И все-таки я осмелился прошептать:
      -- А почему вы на ней... не женились?
      -- Это сделали до меня.
      -- А она... вас?...
      -- Она любила со мной работать. И, если говорить словами Дирдома, не думала о своем собственном творческом лице. Теперь наконец... Это в какой-то степени было моим долгом.
      -- Может быть, вы уходите из-за этого?!
      -- Из-за "неправильного обмена"... Но нет худа без добра, как говорят. Пойми: она была в моей жизни целой эпохой. Ты скажешь: прошлой эпохой. Но прошлое и забытое -- разные вещи. Вообще помнить всегда лучше, чем забывать, Мишенька. Плохое иногда еще можно вычеркнуть. Но хорошее... -- Он помолчал, потер ногу. -- Тот, кто не помнит вчерашнего, тот и сегодняшнее забудет... А на самом деле позавчера и послезавтра в жизни неразделимы!
      Виктор Макарович заметно устал. Но, мне показалось, не оттого, что у него были больные ноги, а от своих мыслей. Мы с ним присели.
      -- Если из книги, Мишенька, выбрасывать прочитанные страницы и главы, вся книга рассыплется. Впрочем, вернемся к Дому культуры... -- сказал он. А сам вернулся к Маргарите Васильевне: -- Сколько черновой работы она брала на себя! А лавры в основном доставались хору и мне. Говорят, что в один из самых страшных кругов ада... того самого, дорога к которому вымощена твоими рухнувшими намерениями, попадают "предатели своих благодетелей". То есть люди, не помнящие добра... Не будем принадлежать к их числу, Мишенька!
      -- Не будем!... Я вот вас никогда не забуду!
      -- Спасибо тебе... Память может продлить человеческую жизнь. Ты понимаешь? Даже угасающую или давно угасшую...
      Мы помолчали. Потом я сказал:
      -- А моя мама помнит все даты в жизни наших родственников и знакомых. И всех поздравляет. Я даже смеюсь над ней.
      -- А что тут смешного?
      -- Все и всех помнить?... Это надо иметь такой склад! -- Я постучал пальцем по голове.
      -- Память -- не склад и не хранилище, -- возразил Виктор Макарович. --Это -- святилище... Прости за громкое слово.
      Мы еще помолчали.
      -- Хорошо, что Дирдом ничего об этом не знает, -- сказал я. -- А то бы он не назначил Маргариту Васильевну дирижером... с таким удовольствием.
      -- Может быть.
      -- А детей у вас никогда не было? -- спросил я.
      -- Я всю жизнь был таким многодетным отцом в нашем Доме культуры, что построить свой собственный дом... не успел как-то. А Маргарита Васильевна заплакала, когда узнала, что я должен уйти.
      -- Заплакала? Она?! Не представляю себе.
      -- Тем дороже для меня это событие!
      Мы поднялись со скамейки и пошли дальше.
      -- Но вот кто мне поможет отыскать... как говорится, новое место в жизни? -- ни к кому не обращаясь, сказал Виктор Макарович.
      Как раз одна из замечательных особенностей моей мамы состоит в умении отыскивать то, чего другие найти уже не надеются: достать какое-нибудь редчайшее лекарство, или принести друзьям книгу, изданную лет сорок назад, или разыскать боярские костюмы для самодеятельного спектакля, хотя спектакли про бояр в городе вообще никогда не шли. Она может починить пробки вечером, когда уже все приготовились сидеть в темноте, потому что у монтера рабочий день кончился.
      -- Я нашла выход из положения! -- через несколько дней сообщила мама.
      Мы с папой притихли.
      -- Я вспомнила, что в Доме культуры "Горизонт" был детский ансамбль. В него входили и хор, и хореографическая труппа, и струнный оркестр. А в ансамбле, кроме дирижеров, балетмейстеров и прочих, был еще и художественный руководитель. Он все объединял. Вы помните?
      Мы с папой не помнили этого, потому что мама увлекалась в ту пору драматическим кружком и никакие другие самодеятельные коллективы нас тогда не интересовали. Альбом "Мама в ролях" относился как раз к тому времени.
