Даже бытие отшельника при самом индивидуальном общении с богом - это бытие и направление всего отшельничества. Да и хочется своего, не схожего ни с кем, наиособого существования только болезненно склонным к самоутверждению юнцам. Тем, кто постарше умом, хочется совместности, потому что без совместности не было бы и самой жизни - ни жизни травы, ни жизни людей.
      Тут пишущий человек слышит призывающее к порядку покашливание и спохватывается, что отвлекся от явственно увиденных сопровождающих его читателей. Но не для них ли он отвлекся? Не для того ли, чтобы найти возможность совместности хотя бы в нашем маленьком, как зернышко по сравнению с хлебным полем, случае?
      К этому нас толкает жизнь. Учит и торопит понять ее, пока не поздно.
      Жизнь учит и книгу. Торопя, напоминает о единственном пути людей. Постараемся услышать это напоминание и чему-нибудь научить друг друга...
      Но вот мы уже у давнего нежданного следа.
      ЭПИЗОД ТРЕТИЙ
      Глазами девочки
      Посмотрите в ее живые, быстрые глаза. Послушайте, она рассказывает:
      - Наш дом - почти на самом берегу Алмаатинки, надо только спуститься с высокого откоса. Алмаатинка течет с хребта Алатау, несет и ворочает камни. А вот у таких, - худенькие детские руки тянутся к потолку и во весь размах разлетаются в стороны, показывая, - у громадных камней она пенится и тоже понемножку поворачивает, подталкивает их. Поэтому Алмаатинка всегда шумит и стучит камнями. Она совсем не широкая, а перейти ее очень трудно. Взрослые не разрешают даже попробовать, велят купаться в купальне. Выкопали неглубокую ямку, пустили в нее воду из Алмаатинки, отгородили вот тебе и купальня.
      Рядом с нашим домом - яблони с большими яблоками "апорт" и вокруг много разных деревьев. Близко от нашего - другой, тоже деревянный дом. Там живут Алексей Платонович, Варвара Васильевна, их дочка Аня - капризная, толстая, плохо бегает, не умеет залезть ни на какое дерево, а на три года старше меня - и живет ее брат Саня. Он - такой, как я. С ним интересно играть, залезать на высокие деревья и все вокруг разглядывать.
      Как только он меня позовет - Аня дуется и не дает, чтобы нам было интересно. Раз она ему сказала, что я хочу играть без него, с ней одной. Саня обиделся и убежал, я даже не успела крикнуть, что это неправда.
      Аня сидит на скамейке, радуется, что он убежал.
      Ну что мне с нею делать? Она такая тяжелая... Если с ней попробовать Алмаатинку перейти - вода ее не унесет, подтолкнет, как большой камень. А это ничего, это не страшно.
      Как только мы вошли в Алмаатинку - на один шаг, самое большое на два, Аня испугалась, заревела. На нее еще только брызнуло водой, не захлестнуло, а она уже повалилась - не к берегу, туда головой, к середине речки, и ее понесло от меня. Я хочу к ней - вода не пускает, не дает доплыть, швыряет меня на камень.
      И страшно, что мне не слышно, как Аня ревет, - может, она захлебнулась?.. Я ногой со всей силы оттолкнулась от камня, подплыла, начала ее тащить к берегу. А вода бурлит, Аня шарахается, мешает. Тогда я ее за косу - к себе, плечом под ее плечо, она тяжелая чересчур... "Помогай, кричу, плыви!" Она не помогает, вцепилась, держит меня за голову, закатила глаза, все время визжит и орет, что утонет.
      Сама не знаю, как я ее дотащила. Мы вылезли на берег совсем в другом месте, далеко от того, где мы в речку вошли. У меня почему-то сразу потемнело в глазах. Мы полежали на берегу, пока я опять не увидела небо, берег и Аню. Тогда я вдруг стала очень счастливая, что мы не утонули.
      Аня сказала, что я должна ее привести домой, иначе ее отругает мама.
