Если бы можно было повернуть назад... Я не дала бы ему смотреть на смерть... Вглядываться...
      ...А теперь по часам... Четырнадцатого декабря... Утром... Я умываюсь, чувствую: стоит в проеме дверей, держась обеими руками за дверной косяк, и пристальным взглядом обводит ванную, потом мои руки, лицо...
      - Что с тобой? Садись за уроки. Я скоро вернусь.
      Молча повернулся и ушел в свою комнату.
      Я встретилась с подругой. Она связала для него модный пуловер. Мне хотелось сделать ему красивый подарок на день рождения. Принесла домой, муж поругал:
      - Неужели ты не понимаешь, что пока нельзя, чтобы он носил такие дорогие вещи.
      На обед подала его любимые пельмени. Обычно тарелку с добавкой просит, а тут поклевал и оставил.
      - Что-нибудь в школе случилось?
      Молчит. Здесь я заплакала, у меня что-то градом покатились слезы. Сама испугалась, я плакала так громко впервые за много лет. На похоронах брата со мной такого не было. И он испугался насколько, что я даже начала его утешать.
      - Померяй полувер.
      Надел.
      - Нравится?
      - Очень.
      Заглянула через некоторое время к нему в комнату: он читал Пушкина. В другой комнате отец печатал на машинке. У меня болела голова, и я уснула. Когда пожар, люди спят крепче обычного... Когда беда... Я оставила его за столом... Тимка, наша собачка, лежала в прихожей. Не залаяла, не заскулила...
      Не помню, сколько времени прошло, открываю глаза: возле меня сидит муж.
      - А Игорь где?
      - В туалете Заперся. Наверное, стихи, бормочет, уже около часа.
      Дикий, немой страх подбросил меня вверх. Подбегаю, стучу, колочу дверь. Бью руками, ногами. Тишина. Зову, кричу, умоляю. Тишина. Муж ищет молоток, топор. Взламывает дверь... В стареньких брюках, свитере, домашних тапочках... На каком-то ремне... Схватила, понесла... Мягкий, теплый... Стали делать искусственное дыхание... Вызвали "скорую помощь"...
      Как же я спала? Почему Тимка не почувствовал? Собаки такие чуткие... Я сидела и смотрела в одну точку... Как сумасшедшая... Мне дали укол, и я куда-то провалилась... Утром разбудили:
      - Вера, вставай. Потом себе не простишь.
      "Ну, сейчас я тебе всыплю, ты у меня получишь", - подумала я, и тут до меня доходит, что всыпать некому.
      Он лежал... На нем тот пуловер, который я ему ко дню рождения приготовила... Все знакомое, родное - лицо, губы, руки... Я дотрагиваюсь до него... И он касается меня... Еще один день мы были вместе...
      Я прощаю тебя, поле,
      Я прощаю тебя, озеро,
      Я прощаю тебя, Родина...
      Не удержать... Не остановить... Не подтолкнуть к берегу... Может, я его слишком сильно любила? Как нельзя любить?..
      Я не знала, куда мне бежать. В церкви молилась, но боялась признаться, что он покончил самоубийством. Ходишь и на небо смотришь... На небо... На небо... На небо... Кричать начала не сразу, через несколько месяцев. Но слез не было. Кричать кричала, а не плакала. И только когда один раз выпила стакан водки - заплакала. Стала пить, чтобы плакать... Стала цепляться за людей. У одних наших друзей мы просидели, не выходя из квартиры, два дня. Теперь понимаю, как им было тяжело, как мы их мучили. Мы убегали из своего дома... Когда оставались, я открывала дверь в туалет, стояла и смотрела: на ту трубу от вытяжки, на те стены... Пока муж не оттащит... Два раза хотели поменять квартиру, уже документы подготовим, людей обнадежим, упакуем вещи... И не могу из квартиры выйти, что-нибудь вынести... Не для меня этот выход - начать новую жизнь... Я бродила по магазинам, подбирала ему вещи: вот этот свитер - его цвет, и эта рубашка...
      Какая-то по счету весна... Какая - не помню. Прихожу домой, говорю мужу:
      - Знаешь, сегодня я понравилась одному мужчине. Он хотел назначить мне свидание.
