом платке, узлом завязанном, преподнесли. Взял он его. А уходя, у топчана незаметно оставил.
      Ведет нас кучер к себе, в соседний дом, рассвета ждать. В нашем распоряжении клетушка отдельная, на полу земляном ковер, гора больших подушек пестрых и одеял. Жена кучера нашего вносит лепешки на чеканной тарелке. Тарелка у живота, верхнюю лепешку придерживает подбородком. Вторым заходом приносит кок-чай со всем, что к нему полагается, и исчезает как тень.
      Без промедления устраиваемся на ковре, как падишахи. Рвем на куски, запихиваем в рот мягкие, вкусные узбекские лепешки, каких в Самарканде давно не найдешь, и замечаю я, что Алексей Платонович не только за дорогу нагулял себе аппетит. Хоть отрывает он куски поменьше и в рот запихивает поделикатней, чем я. Есть у него и на это терпение, у меня - нет. Знаете, у кого ко всему нетерпение? У того, кто своего дела не делает.
      Не помню, на какой по счету лепешке Алексей Платонович с юморком невеселым заявляет:
      "А ведь стыдно угощаться, не заслужил".
      "Вы виноваты, что он зобище в два кулака отрастил?
      Смотреть страшно".
      "Да, не дал такой редкостный, - по-латыни назвал, - удалить. Пойду взгляну. Попытаюсь ослабить мученья.
      Вы подремлите, для счетоводческих дел нужна ясная голова".
      Ушел. Вернулся, когда рассветать начало, кучер лошадок подал.
      Выехали. Замаячило- большое селение, на две части разделенное не то широким арыком, не то узкой речушкой. Видим мост. Со стороны моста слышим крики, грохот какой-то деревянный, несколько выстрелов.
      Дороги нам другой нет, моста не миновать.
      "Зачем же говорил, что тихо у вас?" - спрашиваю кучера.
      Клянется аллахом, что было тихо, сам не знает, кто на кого вдруг напал.
      Подъезжаем ближе. Видим начало сражения. С одной стороны к мосту лезет армия в узбекских халатах.
      С другой лезет - точно такая же. У одной и у другой кольев больше, чем оружия.
      Кучер вглядывается и говорит, что обе армии из местных жителей и из соседних кишлаков. Он крутит вожжами, просит дать проехать Хирурику.
      Халатные армии не верят.
      "Подвох! - кричат по-узбекски. - Хирурик лечит в Самарканде. За такой подвох на твоей крови глину для дувала замесим!"
      "Здесь он. Везу в Самарканд!"
      "Докажи. Покажи Хирурика!"
      Коржин встает в пролетке.
      Возмущение с обеих сторон еще большее:
      "Обманываешь! Хирурик в белом!"
      Коржин достает из саквояжа белый халат и наголовник. В момент облачается. Не успел ему слова сказать, не успел задержать - топает к мосту.
      Армии заволновались. Не иначе, для Хирурика перешли на русский:
      "Не стреляй, гады!" - требует одна сторона.
      Другая кричит:
      "Опускай винтовка, паразиты!" - такие слова быстро усвоились в те годы.
      В сражении передышка. На мосту Коржин спрашивает у армии слева:
      "За кого сражаетесь?"
      "За Ленин!"
      Обращается к правой стороне:
      "А вы за кого сражаетесь?"
      "За Улиянов!"
      "Лопни мои глаза! - произносит громовым голосом Алексей Платонович узбекское самопроклятие на узбекском языке. - Еще раз объясните. Вы кто?"
      "Улияновцы!"
      "А враги ваши кто?"
      "Ле-ни-ны-цы!"
      Да, белый халат - доказательство, что Коржин есть Коржин, - помог прекратить бой. Не будь белого халата - не один бы десяток был покалеченных. И мертвых, конечно, тоже.
      Веселенький был ералаш... А Коржины в белых халатах не каждый день по мостам проходили.
      Об этом пошла у нас беседа на обратном пути. Самая долгая моя с ним беседа. Во многом мы соглашались.
