Зорро. Рождение легенды

Кроме того, теперь, когда Амалия знала о любви Диего к Хулиане, получалось, что они оба становились изменниками: он изменял любимой девушке, а она предавала память покойного мужа. Несмотря на это, Диего снова отправился в табор, чтобы помочь своим друзьям поставить палатку для циркового представления, которое, вопреки обыкновению, должно было состояться не на площади, а прямо в поле, за городской стеной. Спектакль начинался в четыре пополудни, так что в распоряжении цыган оставалось всего несколько часов. Диего помогал натягивать канаты для полотняных стен шатра, распевая песню о Пресвятой Деве морей, которой научился у матросов. Почувствовав приближение Бернардо, он бросил канаты и бросился ему навстречу. Еще не успев разглядеть мрачное лицо своего брата, Диего понял, что случилась беда. Услышав скверные новости, которые Бернардо узнал от Жоанета, юноша перестал улыбаться и поспешил собрать цыган.

— Если все это правда, вы в страшной опасности. Удивительно, как вас до сих пор не арестовали, — заявил он.

— Они как пить дать заявятся во время представления, когда все мы будем в сборе и придут зрители. Французам нужно запугать народ, а кто лучше нас подходит для публичной расправы, — ответил Родольфо.

Цыгане созвали детей, согнали в круг лошадей, с удивительной быстротой, выработанной за годы кочевой жизни, собрали свои пожитки, взвалили их на конские спины, и вскоре табор уже уходил прочь по горной дороге. Перед расставанием Диего попросил их прислать кого-нибудь на следующий день в старый собор. «Я вам кое-что передам», — добавил он и пообещал задержать солдат, чтобы табор смог уйти подалыие. Цыган ожидали трудные времена. Пришлось оставить лагерь, бросить осиротевший цирковой шатер, кибитки и пустые палатки у успевших погаснуть костров, глиняную утварь, одежду и соломенные тюфяки. Тем временем Диего и Бернардо носились по окрестным улицам в шутовских колпаках и били в барабаны, созывая публику в цирк. Вскоре под полотняным шатром собралось достаточно зрителей. Под стенами шатра уже раздавался нетерпеливый свист, когда на арену, жонглируя горящими факелами, выбежал Диего в костюме Зорро, в маске и с накладными усами. Публика, не слишком вдохновленная его выступлением, разразилась оскорбительными выкриками. Передав факелы Бернардо, Диего объявил, что ему требуется доброволец для смертельного номера. От толпы отделился сильный, коренастый моряк и, повинуясь распоряжению молодого человека, встал в пяти шагах от него с зажженной сигарой во рту. Дважды щелкнул кнутом о землю, прежде чем нанести стремительный удар. Услышав свист бича у самого подбородка, моряк побагровел от ярости, но, когда в воздухе закружилось облачко табачной пыли, он от души расхохотался, а за ним и вся публика. Кое-кто припомнил облетевшую город историю о некоем Зорро, одетом в черное и в черной маске, который осмелился поднять с постели самого Шевалье, чтобы спасти каких-то заложников. Зорро… Зорро?.. Какой еще Зорро?.. При чем здесь лисица? Через мгновение все уже повторяли это имя вслух, и чья-то рука указала на Диего, который, отвесив церемонный поклон, стремительно взлетел по канату на трапецию. В тот же миг Бернардо подал ему знак: снаружи послышался конский топот. Диего ждал гостей. Сделав кульбит на трапеции, он повис вниз головой на перекладине над рядами зрителей.