      И мой муж отвечает:
      - Как я рад за тебя, Верочка. Ты возвращаешься...
      Безмерно я была ему благодарна за эти слова.
      Тут я хочу рассказать о своем муже. Он - физик, сошлись вода и пламень (Помолчав.) Нет, о любви, как и о смерти, невозможно рассказать. Я любила... Почему. любила, а не люблю? Потому что той меня нет... А себя новую, выжившую, я не знаю... Не понимаю...
      Ночью лежу с открытыми глазами. Звонок. Ясно слышу звонок в дверь.
      Утром рассказываю мужу. Он:
      - А я ничего не слышал.
      Последний раз - звонок. Я не сплю, поворачиваю глаза на мужа: он тоже проснулся.
      - Ты слышал?
      - Слышал.
      И Тимка кругами возле кровати бегает, кругами, как по следу за кем-то... Я куда-то падаю, в какое-то тепло... И вижу такой сон...
      Непонятно где, выходит ко мне Игорь в той одежде, в какой мы его похоронили.
      - Мама, ты меня зовешь и не понимаешь, как мне тяжело к тебе прийти. Перестань плакать.
      Дотрагиваюсь до него, он мягкий.
      - Тебе было хорошо дома?
      - Очень.
      - А там?
      Он не успевает ответить, исчезает.
      С той ночи я прекратила плакать, стала говорить ему только ласковые слова: "Ты - самый хороший. Самый красивый. Самый добрый".
      И он стал сниться мне маленьким, только маленьким. А я жду его большого, чтобы поговорить с ним, понять его...
      Это был не сон... Я только закрыла глаза... Дверь в комнату распахнулась... Взрослым, каким я его никогда не видела, он вошел на мгновенье... У него было такое лицо, что я поняла: ему уже безразлично все, что здесь происходит. Наши разговоры о нем, воспоминания. Он уже совсем далеко от нас...
      Тогда я захотела родить... Сильно болела я не должна была родить, но родила. Девочку... Мы к ней относимся, как будто она не наша девочка, в дочка Игоря... Я боюсь ее так любить, как любила его, я не могу ее так любить... Хочу уйти из института... Во мне нет света и радости... Я читаю стихи, и мне кажется, что все они о смерти...
      У Беллы Ахмадулиной есть такие строки:
      Как все хотела, и поила медом,
      Поила медом, а вспоила ядом...
      А может, он только хотел заглянуть за край? Не верил, что не вернется?
      "Закрываю двери, которые не открыл..." - так потом назвали книгу его стихов.
      Есть у меня еще одна страшная мысль: а вдруг бы он сам рассказал совсем другую историю?.."
      История о том, как невозможно разлюбить
      марши, Сталина и кубинскую революцию
      Маргарита Пагребицкая - врач, 52 года
      "Мне кажется: я знала, что вы придете. Все время кого-то ждала, кто бы меня выслушал. С чего начать? Я немного растерялась... Но это хорошо, что вы моложе меня, иначе что бы я могла вам рассказать...
      ...Недавно мы с мужем поехали в Москву и первый раз не пошли на Красную площадь. Такого раньше никогда не случалось. Пусть у нас был только один день и мы с ног валились от усталости, но, хотя бы ночью или на рассвете перед самым поездом, мы должны побывать на Красной площади. А сейчас не пошли. Не хотелось.
      Я всегда ждала эти первые минуты, когда поезд подходил к Белорусскому вокзалу, звучал марш, и сердце прыгало от слов:
      - Товарищи пассажиры, наш поезд прибыл в столицу нашей Родины город-герой - Москву!
      Кипучая, могучая, никем непобедимая,
      Москва моя, страна моя, ты самая любимая...
      Где это? Куда исчезла жизнь, которой мы жили раньше? Нас встретил чужой, незнакомый город... На Арбате, моем любимом Арбате продавали разукрашенные матрешки, самовары, старые иконы и тут же - комсомольские билеты. Вы представляете? Фронтовые награды - от ордена Славы до медали "За Победу"! Красные знамена с Лениным, советскую военную форму - от прапорщика до маршала... Цены в долларах... Муж чуть в драку не полез:
      - Это же бандиты!