      В одном - нет. Он в хорошее верил, я - в плохое. Его никому в другую веру не сдвинуть. Меня... как вам сказать? Сдвинуть он бы вряд ли сдвинул. Но силы мне добавить бы мог. Всем вокруг он ее добавлял, на всех у него хватало.
      Но уж такое мое устройство. Когда отдавать - это я сразу. Когда брать долго раскачивался. Своей доли от Коржина взять не успел... Скачками, рывками двигалось то время. Хвать-похвать - август. Двадцать восьмого числа Фрунзе в Самарканд прибывает. Отсюда в первую же ночь начинает руководить наступлением Красной Армии на Бухару по всем направлениям. И меньше чем через неделю дает Фрунзе из Самарканда телеграмму Ленину о полной победе.
      Кругом радость. Конец войне. Думали, вечный ей конец, наипоследний. Как же не радоваться? ..
      Но в первый день радости издалека довозят до нашей больницы нескольких раненых, чтоб именно Коржину в руки попали. Вечером это было. Алексей Платонович у двери под яркой лампой стоит, определяет, кого на стол, кто подождать может. Я рядом стою.
      Сколько и каких годов прошло, а до чего же ясно помнится. Последние носилки вносят. Вижу я лицо юношеское. И такой красоты человеческой глаза на меня глядят, что озноб по душе проходит.
      "Хороший мой, - говорит юноше этому Алексей Платонович, - ты же мертв".
      И рукой по лицу его проводит. И не может даже Коржин сразу... медлит он, прежде чем глаза эти закрыть.
      Но он какую-то секунду медлил и - скорей спасать остальных. А я всю ночь не в себе был. Не отступало лицо. Не отпускал взгляд живой, после смерти в глазах застрявший. Весь род людской этот взгляд срамил.
      В ту ночь сочинилось первое мое в жизни и последнее стихотворение. Не хотел, думать не думал, само получилось. Алексею Платоновичу постеснялся его прочитать.
      А теперь хочу, чтобы хоть один человек узнал. Слушайте. Стоящий композитор в кантату мог бы превратить.
      Называется "Роса и кровь".
      Все зелено вокруг.
      И ветер в это утро
      Не просто веет,
      Нет, голос певчих птиц
      Он по небу несет.
      Деревья высоки,
      Нам заслоняют небо,
      И зелень так густа,
      Что мы не видим птиц.
      Но нам видна земля,
      Широкая дорога,
      И с краю человек в шинели серой,
      А на траве - роса и кровь.
      И слышно нам, как говорит роса:
      "А много уж лет человеку...
      Он знает, как жили в пещерах,
      Он помнит могущество греков
      И стоны рабов на галерах.
      И войны он первые помнит,
      Когда каменищами бились,
      И войны народов он помнит,
      Когда топорами рубились,
      И первую пулю он помнит,
      И первую гибель флота,
      И чудо воздушного боя,
      И в небе убитых пилотов.
      Все помнит - и проклинает.
      Все знает - и повторяет..."
      Тут солнце ярче осветило землю,
      Сильней пригрело.
      Роса исчезла.
      А человек в шинели серой умер.
      Мнения вашего о стихе не спрашиваю. Понравилось - будете хвалить. Не понравилось - тоже не разругаете, пожалеете...
      Но автор с охотой еще раз читает стихотворение для точной записи, придвинув при этом свою скрипучую табуретку поближе, надев очки и без просьбы повторяя некоторые строки дважды и трижды.
      Закончив, он снимает очки, отодвигается, обеими руками проводит по русым вперемешку с седыми вихрам от лба к затылку, как бы смахивая эту сугубо личную вставку, и продолжает так, словно ее не было:
      - Остальные раненые живыми остались, годными для будущих войн. Но у Коржина - ну и ночка была!
      Даже он изнемог. Напоследок немыслимый узел распутывал из рваных сухожилий, обломков костей, и сам черт не разберет, что там еще в этом месиве было. Любой другой - это фельдшер опытный сказал - ногу бы оттяпал, до таза. А наш, мокрый до нитки, колдует, складывает, сшивает. Помощники, глядючи, с ног валятся, а он четверть человека заново создает. Сказал я вам:
      остальные годными для будущих войн вышли - так этого тоже имел в виду.