      -- Так вот... мы с Лукьяновым придумали, как учредить эту должность в нашем Доме культуры! Дирдом уже знает. Потому что должен подготовить кое-какие бумаги. Я и имя ансамблю придумала: "Взвейтесь кострами!..." Лукьянов одобрил. Конечно, не в имени дело. Надо пробить штатную единицу! Я объяснила Лукьянову, что это нужно "для дела". Он быстро изучил вопрос и сказал, что "практически это возможно". Художественный руководитель ансамбля "Взвейтесь кострами!...". Звучит, а? Ну-ка, Миша, выйди и объяви!
      Я вышел на середину комнаты, сделал свое лицо открытым и приятным и произнес.
      -- Начинаем концерт ансамбля "Взвейтесь кострами!...". Художественный руководитель -- Виктор Макарович Караваев! Дирижер -- Маргарита Васильевна...
      -- Все равно прозвучало очень эффектно, -- сказала мама. -- Да, Лукьянов у нас -- голова! Сразу вошел в контакт с профсоюзами. Все поставил на деловую основу. Я думаю, дней через пятнадцать наш проект осуществится.
      -- Я был уверен, что мама отыщет выход, -- сказал отец. -- Если надо помочь, для нее не существует непреодолимых джунглей и лабиринтов!
      Когда маме удается в очередной раз "починить пробки" (так у нас дома называются все мамины действия, связанные с починкой, помощью и розысками), отец выглядит именинником. Он бывает счастлив и оттого, что мама что-то исправила, кому-то помогла, но главным образом, мне кажется, оттого, что мама опять проявила себя одаренной натурой, чем он так гордился.
      -- Только не повторяй моей обычной ошибки: не рассказывай об этом Виктору Макаровичу раньше времени, -- продолжала мама. -- Ты знаешь, что я суеверна!
      -- А мне кажется, надо ему сказать, -- возразил папа. -- Пусть знает, что кто-то волнуется за него, хлопочет. Сам этот факт будет ему приятен. Для него важны не только результаты наших усилий, но и наши намерения. Он понимает, что результаты могут от нас не зависеть...
      -- Говорят, благими намерениями дорога в ад вымощена! -- сказал я.
      -- Это когда благие намерения осуществляются не благими средствами, --ответил отец.
      -- Как раз это и было...
      -- Когда? -- удивился отец.
      Я не ответил на его вопрос. Вместо этого я воскликнул:
      -- Сейчас же надо сообщить Виктору Макаровичу! Чтобы он не страдал ни одного лишнего часа. Мама с Лукьяновым своего добьются. Я абсолютно уверен!
      -- И я, -- сказал папа.
      Виктора Макаровича дома не оказалось. К двери была приколота записка: "Я у Димули". Значит, он ждал кого-то...
      Не кого-то, а только меня! Потому что только я знал, что Димулю зовут Димулей.
      Я ринулся обратно к своему дому. Ведь Димуля, Римма и Мандолина жили в соседнем подъезде.
      Дверь мне открыл Володька.
      Он не упал в обморок от радости, что увидел меня. Он посмотрел так, будто я приходил к нему каждый день в это самое время. У меня же вид был, наверно, такой торжественный, я так горел нетерпением поскорей рассказать всем мамину новость, что Володька спросил:
      -- Что с тобой?
      -- Ничего... Сейчас узнаешь!
      -- Проходи, -- сказал он. -- Есть хочешь? -- И пошел на кухню.
      -- Куда ты?! -- воскликнул я. -- Сначала послушай...
      -- Подожди немного. У меня пригорит... Мандолина был хозяйственным парнем.
      Перед первым отчетным концертом он очень волновался, конечно, но все же заметил, что у Лешки из средней группы на куртке оторвана пуговица.
      -- Хочешь, пришью? -- спросил он.
      -- А нитки с иголкой?
      -- Найдутся.
      Оказалось, у Маргариты Васильевны действительно есть и то и другое.
      -- А пуговица? -- спросил Лешка.
      -- От заднего кармана брюк оторвем. Там никто не увидит.
      Он оторвал и пришил.