      Я позвала милиционера, и он нам, провинциалам, скороговоркой, видно. не впервые, разъяснил:
      - Предметы эпохи тоталитаризма... Разрешено торговать... Привлекаем к ответственности только за наркотики и порнографию...
      А партбилет за пять долларов - не порнография?! Невозможно было отделаться о чувства, что это какие-то декорации, кино снимают... Жуткий фантастический фильм... Как и этот второй фильм - что я здесь, в больнице. Вот эта женщина, что сейчас мимо нас прошла в столовую (скоро обед), вешалась. Инженер. Тридцать лет жила в общежитии, потому что одиночка, и наконец получила однокомнатную квартиру. Пол вымыла. Окна отскоблила от краски. А потом на каком-то шпагате... Хорошо, что двери не закрыла на ключ по привычке, как в общежитии... Тут у каждого своя история...
      Мне кажется, что я проснусь - и пойму, что меня просто разыграли. Я лягу спать, встану, и все будет, как прежде.
      ...Впервые я увидела Москву в семьдесят третьем году. Я уже была замужем, родила дочь. Помню, что шел дождь, холодный, осенний дождь. У меня не оказалось с собой зонтика, но я выстояла шестичасовую очередь к мавзолею. Я шла к Ленину, как идут в храм. Полумрак, цветы... Шепот:
      - Проходите. Не задерживайтесь. Осторожно - ступени...
      Это был бог. Я плакала, за слезами ничего не разглядела. Единственное место, куда меня тянет сейчас, - церковь. Но я хотела бы пойти в церковь без людей, и стать на колени, и говорить, не знаю с кем...
      О чем? О том, как мы были потрясающе счастливы! Сейчас я в этом абсолютно убеждена. Мы росли нищие, ничего не имели и никому не завидовали. Летом наденешь парусиновые тапочки, начистишь их зубным порошком. Красиво! Зимой - в резиновых ботиках, мороз - подошвы жжет. Весело! Хорошо вспоминать! Верили, что завтра будет лучше, чем сегодня, а послезавтра лучше, чем вчера. Любили, безгранично любили Родину - самую великую, самую лучшую! Первый советский автомобиль - ура! Неграмотный рабочий изобрел секрет советской нержавеющей стали - победа! А то, что этот секрет уже давно известен всему миру, мы потом узнали. А тогда: мы первыми полетим через полюс в Америку! Научимся управлять северным сиянием, повернем вспять гигантские реки, построим в непроходимых лесах самую длинную железную дорогу... Вера! Вера! Вера!
      Без конца работало на улице радио. Утром играли гимн, затем марши, песни Дунаевского, Лебедева-Кумача. Я и Родина - это было одно и то же, неразделимо. Мне пятьдесят да года, а я и сейчас могу запеть. Хотите? (Поет.)
      Отцы о свободе и счастье мечтали.
      За это сражались не раз.
      В борьбе создавали и Ленин, и Сталин
      Отечество наше для нас.
      Мама рассказывала, что на следующий день, как меня приняли в пионеры, утром заиграл гимн, я вскочила и стояла на кровати, пока гимн не кончится. Дома был праздник, пахло пирогами в мою честь. Я не расставалась с красным галстуком, он у меня до сих пор хранится. Мечтала подарить его дочери... Комсомольский билет берег... Для кого?
      Раньше откроешь окно - льется музыка, и такая музыка, что встанешь и шагаешь по квартире, как в строю. Пусть это была тюрьма, как теперь считают, но нам было теплее в этой тюрьме. мы чувствовали единение и привыкли быть в толпе, вместе. Вы посмотрите, как мы стоим в очередях, друг на друге, тесно - это все, что осталось у нас от той жизни.
      Вспомнила еще:
      Сталин - наша слава боевая,
      Сталин - нашей юности полет,
      С песнями, борясь и побеждая,
      Наш народ за Сталиным идет.