      К утру Коржин свою работенку кончил и просит дать ему три часа поспать, если не будет ничего неотложного.
      А наутро заявляется в больницу - ни мало ни много - сам Фрунзе. Входит он и не по-командирски, скромно спрашивает, можно ли ему видеть Алексея Платоновича Коржина.
      Дежурный фельдшер смотрит на него во все глаза и не знает, как быть, будить или не будить. Ума он не приложит, неотложным посчитал бы Алексей Платонович приход даже самого Фрунзе или отложным. Больной - это для него неотложно. Здоровый, кто бы он ни был, - это еще неизвестно.
      А между прочим, кое-кто уже из окон увидел, как Фрунзе к больнице подходил. Двери палат начали приоткрываться, и кто-то из персонала, пока фельдшер раздумывал, к Коржиным успел вбежать и вот уже выбегает, приглашает Фрунзе в кабинетик Алексея Платоновича - наискосок от моей резиденции.
      У меня дверь тоже приоткрыта. Минут через пять, вижу, топает по коридору Коржин, умытый, в тройке своей парадной, при галстуке. Смотрю на часы - двух часов не пришлось человеку поспать.
      Слышу: здороваются.
      "Рад познакомиться", - говорит Коржин.
      "А я как рад, - говорит Фрунзе. - Давно хотел и наконец-то имею возможность поблагодарить вас за спасение моей сестры. Знаю от нее, какой это был для вас риск, вам это могло стоить жизни".
      Слышу смех, коржинский, звучный, и такой его ответ:
      "Ка-акое колоссальное преувеличение! Риск был ничтожно мал, ибо ваш конвертик с партийными документами уже знал, куда положу на время обыска, который незамедлительно последует после обыска у ваших. Место было придумано надежнейшее. А именно - ночной горшок, который стоял на виду у детской кроватки моего простуженного сына. О, как старательно у меня искали, исследовали пол, ворошили бумаги, белье, залезали в шкафы, на шкафы, под кровати, в кастрюли, но под крышку ночного горшка не заглянули. Когда перешли в детскую, потребовали, чтобы я перенес ребенка на кушетку, и начали обыскивать кроватку, моя супруга отчетливо для ушей жандармов спросила: "Сынок, что ты морщишься? Дать горшок?" На что наш мальчуган, видевший, как спешно его горшок превращали в сейф, ответил:
      "Живот болит, но еще не хочу".
      После этого засмеялся Фрунзе. И повел его Алексей Платонович на раненых поглядеть, потом повел к жене - чаем поить.
      Недолго Фрунзе у Коржиных чаевал, но деловое предложение успел сделать, потому что в тот же день Алексей Платонович мне сказал:
      "Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест. - И добавил: Ненадолго, семья остается здесь".
      Дня через четыре, дождавшись хирурга-заместителя, покатил он к Бухаре, в госпиталь, где многовато накопилось изувеченных.
      Вернулся Алексей Платонович к Новому году. Да, как раз в канун двадцать первого. Не зажил он тут после этого, а, можно сказать, заездил. С полгода проработал в Коканде. Вернулся. Но покоя ему не давали. Звали то туда, то сюда - оперировать. Большие концы он отмахивал. Когда умудрялся научные статьи писать - понять не могу. Но знаю, что писал, потому что меня просил в Питер их отправлять. И журналы, где их печатали, сперва вместе с другой почтой ко мне в руки попадали, и большей частью я их раньше него прочитывал.
      Году, кажись, в двадцать третьем, в одной из своих поездок познакомился он с художником молодым. Прибыл тот из Академии художеств в Самарканд на практику, побродил, покочевал вокруг, и в такое восхищенье пришел от этого края, от лиц, от одежды, от уклада восточной жизни, что повязал этот художник на свою белобрысую голову чалму, надел узбекский халат, взял псевдоним Модан, да и остался тут насовсем. Узбекам тоже он понравился - и тем, что свою западную одежку на ихнюю сменял, и тем, что здорово их на портретах изображал. "Понимает правильно", - говорили узбеки и очень скоро стали звать его Устб Модан, что означает "мастер Модан".