      Когда я сообщил об этом маме, она сказала:
      -- Значит, в будущей своей семье он будет играть те же две роли, которые я исполняю в нашей.
      -- Какие две? -- спросил я.
      -- Мужчины и женщины!
      Володька не любил восклицаний и суеты. Когда в день концерта его вызвали на "бис", он вышел так, будто ребята из нашей школы не надрывались и не выходили из себя от восторга. Казалось, он был наедине со своей мандолиной. Сел, снова склонился над ней, как над ребенком, и во второй раз заиграл "Дунайские волны".
      Я, конечно, не сказал ему о том, что наша школа выполняла данное мне обещание. Он бы этого не простил...
      Мне хотелось, чтобы в момент, когда я буду объявлять свою новость, все были в сборе. Поэтому я подождал в коридоре, пока Володька не появился с огромной кастрюлей в руках.
      -- Будем есть суп, -- сказал он. -- Есть хочешь?
      -- Сейчас вам будет не до еды. Не до супа! -- сказал я. -- Вот если бы было шампанское!...
      Володька взглянул на меня с недоумением. Мы вошли в комнату... Виктор Макарович и Димуля на диване играли в шахматы.
      -- Мишенька! -- воскликнул Виктор Макарович. -- Как раз я выигрываю.
      -- Хоть бы раз мне удалось не проиграть... -- с досадой, поглаживая свою круглую голову, сказал Димуля.
      -- Сегодня мы все победили! -- сказал я.
      -- Кого? -- спросил Виктор Макарович.
      -- И ваш консилиум... И Дирдома!
      -- Что ты имеешь в виду?
      -- Будет создан ансамбль "Взвейтесь кострами!...". А у ансамбля будет художественный руководитель. Догадайтесь кто? На фотографии мы видим сейчас его спину! -- Все уставились на фотографию. А я продолжал: -- Художественный руководитель не должен сидеть и не должен стоять -- он должен только руководить!
      Володька поставил кастрюлю на стол так тяжело, что я понял: моя новость произвела на него впечатление.
      -- Осталось только выбить штатную единицу. Ее выбивают Лукьянов и моя мама. Так что можно не сомневаться!
      Все молчали.
      -- А Маргарита Васильевна будет дирижировать... -- сказал я.
      И тут понял, что поговорка "Как гора с плеч" очень точная. Виктор Макарович встал, распрямился.
      -- Если так... -- сказал он. -- Если так...
      И заходил по комнате. А я ходил за ним и объяснял, что если Лукьянов и мама за что-нибудь берутся, можно быть абсолютно спокойным.
      -- Как это хорошо! Как хорошо!... -- повторял Димуля.-- Значит, и Володя останется... А то директор говорит: "Когда исправишь тройки по математике, тогда и будешь играть..." А если он их никогда не исправит?
      -- Не в этом дело, -- пробурчал Мандолина.
      -- Я твой отец... Я за тебя радуюсь... Надо Римме позвонить. Рассказать...
      Он поднялся с дивана.
      -- Суп остынет, -- остановил его Мандолина.
      -- Хозяйственный он у тебя! -- похвалил Виктор Макарович. Ему хотелось говорить людям приятное.
      -- Если быть объективным... -- начал Димуля. Володька сразу отправился за чем-то на кухню.
      -- Очень заботливый! -- повторил Виктор Макарович.
      -- Мать часто в больнице. Так что приходится...
      -- А вот пусть Римма... -- начал я. И приостановился.
      --... Григорьевна, -- подсказал мне Димуля.
      -- Пусть Римма Григорьевна расскажет этому вашему соседу... Сама пусть расскажет! Тогда все во дворе...
      -- Она говорила. А он в ответ: "Что же еще мать может сказать о своем сыне!" Даже вспомнил какую-то старую притчу. В ней сын, стараясь доказать одной жестокой девчонке свою любовь, вырывает у матери из груди сердце. Бежит с ним, спотыкается, падает... А сердце спрашивает: "Мой сын, не больно ли тебе?"
      -- До чего же люди иногда умеют видеть в других только то, что хотят видеть! -- сказал Виктор Макарович. -- И статьи тянут себе на помощь, и старые притчи...