Через несколько минут в шатре появились вооруженные штыками французские солдаты и нервный офицер, который непрестанно выкрикивал угрозы. В шатре началась паника, зрители кинулись к выходу, и Диего использовал этот момент, чтобы съехать по канату вниз. Грянули выстрелы, и в шатре воцарился хаос; зрители рвались наружу, расталкивая солдат. Диего ловко, словно ласка, увернулся от преследователей и с помощью Бернардо обрезал канаты, на которых держался шатер. Полотняные стены рухнули вниз, накрыв солдат заодно с публикой. Суматоха позволила друзьям выиграть время, чтобы вскочить на лошадей и пуститься галопом в сторону дома Томаса де Ромеу. На скаку Диего сбросил плащ, шляпу и маску и сорвал приклеенные усы. По его расчетам, французам должно было потребоваться немало времени, чтобы освободиться, догадаться об исчезновении цыган и пуститься в погоню. Диего заметил, что на следующий день имя Зорро станет повторять весь город. Бернардо бросил на друга укоризненный взгляд, обернувшись в седле: подобное тщеславие могло обойтись слишком дорого, ведь французы наверняка постарались бы разыскать таинственного героя. Никем не замеченные, молодые люди добрались до дома, вошли через черный ход и вскоре уже пили шоколад с бисквитами в компании Исабель и Хулианы. А лагерь цыган пылал. Солдаты подожгли солому, и через минуту полотняные шатры охватило пламя.

На следующий день Диего занял место на скамье собора. Слухи о новом появлении Зорро распространились по всей Барселоне и уже успели достичь его собственных ушей. За один день таинственный герой сумел завоевать сердца целого города. Тут и там на стенах появилась буква Z, начертанная мальчишками, которые стремились подражать Зорро. «Это как раз то, что нам нужно, Бернардо, целая стая лисиц, которая оставит охотников в дураках», — заметил Диего, услышав об этом. В полдень церковь была еще пуста, если не считать пары служек, менявших цветы на главном алтаре. В соборе царили безмолвие и холодный полумрак мавзолея, сюда не проникали ни безжалостные лучи солнца, ни городской шум. Диего ждал в окружении статуй святых, вдыхая неповторимый терпкий запах ладана, пропитавший камни собора. По стенам плавали бледные отражения старинных цветных витражей, наполняя церковь тусклым неземным светом. Царивший вокруг покой напомнил Диего о матери. Юноша совсем ничего о ней не знал, она словно исчезла без следа. Он удивлялся, что ни отец, ни падре Мендоса ни разу не упомянули о матери в своих письмах и что сама она до сих пор не написала ему ни строчки, но не слишком тревожился. Диего верил, что, если с матерью случится беда, он ощутит это всем своим существом. Спустя час, когда молодой человек решил, что свидание не состоится, и уже собирался уходить, перед ним, словно призрак, возникла хрупкая фигурка Амалии. Любовники приветствовали друг друга одним взглядом, без объятий и поцелуев.

— Что же теперь с вами будет? — прошептал Диего.

— Мы скроемся, пока все не успокоится и о нас не позабудут, — ответила цыганка.

— Ваш лагерь сожгли, там ничего не осталось.

— Тоже мне новость, Диего. Рома привыкли терять все, много раз теряли и не раз еще потеряют.

— Мы увидимся снова, Амалия?

— Не знаю, я не захватила свой стеклянный шар. — Женщина улыбнулась и пожала плечами.

Диего отдал ей все, что сумел собрать за столь короткий срок: деньги, присланные отцом, и пожертвования сестер де Ромеу, которые немедленно предложили свою помощь, едва узнали о постигшем цыган несчастье. Вместе с деньгами Диего передал Амалии маленький сверток.

— Хулиана просила отдать это тебе на память, — сказал Диего.

Амалия развязала сверток и достала прелестную жемчужную диадему, самое дорогое украшение Хулианы, которое она надевала всего несколько раз.

— За что? — спросила пораженная женщина.

— Должно быть, за то, что ты спасла ее от брака с Монкадой.

— Это как посмотреть. Быть может, ей на роду написано выйти за него, что бы ни случилось…

— Никогда! Теперь Хулиана знает, какой он мерзавец, — перебил Диего.

— Человеческое сердце капризно, — ответила гадалка. Она спрятала подарок в складки своей необъятной юбки, помахала Диего на прощание и растворилась в ледяном полумраке собора. Несколько мгновений спустя гадалка уже летела по кривым улочкам квартала по направлению к Рамблас.