      С Коржиным этот художник встретился, когда его уже так величали. Видел я эту фигуру в чалме и халате, с облупленным от солнца курносым лицом, с выпученными от интереса к жизни бело-голубыми глазами. Видел, как входит и направляется к двери Коржиных.
      Зачастил он к ним, картины свои носил показывать и дарить. Кончилось дело тем, что женился он на их дочке Ане. Хоть считалась она рубенсовской красавицей, особой приятности в ней не было, один сонный каприз.
      Впрочем, кто этого художника разберет, может, при его нервах встрепанных как раз такая пышнотелость сонная и была ему нужна.
      Свадьбы и всякие такие ритуальные сборища Варвара Васильевна и Алексей Платонович ни во что не ставили, считали напрасной тратой времени и сил. Но к тому времени, то есть к осени двадцать пятого, получил уже Алексей Платонович приглашение в Минск лекции читать и стать во главе хирургической клиники, уезжал он туда с Варварой Васильевной и Саней на постоянное жительство, - вот почему была тут и свадьба дочери, и расставанье с нею, с друзьями, Самаркандом. Вот почему собрался у Коржиных весь больничный штат, за исключением двух дежурных, да и те менялись, чтобы все могли в тот вечер у них посидеть.
      Сестры, санитарки только и старались слез наружу не выпустить. Варвара Васильевна не могла от расставания с дочкой совладать с собой, всплакивала и тут же улыбнуться силилась гостям, ободрить. Но плохо это у нее получалось.
      Видя такую картину, Алексей Платонович как скажет:
      "Сограждане и друзья мои! Что это за такая заупокойная месса?! Саня, помоги мне утереть слезы плаксивому обществу нашей любимой арией, которую нам удалось превратить в роскошный дуэт".
      Саня застеснялся, буркнул, что лучше бы утереть слезы чем-нибудь другим, но подошел. Был он уже с отца, но потоньше костью. Оба стояли друг перед другом и дирижировали друг другу, то есть изо всех сил махали руками. Запели они - один зычным, другой переходного возраста голосом: "Торр-ре-адор, смеле-э-э-э-е!.."
      Невозможно перевирали они мелодию, бычились, раздували легкие, а на повторе "Тореадор, тореадор" - такое пошло немыслимое, уму непостижимое вранье, что смеху полна стала комната. Все развеселились, кроме меня. Не терплю неверных звуков...
      До сих пор не пойму, отчего именно в тот вечер начал я, как никогда, корить себя за то, что не сказал этому человеку без музыкального слуха, но со слухом к нутру человеческому, - отчего же не сказал ему о своем заветном?..
      Через день они уехали.
      Снова на стол легла рука. Другая по дороге к столу сделала плавное движение, похожее на дирижерское.
      - Да, и теперь думаю: откройся я Алексею Платоновичу сразу по приезде его в Самарканд, когда еще минуты для бесед у него были, - подтолкнул бы он меня к моему делу. Не открылся, дурак. Считал, музыкой с малых лет надо... старый уже для музыки. А мне тогда двадцать пять было, неженатый еще. В любой консерватории попросить: дайте хоть на час студенческий оркестр той же "Неоконченной" продирижировать, - приняли бы.
      А так - других дирижеров коплю...
      Хотите послушать? Есть Бах: Страсти по Матфею, по Иоанну. Все симфонии Бетховена есть. "Неоконченная"
      Шуберта, конечно. Дирижирует бывший ваш, ленинградский, Зандерлинг.
      Входим в чистую комнату. Самодельные стеллажи с пластинками. Проигрыватель на столе. На другом краю стола - чайник, пиала и какая-то еда в бумаге.
      Со двора вносятся две табуретки. Слушаем "Неоконченную".
      Хозяин слушает, как главный дирижер своего подопечного. Слушанье для него - напряженная работа.
      "Неоконченная" кончается. Он говорит:
      - Хорошо. Но есть замечания. Суховато кое-где...
      Да, надо было открыться...
