Я подобрал винтовку убитого... Стал искать еще оружие, смазывал его густой смазкой, заколачивал в снарядные ящики или завертывал в суровый материал, сильно пропитанный смазкой, и зарывал в землю. Везде висели приказы немецкого командования, что за хранение оружия - расстрел. А я спрятал: пять винтовок, ручной пулемет Дегтярева, ротный миномет и большое количество мин, патронов, гранат. Я сразу стал взрослым. И когда в нашей деревне Сарья Верхне-Двинского района организовалась подпольная группа, меня тоже зачислили...
      "Первой пришла эта девочка..."
      Нина Ярошевич - 9 лет.
      Сейчас - учитель физкультуры.
      Живет в Минске.
      Вечером к старшей сестре приходил жених свататься. Все в доме обсуждали, когда свадьба, куда молодые поедут расписываться. А с самого утра отца вызвали в военкомат. Уже по деревне зашумели - война! Мама растерялась, не знала, что делать. А я только об одном думала: как пережить этот день? Мне еще никто не объяснил, что это не день и не два, что это может быть очень долго.
      Стояло лето, была жаркий день. Хотелось пойти на речку, а мама нас собирала в дорогу. У нас был еще брат, его только забрали из больницы, там ему сделали операцию на ноге, и он был на костылях. Но мама сказала: "Надо идти всем". Куда, никто ничего не знал. Прошли мы километров пять. Брать хромал и плакал. Куда с ним дальше? Повернули назад. Дома нас ждал отец. Мужчины, которые утром ушли в военкомат, вернулись, фашисты уже взяли Слуцк.
      Увидела первые бомбы - ничего не поняла, пока они на землю не упали. Кто-то подсказал нам, что надо открывать рот, чтобы не оглушило. И вот открываешь рот, закрываешь уши и все равно слышишь, как она летит... Это так страшно, что кожа не только на лице, на всем теле натягивается. Мне было девять лет, а я просила: пусть меня убьет, чтобы ничего этого не слышать и не видеть. Висело у нас на дворе ведро. Когда все утихло, сняли его: там было пятьдесят восемь пробоин. Ведро белое, сверху им показалось, что это кто-то стоит в платочке, и они стреляли...
      Немцы ехали на больших машинах, заставленных березовыми ветками. Так у нас, когда свадьбу играли, делали... Наломают-наломают березовых веток... Мы смотрели через плетень, тогда заборов не было, а плетни... На людей вроде похожи... Я хотела увидеть, какие у них головы? Почему-то у меня было такое представление, что у них нечеловеческие головы... Мы уже знали, что они убивают... А они едут, смеются, балуются... Молодые все... На губной гармошке играют...
      За несколько дней за деревней возле молокозаводе вырыли большую яму, и каждый день в пять-шесть утра оттуда доносились выстрелы. Как начнут там стрелять, даже петухи перестают петь, прячутся. Едем мы с отцом под вечер на подводе, он придержал коня недалеко от той ямы. "Пойду, - говорит, погляжу". Там и его двоюродную сестру расстреляли. Он идет, а я за ним.
      Вдруг отец поворачивается, закрывает от меня яму: "Закрой глаза, дочка, не смотри туда". Я только увидела, когда переступала ручей, что вода в нем красная... И как вороны поднялись... Их было так много, что я закричала... А отец после этого несколько дней ничего в рот взять не мог. Увидит ворону и в хату бежит, его трясет...
      В Слуцке в парке повесили две партизанские семьи. Стояли большие морозы, повешенные были такие замерзшие, что они звенели. Как звенят замерзшие деревья в лесу...
      Папа наш помогал партизанам, а когда нас освободили, ушел на фронт. Уже без него мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были белые, их покрасили чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне хотелось показать подружкам новое платье. И я стала в калитке боком, то есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я такая нарядная, такая красивая!
      В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью, они жили с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила пальто, валенки и блестящи галоши. Учительница принесла и положила все это ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул Аню и сказал: "Повезло как!" Она сидела, сидела, а потом заплакала. Плакала навзрыд все четыре урока.