      Когда шла колонна солдат, сердце замирало. После войны - солдат был необыкновенный человек, герой. В первом классе я прочла "Молодую гвардию" Александра Фадеева, "Повесть о настоящем человеке" Бориса Полевого. Самая большая мечта - умереть! Отдать жизнь за Родину. Моя комсомольская клятва, я ее до сих пор помню: "Готова отдать свою жизнь, если она понадобится моему народу". И это были не слова, нас так воспитали на самом деле. Вступая в партию, я повторила, своей рукой написала: "С Программой и Уставом ознакомлена и признаю. Готова отдать все силы, а если потребуется, и жизнь своей Родине". Сохранился мой школьный дневник, я его от всех прячу, потому что он сегодня наивный, глупый. С моей любовью к Сталину, с нестерпимым желанием умереть только за то. чтобы его увидеть. Боюсь сама его открыть... И книги любимые боюсь перечитывать... Сегодня мне страшно прикасаться к прошлому, будто к чему-то мертвому дотрагиваешься...
      Вы хотите знать, как это сочеталось: наше счастье и то, что за кем-то приходили ночью, кого-то забирали? Как легкая тень пробегала... Кто-то исчезал, кто-то рыдал за дверью... Не запомнилось... Осталось в памяти другое: деревянные тротуары. пахнущие теплом, ослепительные парады физкультурников и слова, сплетенные из живых человеческих тел и цветов, "Ленин", "Сталин"... На стадионах, на площадях ... Был же Берия, подвалы Лубянки... А я помню, как цвела сирень... Массовые гуляния... И то, как хотелось всем выразить свои чувства, свою любовь... Сталин - это было что-то радостное, что-то счастливое. Потом стали говорить, что он рыжий, маленький. Развенчали. Выбросили из мавзолея. А я продолжала его любить. Я перестала любить Сталина три-четыре года назад, когда прочла документы...
      - Мама, - выпытывала у меня дочь, - неужели ты и вправду верила, что Павлик Морозов, который донес на своего отца, - герой?
      - Да! Тогда была другая мораль.
      - Как ты можешь это произнести?! - У нее испуг в глазах.
      Зачем мне врать? Клянусь, если бы я убедилась, что мой отец враг, а бы пошла в НКВД. Это правда. Я была сталинская девочка. После смерти Сталина родились совсем другие люди, у нас границы поколений сдвинуты: мы делимся на людей, которые жили при Сталине, и на тех, кто родился после его смерти. Если вы сидели, прижавшись ухом к репродуктору, и слушали, как каждый час передавали бюллетень о здоровье товарища Сталина, а в день его похорон бежали, сливаясь с безумной толпой, на площадь имени Сталина, чтобы застичь тот момент когда раздадутся траурные гудки, вы - один человек. Когда всего этого с вами не было, вы этого не знали, не чувствовали, вы - другой человек. Когда всего этого с вами не было, вы этого не знали, не чувствовали, вы - другой человек. Я очень гордилась нашим соседом, дядей Ваней, он вернулся с войны без обеих ног, ездил на деревянной самодельной коляске. Звал меня "Маргаритка", чинил всем валенки, сапоги:
      - Ну что, Маргаритка, сдох этот...
      Это он о моем Сталине? Я выхватила у него потертые валенки.
      - Как вы смеете! Вы - герой... У вас орден...
      Два дня серьезно размышляла: пойти мне в НКВД и рассказать о дяде Ване или не пойти? На второй день возвращаюсь домой: дядя Ваня свалился со своей коляски и не может встать. Подняться. Пьяненький. Мне стало его жалко. Не случись с ним такого, может. из меня тоже получился бы Павлик Морозов...
      Нет, вы меня выслушайте... Уверяю вас - это личная история, очень личная...
      Моя мама - дворянка, из богатой семьи. Перед самой революцией, в семнадцатом году, она вышла замуж за офицера, впоследствии он воевал в белой гвардии. В Одессе они расстались... Он эмигрировал с остатками разбитых деникинских частей, а она не могла бросить парализованную мать. Ее взяли в ЧК как жену белогвардейца, но не расстреляли. Следователь, который ее допрашивал, заставил выйти за него замуж. Мама у меня очень красивая. Она только один раз проговорилась, что он был матрос, возвращался домой из ЧК пьяный и бил ее револьвером по голове... Потом куда-то исчез...