      Хозяин не провожает до калитки, остается в комнате.
      Остается один, с обостренным, лютым голодом к своему делу...
      - Вы что это о нем рассуждаете, будто он дирижер? - спрашивает один из сопровождающих меня по следам жизни Коржина.
      - А может, и гениальный! - отвечает ему бородач. - Вот будь вы директором консерватории, приди он к вам в двадцать пять лет - ведь не дали бы ему ни на час студенческого оркестра.
      - И правильно бы сделал.
      Молчание. Висит тяжелая тишина несогласия.
      Открываю калитку, выхожу. Ноябрьский день, солнечно, тепло, как летом. По обе стороны белые дома тремя окнами на улицу, для Самарканда юные, всего только прошлого века. Распаренные ребятишки возвращаются из школы, задевая землю непомерно большими, прямотаки министерскими портфелями и волоча по земле пальтишки, без которых по утрам холодно.
      Откуда-то плывет чад, запах жареной баранины, многоголосый говор... Это за первым углом на пустырьке стоят, похоже, что наспех вынесенные, сплошь занятые мужчинами столики и стулья. Тут же плотный старик в тюбетейке, с розой за ухом, в белой куртке, распахнутой на груди, накалывает кусочки сырого мяса на шампуры, и тут же на жаровнях у него шипят, потрескивают обжаренными корочками сотни шашлыков. Их подает один официант, чайники другой. Чайники принимают из рук в руки с какой-то особой бережностью, чай как-то слишком быстро разливается в пиалы, и от него почемуто хмелеют.
      Прохожу мимо этого увеселяющего заведения, навстречу идут двое, пошатываясь.
      Первый, размягченно, нежно улыбаясь, показывает в чьи-то ворота на ветку абрикосового дерева:
      - Смотри, кто на нас уставился? Соловей? .. Миленький, а не воробей ты? Ну, все равно. Может, соловейворобей, и не глупей ты меня, а я тебя птичьим мозгом обзываю. Извиняюсь... Не обзову никогда. Правильно я говорю?
      - Аб-со-лютно, - соглашается второй.
      Голос энергичного советчика над ухом:
      - Ну что вы на них глаза тратите! Куда нам теперь надо по плану?
      Останавливаюсь. Достаю из сумки книгу, сверкающе белую, она кажется покрытой глазурью. На обложке по серебряному фону белое тиснение древнего орнамента.
      Сверху и на корешке крупными золотыми буквами:
      САМАРКАНД
      Ему недавно минуло 2500 лет - две тысячи пятьсот!
      Разворачиваю карту этой юбилейной книги-путеводитетеля, показываю:
      - Теперь нам надо вот сюда, на улицу Узбекистанскую. На ней была та больница, куда приходил к Хирурику дедушка. Это, к сожалению, все. О других следах не знаю кого и спросить.
      Тут одни облегченно вздыхают, говорят, что следов и так вполне достаточно, кто такой Коржин - ясно. Другие считают, что про личную жизнь маловато, что личная жизнь тоже кое-что для человека значит и про личное интересно читать. Третьи напоминают, что пишущий-то дал всему вышеизложенному название "Следы поступков", и хотя в личной жизни тоже совершаются поступки, однако следы их почти всегда имеют значение только для членов семьи и близких друзей. Четвертые соглашаются с третьими, что, может, оно и так, но расставаться с Коржиным навсегда им неохота, и неужели пишущий человек, хоть он, конечно, и в возрасте, опустит из-за кое-каких тут споров-указаний свои руки и больше ничего про его жизнь не напишет?
      Это звучит ободряюще-трогательно.
      Ободряюсь и говорю:
      - Если удастся собрать силы и снова вернуться к жизни Алексея Платоновича, это будет работа совсем иная, не похожая на проделанную вместе с вами. В ней будет только то, что увидено своими глазами во время приездов в его дом. Или услышанное от него и его близких. И не будет больше ни записи чьих-то воспоминаний, ни советов с вами - так или этак книгу строить. Тут уж сама жизнь ее построит. Но еще лучше, если вырастит ее, как дерево, хотя бы вот это, где на ветке сидит...