      По-моему, ее мама никогда ее не ругает. Это меня дома ругают. Еще предупредят: "Сейчас тебе попадет по пятое число". Все хочу спросить папу, почему "по пятое", когда в календаре есть тридцатые числа и семь раз в году есть тридцать первое. Наверно, раньше что-то такое было только по пятым числам. Когда тебе попадает - не до этого. Так я и не спросила.
      Аня не отстает, хнычет и повторяет: "Я тебя умоляю".
      Всегда она сразу тянет свое "умоляю".
      Мы пошли. И когда подходили к их дому, встретили Алексея Платоновича. Мы ему рассказали, что с нами делала Алмаатинка и что чуть было не случилось.
      В том месте, где надо испугаться, Алексей Платонович совсем не испугался, а где обрадоваться - ничуть не обрадовался. Только спросил: "Поняли теперь?" - и быстро пошел в свою больницу.
      Я удивилась. Что же это? Его дочка могла утонуть, а ему все равно? Зато Варвара Васильевна, как только мы вбежали, бросилась к нам:
      "Боже мой, что с вами такое?"
      Мы рассказываем, а она осматривает, нет ли у нас ссадин и какой здоровый синяк мне наставил большой камень.
      Тогда я сразу подумала: значит, правильно Варвара Васильевна жаловалась моей маме. Я это почти нечаянно услышала. Открываю дверь в нашу столовую мама сидит, Варвара Васильевна лежит на диване с мокрой салфеткой на лбу, укрыта маминым пледом, и все равно мне нравится. Мне захотелось, когда вырасту, быть в точности такой.
      Варвара Васильевна меня не видит, она говорит маме:
      "Уверяю вас, Алексея Платоновича интересуют тольч ко болезни и операции. Детей он не замечает, да и меня..."
      Мама сидит ко мне спиной и тоже не замечает, что я открыла дверь и стою.
      Нехорошо подслушивать. Но я ведь не прячусь.
      А подслушивают - когда прячутся. Я открыто стою и буду слушать. Заметят и скажут уйти - уйду.
      Я стою не шелохнувшись, ни туда, ни сюда. Варвара Васильевна, таким голосом, как будто у нее полное горло слез, говорит:
      "Не сомневаюсь, пациентам он нашел бы, чем облегчить..." И она рассказала маме, что, когда пожаловалась Алексею Платоновичу на свои адские головные боли, он знаете что ей ответил? Он ответил, что ничем, увы, не может помочь, может только отрезать голову.
      "Значит, нет еще такого средства", - сказала моя мама.
      "Для любого больного у него средства находятся и время находится, но для меня - нет".
      Мама стала утешать, что не может этого быть, потому что Алексей Платонович ее любит.
      "Нет, не меня. Он любит своих больных в больнице".
      У-ух, тут я сама убежала. Не хочу, не может быть, чтоб Алексей Платонович Варвару Васильевну перестал любить.
      А вот что он детей не замечает - это я теперь убедилась, когда мы чуть не утонули.
      Потом было так. Моя мама заболела. Ей совсем плохо, и с каждым днем все хуже. Папа часто посылает меня за Алексеем Платоновичем. Когда он приходит - маме лучше, даже веселеют глаза.
      Папа сказал ему об этом, когда они вышли из маминой спальни и остановились в коридоре.
      "Это чисто моральный фактор, - отвечает Алексей Платонович. - Ей не лучше, а хуже".
      Это я подслушала. Когда про маму - я без всяких всего, прячусь и подслушиваю.
      Но, оказывается, Алексей Платонович, если захочет, и меня замечает. Я спряталась за толстой портьерой, а он заметил и начал папе объяснять по-латыни мамину болезнь. Папа не знал, что я за портьерой, ему было не до меня. Он по-русски спросил:
      "Но ведь это нельзя оперировать?"
      Алексей Платонович ему опять что-то по латыни.
      И больше я ничего не поняла.
      Маму повезли в больницу. Варвара Васильевна ей посылала с моим папой передачи, а мне, когда я просилась пойти с ним,говорила:
      "Не надо, деточка, скоро мама вернется домой".