      -- Я думаю, они просто не любят музыку. Мандолина их раздражает... Не Володька, а инструмент, -- застенчиво согласился Димуля.
      Он махнул рукой и ушел в коридор звонить по телефону. Володька тут же вернулся. И разлил суп по тарелкам. Когда человек волнуется, у него нет аппетита... Мандолине было неудобно напоминать нам, что суп остынет. А мы с Виктором Макаровичем стояли и смотрели на фотографию, на которой Дима и Римма пели.
      -- Почти для всех них это было вроде игры... -- неожиданно сказал Виктор Макарович. -- Но я всегда думал: человек, который любит песни, не может быть злым человеком. Это для меня было главным... Давайте-ка и мы устроим игру! Поскольку все хорошо, что хорошо кончается. Вот сейчас Димуля вернется, и тогда...
      Димуля вернулся и сказал, что дежурная медсестра уже направилась к Римме в палату с радостным сообщением.
      -- Я предлагаю устроить концерт, -- сказал Виктор Макарович -- И чтобы каждый исполнял привычную для него роль. Ты, Мишенька, объявишь. Я буду дирижировать. Димуля по старой памяти будет петь, а Володя -- играть на мандолине... -- Он обратился к Володьке и его отцу: -- Вы ведь наверняка исполняли что-нибудь вместе?
      -- Было... -- сознался Димуля. -- Мы с Риммочкой в два голоса, а Володя аккомпанировал. Но так... для себя.
      -- Что же вы пели?
      -- Вспоминали репертуар нашего хора. Ну, вот гурилевский "Колокольчик", к примеру...
      -- Прекрасно! Володя, бери мандолину! -- Володька взял. -- Мишенька, на авансцену!
      Второй раз в этот день мне предлагали вести себя дома, как на концерте.
      "Доставлять радость одному человеку или целому залу -- большой разницы нет. Была бы, Мишенька, радость... -- объяснил мне как-то Виктор Макарович. -- Настоящий артист никогда не откажется выступать из-за того, что нет полного сбора. Даже если пришло всего насколько зрителей, он выйдет на сцену. Они же не виноваты!"
      Передо мной были три зрителя и одновременно -- три участника. Я сделал свое лицо еще более приятным и открытым, чем это было сегодня дома. И объявил:
      -- Композитор Гурилев... "Колокольчик"!
      Виктор Макарович по-настоящему, как на концерте, взмахнул руками. Володька склонился над мандолиной и стал баюкать ее.
      Димуля запел застенчивым, нежным голосом:
      Однозвучно гремит колокольчик,
      И дорога пылится слегка...
      Я переводил взгляд с фотографии на Димулю. Я люблю с помощью фотографий наблюдать, как с годами меняются лица людей. Но выражение лиц с годами почти не меняется. По крайней мере у Димули характер остался тем же...
      7
      После того как мне стало ясно, что Виктор Макарович никуда не уйдет, я полюбил Маргариту Васильевну. А она, мне кажется, полюбила меня. Потому что знала, что это моя мама вспомнила про Дом культуры "Горизонт", где был детский ансамбль и художественный руководитель.
      Раньше я не очень хорошо представлял себе, как Маргарита Васильевна разговаривает на обычные человеческие темы. В моем присутствии она произносила лишь те фразы, которые имели непосредственное отношение к репетициям или концертам. "Мы можем начинать, Виктор Макарович?", "Ты, Миша, произносишь фамилию Мусоргский так, будто это твой товарищ по школе. Никакого благоговения... С гениями так обращаться нельзя!"
      И вдруг она изредка начала улыбаться, чего я раньше почти никогда не видел. А один раз даже потрепала меня за волосы. Я наклонил голову, чтобы ей удобнее было трепать. Такое я получал удовольствие!
      -- А ловко ты это придумал -- сорвать мой дебют! -- сказала она. --Значит, ты любишь Виктора Макаровича?
      -- Мы все его любим, -- ответил я и пристально на нее посмотрел. -- А? Разве не так?...
      Но она опять стала, как говорится, непроницаемой.