Вскоре после бегства цыган, незадолго до Рождества, пришло письмо от падре Мендосы. Старый священник писал каждые полгода, чтобы сообщить новости о семье и о своей миссии. В письмах он, помимо прочего, сообщал, что на побережье вернулись дельфины, что вино в атом году не удалось, что солдаты схватили Белую Сову, которая набросилась на них с кулаками, заступившись за какого-то индейца, но после вмешательства Алехандро де ла Веги ее отпустили. С тех пор целительница больше не появлялась в их краях. Причудливый и энергичный стиль этих посланий воздействовал на Диего куда сильнее, чем письма Алехандро де ла Веги, переполненные проповедями и благочестивыми советами. Разговаривать с сыном по-другому Алехандро, судя по всему, не умел. Однако на этот раз краткое послание падре Мендосы было запечатано сургучом и адресовано не Диего, а Бернардо. Индеец разбил печать ножом и отошел к окну, чтобы прочесть письмо. Диего, наблюдавший за своим другом с небольшого расстояния, видел, как менялось лицо Бернардо, пока его глаза бежали по строчкам, написанным рукой миссионера. Индеец прочел письмо дважды и передал своему брату.

Вчера, второго августа тысяча восемьсот тринадцатого года, в нашу миссию пришла молодая индианка из племени Белой Совы. С ней ребенок, не старше двух лет от роду, которого она называет просто Дитя. Я предложил женщине крестить младенца и объяснил, что в противном случае душа невинного существа подвергнется большой опасности, ибо, если Господь захочет забрать ребенка, он не сможет попасть в рай и будет низвергнут в лимб. Индианка отказалась. Она сказала, что ждет возвращения отца своего сына, чтобы тот выбрал ему имя. Женщина не стала слушать проповедь и не пожелала остаться в миссии, чтобы приобщиться к цивилизованной жизни. Она твердила: когда вернется отец ребенка, он и примет решение. Я не настаивал, ибо научился терпимо относиться к тому, что индейцы приходят и уходят по собственной воле, ведь иначе их приобщение к Истинной Вере было бы неискренним. Женщину зовут Ночная Молния. Да благословит тебя Господь и да направит каждый твой шаг.

Твой отец во Христе падре Мендоса.

Диего вернул письмо Бернардо, и оба долго молчали, глядя, как за окном угасает день. В такие моменты лицо Бернардо, необыкновенно выразительное во время дружеской беседы, становилось неподвижным, как у гранитной статуи. Чтобы избежать объяснений, он поспешил прибегнуть к спасительной флейте и принялся наигрывать какой-то печальный мотив. Диего ни о чем не спрашивал, он чувствовал, как сильно бьется сердце его брата, словно оно стучало в его собственной груди. Настало время разлуки. Бернардо больше не мог вести беззаботную жизнь, долг звал его обратно в Калифорнию, к своему народу. Молодой индеец не был счастлив вдали от родины. С тех пор как братская верность привела Бернардо в каменный город с холодными зимами, в душе его кровоточила незаживающая рана. Безграничная любовь к Ночной Молнии звала юношу назад, и теперь он ни на минуту не сомневался, что этот малыш — его ребенок. Диего с болью в сердце принял безмолвные объяснения своего друга и обратился к нему дрожащим от волнения голосом:

— Тебе придется ехать одному, брат, ведь я закончу Гуманитарный колледж только через несколько месяцев, и мне еще нужно уговорить Хулиану выйти за меня и попросить благословения у дона Томаса, когда забудется история с негодяем Монкадой. Прости меня, друг мой, я эгоист, опять болтаю о своих фантазиях, вместо того чтобы поговорить о тебе. Все это время я вел себя как неразумный младенец, а ты тосковал по Ночной Молнии и даже не знал, что она подарила тебе сына. Как же ты смог все это вынести? Брат, я не хочу, чтобы ты уезжал, но твое место в Калифорнии. Теперь я понимаю, что вы с отцом имели в виду, когда говорили, что у нас разные пути, что я унаследовал титул и состояние, а ты нет. Это несправедливо, ведь мы братья. В один прекрасный день я стану хозяином гасиенды де ла Вега и смогу отдать тебе твою долю, а пока напишу отцу, пусть он даст вам с Ночной Молнией денег и поможет устроиться, чтобы вам не пришлось жить в миссии. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы твоя семья ни в чем не нуждалась. Ну вот, я расплакался, как младенец, кажется, я уже скучаю по тебе. Что я буду делать без тебя? Если бы ты знал, как мне будет не хватать твоей силы и мудрости, Бернардо.

Молодые люди сердечно обнялись и тут же с вымученным смехом разжали объятия, вспомнив, что решили не давать воли чувствам. Их юность заканчивалась.

Как ни хотелось Бернардо, он не смог отправиться в путь немедленно. Ему пришлось ждать до января, когда в Америку отправлялся торговый фрегат. Денег у юноши почти не было, но его согласились взять в команду матросом. В прощальном письме Бернардо попросил друга пореже надевать маску Зорро, чтобы избежать разоблачения и чтобы вымышленный персонаж не взял над ним верх. «Не забывай, что ты Диего де ла Вега, человек из крови и плоти, а Зорро существует только в твоем воображении », — говорилось в письме. Прощание с Исабель, которую Бернардо полюбил как родную сестру, вышло очень горьким, индейцу казалось, что они больше не увидятся, хотя девушка сто раз пообещала ему приехать в Калифорнию, как только позволит отец.

— Мы обязательно увидимся, Бернардо, даже если Диего не женится на Хулиане. Земля круглая, стоит только ей повернуть, и я окажусь в твоих краях, — заверила Исабель, шмыгая носом и смахивая слезы.

1814 год принес испанцам новые надежды. Поражения в Европе и волнения внутри Франции ослабили Наполеона. По Валенсайскому договору испанская корона перешла к Фердинанду VII, который тотчас же начал собираться на родину. В январе Шевалье приказал своему мажордому собирать вещи, что оказалось не так-то просто исполнить, поскольку барселонская резиденция Дюшамов была обставлена с королевской роскошью. Шевалье подозревал, что Наполеону осталось недолго царствовать, а значит, его собственные дела были совсем плохи, ибо верность опальному императору показалось бы на редкость плохой рекомендацией любому, кто ни пришел бы ему на смену. Чтобы не расстраивать дочь, Дюшам не стал делиться с ней своими опасениями, сказав только, что они наконец возвращаются в Париж. Аньес в восторге бросилась ему на шею. Ей давно надоел хмурый народ, немые колокольни, пустеющие по вечерам улицы, а больше всего — камни и проклятия, которые летели вслед их карете. Аньес ненавидела войну, лишения, каталонскую скупость и вообще Испанию. Не медля ни минуты, девушка с головой бросилась в лихорадочные сборы. В гостях у Хулианы она без устали расписывала парижские моды и развлечения. «Ты непременно должна навестить меня летом в Париже. Наконец-то мы с папой сможем вести жизнь, которая подобает людям нашего круга. Мы поселимся рядом с Лувром». Заодно Аньес пригласила в гости и Диего, который, по ее мнению, не мог вернуться в Калифорнию, не увидев Парижа. Ведь без этого города не было бы ни моды, ни искусства, ни современных идей, и даже американской революции не случилось бы, не будь Франции. Как, разве Калифорния до сих пор испанская колония? Что ж! Надо ее освободить. В Париже Диего непременно излечится от своих кривляний и станет великим полководцем, как тот, из Южной Америки, которого называют Освободителем. Симон Боливар, или как его там.