      Я целыми днями была у них, обедала и ужинала. Перед сном заходил папа и забирал меня домой.
      Утром мы вместе завтракали. Потом он уходил к своим ученикам в училище, а я опять к Коржиным.
      Прошла уже неделя, началась вторая. Тогда папа пришел за мной не такой расстроенный. По дороге он сказал:
      "Счастье, что мама заболела при нем. Это - чудотворец. И как жаль, как печально, что он уезжает".
      У меня екнуло сердце.
      "Насовсем? И они все уедут?"
      "По-видимому, да".
      Назавтра я пришла к ним. Я на всех смотрела и смотрела. По-моему, Саня еще не знал, что скоро они уезжают, потому что говорил, как мы будем делать лыжню наискосок по склону. А до зимы - далеко. Я ни у него и ни у кого про отъезд не могла спросить. Захочу спросить - сразу вот-вот разревусь, и не спрашиваю.
      Пришел из больницы Алексей Платонович, передал мне привет от мамы, сказал, что через четыре дня она будет дома. Не у одной меня, у всех в столовой - совсем другое настроение. Мы сели обедать. Саня немножко толкнул своим стулом мой стул, и мы смеемся.
      Варвара Васильевна улыбается и говорит:
      "Алеша, обрати внимание, вот твои любимые малосольные огурцы".
      Алексей Платонович обрадовался как маленький:
      "О-о, это замечательно!"
      Он сразу вилкой нажал на кончик огурца, и огурец - прыг к нему в тарелку.
      Я удивилась, а кроме меня - никто. Как будто ничего удивительного, что с середины стола летит огурец и попадает в тарелку.
      Алексей Платонович уже отрезает верхушку огурца и показывает:
      "Понимаете, граждане, - он один говорит "граждане", все кругом говорят "господа", потому что это в Петрограде революция была, у нас еще не было. - Вы понимаете, что надо сделать? Надо, ни в коем случае не поранив вот этих верхних рядов мягоньких семечек вылущить из-под них одно и, боже упаси, его не повредить и не повредить кожуры".
      Он нацелился вилкой, чтобы один зубец прошел внутрь, остальные снаружи, за кожурой.
      Саня спросил:
      "Дать скальпель?"
      От страха за Саню Варвара Васильевна вскрикнула:
      "Откуда у тебя скальпель?"
      Алексей Платонович повернулся к Сане:
      "Да, откуда он у тебя? Ах ты такой-сякой!"
      "Такой-сякой" - это у него считается самое ругательное выражение.
      "Ты мне его дал", - ответил Саня.
      "Алеша?! - ужаснулась Варвара Васильевна. - Как ты мог?"
      Саня добавил:
      "Помнишь, ты сказал, что он тебе долго и верно служил, а теперь на отдыхе".
      "Вспомнил. Все правильно. Но я тебя, мальчишка, предупредил, что и сейчас с ним шутки плохи, что ты должен хранить его в коробке, не вынимая ни разу".
      "Он там и лежит. Принести?"
      "Не надо", - сказал Алексей Платонович и одним зубцом вилки вытащил из-под низу целенькое, мягонькое, как кисель, семечко.
      Я догадалась: вот оно что. Это он для операций. За обедом - и то для операций.
      Через четыре дня привезли маму. Она была слабая, легла... Но все-таки ей лучше, чем до больницы, не больно. Она всему радуется: и что меня видит, и что опять она дома, и что, когда у нее снимали швы, она разглядела, какой у нее на животе тоненький, чистый шов, потому что все прошло без малейшего нагноения.
      Скоро мама начала вставать, потом - ходить по комнате, потом выходить на недалекие прогулки. Когда ее навещал Алексей Платонович, она его благодарила за операцию, каких никто никогда здесь не делал. Она так благодарила, что опять мне хотелось реветь. А он хмурился. Наверно, его каждый день столько благодарят, что ему надоело слушать.