      ... В тот день у нас была репетиция концерта "Перелистаем страницы опер!...". Эту программу придумала Маргарита Васильевна. Наши ребята становились то крепостными девушками из "Евгения Онегина", то охотниками из оперы "Волшебный стрелок", то свитой грузинского князя из "Демона", то казаками из "Тихого Дона"...
      Все эти песни наш хор исполнял и раньше, при Викторе Макаровиче. Но Маргарита Васильевна объединила их все в отдельную программу. И сочинила пояснительный текст, который я должен был произносить.
      Маргарита Васильевна объясняла нам, что нет, по ее мнению, профессии "певец", а есть профессия "артист". Только артист обладает даром перевоплощения, которым все участники нашего хора обязательно должны обладать.
      -- Бывают не артисты, а исполнители арий. Вы не должны брать с них пример, -- убеждала нас Маргарита Васильевна.
      С тех пор как Виктор Макарович ушел из хора, она все время ссылалась на него, цитировала то, что он говорил тридцать лет назад, и двадцать лет назад, и совсем недавно.
      -- Представьте себе, что нас слушает Виктор Макарович! -- восклицала она.
      Ребята представляли себе это, и Маргарита Васильевна хвалила их:
      -- Вот так... Совсем другое дело. Вы чувствуете? "Должно быть, раньше она просто не хотела отвлекать наше внимание от Виктора Макаровича, -- думал я. -- И поэтому вела себя незаметно. Выходит, он действительно чуть-чуть преграждал ей дорогу?"
      Особое внимание Маргарита Васильевна уделяла средней группе. Она даже высказала мнение, что Лешка может иногда запевать.
      -- Вот видишь, -- сказал я Лешке. -- Как хорошо, что вы не вовремя вступали на отчетном концерте!...
      -- Сознаться, что ли? -- ответил мне Лешка.
      -- Я уже сознался. Так что запевай абсолютно спокойно!
      У нас с Маргаритой Васильевной было хорошее настроение: мы ждали художественного руководителя.
      Маргарита Васильевна требовала, чтобы программа на репетиции выглядела точно так же, как на концерте. Поэтому я выходил на авансцену, объявлял номера и произносил объяснительный текст. Когда я объявил "Ноченьку" из оперы Рубинштейна "Демон" и сказал все, что нужно было, о поэме Лермонтова, которая "легла в основу", в Малом зале появился Дирдом.
      -- Я пришел, чтобы сообщить вам наиприятнейшее известие! -- начал он. Испугался, что мы не поняли, и пояснил: -- Если перефразировать реплику Городничего из комедии "Ревизор". -- Потом он гордо оглядел нас всех: --Только что я подписал приказ о создании ансамбля "Взвейтесь кострами!...". Он органично включит в себя вас, всю нашу хореографию и оркестр.
      -- Ура! -- крикнул я. Меня поддержала средняя группа.
      -- Вы на репетиции, -- произнесла Маргарита Васильевна, взглянув на меня.
      -- Продолжайте работать, -- сказал Дирдом. И удалился.
      -- Маргарита Васильевна, разрешите мне выйти, -- сказал я.
      -- Но ведь репетиция не окончена.
      -- Я должен выйти. Простите, пожалуйста... Она сделала вид, что очень удивлена.
      Я вышел из Малого зала и помчался по коридору. Внизу, возле кассы, был автомат... Я должен был сообщить Виктору Макаровичу о том, что мы победили!
      Пробегая мимо доски приказов, я притормозил, остановился...
      В центре доски висел новенький приказ по Дому культуры. Он сообщал о том, что создается пионерский ансамбль "Взвейтесь кострами!...".
      А во втором пункте было написано: "Художественным руководителем утвердить Евгения Аркадьевича Наливина, заслуженного артиста республики".
      -- Ты что, уснул? -- спросила меня уборщица, подметавшая коридор
      Я десятый или двадцатый раз перечитывал второй пункт приказа. Нельзя сказать, что я не верил своим глазам... Я не верил тому, что это кто-то мог написать, кто-то напечатать на машинке и вывесить в коридоре.