В это время в библиотеке шевалье Дюшам в последний раз пил коньяк с Томасом де Ромеу, единственным другом, которого он приобрел за годы, проведенные в этом негостеприимном городе. Шевалье рассуждал о политике и настойчиво советовал Томасу воспользоваться моментом, чтобы отправиться с дочерьми в заграничное путешествие. Девочки как раз в таком возрасте, когда пора посетить Флоренцию и Венецию — любой культурный человек просто обязан побывать в этих городах. Томас ответил, что подумает об этом. Идея не так уж плоха, возможно, они отправятся в путешествие летом.

— Император дал согласие на возвращение Фердинанда Седьмого в Испанию. Это может произойти в любой момент. Лучше бы вам куда-нибудь уехать, — заметил Шевалье.

— Отчего же, ваша светлость? Вы знаете, я искренний союзник Франции, но мне все же хотелось бы верить, что Желанный покончит с семилетней герильей и возродит страну. Фердинанду Седьмому придется считаться с либеральной конституцией двенадцатого года, — возразил Томас де Ромеу.

— Надеюсь, что вы правы, так было бы лучше для Испании и для вас, друг мой, — отозвался француз.

Вскоре Шевалье и его дочь Аньес вернулись во Францию. На горном перевале путь их каравану пересек партизанский отряд, вероятно один из последних, оставшихся в Пиренеях. Нападавшие были прекрасно информированы и отлично знали, что этот элегантный путешественник не кто иной, как злой гений Цитадели, отправивший бессчетное количество людей на пытки и на эшафот. Возмездие не свершилось, поскольку Шевалье путешествовал под охраной отряда гвардейцев, державших наготове мушкеты. Первый залп оставил большинство испанцев валяться на земле в лужах крови, а сабли довершили дело. Остатки отряда рассеялись, бросив раненых, которых гвардейцы добили без всякой жалости. Шевалье, во время схватки остававшийся в карете, был скорее раздражен, чем напуган, и быстро позабыл бы о досадном происшествии, если бы шальная пуля не ранила Аньес. Она прошла по касательной, задев щеку и нос. Отвратительный шрам навсегда изменил жизнь молодой девушки. Аньес на долгие годы укрылась в фамильном поместье в Сен-Морисе. Вначале потеря красоты привела девушку в глубокое уныние, однако со временем она перестала плакать и стала читать, причем не только любовные романы, страсть к которым подружила ее с Хулианой де Ромеу. Одну за другой девушка прочла все книги из отцовской библиотеки и попросила еще. Долгими одинокими вечерами своей искалеченной роковой пулей молодости Аньес изучала философию, историю и политику. Позже она сама начала писать под мужским псевдонимом, и теперь, много лет спустя, ее произведения известны всему миру; впрочем, это совсем другая история. А нам пора вернуться в Испанию.

Несмотря на предостережения Бернардо, в том году Диего де ла Веге предстояло навсегда превратиться в Зорро. Французские войска покидали Испанию, кто-то морем, кто-то пешком, бежали, словно загнанные звери, спасаясь от града оскорблений и камней. В марте кончилось почетное французское изгнание Фердинанда VII. В апреле кортеж Желанного пересек границу и оказался в пределах Каталонии. Подходила к концу долгая война народа против захватчиков. Сначала всеобщее ликование не знало ни пределов, ни сословных границ. Все испанцы от идальго до крестьянина, включая просвещенных людей, вроде Томаса де Ромеу, горячо приветствовали возвращение короля и были готовы закрыть глаза на отвратительные пороки, которые были присущи ему в юности. Все надеялись, что в изгнании незадачливый принц повзрослел и исцелился от подозрительности, скупости и страсти к придворным интригам. Они ошибались. Фердинанд VII остался ничтожным человеком, привыкшим всюду видеть врагов и окружать себя льстецами.

Через месяц свергли Наполеона Бонапарта. Величайший монарх Европы дрогнул перед небывалым военным и политическим натиском. В завоеванных им странах не прекращались восстания, а союз России, Англии, Австрии и Пруссии сделал все, чтобы избавить мир от Бонапарта. Наполеона сослали на остров Эльба, в насмешку оставив ему титул императора. В первый же день он пытался покончить с собой, но безуспешно.