      Когда перед отъездом он пришел прощаться - потому что да, они уезжали, все вместе, все-все они уезжали! - папа был в училище, мы с мамой сидели на скамейке возле дома, и Алексей Платонович ни за что, как мы ни приглашали, не захотел зайти в дом, а сел на скамейку рядом с мамой.
      Он немножко посидел, поспрашивал, как она себя чувствует. Мама отвечала, что очень хорошо, нигде у нее и не думает болеть.
      Он помолчал. Потом говорит:
      "Простите меня. Я вас не вылечил. Не удалось сделать так, как предполагал. Время от времени вам будет больно".
      И он объяснил маме, что ей надо делать, что ей надо есть, чтобы меньше ее мучили боли.
      "Вас может спасти и то, что вы крепко держитесь за жизнь, а еще крепче вот за кого, - он нацелился в меня пальцем и чуть-чуть дотронулся. Надеюсь, мы еще встретимся, если не здесь, то там", - и посмотрел на землю, как будто увидел в ней что-то глубоко-глубоко.
      И он поцеловал маме руку.
      Когда мама была здорова, он никогда так не делал.
      Все знакомые целовали ей руку, а он пожимал. Оттого, что теперь он поцеловал, мне стало страшно, что мама умрет.
      Мне долго было страшно. Очень долго... А она дожила до старости, хотя боли ее мучили часто.
      Мы посидели тогда на скамейке... и больше я Алексея Платоновича не видела. Жизнь сложилась так, что не пришлось встретить ни его, ни Варвару Васильевну, ни Аню, ни Саню. Никого из них - ни разу.
      Слушая этот рассказ, трудно было оторваться от живых, на редкость выразительных детских глаз. Но вот рассказ окончен, над детскими глазами седоватая челка. На худеньких детских руках - кожа в морщинах.
      И перед нами - вся с головы до ног легонькая, прямая, полная энергии шестидесятилетняя женщина, археолог.
      В Средней Азии любители старины ее называют спасительницей мечетей или того больше - спасительницей красоты.
      За время рассказа она ни разу не присела, а сейчас прислонилась к полкам, битком набитым кусочками обломков узорной облицовки мечетей и медресе, кусочками великолепия, которое разрушается и его надо восстановить, а для этого найти состав клея, чтобы не на три дня, не до первых дождей, а на долгие годы он склеил глазурь древности с новой глазурью; и надо найти состав кладки и краски, чтобы незамутненная голубизна древних куполов была в местах обвала и пробоинах заполнена новой немутнеющей голубизной.
      - А когда удается найти такой состав, очень трудно добиться, чтобы его применили, - говорит седая спасительница. - Клеют - отваливается, и снова клеют не тем, чем надо.
      Она уже показала нам много разноцветных узорных обломков, уже заразила нас своим беспокойством.
      Видите, и здесь нельзя без совместности. Без нее - площади обвалов и выбоин расширяются, без нее - рушатся купола.
      Но вот мы уже прощаемся. И в прихожей, отворяя дверь, она говорит:
      - А все-таки я до сих пор не могу простить Алексею Платоновичу, что он тогда не испугался. Мы чуть не утонули, а он - ничуть не испугался!
      И снова у нее быстрые, озорные глаза той девочки.
      - Теперь давайте сразу двигать сюжет дальше, без всяких ваших личных размышлений, - рекомендуют готовые не покладая рук помогать автору.
      - Послушайте, - советует им кто-то из молодых, - отдохнули бы вы наконец, поберегли свои драгоценные силы.
      А пишущий человек сидит перед чистым листом бумаги, собирает свои усталые силы и почему-то все же с размышления начинает новый эпизод.
      ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ
      О правоверном узбеке
      и шайтане Хирурике
      Следы, следы... Иногда их находишь не там, где ищешь.
      Какая надежда была в Ташкенте на обещанное по телефону прославленным академиком:
      - С удовольствием поделюсь воспоминаниями об этом ярком человеке.
      А встретил академик дежурной учтивой улыбкой, раздвинув для этого губы на два миллиметра, не больше, чтобы не потревожить свое крупное холодноглазое лицо, как бы заживо бронзовеющее в лучах славы.