      "Как же так? -- спрашивал я себя. -- Как же так?!" Я без разрешения вошел в кабинет. Дирдом разглядывал афиши, висевшие на стене.
      -- Художественным руководителем должен был быть Виктор Макарович... --сказал я -- Это ведь было решено!
      -- Кем решено? -- спокойно спросил Дирдом.
      -- Об этом все знали. И мама и я...
      -- Вы с мамой? -- рассмеялся Дирдом. -- Вы назначили художественного руководителя? Исходя из чего?...
      -- Виктор Макарович всю свою жизнь... Он сорок лет...
      -- Стаж работы -- это еще не все, -- ответил Дирдом. -- Исходить надо из интересов Дома культуры. Заслуженный артист, всему городу известный певец приходит к детям! Руководит нашим ансамблем!... Неужели ты не понимаешь, как это прекрасно? Для афиши, для лица нашего Дома, для зрителей...
      -- Это невозможно, -- сказал я
      -- То есть как... невозможно? В коридоре висит приказ.
      -- А Наливин? Неужели он согласился?!
      -- Я ему объяснил. И он понял. В отличие от тебя... Искусство --жестокая вещь.
      -- Это вы -- жестокая вещь! -- сказал я.
      Дирдом испугался. Наверно, у меня было такое лицо... Он ничего не ответил, не выгнал меня из комнаты.
      -- Но ведь Наливин сказал, что не хочет работать с детьми. Я сам слышал.
      -- Он пошутил. Кто же не любит детей? Ты пойми... Виктор Макарович --это пройденный этап. Будущее -- за Наливиным!
      -- Потому что он -- заслуженный?...
      -- Заслуженно заслуженный! Как сказал Виктор Макарович, которого я уважаю не меньше, чем ты. К тому же и молодой! Или, как говорят, перспективный. На таком имени наш "костер" взовьется гораздо выше и ярче.
      Очень довольный последней фразой, Дирдом как бы опять проглотил стакан сладкого морса и заулыбался.
      -- Но Наливин собирался идти туда, где учат... вокалу. Я сам слышал.
      -- На наше счастье, там не оказалось вакантного места!
      -- А Лукьянов?
      -- Откуда ты знаешь Лукьянова? -- Дирдом внимательно взглянул на меня.
      -- И он согласился?
      -- Он всегда исходит из интересов дела. А откуда ты его знаешь?
      Мне казалось, что ждать нельзя, что дорога каждая минута. Как будто речь шла о спасении тяжелобольного. "Надо разыскать маму и папу! Немедленно!..." -- решил я. И выбежал из кабинета.
      Бухгалтерия находилась на втором этаже управления строительством, а отец работал на третьем. Но я не только поэтому решил сперва побежать к маме. Просто я знал, что она-то уж не растеряется и найдет выход из положения. И потом... в трудные минуты мама всегда умеет взять себя в руки. "Собраться", как говорит отец.
      "Этого не может быть! -- рассуждал я сам с собой по дороге. -- Мама придумала все это ради того, чтобы Виктор Макарович... не уходил, не расставался с нами. Разве сможет Наливин?... Но он согласился! А Виктор Макарович обнаружил у него голос... Наливин сам говорил. Называл учителем... Он, должно быть, не знает, что в ад попадают "предатели своих благодетелей". Люди, не помнящие добра... Но не в этом дело! Надо исправить... Пока Виктор Макарович не узнал!"
      Нужен был пропуск. Я стал звонить снизу... Но телефон бухгалтерии, конечно, был занят.
      И вдруг я увидел маму. Она шла как ни в чем не бывало, держа в руках пачку бумаг.
      -- Что случилось? -- спросила она, заранее беря себя в руки.
      -- Вывесили приказ! Его Дирдом написал... Художественным руководителем будет Наливин!
      -- Что? Что?!
      -- Наливин... Он согласился! Дирдом ему объяснил, что это хорошо для афиши. А Виктора Макаровича... мы обманули.
      -- Не повторяй моей обычной ошибки. Не паникуй раньше времени!