      И вот эта моя мама, красавица, балерина, обожавшая музыку, столько пережившая, до беспамятства любила Сталина. Она грозила моему мужу, когда он высказывал недовольство чем-нибудь:
      - Я пойду в райком и скажу, какие вы коммунисты.
      Мой отец (мама потом вышла замуж еще раз) участвовал в революции, в тридцать седьмом был репрессирован. Через несколько лет его освободили, но в партии не восстановили. Это был удар, который он не пережил. Так вот, он работал агрономом, если видел непорядки, писал письма товарищу Сталину. А в тюрьме ему выбили все зубы, проломили голову...
      Как это объяснить? Они что, все были глупы или безумны?! Мама знала несколько языков, читала Шекспира и Гете в подлиннике. Отец окончил Тимирязевскую академию. Ну, а Блок, Есенин, Маяковский? Александра Коллонтай, Иннеса Арманд? Мои кумиры. мои идеалы - я росла с ними. Я им верила. Справедливость --- вот был смысл нашей жизни. (Пауза.) А сейчас снова - богатые, бедные. Кто-то уже купил магазин, а кому-то на молоко и хлеб не хватает. Я никогда такого не приму, не впишусь в эту жизнь... Вы посмотрите, кто торгует в коммерческих магазинах, на биржах? Мальчишки... Какие-то новые, совершенно незнакомые мне люди. Иногда мне кажется, что я живу среди сумасшедших... Все сошли с ума...
      Я - врач, я шла лечить людей, а в сумочке у меня лежали приготовленные для себя таблетки... Два месяца изо дня в день я носила свою смерть... Что меня удерживало? Неожиданно пугает мысль, что смерть безобразна. Начинаешь представлять, как будешь лежать, как изуродует твое тело, лицо судорога... Будешь разлагаться... Я видела повесившихся... В последние минуты у них наступает оргазм... Или они все в моче, в кале... Одна эта мысль для женщины ужасна. Я очень профессионально все представляла. У меня, как у врача, не могло оставаться никаких иллюзий о красивой смерти. Смерть не бывает прекрасной, труп героя и труп труса пахнут одинаково...
      Вы хотели бы понять причину? Как это произошло? Никто не верит... Здесь со мной беседовал психиатр, профессор:
      - Муж пьет?
      - Что вы!
      - Разлюбил? Бросил?
      - Нет.
      - Конфликт с детьми?
      - У меня дочь и сын, двое внуков. Мы ладим.
      - С работы увольняют?
      - Нет.
      - Так как же вы себя до такого довели?
      Я молчала. Потому что, начни я ему рассказывать, он решил бы, что это я сошла с ума, а не все вокруг. Прошлое могло стать моим диагнозом...
      Чего мне жалко в той жизни? Как вы говорите, этой бедности? Этого страха? Мне жалко своей веры и того большого, сильного государства, в котором мы больше не живем. Моя жизнь потеряла смысл... Я не умею жить только для себя... Я никогда так не жила...
      Где все то, что мы любили?
      ...Полетел Гагарин... Люди вышли на улицы, смеялись, обнимались, плакали... Рабочие в спецовках прямо с заводов... Медики в белых шапочках... Швыряли их в небо: "Мы - первые! Наш человек в космосе!" Это нельзя забыть!
      Кубинская революция! Молодой Кастро! Как мы за них переживали. Я кричала: "Мама, папа! Они победили!" Любимая наша песня: "Гренада". Помню, как еще в школу приходили ветераны боев в Испании, это называлось интернациональным долгом. Мы им завидовали. Дома над своей кроватью я повесила вырезанную из журнала фотографию Долорес Ибаррури. Потом все мальчики мечтали о Кубе. Через несколько десятков лет друге мальчики точно так же бредили Афганистаном. Нас легко было обмануть...
      Помню, как уходил на целину весь наш десятый класс. Они шли по улице колонной, с рюкзаками, с развевающимся знаменем... "Вот это - герои!" думала я. Многие из них потом вернулись больными: на целину они не попали, строили в тайге железную дорогу, таскали на себе рельсы по пояс в ледяной воде. Не хватало техники... Ели гнилую картошку, у всех цинга... Но они были, эти ребята! И была девочка, провожавшая их с восторгом. Это - я!