В Испании торжество по поводу возвращения Желанного вскоре сменилось насилием и произволом. Окружив себя самыми ярыми консерваторами из знати, армии, клира и чиновников, блистательный король незамедлительно отменил конституцию 1812 года и либеральные реформы, за несколько месяцев вернув страну в феодальные времена. Он возродил инквизицию, возобновил привилегии знати и развернул безжалостные гонения на диссидентов и оппозиционеров, офранцуженных либералов и старых соратников Жозефа Бонапарта. Регентов, министров и депутатов брали под стражу, двенадцать тысяч семей бежали за границу, репрессии приняли такой масштаб, что никто не мог чувствовать себя в безопасности: хватало ничтожного подозрения или смехотворного обвинения, чтобы человека бросили в тюрьму и казнили без суда.

Настал звездный час Эулалии де Кальис. Старуха слишком долго ждала возвращения короля и собственного величия. Разгулу плебеев и хаосу благородная дама предпочитала абсолютную монархию, даже если монарх был абсолютным ничтожеством. Ее девиз гласил: «Всяк сверчок знай свой шесток». Самой Эулалии, вне всякого сомнения, полагалось место на самом верху. В отличие от аристократов, которые растеряли в революционные годы свои состояния, не желая подражать плебеям, она безо всякого стеснения пользовалась приемами купцов, чтобы приумножить свое богатство. Эулалия открыла у себя настоящий талант к предпринимательству. Теперь она была богата как никогда, обладала огромной властью, располагала связями при дворе и больше всего на свете жаждала искоренения либеральных идей, угрожавших всему, что составляло смысл ее существования. И все же в потайных уголках необъятной души пожилой сеньоры еще сохранялись остатки былого великодушия, которые вынуждали ее приходить на выручку обездоленным, к какому политическому лагерю они бы ни принадлежали. Иногда Эулалия даже прятала жертв преследований в своих загородных домах, а потом помогала им перебраться во Францию.

Баловень судьбы Рафаэль Монкада решил поступить на военную службу в надежде, что титулы и связи тетушки обеспечат ему головокружительную карьеру. Теперь он на каждом углу повторял, что несказанно рад возможности послужить Испании, монарху и Католической церкви. Тетушка не возражала, полагая, что военная форма украсит кого угодно, даже круглого дурака.

Вскоре Томас де Ромеу признал правоту своего друга шевалье Дюшама, который советовал ему уехать с дочерьми за границу. Справившись у банкиров о состоянии своих дел, он узнал, что не располагает средствами, позволявшими вести достойную жизнь за границей. К тому же в случае их отъезда правительство Фердинанда VII могло конфисковать и то немногое, что еще осталось. Томасу, всю жизнь провозглашавшему, что презирает богатство, пришлось задуматься о средствах к существованию. Сама мысль о бедности приводила его в ужас. Томас нечасто интересовался состоянием наследства своей жены и не сомневался, что ему навсегда обеспечено относительно безбедное существование. Он даже представить себе не мог, что в один прекрасный день может потерять и деньги, и положение в обществе. И самое ужасное, что его девочки лишатся привычного с детства комфорта. В конце концов Томас решил, что разумнее всего будет переждать волну террора. В свои годы он повидал достаточно и точно знал, что политический маятник рано или поздно качнется в другую сторону; нужно лишь исчезнуть на время, пока ветер не переменится. О том, чтобы отправиться в родительский дом в Санта-Фе, где Томаса слишком хорошо знали и слишком сильно ненавидели, не могло быть и речи, и потому он выбрал имение своей жены неподалеку от Лериды, в котором никогда раньше не бывал. Эта земля, не приносившая семье никакой ренты, кроме головной боли, теперь должна была дать ей убежище. Владения представляли собой два поросших старыми оливами холма, на которых ютилось несколько нищих и диких крестьянских семей, никогда не видевших своего хозяина и с трудом веривших в его существование. Сильно обветшавший дом был построен еще в шестнадцатом веке и мало походил на человеческое жилье, больше напоминая крепость для защиты от сарацин, солдат, бандитов и прочих напастей, что века напролет осаждали этот край, но Томас рассудил, что и такое жилище лучше тюремной камеры. Они с дочками вполне могли провести там несколько месяцев. Томас рассчитал большую часть своей челяди, закрыл половину барселонского дома, предоставив вторую половину заботам мажордома, и отправился в путь с караваном из нескольких карет, чтобы увезти всю необходимую утварь.