      На самом деле мама никогда не впадает в панику. Просто в последнее время она все чаще стала приписывать себе то, чего я, по ее мнению, не должен был делать. Маме кажется, что до меня быстрее дойдет, если я буду знать, что она испытала эти ошибки на себе самой и сама убедилась в их ужасных последствиях.
      -- Надо идти к Лукьянову, -- сказала мама. -- У него совещание. Но это неважно. Пойдем... Ты скажешь свое мнение от имени хора!
      -- И папу захватим.
      -- Он разволнуется. А впрочем...
      Отец переводил взгляд с мамы на меня, будто спрашивал: "Правда ли это?..."
      -- А Лукьянов разве не знал? -- уже вслух спросил папа. -- Ты не говорила ему о Викторе Макаровиче?
      -- Говорила... Но не акцентировала на этом. Я знаю Лукьянова. У него свои принципы. Ставку надо было выбивать не ради определенного человека, тем более пенсионного возраста, а ради дела. Но ведь другой кандидатуры и не было!
      -- Идем к нему! -- решительно заявил отец. И пошел впереди, хотя обычно в таких случаях нас за собой ведет мама.
      У Лукьянова шло совещание.
      -- Я загляну... -- сказал папа.
      Секретарша защитилась от него обеими руками:
      -- Ну, это уж на вашу ответственность! Через минуту Лукьянов вышел в приемную.
      Как я и предполагал, он был напряженным, стремительным. Лицо его было не просто приятным и открытым, как у меня на концертах, но еще и красивым. И мужественным.
      -- Что такое? -- не здороваясь, спросил он.
      -- Надо вам рассказать... -- начала мама.
      -- Это срочно?
      -- Да! -- сказал я.
      Он взглянул на меня с удивлением, но даже не спросил, кто я такой.
      -- Давайте!
      Он распахнул дверь, которая была напротив его кабинета.
      -- В чем дело?
      -- Речь идет о художественном руководителе ансамбля, -- сказала мама.
      -- Этот вопрос решен положительно.
      -- В том-то и дело, что нет!
      -- Как нет? Единица утверждена.
      -- Но персональное назначение... неверное, -- продолжала мама. --Утвержден не Виктор Макарович, а другой человек.
      -- Ну, в такие детали я вникать не могу...
      Тут произошло неожиданное: папа повысил голос:
      -- Нет, вы прекрасно знаете, что любой проект, любая машина состоит из деталей. И вы постоянно вникаете... Но и художественное произведение, и человеческая жизнь -- все, все состоит из деталей!
      -- Директор Дома сообщил мне вчера, что Виктор Макарович сам решил отдохнуть. Что ему врачи запретили...
      -- Дебет с кредитом явно не сходятся! Он обманул вас, -- сказала мама.
      Отец передвинул письменный прибор на столе.
      -- Тот же самый директор Дома сказал, что Виктор Макарович -- уже "пройденный этап". Это ваше любимое выражение. Но человек не может быть пройденным этапом! -- Отец решительно вернул письменный прибор на прежнее место. -- И вообще я должен сказать... Что значит "пройденный этап"? Наша с вами жизнь покоится на "пройденных этапах". Как на фундаменте! Не надо быть строителем, чтобы знать, что без фундамента здание рухнет.
      Недавно я слышал что-то очень похожее. Но Виктор Макарович говорил о книге, а отец -- о фундаменте. Потому что был инженером. Лукьянов папу не узнавал.
      -- А я считал вас чересчур деликатным человеком. Это мне нравится!
      Отца многие считают чересчур деликатным.
      "Ты немного недопонимаешь", -- говорит мне папа в тех случаях, когда я вообще ничего не понимаю. Например, если он помогает мне решать математические задачки. "Вот видишь, как у тебя все получилось!" -- говорит он. А на самом деле все получилось не у меня, а у него. "Это не совсем так", -- говорит папа, когда что-нибудь совсем уж не так.
      Он умеет подсказать, вроде бы не подсказывая. Так бывает и с моими задачками, и со звонками Лукьянова.
      -- Вот видите, как вы отлично придумали! -- говорит он Лукьянову по телефону.
      -- Это же ты придумал, -- возражает мама, когда папа вешает трубку.
      -- Он и без меня все это знал.