      - Я не только знавал Алексея Платоновича. Я его высоко ценил. Я его любил. Мы познакомились с ним, когда я был молод. Я начинал тогда изыскание совершенно новых методов подхода к разработке исторических...
      И - пошел рассказ на полтора часа не о Коржине.
      Пошел показ томов своих трудов и пространных статей о себе, из коих видно, как высоко оцениваются эти труды.
      Ни прервать, ни прорваться сквозь этот поток.
      А там - пришла машина, пора на совещание. И опять раздвигаются губы на два миллиметра и:
      - До свидания! Всемерно приветствую интерес к этому замечательному человеку, буду рад держать в руках книгу о нем.
      Ташкентские студенты рассказывали, как этот академик произносил речь у гроба другого академика. Началась речь с того, какой тесной дружбой и тесной работой он был связан с ныне усопшим. И как он делился с ныне усопшим своими идеями и своими открытиями.
      Он напомнил пришедшим на панихиду, в том числе вдове и детям усопшего, какой ценности были открытия и какая точность предвидения была в тех идеях, которыми он делился. Так пространно, так панихидно возвышающе он говорил о своих заслугах, что кто-то отчетливым, до многих долетевшим шепотом спросил:
      - Простите, а кого из них мы сегодня хороним?
      Вот что иногда находишь там, где ищешь след, казалось бы, такой надежный, солидный, академически добротный след...
      Но бывает и так. С грустным внутренним смешком от неудачи, надеясь только на пищу телесную, заходишь в один из ташкентских продуктовых магазинов, бредешь вдоль прилавков и вдруг замечаешь, что все двери уже закрываются, и спешишь к ближайшей, которую запирает молоденькая узбечка в белой накрахмаленной шапочке, и просишь:
      - Выпустите меня, пожалуйста.
      Девушка вдруг игриво спрашивает:
      - Зачем выпустить? - и смуглой рукой прикрывает замок. - Пообедать с нами разве не хотите?
      - Спасибо.
      - Зачем "спасибо" до обеда? - Она отпирает дверь и смеется, просто так, от избытка радости в организме.
      Медлишь. Чем черт не шутит, спрошу:
      - Скажите, у вас есть дедушка?
      - Один, совсем хороший, умер. Один есть. А что?
      - Вы никогда не слышали, чтобы он вспоминал о хирурге Коржине?
      - У него ничего не болит, зачем ему вспоминать о хирурге?
      На лице девушки недоумение и любопытство, и тут же ее осеняет:
      - О-яй! Если это тот, про него знает Майсара.
      Девушка бежит за прилавок, кричит куда-то за перегородку, в дебри магазина:
      - Выйди, Майсара!
      Слышится недовольное:
      - Срочно вино надо? Зачем впустила?
      - Не надо вино, надо сказать!
      Выходит продавщица, такая же молодая, но уж так хороша, что улыбок не расточает.
      - Вот им скажи, Майсара. Тот, про кого твой дедушка объяснял нашему Хамиду, как его фамилия?
      - Когда объяснял?
      - Ну на праздник, седьмой ноября, когда смеялись.
      - А-а, знаю про кого.
      - Ну-ну, как зовут, как была фамилия?
      - Дедушка говорит: имя было Хирурик, и фамилия была Хирурик.
      - Я вас прошу, Майсара... Познакомьте меня с вашим дедушкой. Он не слишком слаб, не откажется?
      - Дедушка слаб? - удивляется Майсара. - Это у меня от невроза голова болит. У него голова не болит, нет невроза. Зачем он откажется? У нас от гостей не отказываются. У нас гостей уважают.
      На другой день - плодоносный двор. Чистая, твердая земля. Нигде ни соринки, ни крошки. Посреди двора - виноградный навес. Висят кисти крупного, дымчато-розовеющего винограда живописной и ощутимой сладоети.
      Под навесом - резной старинный столик. По одну его сторону - топчан, покрытый старым текинским ковром, по другую - два кресла последней моды.