Исход семьи поверг Диего в уныние, однако Томас заверил юношу, что бояться нечего, поскольку он не занимал постов в наполеоновской администрации, а об их дружбе с Шевалье почти никто не знал. «Впервые в жизни я рад, что так и не стал важной персоной», — заметил он с печальной улыбкой. Исабель и Хулиана, не имевшие понятия о том, в какой опасности находится их семья, покорно отправились в невеселое путешествие. Они не знали, зачем отцу понадобилось везти их в такую глушь, но подчинились ему, не задавая вопросов. На прощание Диего расцеловал Хулиану в обе щеки и прошептал ей на ушко, что они очень скоро снова будут вместе. Девушка ответила ему удивленным взглядом. Слова Диего, как всегда, привели ее в полное недоумение.

Больше всего на свете Диего хотелось бы последовать за семейством де Ромеу. Мысль о том, чтобы оказаться в глуши наедине с Хулианой, была поистине восхитительной, но дела удерживали юношу в Барселоне. Общество справедливости сбилось с ног, разыскивая средства для помощи жертвам гонений. Беглецам требовались надежное укрытие и проводники, чтобы перейти Пиренеи и оказаться во Франции. Англия после победы над Бонапартом стала верной союзницей короля Фердинанда и за редкими исключениями не принимала испанских эмигрантов. По словам маэстро Эскаланте, все члены общества отчаянно рисковали. Инквизиции, вновь призванной на защиту веры и трона, повсюду мерещились еретики и смутьяны, и она толковала любое сомнительное дело не в пользу обвиняемого. Общество привыкло чувствовать себя в безопасности, пока зловещая конгрегация находилась под запретом, и казалось, что времена мракобесия канули в прошлое. Всем хотелось верить, что людей никогда больше не станут жечь на кострах. Теперь приходилось расплачиваться за столь опрометчивый оптимизм. Диего был так сильно занят, что совсем перестал ходить на занятия, тем более что учебные программы в Гуманитарном колледже, как и в других учебных заведениях, подверглись жесточайшей цензуре. Многих студентов и профессоров бросили в тюрьму за вольнодумство. Именно тогда надутый от самодовольства ректор университета Серверы произнес знаменитые слова: «Никто из нас не подвержен пагубной привычке думать».

В начале сентября арестовали одного члена Общества справедливости, который прятался в доме Мануэля Эскаланте. Верные традициям инквизиторы по-прежнему не любили кровопролития. А потому прибегали к бескровным методам ведения допроса, вроде дыбы или каленого железа. Вскоре несчастный узник выдал всех, кто ему помогал, включая своего учителя фехтования. Прежде чем альгвасилы затолкали Мануэля Эскаланте в черную карету, он успел отправить слугу предупредить Диего. На следующий день юноша выяснил, что маэстро поместили не в Цитадель, как других политических заключенных, а в портовую казарму и в ближайшее время должны были отправить в Толедо, в самое сердце чудовищной машины инквизиции. Диего бросился к Хулио Сесару, силачу, с которым он дрался во время обряда посвящения.

— Плохо дело. Нас всех скоро схватят, — заявил тот.

— Маэстро Эскаланте будет молчать, — возразил Диего.

— Их методы проверены временем и действуют безотказно. Они уже взяли кое-кого из наших и знают больше, чем ты думаешь. Круг сужается. Придется на время распустить общество.

— А как же дон Мануэль Эскаланте?