      -- Знал бы, так не звонил!.
      И возражает папа людям так, что кажется, он просто дополняет их собственные мысли.
      А тут он почти кричал. И на кого? На Лукьянова!...
      -- Разве можно не ценить людей, которые уже сыграли свою роль, выполнили, так сказать, свою функцию? -- продолжал папа. -- Так, простите, и мать с отцом недолго вычеркнуть из памяти. Они ведь тоже выполнили свои функции: родили нас, подняли на ноги. Оглянуться назад -- вовсе не значит отступить! (Лукьянов продолжал не узнавать его.) А Виктор Макарович мог бы еще долгие годы исполнять свою роль. Назвать его "пройденным этапом"?!
      -- Это не я назвал, а директор Дома культуры. Лукьянов оправдывался перед отцом!
      -- Виктора Макаровича я давно знаю, -- сказал он, -- очень давно! Я пел у него в хоре.
      -- Вы... пели? -- переспросила мама.
      -- Недолго. Певцом я не стал. Так что практически это не имело значения
      -- Это не могло не иметь значения. -- сказал папа. -- Не надо делать вид, что мы появились на свет такими же, какие мы с вами сейчас. Все имело значение! Мы часто слышим "Никто не забыт и ничто не забыто!" Разве это должно относиться только к военным подвигам? По-моему, ко всему доброму, что делают люди... Я это давно вам хотел сказать.
      -- Вот и сказали, -- ответил Лукьянов.
      -- Но как же, если вы пели... можно было не позвонить Виктору Макаровичу? Не проверить?... -- спросил отец.
      -- Вы знаете, какие сейчас напряженные дни! -- ответил Лукьянов. -- У меня на календаре... там, в кабинете, записано: "Позвонить Караваеву". Хотел узнать о здоровье. В таком вот плане. Потому что директор Дома меня заверил... -- Лукьянов зашагал по комнате. -- Давно я не видел Виктора Макаровича. Должно быть, лет двадцать. В Дом культуры хожу главным образом на совещания. Времени нет. К сожалению... -- Лукьянов остановился. -- А он-то что же, не мог о себе напомнить?
      -- Неудобно, наверно... напоминать, -- сказала мама.
      -- У меня тоже одна голова! И в ней иногда не хватает места...
      -- Сердце в этом смысле гораздо вместительней, -- уверенно сказал папа.
      -- Да, понимаю. -- Лукьянов сел за стол, на котором стояли разноцветные телефоны. Он уже не был таким напряженным, стремительным. И хотя в кабинете у него шло совещание, он как будто не торопился. -- Нехорошо получилось...
      -- Дирдом во всем виноват! -- сказал я.
      -- Кто?
      -- Директор...
      -- Дирдом? -- Лукьянов громко захохотал. -- Это мне нравится! Очень подходит... Я думаю, еще не поздно переиграть!
      Лукьянов нажал на кнопку. Вошла секретарша, и он сказал, чтобы она соединила его с Дирдомом.
      Я думал, что Лукьянов будет кричать на Дирдома, стучать по столу. Но он не кричал.
      Не поздоровавшись, он тихо и четко произнес:
      -- Вы ввели меня в заблуждение. Виктор Макарович мог остаться! (Дирдом что-то ответил.) Консилиум? (Дирдом опять что-то сказал.) Сейчас у меня нет времени. Потом я вникну во все детали. А пока отмените приказ... То есть как поздно?
      Дирдом что-то объяснял.
      Ничего больше не сказав ему, Лукьянов повесил трубку.
      -- В сегодняшней вечерней газете будет заметка: "Из театра -- в самодеятельность. Заслуженный артист приходит к детям!" Или что-то в этом роде, -- сообщил он. И взглянул на часы. -- Уже пять... Газета печатается.
      -- Виктор Макарович говорил: "Я счастливый человек: никогда не расстаюсь с детством!" Теперь, значит, придется расстаться... -- сказала мама
      -- Ни о коем случае! -- Лукьянов поднялся. -- Мы найдем другое место!
      -- Другого места для него быть не может, -- сказала мама.
      -- А не вернуть ли его на прежнюю должность?