      Эту память я никому не отдам: ни коммунистам, ни демократам, ни брокерам... Она - моя! только моя! Я могу прожить без денег, без мяса, без печенья и конфет, и мне не так много надо. Но верните мне радость жизни, веру! Когда-то мы с мужем объездили весь Кавказ, Крым, Россию. Наши родители нам не оставили богатства - ни дачи, ни квартиры, ни денег. У меня была раскладушка и две табуретки, муж принес одеяло, - с этого мы начинали. Залезли в долги (пять лет отдавали), чтобы купить машину и путешествовать. Сегодня - везде границы... Война... А родина там, где больше платят... Как в кошмарном сне... Никак не проснуться, а проснуться надо...
      И все-таки, как это случилось? Тот момент... Последний... Я знаю, что чаще это делают ночью... В одиночестве... В тишине... Вечерний человек ближе к темноте, в которую погружаешься... Сон очень похож на смерть... Мне тоже всегда казалось, что утренний человек больше любит жизнь, чем вечерний, ночной... Но я это сделала утром...
      Позвонила Карина, сестра мужа, беженка из Баку (муж у меня армянин). Они недавно приехали к нам в Минск, когда там все началось... Купили дом в пригороде.
      - У нас в Баку уже цветет миндаль, - и я услышала, как Карина заплакала. - А здесь еще снег в апрельских лужах. В прошлом году я ни один свой сарафан не надела. По привычке сшила три - розовый, с цветами и белый, но все лето шел дождь.
      - Карина, здесь падает снег, а у вас стреляют... Теперь ты будешь жить здесь... Родишь еще одного сынишку...
      - Я себе это тоже каждый день говорю. Но мне пахнет миндаль...
      У Карины в Баку погиб сын Андроник. Десятилетнего мальчика на ходу выбросили из автобуса... А тете Рузане, она была на шестом месяце беременности, вспороли ножом живот... Это происходит сейчас, в наше время: в Баку убивают армян, а в Ереване азербайджанцев, когда вы радуетесь весеннему солнцу, подснежникам, покупаете торт к ужину. Одно дело - видеть это по телевизору: стреляют, жгут, хоронят... Плачут, крестятся... И совсем другое, когда это твоя кровь пролита, твоих близких. Ты с ними смеялась, писала им письма, сидела вместе за праздничным столом, пела одни песни. Задыхаешься от ужаса... Цепенеешь... Не кричишь, а воешь в душе, внутри. Заталкиваешь-заталкиваешь в себе этот крик... Но однажды не выдерживаешь... Как я в о утро... Берешь горсть таблеток... Чтобы ничего не знать, не слышать... Уснуть... И не думать о том, кого родит женщина, которая видела, как пещерным способом четвертуют людей в городе, где пахнет миндаль... Как на дверях хлебного магазина повесили старую армянку. И в ногах у нее стояла сумка с хлебом...
      Я думала, что своей смертью их остановлю... Задержу, спасу... Мужа спасу... Сына... Они хотят поехать туда... Мстить... Убивать... Как мне их удержать? Чем?
      Чужая страна... Чужой город... Чужие люди... Я ничего не понимаю и не узнаю... Узнаю только животных. Птиц. Может, поэтому люди стали так части заводить щенков? На выставках собак очереди длиннее, чем в мавзолей и в музеи. Я вырвусь из больницы, уеду на дачу. Буду копать землю, смотреть на деревья, на траву... Я не хочу видеть людей...
      В чем моя вина? Почему я должна каяться? Я никого не расстреливала, не предавала... А ни кричат на площади, что всех коммунистов надо судить, сажать в тюрьмы. За что? Меня - за что? Моего мужа - за что? Мы верили, любили... Никому сейчас не верю! Никому!!!
      Я всех боюсь... Я боюсь, потому что не могу разлюбить то, что со мной было..."