      Когда вернулся с фронта отец, все пришли смотреть на нашего папу... И на нас, потому что к нам вернулся папа. Первой пришла эта девочка...
      "Я - твоя мама..."
      Тамара Пархимович - 11 лет.
      Сейчас - секретарь-машинистка.
      Живет в Минске
      ...Мы спим, а пионерский лагерь бомбят. Выскочили из палаток, бегаем и кричим: "Мама! Мама!" Меня воспитательница за плечи трясет, чтобы я успокоилась, а я кричу: "Мама! Где моя мама?" Пока она меня к себе не прижала: "Я - твоя мама..."
      У меня на кровати висели юбочка, белая кофточка и красный галстук. Я их надела, и мы пошли на Минск. По дороге многих детей встречали родители, а моей мамы не было. Вдруг говорят: "Немцы в городе..." Повернули все назад... Кто-то мне сказал, что видел мою маму убитую... И тут у меня провал в памяти... Как мы доехали до Пензы - не помню. Как меня привезли в детдом не помню... Помню только, что нас было много, что спали мы по двое на одной кровати.
      Иду из столовой, дети мне говорят: "Приехала твоя мама". А мама мне снилась каждую ночь. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне.. Вижу - мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме подходить. Мама плачет, а я кричу: "Не подходи! Мою маму убили..." Я уже боюсь ее...
      "Просим: можно облизать?.."
      Вера Ташкина - 10 лет.
      Сейчас - рабочая.
      Живет в Ростове-на-Дону.
      За год до войны умер отец. У мамы нашей осталось семеро детей на руках. Было трудно. Но потом, в войну, она казалась счастьем, эта мирная жизнь.
      Сказали взрослые, что - война, но мы не испугались. Мы часто играли "в войну", и это слово было нам очень хорошо знакомо. И мы удивлялись, почему громко, навзрыд плачет мать. Только позже поняли, какая беда пришла к нам. Помню, как вскакивали среди ночи, бежали по лестнице, прятались от бомб. От голода брат съел угол печки. Мать брала последние вещи, ездила и меняла на картошку, на кукурузу. Сварит мамалыги, разделит, а мы на кастрюлю поглядываем, просим: можно облизать?.. А после нас еще кошка лижет, она тоже ходила голодная. Не знаю, что ей оставалось после нас в кастрюле.
      Все время ждали наших: "Вот наши фашистам дадут! Вот наши придут!" Когда стали бомбить наши самолеты, я не побежала прятаться, а побежала смотреть на наши бомбы. Нашла осколок...
      - И где это тебя носит? - встречает дома испуганная мать. - Что ты там прячешь?
      - А я не прячу... Я принесла осколок...
      - Вот убьет, будешь знать...
      - Что ты, мама! Ведь это от нашей бомбы осколок. Разве он мог меня убить?
      "Я была ему по колено..."
      Наташа Григорьева - 3 года.
      Сейчас - детский врач.
      Живет в Минске.
      То, что со мной было в три года, помню яснее, чем в шесть лет. Странно. Я хорошо помню первый страшный день войны...
      Мы куда-то бежали... Мама накрывала мне голову маленькой подушечкой-сумочкой, когда нас бомбили. Фашистские самолеты улетали, мы бежали дальше. Мама несла меня на руках... Я видела, что она очень устала, но мне было страшно расстаться с этими теплыми, нежными руками и особым материнским запахом. Я еще теснее прижималась к ней и отказывалась перейти на руки к папе. Бомба упала недалеко, мама закрыла меня своим телом. Каким-то чудом все остались живы. К вечеру у меня что-то случилось с речью. Даже не могла произнести слово "мама".
      Самолеты летали низко-низко... Так низко, что я долго думала: они катятся и ревут по земле. И поэтому, когда увидела танки, закричала маме: "Самолеты идут..."
      Всех погнали назад, в город... Три дня у нас ничего не было во рту, кроме воды. Сели отдохнуть... Надо мной стоял фашистский солдат и что-то ел из консервной банки. На нас он не смотрел... Я была ему по колено...
      "Пока он не улыбнулся..."
      Галя Давыдова - 11 лет.
      Сейчас - кастелянша.
      Живет в Минске.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.