— Надеюсь, Господь прекратит его страдания раньше, чем он выдаст всех нас, — отозвался Хулио Сесар.

— Но ведь он в казарме, а не в крепости, мы можем попытаться его освободить, — предложил Диего.

— Освободить? Это невозможно!

— Непросто, но возможно. Если за дело возьмется все общество, он будет свободен нынче же ночью. — И Диего изложил свой план.

— Это безумие, но попробовать стоит. Мы с тобой, — согласился Хулио Сесар.

— Нужно будет поскорее увезти маэстро из города.

— Разумеется. В порту будет ждать лодка с надежным гребцом. Стражу мы отвлечем. А лодочник отвезет маэстро на корабль, который с утра отходит в Неаполь. Там он будет в безопасности.

В этот момент Диего как никогда не доставало брата. Задуманное им дело было посложнее, чем проникновение в резиденцию шевалье Дюшама. Шутка ли: напасть на казарму, обезвредить часовых, справиться с жандармами, которых может оказаться слишком много, освободить заключенного и невредимым доставить его на корабль.

Диего, не теряя времени, направился к роскошному саду Эулалии де Кальис, который он успел изучить как свои пять пальцев. Спешившись и оставив коня на улице, он незаметно пробрался сквозь заросли на задний двор, где бродили свиньи и куры, в чанах кипятились простыни, сушилось на веревках белье. Чуть поодаль располагались каретные сараи и стойла для лошадей. По двору сновали повара, лакеи и горничные, занятые своими делами. На Диего никто из них даже не взглянул. Пробравшись в сарай, юноша выбрал подходящую карету и забрался на нее, молясь, чтобы слуги ничего не заметили. Ровно в пять звон колокольчика созывал их на кухню. Там хозяйка лично оделяла каждого чашкой горячего шоколада и куском хлеба. Через полчаса действительно зазвонил колокольчик, и двор моментально опустел. Ветерок донес до Диего сладкий аромат шоколада, и рот юноши тут же наполнился слюной. После отъезда семейства де Ромеу ему ни разу не удавалось нормально поесть. Однако надо было торопиться, и молодой человек, в распоряжении которого было не более четверти часа, проворно выломал из передней стенки кареты герб и достал из-под сиденья парадную форму лакея семьи де Кальис: ливрею небесно-голубого бархата, пышное жабо, белые панталоны, туфли из черной кожи с золотыми пряжками и алый парчовый кушак. Недаром Томас де Ромеу любил повторять, что сам Наполеон Бонапарт не одевался с такой роскошью, как слуги Эулалии де Кальис. Еще раз убедившись, что дворик пуст, Диего выбрался из сарая, покинул чужие владения и разыскал своего коня. Вскоре он уже скакал вниз по улице.

Томас де Ромеу оставил дома верную фамильную карету, слишком древнюю и ветхую, чтобы отправиться на ней в долгий путь. По сравнению с любой из колясок Эулалии де Кальис она выглядела настоящей развалиной, но Диего надеялся, что в темноте и спешке этого никто не заметит. Теперь предстояло дождаться заката и как следует рассчитать время, от этого зависел успех операции. Прибив на карету герб, Диего решил навестить винный погреб; ключ от него хранился у мажордома, но недаром же юноша научился взламывать любые замки. Спустившись в погреб, он выбрал бочонок вина и выкатил его на улицу. Слуги решили, что дон Томас оставил молодому человеку ключ перед отъездом.

У Диего вот уже четыре года хранилась фляга с сонным напитком — прощальный подарок Белой Совы, которая взяла с юноши слово использовать его только во имя спасения жизни. Именно так он и собирался поступить. Давным-давно падре Мендоса одурманил этим напитком раненого перед операцией, а сам Диего сумел с его помощью усыпить медведя. Молодой человек не знал, не потеряет ли зелье свою силу, если растворить его в вине, но другого выхода не было. Диего вылил содержимое фляги в бочонок и хорошенько встряхнул его, чтобы перемешать.