      История, рассказанная молодым человеком,
      который понял. что жизнь больше Феллини,
      чем Бергман
      Александр Ласкович - солдат, 21 год
      "Выбирал не я, выбирал кто-то другой: либо умру, либо не буду знать. что живу. До сих пор в этом не уверен... Я не был в Америке, но мне часто кажется: я там жил... Смотрю на чужие картинки как на что-то знакомое... Я не знаю: кто сейчас сидит с вами за столом, разговаривает? Может быть, это я? А может, и нет? Иногда я все о себе забываю... Потом вдруг наткнешься: вроде бы это я? Мне никогда не нравилось быть мальчиком... Все выбрали без меня: имя, место, время... Нос, форму ушей, цвет волос... Мама мечтала о девочке, папа, как всегда, хотел аборт. Там, еще в утробе матери, я чувствовал, это впитывалось в мою подкорку, что я никому не нужен, могу не обнаруживаться, не появляться...
      Первый раз я хотел повеситься в семь лет. Из-за китайского тазика... Мама сварила варенье в китайском тазике и поставила на табуретку, а мы с братом ловили нашу кошку Муську. Наша Муська тенью пролетела над тазиком, а мы нет... Мама молодая, папа на военных учениях... На полу лужа варенья... Мама проклинает судьбу офицерской жены, которой надо жить у черта на куличках, на Сахалине, где зимой снега насыпает до двенадцати метров, а летом - лопухи одного роста с ней. Она хватает отцовский ремень и выгоняет нас на улицу.
      - Мама, на дворе дождь, а в сарае муравьи кусаются...
      - Пошли! Пошли! Вон!!
      Вечером брат побежал к соседям, а я совершенно серьезно решил повеситься. Залез в сарай, нашарил в корзине веревку. Придут утром, а я вишу... Вот суки, вам! тут в дверь втискивается Муська, ее зеленые глаза вспыхнули в темноте, как бенгальские огни... Мяу-мяу... Милая Муська! Ты пришла меня пожалеть... Я обнял ее, и так мы с ней просидели до утра...
      Что такое был папа? Папа - замполит авиаполка. Мы перемещались из одного военного городка в другой, все они пахли гуталином и дешевым одеколоном "Шипр". Так всегда пахло и от моего папы. Мне - восемь лет, брату - девять, папа возвращается со службы. Скрипит портупея, скрипят хромовые сапоги. В эту минуту нам с братом превратиться бы в невидимок, исчезнуть с его глаз! Папа берет с этажерки "Повесть о настоящем человеке" Бориса Полевого, в нашем доме - это "Отче наш".
      - Что было дальше? - начинает он с брата.
      - Ну, самолет упал. А Алексей Мересьев пополз... Раненый... Съел ежа... Завалился в канаву...
      - Какую еще канаву?
      - В воронку от пятитонной бомбы, - подсказываю я.
      - Что? Это было вчера. - Мы оба вздрагиваем от командирского голоса папы. - Сегодня, значит, не читали?
      Вращаемся вокруг стола, как три Чаплина - один большой, два маленьких: мы со спущенными штанами, папа - с ремнем. Все-таки у нас у всех киношное воспитание, да? Не из книг, а из фильмов мы выросли... Книги, которые приносил в дом папа, у меня до сих пор вызывают аллергию. У меня температура поднимается, когда я вижу у кого-нибудь на полке "Повесть о настоящем человеке". О! Папа мечтал бросить нас под танк... Он хотел. чтобы я попросился в Афганистан... А если бы мне там отсекли ноги, как Алексею Мересьеву, вот тогда его жизнь не зря. Он был бы счастлив! Он мог бы меня расстрелять, случись война и нарушь я присягу. Комплекс Тараса Бульбы... Папа принадлежал идее, он не человек. Но меня никак не удавалось запрограммировать на войну... Или на щенячью готовность заткнуть собой дырку в плотине, лечь пузом на мну... Я давил божьих коровок, на Сахалине летом божьих коровок как песка. Давил их, как все, пока однажды не испугался: чего это я столько маленьких красных трупиков наделал? Муська родила недоношенных котят... Я их поил, выхаживал. Появилась мама: "Они что - мертвые?" И они умерли после ее слов. Папа дарил мне военные фуражки... Но я никогда не хотел быть мальчиком... Детский страх: мальчики все становятся военными и их убивают... О! Как я хотел молочными зубами вгрызться в папины хромовые сапоги, биться и кусаться. За что он меня - по голой заднице перед соседским Витькой?!