      В кресле - дедушка Майсары. Он поднимается, идет навстречу... Черно-белая узбекская тюбетейка кажется приросшей к голой голове без малейшего намека на прежнюю линию волос. Лоб? .. Как теперь определить, большой он или маленький? Глаза, вероятно темно-карие, выцвели до желтизны. Над ними свисают длинные белые волоски бровей. Такие же белые усы и клинышек бороды. Стеганый полосатый халат прячет сухое, стойкое тело дедушки. Он весь - как изюмина, по которой догадайся, пойми, какой была виноградина... Но эта изюмина смотрит и, кажется, видит тебя насквозь.
      Подходя, дедушка Майсары разводит руки, словно распахивает гостю ворота своего дома, затем, скрещивая, прикладывает руки к сердцу:
      - Салям, здравствуйте! - и, как бы обнимая, но не прикасаясь, ведет к модному креслу, усаживает и садится в то, с какого поднялся.
      У Майсары выходной день. Она подходит к навесу в шелковом пестром платье. Вместо вчерашней прически башней - две косы до колен. Она уже несет дастархан, сине-белый узорный чайник и две пиалы. Третьей, для себя, - нет.
      Гибко-осторожные руки... Через поколения передалась им пластика гаремных чар и гаремная боязнь шума.
      Такими точными движениями, что позавидуешь, так бесшумно, что не слышно, как фарфоровый чайник или ваза коснулись стола, расставляетсяугощение: синий крупный кишмиш, персики, грецкие орехи, очищенные от кожуры и нетронуто целые. Каждый - два сросшихся полушария извилистого мозга.
      На слова о том, что, когда у нас в Ленинграде чистят грецкие орехи, они почему-то целыми не получаются, дедушка согласно кивает головой.
      Майсара украдкой советует:
      - Вы ему громче. Не услышит - всегда соглашается.
      Повторяю ту же фразу громко.
      - А-а, обижаетесь. У вас орех целый не получается.
      Разве в Ленинград растет такой орех? А если не растет, как можно знать хорошо?
      Дедушка встает, показывает в угол двора:
      - Вот это дерево. Мы знаем орех, когда он... - Не находя слова, дедушка ногтем большого пальца отмеряет крошечный кусочек ногтя на указательном.
      - Почка?
      - Так-так. Мы знаем его, когда почка. Когда - цветок. Когда - зеленый, мягкий. Потом уже - спелый, твердый. Мы можем понимать, где немножко ударить, где крепко. И получается... - Он берет с вазочки орех, поворачивает его, дает разглядеть и протягивает, как розу, - получается такой. Положите орех в рот. Положите в рот кишмиш. И пейте кок-чай. Потом скажите:
      хорошо, вкусно получается или не хорошо, не вкусно.
      Все проделано, как сказал дедушка. Удачно, что зеленый чай пьешь не в первый раз. С первого глотка он не нравился, но сейчас можно искренне ответить:
      - Спасибо. Рахмат. Это хорошо, это вкусно. А теперь, если вам не трудно, расскажите, пожалуйста, где и когда вы встречали человека, имя которого Хирурик и фамилия Хирурик.
      - Ай-яй, Майсара! Наши женщины - язык туда-сюда. Уши - самые хорошие. Во-он мой дом. Стена толстая.
      А жена слышит там, что говорю здесь.
      Майсара сидит на топчане. У нее наливаются жаром глаза, и она опускает их.
      Дедушка берет из вазочки грецкий орех, как розу протягивает его внучке.
      - Рахмат, - благодарит она, но голос у нее обиженный, и орех она кладет не в рот, а на стол - на этот раз так, что удар по столешнице слышен.
      Дедушка видит эту маленькую демонстрацию, взглядом приглашает заметить, как красива Майсара, когда обижается, и переходит к делу:
      - Хирурик - вам родственник? Одна кровь?
      - Нет.
      - Совсем не та кровь?
      - Совсем. Но хочу записать о нем все, что люди помнят: и хорошее, и плохое.
      - И плохое, - повторяет дедушка. - Так-так.
      Он прищуривается. Белые волоски бровей касаются темной щеки. У него вид человека, проглотившего слишком горький перец, но за веселой трапезой. Похоже, что он решает вопрос, поверить или не поверить, рассказывать или не рассказывать.
      Дедушка усаживается удобнее и спрашивает:
      - Самарканд знаете?.. Теперь Самарканд - прилетает много самолет. Прилетают люди. Советские. Заграничные. Германия - Самарканд. Америка Самарканд.
      Смотрят мечеть, медресе. Стоят около Биби-Ханым - там, где подставка. Для чего подставка - узнавали?..
      Так-так. Когда-то на подставка клали бо-ольшой Коран. Один человек - не мог поднимать. Два - не мог.
      Четыре надо. Выносили Коран из мечеть. Раскрывали.
      Старший мулла читал. Муэдзин на минарет - слышал.
      Другой муэдзин на другой минарет - слышал. Повторяли совсем громко. И повторял весь Самарканд.
      - Длинно стал говорить, - извинилась за дедушку Майсара, но перебить и поторопить не посмела. И он, ценя каждое свое слово, не спеша расстаться с ним, продолжал:
      - Кто не повторил - горе ему. Значит - неправоверный. Когда я там жил Самарканд был не такой. Большой Коран не выносили. Начиналась советская власть.
      Стреляли. Турист не прилетал. Не приезжал. Хирурик - приехал.
      Дедушка говорит тихо. Забываешь, что надо спрашивать громко. На заданный вопрос он опять согласно покивал головой. Но заданный громче сразу повторил:
      - Что за человек был Хирурик? Ай-яй, что за человек! Не дай бог знать моим внук. У меня внук - тридцать три. Не дай бог знать правнук. Хочу правнук - триста тридцать три. Младший - пусть сидит у меня здесь, дедушка показывает ладонь правой руки, - и пусть я могу поднять...
      Картинно изобразив, как высоко он хотел бы поднять своего триста тридцать третьего правнука, он опускает руку до столика, берет свою пиалу, делает глоток и продолжает:
      - Хирурик приехал - мне было пятьдесят. Верил:
      аллах - наш бог. Из-за Хирурик перестал верить на сорок лет.
      - Он вас уговаривал?
      - Не уговаривал. Это мулла уговаривал не верить Хирурик. Наш мулла был на минарет. Узбеки слышали, не муэдзин, сам мулла с минарет кричит. Узбекский понимаете?
      - К сожалению, нет.
      - Ничего, буду говорить. Внук будет переводить.
      Майсара, пусть идет Атамурад. Хорошо знает русский.
      Хорошо - английский. Кандидат науки.
      - Он занимается, - предупреждает Майсара.
      - Занимается-занимается! Отдыхать надо. Скажи, я сказал. И покажи его детей.
      Майсара приводит два солнышка - мальчика и девочку, тут же представляя:
      - Ему четыре года, зовут Камил. Ей - скоро три, зовут Рано.
      - Поздоровайтесь, - говорит дедушка.
      Дети смотрят во все свои знойно-вишневые глаза и молчат. Мальчик в нарядной бархатной тюбетейке, расшитой извечным цветочным орнаментом, и вполне современных клетчатых штанишках. У девочки над косичками розовый капроновый бант, а жилеточка на длинном шелковом платье - старинная, из оранжевого бархата.
      Дедушка берет детей за руки:
      - Ай-яй, зачем не здороваетесь? Майсара, кого ты привела? Мой правнук умеет говорить. Этот - чужой.
      Правнук оскорблен. Он вырывает руку из дедушкиной, удирает из-под навеса и яростными прыжками через двор - на улицу.
      Неприятная минута. Дедушка огорчен.
      И тут - женским инстинктом, мало того, женским умением - выручает малышка.
      - Лам! - сияя говорит она. - Датэ, датэ! - и много раз быстро наклоняет головку.
      Ну разве не понятно? Это "салям!" и "здрасьте, здрасьте!" - мы уже знаем два языка. Кроме того, по собственной инициативе начинаем показывать, как мы умеем танцевать...
      Но под навес входит Атамурад, минуты которого ценятся дорого.
      Майсара говорит:
      - Идем, Рано. Потом потанцуешь, - и уводит крохотную, пленительную восточную женщину. Она уносит в кулачке маленькую шоколадку - за свою большую обиду, за прерванное вдохновение, за поднятое взрослым настроение.
      У ее отца тонкое, серьезное лицо. Пострижен ежиком.
      Белая шелковая рубашка, джинсы, кожаные тапки. Вероятно, ему хорошо известно, чего от него ждут, потому что после знакомства он, не теряя времени, спрашивает:
      - Мулла уже поднялся на минарет? - и готов приступить к делу.
      Но дело откладывается. Майсара вносит второй чайник и пиалу Атамураду, наливает свежий кок-чай. Мужчины пьют мелкими глотками, смакуя.
      Дедушка спрашивает:
      - Почему ваш рот далеко от ваш пиала? Кок-чай - большой польза. Будет со-овсем легко писать, что говорю.
      - Значит, мулла поднялся, - снова напоминает Атамурад. - К чему же он сверху призывал?
      Дедушка делает замечание:
      - Призывает - армия. Мулла - учит.
      У внука где-то под кожей скул мелькает улыбка. Но он не спорит и, видно, не в первый раз начинает излагать по-русски то, что дедушка с легкостью полной свободы говорит на родном языке.
      Идет рассказ в два голоса. Речь старика слышится как экзотическое сочетание непонятных звуков, она журчит и журчит, оттеняя понятную, четкую, но с тем же национальным колоритом речь Атамурада.
      Он переводит:
      - Мулла сверху учил:
      "Аллах-иль-аллах!
      Все, что находится на небе и на земле, - все принадлежит ему, нашему богу, и ему повинуется. О правоверные! Только он дает благополучие. Только он дает нам здоровье.
      Но если вы не соблюдаете предписаний, если вы не покорны, если во время луны рамадана, когда послан был свыше Коран, вы забываете, что есть и пить вам запрещено до той минуты, пека можно отличить белую нитку от черной, а едите и пьете, когда небо еще не потемнело и белую нитку от черной можно отличить, - бог об этом осведомлен и посылает вам болезни. Он страшен в карах своих!"
      Пока дедушка освежает рот глотком чая, приходит догадка. Вот почему именно в этом месте он зовет на помощь Атамурада: в поучениях муллы много фраз из Корана - дедушка боится передать их по-русски неправильно.
      Атамурад тоже делает глоток. Рассказ в два голоса продолжается.
      - Мулла учил:
      "Молите бога - он пошлет вам здоровье.
      Но идете ли вы в мечеть молить бога, когда вы больны?
      Нам известно, куда вы идете. Вы идете к Хирурику!
      А вы знаете, зачем он приехал в Самарканд? О правоверные, он приехал выпустить из вас кровь. Этот Хирурик - шайтан!"
      Дедушка останавливает:
      - "Шайтан" - не на русский. Повтори на русский.
      Атамурад повторяет:
      - "Этот Хирурик - дьявол!"
      Дедушка доволен. Его пожелтелые глаза оживляются хитростью, веселым предвкушением чего-то из ряда вон. Он наклоняется над столом к сидящему на топчане Атамураду и начинает шептать ему в ухо.
      Атамурад медленнее, чем прежде, переводит:
      - Потом мулла каждому правоверному велел, как написано в Коране:
      "Скажи:
      я ищу убежища у владыки людей,
      царя людей,
      бога людей,
      против того, кто вдувает зло в сердца людей".
      Тут, по-видимому, дедушка и за ним внук пропускают одну строку из завершающей Коран шестистрочной главы и переходят к последней:
      "Я ищу убежища от дурных людей", - но и ее не заканчивают. А жаль. Целиком, в полном ее смысле, последнюю строку Корана на русский язык переводят так:
      "Я ищу у бога убежища от дурных людей и вредных гениев".
      Вероятно, дедушка забыл про вредных гениев, а внук мало интересуется священной книгой.