      Я не рожден для танца смерти... У меня классический ахилл, мне бы танцевать в балете. Но папа служил великой идее, он был часть этой идеи. Как будто трепанация черепа произошла... Все без штанов, но с винтовкой... Пора сменить жанр... Там, где играли оптимистическую трагедию, сейчас разыграют комедию и боевик. Ползет-ползет, шишки грызет... Угадайте, ко это - Алексей Мересьев... Все, что осталось от папиной идеи, которая в страшной крови. Не люди убивали друг друга, идея убивала. Идея-убийца... А папа? Он беспомощный человек, совсем не готовый к старости, потому что в старости надо просто жить. А он себя без той великой идеи не представляет... Ну, пуст бы кактусы выращивал или спичечные коробки собирал? Сидит у телевизора: заседание парламента - левые, правые, митинги, демонстрации... Папе нужен враг, притаенный, замаскированный, нужна борьба, иначе жизнь утрачивает смысл, бесцельна. Безжертвенна! Такая жизнь папе неизвестна и непонятна. Вот мы смотрим с ним вдвоем телевизор: японский робот ощупывает старый карьер вынимает из песка ржавую мину, увозит взрывать. Папа в бесконечном удивлении:
      - Гробить технику? У нас что, личного состава не хватает?
      У него свои отношения со смертью. Она для него всегда чему-то равна: спасенному самолету, выхваченному из пламени колхозному трактору, досрочному выполнению задания партии и правительства... Отдельно от этого жизнь и смерть для него не существуют...
      На Сахалине мы жили возле кладбища. Почти каждый день я слышал похоронную музыку: желтый гроб - умер кто-то в поселке. обитый красным кумачом - летчик погиб. Красных гробов было больше. После каждого красного гроба папа приносил в дом магнитофонную кассету... Приходили летчики... На столе дымились пожеванные папиросные "бычки", блестели запотевшие стаканы с водкой... Крутилась кассета:
      - Я - борт такой-то... Движок стал...
      - Идите на втором.
      - И этот отказал...
      - Попытайтесь запустить левый двигатель.
      - Не запускается...
      - Правый...
      - Молчит...
      - Катапультируйтесь!
      - Фонарь кабины не сбрасывается!.. Твою мать!!! Э-э-э... Ы-ы-ы...
      Я долго представлял смерть как падение... С немыслимой высоты... Без слов... Э-э-э... Ы-ы-ы... На языке ветра... Стихии... Материи...
      Кто-то из молодых летчиков один раз спросил у меня:
      - Что ты, малыш, знаешь о смерти?
      Я удивился. Мне казалось, что я это знал всегда. Притяжение. Страх и любопытство. Хоронили мальчика из нашего класса - нарыл в песке окопов патроны и бросил в костер... Вместо глаз - два пятачка... Я это знал всегда, я родился уже с этим знанием. Может, я уже когда-то умирал... Или мама, когда еще помещался в ней, сидела у окна и смотрела, как везли на кладбище: красный гроб, желтый гроб... Я загипнотизирован проблемой смерти, в течение дня я думаю о ней десятки раз. Наверное, потому, что я в детстве жил возле кладбища. Смерть пахла папиросными "бычками", недоеденными шпротами и водкой. Это не обязательно беззубая старуха с косой, а может, это красивая девушка? И я ее увижу...
      ...Восемнадцать лет. Всего хочется: женщин, вина, путешествовать... Загадок, тайн... Я придумывал себе разную жизнь, представлял. И в этот момент тебя подлавливают... Мне до сих пор хочется раствориться, исчезнуть, чтобы ничего обо мне не знали, не оставить никаких следов. Уйти лесником, беспаспортным бомжем... Постоянно наваливается один и тот же сон: меня опять забирают в армию... Перепутали документы, и снова надо идти служить. Кричу, отбиваюсь:
      - Я уже служил, скоты! Отпустите меня!!
      Схожу с ума! Жуткий сон... А моему другу, он воевал в Афганистане, снится,. что автомат не стреляет...
      Я не хотел быть мальчиком... Я не хотел быть военным... Папа сказал: