Большая книга перемен

Алексей Слаповский

Большая книга перемен

Перемена империи связана с гулом слов,

с выделеньем слюны в результате речи,

с лобачевской суммой чужих углов,

с возрастанием исподволь шансов встречи

параллельных линий (обычной на полюсе).

И. Бродский

1. ЦЯНЬ. Творчество

_________

_________

_________

_________

_________

_________

Испытание вы выдержите[1].

Илья Немчинов, один из ведущих сотрудников сарынской информационно-развлекательной газеты «Свободное время», явился на работу, в редакционный полуподвал, по обыкновению, раньше других. Это как в детстве: приходишь затемно в школу и чувствуешь себя первым жителем нового дня в странно пустых коридорах, обычно наполненных криками и беготней; было что-то в этом приятно-одинокое, школа казалась неприкаянной и грустной, как покинутый корабль.

В утренней тишине хорошо думалось – не о чем-нибудь конкретном, а вообще.

Но сейчас подумать и насладиться тишиной не дали: зазвонил телефон, мужской голос спросил нетерпеливо:

– Редакция?

Было еще в этом голосе приготовленное раздражение – будто звонящий не надеялся попасть с первого раза, куда надо. И это ожидание неизбежной ошибки характерно для жителей нашей таинственной Родины, где от века любимый обычай – путать адреса, номера телефонов и кабинетов; а особенно невозможно доискаться, кто именно должен ответить тебе на тот или иной вопрос, ибо первая реакция любого должностного лица на входящий звонок или входящего человека – испуг, неприязнь и желание зарыться в бумаги, как ящерица пустыни мгновенно зарывается в песок.

Об этом успел подумать Немчинов за тот крошечный промежуток времени, пока звучал голос.

И не только об этом. Недаром жена Люся с ласковой горечью называет Илью инопланетянином: он не может привыкнуть к элементарным вещам, на которые другие не обращают внимания. В частности, Илья не устает удивляться нелюбви русских людей к правильному русскому языку – это и грамматики касается, и интонаций. Мы почему-то поголовно не умеем и стесняемся говорить прилюдно или с кем-то незнакомым. Среди своих и в родных стенах все получается легко и привычно: не надо себя урезать и урезонивать. Стоит же обратиться к кому-то чужому или что-то произнести для нескольких людей, голос делается неестественным и напряженным. Водитель маршрутки, например, выкликает с нарочитой неразборчивостью: «Следща Втора Садова!» – и слышно, с каким отвращением он это выговаривает, как тяготит его эта обязанность, как виснут в середине и в конце фразы тягостные пустоты вместо обычных матерных связок.

Заметим, что, выражаясь нецензурно или неправильно, многие это вполне понимают. Но соблюдать правила, выкаблучиваясь, будто диктор телевидения, означает пойти против себя, против своих привычек, и в этом гнездится одно из основных противоречий русского человека: говоря, как не надо, он часто знает, как надо (последствия всеобщей грамотности, пусть и весьма худой), но, если будет чистоплюйствовать, – засмеют окружающие. Вынужденный говорить грамотно и без мата где-нибудь в присутственном месте, в конторе, в учреждении, наш человек становится угрюмым, ему неуютно, он оглядывается на дверь, хочет побыстрее на свободу, к простым и ясным словам, чиновники это давно поняли и вовсю пользуются этой скомканной торопливостью, растягивая время, мытаря и в результате успешно добиваясь того, чтобы человек, плюнув, ушел и не мешал им работать.

Итак, мужской голос произнес, неотесанно комкая окончание:

– Редакц’а?

– Да, здравствуйте, – очень вежливо ответил Немчинов, намекая, что собеседнику тоже не помешало бы поздороваться. Но тот проигнорировал.

– Илью Васильевича Немчинова можно услышать?

– Вы его слышите.

– Ага. Я тогда подъеду к вам. У вас адрес, как в газете?

– А по какому вопросу?

– Сейчас подъеду, расскажу.

И уже минут через пятнадцать энергично вошел высокий мужчина в голубых джинсах и красной футболке, облегающей рельефный спортивный торс, сел, протянул через стол руку:

– Петр Чуксин.

– Очень приятно.

Чуксин положил на стол книгу и спросил так, будто предупреждал, что отпираться бесполезно:

– Ваша?

Да, это была книга Немчинова о сарынском просвещенном купце Игнате Постолыкине, который к старости устыдился своего богатства, построил два приюта и больницу, а оставшиеся деньги роздал, пустив в результате собственную семью по миру, сам же ушел жить отшельником в пещеру под городом Хвалынском. Немчинов работал над книгой восемь лет. Закончив, предлагал ее в известное издательство, выпускающее серию «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»), но ему сказали, что Постолыкина никто не знает. Немчинов возразил: ваша серия про замечательных людей, а не знаменитых, Постолыкин же намного замечательнее многих известных персон, кому вы, не жалея бумаги, посвящаете толстые тома. Не убедил, пришлось издать книгу в местном издательстве на деньги меценатов. Деньги-то они давали, но с таким видом, будто Немчинов хочет с каждого их кровного рубля украсть полтинник. Зато книга получилась неплохая, в красивом переплете и с фотографиями. Тираж – тысяча, но за два года почти всё разошлось.

– Моя, – сказал Немчинов, не понимая, что заинтересовало этого человека. Может, он потомок? Но потомков у Постолыкина в России вроде бы не осталось.

– Ага, – кивнул Чуксин. – Такое дело: мы тоже книгу хотим.

– Кто?

– Я и Максим Костяков. Для нашего брата Павла, Павла Витальевича Костякова, ему пятьдесят пять будет зимой. Вот мы и хотим ему к юбилею книгу.

Немчинов знал, конечно, и Павла Витальевича Костякова, предпринимателя и депутата, очень большую и уважаемую фигуру в сарынском масштабе, и его младшего брата Максима Костякова, одного из заместителей председателя правительства Сарынской губернии. Вспомнил Илья и о том, что у них есть двоюродный брат, вот этот самый, значит, Петр Чуксин. В народе об этом клане говорили разное – о тернистом и не всегда праведном восхождении братьев к нынешнему высокому положению, но Немчинов подробностями не интересовался, в журналистике его привлекало тихое историческое краеведение, писал он также о событиях местной культуры, хотя часто с иронией, от злободневных же общественных тем его давно печально отвратило. В советское время Илья, кухонно диссидентствуя, хвастался тем, что отделил себя от государства. А теперь государство без всякого хвастовства, молча отделилось от Немчинова, видя в нем только будущую пенсионную обузу.

– Значит, хотите книгу? – уточнил Илья с тончайшей, постороннему уху не слышной, иронией.

– Да.

– А почему не фильм? Многие снимают. Вехи жизненного пути в документальной или художественной форме. Или еще проще: пригласите на день рождения какого-нибудь знаменитого певца или актера. Кого он любит?

– Это мы, само собой, позовем кого надо, без проблем. Но книгу тоже хотим. Тут в чем дело: Максим увидел эту книжку у Павла…

– Он ее читал?

– Ну.

Черт побери, подумал Немчинов, это приятно. Пусть Павел Костяков, возможно, бывший бандит и теперешний коррупционер, а все равно приятно. Да, кстати, может, не такой уж он был и бандит, да и сейчас не такой уж коррупционер? Как легко и быстро мы готовы осудить человека!

– Он ее читал, – втолковывал Петр, – и она ему понравилась. И он говорит: вот, говорит, люди не только пишут о полководцах там и других там, типа актеров, а вот про купца книгу человек написал. Максим это услышал и мне говорит: если эта книга Павлу так понравилась, сделаем ему подарок, пусть про него тоже напишут.

– Кто?

– Вы, кто же еще?

– Постолыкин жил давно и умер. А ваш брат жив, – сказал Немчинов.

– Ну и что? Мне вот лично по фигу, что там после моей смерти будут писать. Я-то все равно не прочитаю. А при жизни было бы интересно!

Немчинов уже принял решение, он знал, что не согласится. Не хватало ему испортить себе репутацию, позориться, как навсегда опозорился Кеша Шушварин, создавший в соавторстве с ректором Сарынского гуманитарного университета Харисовым книгу-альбом о предыдущем губернаторе – в фанфарном стиле, чуть ли не стихопрозой, с глянцевыми фотографиями, увесистую, как кирпич. Губернатор был доволен и дарил ее высоким гостям, а вскоре его уличили в масштабных злоупотреблениях, согнали с губернаторского места и сослали в Москву руководить каким-то второстепенным, но сытным департаментом. Шушварина презирали, посмеивались над ним, а потом как-то замялось, потускнело: народ в Сарынске забывчивый в силу нравственной лени. Немчинов, встречаясь с ним, до сих пор испытывает гадливое чувство, старается не вступать в разговор и уклоняться от рукопожатий.

Однако Немчинов хотел получить удовольствие сполна, немного поиграть в наивность и простодушие, что у него неплохо получалось (так он считал, будучи без всякого наигрыша довольно наивным и простодушным человеком).

– Понимаете, – сказал Илья, – о Постолыкине книга – беллетризованная биография.

– Какая?

– Беллетризованная. То есть биография, облаченная в форму художественного повествования.

Петр очень старался – хотел понять.

– Нет, но я читал тоже, там ничего художественного нет. Как жил, детство, женился, семья и все такое, чем занимался. Это же вы не придумали?

– Это не придумал. А диалоги?

Немчинов взял книгу, раскрыл, полистал.

– Вот: «“Больше ничего не хочу слышать”, – сказал Постолыкин. “Что же ты с нами делаешь!” – возопила Анна Феоктистовна. “Не зычь, не пожар!” – сурово пресек Игнат Тарасович».

Немчинов прочел с удовольствием, вспоминая, как славно работалось над этой книгой, как он нащупывал язык, умеренно вставляя архаичные сочные словечки вроде вот этого «не зычь» – сиречь не кричи громко, зычно.

– То есть этого не было? – спросил Петр.

– Было, но я же там не присутствовал. Что-то в таком духе, возможно, говорили. Но не обязательно именно так. Это художественная реконструкция.

Петр был озадачен. Он достал телефон – наверное, хотел позвонить более образованному брату. Но, не позвонив, положил телефон на стол. Его озарило:

– Так еще легче! – сказал он. – Там вы придумывали, а тут будет все по правде! Мы вам расскажем, а вы запишете. И диалоги эти самые, и все остальное. Короче, вопрос в чем: сколько будет стоить?

Немчинов усмехнулся:

– Вообще-то прейскуранта нет, смотря кто пишет. Кто-то и за двадцать тысяч рублей согласится, а кому-то двадцати миллионов мало.

– А конкретно? – спросил Петр, почувствовав себя увереннее: торговаться было его стихией. – Мы узнавали, десятка, например, приличная цена. Десять тысяч в смысле. Долларов.

– Прежде чем говорить о деньгах, я должен понять, о ком я пишу и с какой целью, – сказал Илья, скромно наслаждаясь ситуацией.

– Ну вы странный какой-то! – удивился Петр. – О нашем брате, сказано же! А цель – к дню рождения подарить.

– Но я о вашем брате ничего не знаю.

– Весь город знает, а вы нет?

– Только в общих чертах.

– Ничего, расскажем.

– Хорошо бы еще какой-нибудь семейный архив, какие-нибудь записи. Для создания полноценной книги на документальной основе нужен обширный фактический материал. Я Постолыкиным восемь лет занимался. И потом, как вы отнесетесь к тому, что я могу наткнуться на нежелательные факты? Или вам нужен только позитив?

Чуксин, судя по тому, как напряженно он морщился, все меньше понимал Илью.

– Какие еще нежелательные факты? К дню рождения книга, ничего нежелательного быть не может!

Тут Илья откинулся в кресле, помолчал, постучал кончиком ручки о стол и сказал с сожалеющей улыбкой:

– Извините, это не ко мне. Вам нужно в Москву обращаться, там писателей полным-полно. Или хотя бы к местным настоящим писателям, знаете, к тем, которые еще не забыли, как соцреализмом занимались, это ближе к вашим запросам.

– Ясно, – сказал Петр. – Триста тысяч рублей мало, так я понимаю?

– Да не в деньгах дело!

– А в чем?

– В том, что я привык следовать фактам, писать правду, а вы мне предлагаете дифирамбы петь в жанре романа. Я дифирамбы петь не умею.

– Какие еще дифирамбы, не свадьба! – сказал Петр. – Пишите правду, кто против? Только правду нормальную, хорошую, к дню рождения книга все-таки. Полмиллиона устроит?

– Нет.

– Почему?

– Я же сказал – дело не в деньгах.

– А в чем?

– В формате. Я в таком формате не работаю.

– Формат какой-то. При чем тут формат? А деньги хорошие. Вряд ли вам тут такие платят, – Чуксин оглядел дешевые редакционные столы на металлических ножках, старенькие компьютеры, расшатанные кресла с протертыми сиденьями и спинками, желтый линолеум на полу с высветленными белесыми тропками, где чаще ходят, а в иных местах и с дырами.

– Да, хорошие, да, тут таких не платят. Все понимаю, но – увы, – Илья развел руками.

Чуксин взялся все-таки за телефон, набрал номер.

– Макс, – сказал он, глядя на Немчинова, как на посторонний объект. – Он не хочет. Говорит, не его формат. Полмиллиона давал.

После этого Петр выслушал указания двоюродного брата, отключился и сказал:

– Миллион.

Немчинову даже жарковато стало. Но не от жадности, а от гордости, от чувства собственного достоинства. Может быть, солдаты на войне, совершая подвиг, пусть даже не вполне разумный с обыденной точки зрения, чувствуют что-то подобное.

– Нет, – твердо сказал он. – Извините. Я своих решений не меняю.

– Тогда я пас, – сказал Петр. – Не хотите как хотите. А больше заплатить не сможем.

– Я и не прошу.

– До свидания.

– Всего доброго.

Они расстались в противоположных чувствах: Петр так и не понял Немчинова и был собою недоволен, а Немчинов, наоборот, очень себя уважал.

Вошла Ольга Грушева из отдела рекламы, оглядываясь и недоумевая.

– Это не Петр Чуксин был?

– Петр Чуксин, – подтвердил Илья.

– А чего он хотел? Не рекламу же дать? Мы для него все равно что стенгазета.

– Нет, по другому делу.

– По какому?

Илье очень хотелось похвастаться, но он удержался. То, что узнает Грушева, к вечеру будет знать весь город. Это ни к чему.

– Просто перепутал, искал учреждение какое-то.

– А…

Этим объяснением Грушева вполне удовлетворилась: ее вообще успокаивали разочарования. Увидев, например, на моднице Танечке Лавриненко новый наряд, она восклицала:

– Ох, красота! Сколько стоит?

Танечка, балованная дочь обеспеченных родителей, называла цену – как правило, не меньше месячной зарплаты Грушевой, и у той сразу же пропадал интерес, все равно неподъемно. Так же и с рекламой – уговаривая потенциальных заказчиков, Ольга, получив отказ, равнодушно клала трубку:

– Не хотите как хотите.

А если вдруг кто-то соглашался, она с тоской начинала собираться в дорогу.

– Засели на окраине, а сами приехать, видите ли, не могут! Тащись теперь из-за ста рублей!..

2. КУНЬ. Исполнение

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

Трудитесь усердно.

Валерий Сторожев, услышав звонок домофона, удивился: он никого не ждал, а у Наташи свои ключи. Вышел в прихожую, где был экран камеры наблюдения. Увидел: Илья Немчинов. Один из последних, кто сохранил провинциальную привычку заходить в гости без предупреждения, без телефонного звонка, явочным порядком, хотя ведь бултыхается в кармане мобильник, как и у всех, разве трудно достать и нажать пару кнопок?

Сторожев и Немчинов были одноклассниками. Немчинов стал журналистом и краеведом, а Сторожев после мединститута получил направление в новую поликлинику на окраине Сарынска, трудился там невропатологом, попутно занимаясь входящей в моду психотерапией. В том же районе дали квартиру как молодому специалисту, человеку семейному, с женой и ребенком. Сторожев прожил там пятнадцать лет, иногда неделями не выезжая в город, как здесь говорили местные, имея в виду центр. Привык к своей поликлинике, быстро заросшей по самую крышу тополями и облупившейся, будто ей уже полвека, к сотрудникам, к скромной зарплате, к жене Лидии тоже привык, хотя женился не по любви, а по недоразумению. В подобных случаях говорят: как честный человек не мог не жениться – Лидия забеременела. Через пять лет после рождения дочери Ксении родили еще и сына Михаила. Как бы для комплекта: есть дочь, ну пусть будет и сын. В общем, все шло своим чередом, а потом в поликлинике появилась выпускница мединститута красавица Илона и влюбилась в Сторожева, что вполне объяснимо – он мужчина видный, высокий, волосы волнистые, глаза карие, выразительные. Сторожев, кстати, и до этого периодически блудил, но осторожно, а тут все сразу началось всерьез и безоглядно.

Илона, яркая, стремительная, так подействовала на Сторожева, разбудив его честолюбие, что он за короткий срок коренным образом изменил жизнь. Закончив соответствующие курсы, сделался модным массажистом, ставил иглы и пиявки, а потом перешел в наркологи, облегчал от алкоголизма и выводил из запоев обеспеченных людей – клиентуру поставляли родители Илоны, представители сарынской элиты. Сторожев торопливо, словно боясь раздумать, развелся с Лидией, женился на Илоне, появилась дочь, которой дали причудливое имя Сана, но через три года Сторожев понял, что совершил ошибку, что, пожалуй, скучает по Лидии и не очень-то, кажется, любит, увы, Илону, несмотря на все ее достоинства. Тяжелый у нее оказался характер, сроду не дождешься улыбки, вечно брюзжит по мелочам. А Сторожев уже крепко стоял на ногах, купил целое крыло в двухэтажном старом здании, в центре Сарынска, отремонтировал, оформил частное лечебное предприятие, завербовал приходящих врачей (в основное время они трудились в государственных клиниках) и несколько постоянных, неплохо зарабатывал. При этом тяжелую свою работу нарколога по вызову (и не только для богатых) не бросал – не то чтобы она так уж ему нравилась, но всякому нормальному человеку необходимо чувствовать, что он исполняет некий долг, а не только зарабатывает деньги.

И вот однажды, оставив все имущество Илоне, он ушел. Пару лет снимал жилье, а потом построил, удачно внедрившись на начальном этапе, просторную квартиру в новом доме бизнес-класса – с подземным гаражом, с камерами наблюдения, с охранниками в подъездах. И зажил в свое удовольствие. Женщин к себе впускал и приводил редко, опасаясь наступить на те же самые грабли, которые ему уже дважды попадались. Но вот вместо ушедшей в декретный отпуск сотрудницы-администраторши в клинику устроилась на работу Наташа. Женщина молодая, милая, одинокая. Принимая ее на работу, Валера с удовлетворением отметил, что она не вызывает в нем никаких эмоций. Однажды они остались в клинике вдвоем, был вечер, Сторожев по какому-то поводу слегка выпил (или по поводу желания выпить), предложил и ей, она не отказалась, сидели, разговаривали. Потом он, как джентльмен, решил проводить ее до дома, но почему-то оказались возле дома Сторожева, он пригласил выпить еще по чуть-чуть, она отказывалась, пришлось уговаривать. Уговорил.

Утром Наташа сказала, что любит Сторожева с первого дня знакомства, но пусть его это не напрягает, она навязываться не привыкла. Сторожев даже может ее уволить, если чего-то опасается.

И ведь понимал Валера, что именно надо бы уволить, но почему-то не смог.

Однако и отношения не продолжились.

Наташа вела себя предельно корректно, никаких намеков ни словом, ни взглядом. Но Сторожеву все равно казалось, что за этим спрятано тихое страдание. И он не утерпел, зазвал опять в гости. А потом еще. При этом Валера честно объяснял Наташе, что жениться он никогда больше не собирается. Что привык жить один. Что эгоист, ценит свою свободу. Он даже спать ни с кем не может в одной постели, вот до чего заодиночился.

Наташа отвечала, что ее все устраивает.

Но как-то так вышло, что задерживалась (по просьбе Сторожева) на два-три дня, на неделю, а потом Сторожев предложил ей остаться насовсем, то есть на неопределенное время, то есть не предложил, а само так получилось, и она живет с ним вот уже четвертый год на правах гражданской жены.

В общем, Сторожев сумел убедить себя, что он сам сделал этот выбор, что живет он хорошо и правильно, и пусть сам не очень любит, зато дает другому человеку возможность любить, а это дело доброе. Отдельно Валеру устраивало то, что Наташа после давнишнего студенческого аборта не могла забеременеть. Нехорошо этому радоваться, но он, впрочем, и не радовался, а принимал как фатум. Тайно грело Сторожева и положение благодетеля в отношении Наташи: у нее пожилые и больные родители, младший брат – инвалид, она никогда не жила так комфортно и обеспеченно. Сам же Валера, оглядываясь назад, не раз изумлялся: надо же, что делает судьба с человеком – и как быстро! Пятнадцать лет он жил почти в нищете, и не забылось еще время, когда остатки макарон, сваренных на ужин, служили завтраком – если обжарить с луком и яйцом (весьма, кстати, вкусное блюдо!), не помышлял о переменах. И вот, оглянуться не успел, у него уже и машина приличная, и квартира с двадцатиметровой кухней-холлом и спальней, где окна от пола до потолка – эркером. Он уговорил Наташу бросить работу, она согласилась, что вместе в клинике неудобно, но совсем ничего не делать скучно, поэтому устроилась в благотворительный патронажный фонд, разносила еду и лекарства пожилым одиноким людям.

До поселения в этом доме Сторожев почти не виделся с Немчиновым. Класс, образовавшийся при слиянии двух школ, не успел подружиться, традиции встречаться, как у других выпускников, не возникло, все разбрелись кто куда. И тут выяснилось, что Немчинов живет в старой пятиэтажке по соседству, встретились, обнялись, обрадовались, и дружество возобновилось, вернее, наладилось набело.

Немчинов, в отличие от Сторожева, был одноженец и своей Люсе, скорее всего, никогда не изменял. Да и трудно представить его в роли изменщика: вот он входит, неприглядный, волосики остались только над ушами, потный череп тускло блестит, рубашонка защитного цвета, с грязноватыми катышками на воротнике (видно из-за его тощей шеи), жеваные дешевые брюки, которые, наверное, все лето носит, босоножки с черными носками, и никто ему не скажет, что эта обувь потому и называется босоножками, что надевают ее на босые ноги.

Сам Сторожев, кстати, босиком – обожает ходить голыми ногами по чистому полу, Наташа это знает и старается, убирает каждый день.

– Я на пять минут, – сказал Немчинов. – Посоветоваться. Ты ведь Костякова знаешь? Павла Витальевича?

– Еще как. Проходи, чаю выпьем, – пригласил Валера.

Немчинов разулся и прошел, до обидного равнодушно пропуская мимо глаз окружающее, не замечая и не оценивая простора, уюта и красоты квартиры, которой Илья до сих пор не устал гордиться и любоваться. Но что делать, такой уж человек, он и на себя-то внимания не обращает.

И пить чай ему все равно из чего – из фарфоровой чашки, которую предложил ему Сторожев, или из какой-нибудь треснувшей фаянсовой кружки с цветочком на боку и с серо-желтым полуовалом по краю в том месте, где прикасались десятилетиями губы пьющих, – эти пятна, наверное, уже не отмываются. И Валера из таких когда-то чашек пил и не замечал. Быстро, быстро все меняется…

– А что тебе Костяков? – спросил Сторожев.

– Да братья его, Петр и Максим, хотят, чтобы я о нем книгу написал.

– Как это?

Немчинов начал рассказывать о визите Петра Чуксина, прихлебывая чай и макая в него овсяное печенье, которое всегда было у Сторожева. Он любил это печенье за то, что в нем вред нейтрализуется пользой: сдоба вредна, овес – полезен. Невольно усмехнешься этой кондитерской метафоре, дескать, вот и вся жизнь моя такая: попытки найти в плохом хорошее.

Сторожев быстро уловил суть и, зная привычку друга излагать долго, нудно, с обилием ненужных деталей, слушал вполуха. Павел Витальевич Костяков, глава клана, был ему хорошо знаком. Можно сказать, приятельски знаком. Человек деятельный, неуемный во всем, Павел Витальевич регулярно впадал в запои и стал постоянным пациентом Сторожева шесть лет назад. Это знакомство оказалось выгодным: новая клиентура, новые возможности. Павел Витальевич помог найти и за сходную цену купить помещение для клиники, да и всяческие контролирующие организации по пустякам Сторожева не беспокоили, зная о покровителе. В среднем раз в полгода Сторожева, где бы он ни был, находили близкие Павла Витальевича, просили приехать. Костяков-старший, уходя в активное забытье, как он это называл, не слушался никого – ни братьев, ни детей. Раньше жены стеснялся (она погибла в автокатастрофе несколько лет назад), каялся перед нею, винился, но и ее просьбы перестать решительно отклонял, в крайнем случае исчезал из дома. А вот врачей в белых халатах боялся с детства. И Сторожев приезжал, надевал белый халат, говорил с больным строго, укладывал в постель, заставлял глотать таблетки, делал инъекции, ставил системы, сидел с ним, дожидаясь, пока Павел Витальевич уснет, потом дремал сам, при пробуждении Павла Витальевича опять занимался с ним – и в течение двух-трех дней приводил Костякова-старшего в порядок. Потом Павел Витальевич еще денек-другой отлеживался – и опять был бодр, энергичен, везде успевал и обещал себе больше не притрагиваться к этой гадости.

В сложные дела Костяковых, связанные с бизнесом и политикой, Сторожев не вникал и не собирался этого делать, знал только, что братья стоят друг за друга горой. Было их, родных, трое, но средний, Леонид, очень заметный в свое время сарынский общественный деятель, трагически утонул на реке Медведице, где ловил с братьями рыбу. Ходили туманные слухи, что это не просто несчастный случай. Леонид был политический романтик, торопивший события и перешедший будто бы дорогу родным братьям, мешая воплотиться их нечистым помыслам, вот они его будто бы и убрали. Слишком мелодраматично, чтобы было похоже на правду. Имелась и другая версия: якобы жена Павла Ирина влюбилась в Леонида и была готова уйти к нему от мужа.

В общем, история темная.

Старший Костяков о брате не упоминал даже в состоянии алкогольного беспамятства, другие тоже не касались этой семейной тайны, а Сторожеву хватило ума не любопытствовать.

Валера не верил, что Павел Витальевич смог взять на душу смертный грех братоубийства. Он человек жесткий, может, даже жестокий, когда касается дела, но лирик в душе, любитель творчества Эрнеста Хемингуэя. По следам писателя побывал и в Памплоне на бое быков, и на горе Килиманджаро, и на Кубу летал. Правда, везде портил себе впечатление тем, что срывался от переполнявших эмоций в запой и его, бесчувственного, возвращали на родину.

Париж он оставлял на сладкое, но боялся, что там, при изобилии вина, изящных парижских женщин и травящей душу аккордеонной музыки, начнет пить сразу же. И тут ему пришла в голову идея. Он позвал Сторожева, который к той поре второй год состоял при нем личным наркологом, и предложил смотаться в Париж вместе. За его счет, естественно. Сторожев согласился. Полетели. Два дня Павел Витальевич держался. К тому же его сильно разочаровали парижские женщины, аккордеонной музыкой тоже никто на улицах не услаждал слух. Маловато как-то вообще было поэтического духа, зато слишком много выходцев из бывших французских колоний. Костяков обошел все кафе, бистро и кабачки, в которых якобы бывал Хемингуэй. И в одном из этих заведений сказал:

– Все, Валера, не могу! Быть в Париже и не пить – это дичь какая-то. Извини, но я поехал.

И он поехал. И началось. Сторожев по утрам надевал белый халат, ругался с Костяковым, дозировал опохмелку, в обед заставлял есть, принуждал принимать таблетки, в течение дня Павел Витальевич кое-как держался на подсосе (и очень радовался своему состоянию), вечером неукоснительно напивался, утром все начиналось сначала. Так пролетела неделя. Павлу Витальевичу очень понравилась эта поездка, он уговаривал Сторожева повторить ее с какими-нибудь двумя приятными интеллигентными девушками, потому что Париж без любви не Париж, но Сторожев отговаривался занятостью. Да и у Павла Витальевича в последние годы перерывы между загулами становились все продолжительнее – здоровье не позволяло уходить вразнос так часто и надолго, как раньше.

– Ну, что скажешь? – спросил Немчинов, закончив свой рассказ.

– А чего говорить, ты же все решил.

– Нет, но подход какой! Этот Чуксин был просто уверен, что со мной не будет проблем!

– А что тебя смущает?

– Ты чем слушал? Я сказал ему, что привык следовать фактам, а мне предлагают хвалебную оду спеть! А он мне говорит: вы пишите правду, только, говорит, хорошую. Понимаешь, как мозги у него устроены? Он уверен, что есть правда хорошая, а есть плохая! Говорит, у каждого человека есть разные в жизни моменты, но в целом наш брат замечательный человек. Я говорю: моменты моментам рознь – кто-то в детстве рубль украл, а кто-то конкурента убил!

Немчинов слегка добавлял к тому диалогу, что был между ним и Чуксиным. Он как бы восполнял пробелы, когда мог выразиться удачнее, просто не успел.

– Так и сказал? – спросил Сторожев.

– Ну, почти так. Он, естественно, обиделся.

– Еще бы.

– Короче, попыхтел, посопел и говорит: нет, говорит, больше миллиона предложить не могу. Посоветоваться надо. И ушел.

– Отлично! – сказал Сторожев. – Действительно, зачем тебе деньги? Живешь с семьей в целой двухкомнатной квартире, кухня аж шесть метров.

– Пять с половиной.

– Красота! А дочь у тебя школу закончила?

– В прошлом году.

– Поступила куда-нибудь?

– Нет. В платные заведения – деньги нужны, а на бюджетные у нас знаний не хватает, – сказал Немчинов с отцовской грустной досадой.

– Люся что делает?

– Ты же знаешь, в колледже преподает. Прибаливает – ноги у нее. Варикоза вроде нет, что-то на уровне нервных окончаний, что ли. Врачи сами не поймут. Ноги горят, ничего не помогает. Ты бы, кстати, посмотрел при случае.

– Посмотрю, хотя, наверно, все-таки сосуды. Если просто полежать, лучше становится?

– Да, легче немного. В этом и дело – работа стоячая.

– Значит, – подвел черту Сторожев, – тебе предлагают деньги, за которые можно улучшить жилье, устроить дочку учиться и полечить жену или хотя бы позволить ей бросить работу, чтобы она отлежалась, так? И ты отказался. Я правильно понял?

– Правильно, – подтвердил Немчинов. – Потому что…

– Да нет, – перебил Сторожев, – все ясно. Действительно, тоже деньги – миллион!

– Я вижу, ты не одобряешь? – спросил Немчинов.

– Причем тут одобряю не одобряю. Ты решил.

– Я не могу этого сделать. Я терпеть не могу эту братию, я почти их ненавижу: отмыли руки от крови, а теперь маникюр им делай. Я не маникюрша!

– Вот именно. Это я им клизмы ставлю и кровь полирую. Скурвился совсем. – Сторожев сокрушенно покачал головой.

– Не надо, Валера, ехидничать.

– Да никакого ехидства. Я уважаю твою позицию.

– Правда?

– Конечно.

– Ты пойми: если другие прогибаются, это не значит, что я буду тоже прогибаться!

– Не прогибайся, в чем вопрос?

– Нет, но ты бы его видел! Абсолютная тупая уверенность, что я сразу соглашусь, никаких сомнений! Ты не представляешь, как это противно. Или они привыкли, что за деньги любой человек на всё согласен? Ну а теперь узнают, что не любой и не на всё! Я тоже, конечно, не идеал, но есть вещи, на которые я пойти не могу ни при каких условиях.

– Не иди, кто спорит?

– Пусть бы он сказал: давай, опиши всё, что с нами было, только честно, а мы посмотрим, как это со стороны выглядит, тогда бы я подумал. Это была бы даже интересная задача: открыть людям глаза на их собственную жизнь. Но они же этого не захотят!

– Тогда и нечего загоняться.

Немчинов резко поставил чашку на блюдечко, нервно звякнув ею, и посмотрел в глаза Сторожеву.

– Валера, а ты ведь издеваешься надо мной, да? Да?

Немчинов явно нарывался на ссору, Сторожеву этого не хотелось, он сделал серьезное, уважительное лицо и сказал:

– Я не издеваюсь. И вообще, это я обижаться должен: ты так все выставляешь, будто я у них в прислужниках, а ты ангел.

– Я не…

– Можно договорю? Если обо мне, то всё просто. Меня зовут к заболевшему, я иду. А кто заболел, бандит, школьный учитель, богач, бедняк, мне в определенном смысле все равно. Это работа по вызову, по заказу. Тебе тоже предлагают заказную работу. Ну, с чем сравнить? Допустим, пишет Лев Толстой «Войну и мир». Сам придумал – сам сочиняет. Для себя. То есть для читателей, но в первую очередь для себя. Никто не может ему сказать: нет, Лев Николаевич, пиши не так, а так. Правильно?

– Ну.

– Ты сам, когда писал о своем Постолыкине, по собственному желанию это делал?

– Конечно.

– Вот. На свой страх и риск. Не ради денег. Ты их вроде и не получил?

– Ни копейки.

– Логично. То есть нелогично, но так наша жизнь устроена, ты это делал для удовольствия, а за удовольствия у нас не платят. Только проституткам, любящим свою профессию. А представим другую ситуацию: тебе заказали бы книгу о Постолыкине его потомки.

– У него их не осталось. Вернее, за границу все уехали после революции, никаких следов, я искал.

– А если бы не уехали, если бы заказали? Ты работал бы иначе. Взял, к примеру, аванс, начал писать. Они посмотрели: не то, не нравится. Начинают тебя кособочить по-всякому. Ты либо соглашаешься, либо упираешься. Договорились – работаешь дальше, нет – отказываешься, а аванс при этом оставляешь у себя.

– Я понял. Ты мне предлагаешь сжульничать? Взять аванс, начать писать книгу, но знать при этом, что наверняка ее не напишу?

– Почему? Видишь ли, Павел Витальевич Костяков – человек своеобразный. Правдивый по-своему. Прямой. Ему лакированная книга вряд ли понравится.

– Но он же ничего про нее не знает! Они ему сюрприз хотят преподнести!

– Можно так сделать, чтобы узнал. Хочешь?

– Ничего я не хочу! Правду он все равно не позволит писать.

– Приболела тебе эта правда. Никто ее полностью не знает, в том числе и о себе, как профессиональный психолог говорю, – улыбнулся Валерий, пытаясь смягчить разговор.

– Слышали! – язвительно среагировал Немчинов. – Черное не есть белое, а на самом деле только другая форма белого, а белое не есть черное, а только форма черного. Толерантность, амбивалентность и плюрализьм! – Немчинов нарочно исковеркал слово.

Сторожев слегка разозлился.

– Ладно. Ты хочешь правды, ты ее получишь. Знаешь, почему ты не берешься за эту работу?

– Почему?

– Объясняю. У меня есть одна знакомая семья. Муж, жена – под пятьдесят лет им уже, дочь – двадцать с чем-то, сын – около тридцати. Уже там внуки маленькие копошатся. Пьют все по-черному, страшно пьют. Никто не работает, чем живут – непонятно. А мама главы семейства, его тоже Валерой зовут, как меня, живет в отдельной квартирке, но неподалеку. Сын у нее появляется иногда – денег занять. Каждый раз врет, что надо за квартиру заплатить, ботинки купить, есть нечего. И каждый раз мама верит. И каждый раз он эти деньги пропивает. Еще с ними хахаль дочки живет, тоже пьющий. Веселятся каждый день: то жена Валеру бьет, она здоровая у него кобыла, то Валера с зятем дерется, то зять с Валериным сыном валтузятся – ад кромешный. А в квартире вонища, на полу матрасы полосатые, уссатые, грязь… Валера мне сто раз жаловался, когда я его откачивал: сбегу, говорит, на хрен от греха, не то или я кого-нибудь убью, или меня убьют. А мать Валере постоянно предлагает: иди ко мне жить. Вставим дверь металлическую и никого не пустим. И он, когда пьяный, соглашается, слезы льет. Пойду, говорит, мама, прощусь с семьей. Уходит – и остается там. Привычка! Страшная сила – привычка. Жить там страшно, невозможно, а что-то поменять – еще страшнее.

– Ты меня с этим Валерой сравниваешь? Тоже живу в грязи и не хочу ничего менять?

– Ну, зачем ты? Я просто попытался объяснить тебе настоящую причину отказа. Это отказ не от денег, Илья, это отказ от перемены участи.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Хорошо иметь настоящего друга, – с горечью сказал Немчинов, вставая из-за стола. – Все тебе объяснит, все расскажет. За тебя подумает. Мне-то, дураку, казалось, что я, типа того, о принципах думаю, а я, оказывается, боюсь. Не желаю богатым быть. Не желаю получить столько, за сколько в газете пять лет надо работать!

– Ага, все-таки подсчитал?

– Да шел бы ты! – в сердцах отмахнулся Немчинов.

– И ты туда же, – добродушно отозвался Сторожев. – Не бери в голову, жизнь шире.

– Это я слышал. Шире, длиннее, пестрее! Удобная у тебя позиция: раз лечить всех надо, то, получается, и деньги можно брать у кого угодно за что угодно?

Валера окончательно рассердился.

– Знаешь что, – сказал он. – Это тебя просто не приперло по-настоящему. Работа неденежная, но есть. Жена болеет но не смертельно. А вот если бы как у Лили Соломиной, не дай бог, конечно, я бы тогда посмотрел на тебя, как бы ты отказался!

– Не сравнивай.

– А если ты такой ангел, заработай денег и выдели ей на лечение. В позу вставать легко, а когда ты у нее был последний раз, ангел?

– Тогда же, когда и ты, давно, – буркнул Илья.

Они помолчали. Оба чувствовали себя неловко.

– Свиньи мы, конечно, – сказал Сторожев. – В самом деле, давай съездим к ней? В субботу, например?

– Хорошее дело. Давно пора.

И чувство общей вины помогло им проститься вполне дружелюбно.

3. ЧЖУНЬ. Начальная трудность

____ ____

__________

____ ____

____ ____

____ ____

__________

Будьте терпеливы, прислушайтесь к советам женщины.

Только несведущие люди думают, что в провинциальных городах все друг друга знают и часто встречаются. Можно забиться в какой-нибудь микрорайон Перспективный, куда районное начальство, по слухам, предпочитает летать на вертолете, и всё – пропал ты для общества, для бывших одноклассников и друзей, можно не увидеться годами и десятилетиями.

Лиля Соломина жила поближе, но тоже на отшибе, в окраинном поселке по прозванию Водокачка, где два десятка деревянных домов издавна гнездятся на краю обрыва над Волгой – именно на этой великой реке стоит вот уже полтысячи лет город Сарынск, начавшийся с пограничной крепости и превратившийся в среднестатистический российский город, о котором так и хочется сказать: «особых примет нет».

Лиля появилась в последний школьный год, и тут же трое друзей, Илья Немчинов, Валера Сторожев и Коля Иванчук, бросив свои прежние привязанности, образовали вокруг нее компанию. Так было везде, где она училась, переезжая вместе с отцом, администратором-самородком из сельских управленцев, которого все повышали и повышали. Лиля, легкая, без зубрежки, отличница и спокойная, без похвальбы, красавица, сразу же становилась королевой класса, но королевой в изгнании: с девочками не дружила, к мальчишкам относилась благосклоннее, но тоже слишком близко не подпускала. Однажды сидели после уроков на партах, болтая ногами и умничая, то есть они, Илья, Валера и Коля, умничали, а Лиля слушала и посмеивалась. Немчинов тогда имел репутацию начинающего и уже непризнанного гения, ходил на факультатив по литературе и писал стихи в школьную стенгазету, у Валеры была слава удачливого ухажера, а Коля Иванчук считался умником-универсалом. Вот и соревновались перед девушкой. Зашла речь о будущем, Илья отмолчался, Валера точно знал, что пойдет учиться в медицинский, по стопам отца, а Коля, как обычно, натарабарил всего столько, что не разберешь: он и геологом хочет, и в местное театральное училище не прочь поступить, и литература его, как и Илью, манит, хоть он и не написал ничего, но если уж напишет, это будет сразу нечто! В этом и смысл, рассуждал Коля, не готовиться, а сразу делать что-то. То есть учиться, да, но уже себя как-то проявлять.

В общем, обычная школьная болтовня. Спросили заодно и Лилю о планах на жизнь. Лиля, улыбаясь, ответила:

– Не знаю.

– Что же ты, совсем ничего не хочешь? – спросил кто-то.

– Ну почему… Жить.

– Что значит – жить?

– Ну… Не знаю. Выйду замуж за обеспеченного человека. И чтобы поменьше дома был и не мешал. Дети… Нет, дети не сразу, потом. А можно и обойтись.

– А работать?

– Не хочется.

– То есть ты просто хочешь ничего не делать?

– Скажем так: просто наслаждаться жизнью. Вы разве не хотите?

Естественно, друзья тоже хотели наслаждаться жизнью. Но они были дети своего времени, когда хоть и принято было посмеиваться над гражданской позицией, но одновременно было положено ее, хоть какую-то, иметь. Вот с точки зрения этой гражданской позиции они и ответили:

– С ума сойдешь, если ничего не делать.

Лиля пожала плечами.

– Я не сойду. Нет, я бы пошла работать, но чтобы – одна. А то ведь обязательно вокруг всякий народ… Это не мое. Я вообще людей не люблю, особенно когда их много.

– Ты только себя любишь? – обвиняюще спросил Илья.

– Ты прямо как на собрании, – осадил его Коля. – Все себя любят, это нормально.

– Но не только же себя, – рассудил Сторожев. – Папу, маму. У меня кошка еще есть, – добавил он, чтобы не выглядеть слишком серьезным и не насмешить этим Лилю.

– Нет, – сказала Лиля. – Я только себя. Папу и маму – постольку-поскольку. Папа у меня крестьянин, мама тоже, честно говоря, не интеллектуалка. У меня с ними общего языка нет совсем.

– Ага. Они тебя выучили, и у тебя теперь с ними нет общего языка? – как бы негодовал Илья, на самом деле любуясь Лилей, ее откровенностью, на которую сам был неспособен.

– Вот именно, – кивнула Лиля.

Друзья не могли понять, то ли она дурачит их, то ли правду говорит. Лиля ускользала, а узнать ее лучше было трудно: после уроков она сразу же шла домой, от общих классных мероприятий откровенно отлынивала, никто не ходил к ней в гости, и она ни к кому не ходила.

Однажды был разговор о ней – без нее.

– На такой девушке жениться нельзя, – сказал Коля Иванчук. – Она всю кровь выпьет.

– А если бы она согласилась, ты бы первый женился, – сказал Валера Сторожев.

– Может быть, – не стал спорить Коля.

– Как это? – не понял Илья. – Сам говоришь – нельзя жениться, а сам…

– Если я говорю, что нельзя, это не значит, что я не могу этого сделать, – многозначительно изрек Коля.

– Такие девушки – на раз, точно вам говорю, – веско сказал Валера.

Его мнение приходилось уважать, он единственный из компании был человеком с опытом: летом у него была неделя отношений с замужней женщиной на даче, с которой он встретился в какой-то рощице, где она собирала грибы, пела и была немножко пьяной, поэтому всё вышло легко. А потом встречались, рассказывал Валера, уже по-настоящему, и она творила такие чудеса, что приятно вспомнить. Осенью же к Валере прибилась соседка-пэтэушница, регулярно забегавшая без проблем, как чаю попить – повозиться в постели, страстно пыхтя. Она, по словам Валеры, ему уже надоела, но друзья не верили: они тогда не могли представить, что такие вещи могут надоесть. Им казалось, что они могли бы возиться в постели с кем угодно сутками напролет. Валера их не разубеждал.

– Лиля выделывается, конечно, но чтобы девушка на раз, это ты загнул, – возразил Илья. – С чего ты взял?

– Опыт. Много строит из себя, а на самом деле… Была у меня одна гимнастка из спортивной школы. Двоюродный брат у меня там футболом занимался, сейчас бросил. Ну, познакомились. Оля ее звали. И она тоже вот так говорила все время: хочу богатого, красивого, с машиной, а остальные в минусе, ни с кем не буду принципиально. Один раз захожу в раздевалку, она там. И больше никого.

– Там общая раздевалка, что ли?

– Нет. Общий коридор и двери налево и направо. В их раздевалку дверь была открыта, я заглянул, она там, – достоверно объяснил Валера. – Захожу, ну, что-то там сказал, не помню, потом еще всякие разговоры, потом обнял ее так, ну, нежно… Деликатно зажал, в общем. Короче, мы там закрылись – и всю ночь. Девочка оказалась, я скажу, еще та. Хрупкая, а так ногами сдавит, что ребра трещат.

Валера рассказал не свою историю, а историю двоюродного брата – как свою. Ему верили: имея в запасе настоящие приключения, он мог спокойно врать и выдумывать новые. Верили и завидовали: каждому хотелось бы остаться на ночь с гимнасткой, и чтобы она так сдавливала ногами, чтобы ребра трещали.

Не показывая, однако, этой зависти, Коля завелся:

– Если тебе так кажется – попробуй! Попробуй, зажми ее! В раздевалке!

– Зачем? И почему обязательно в раздевалке?

– Но она же тебе нравится?

– В общем-то да.

– А я в нее влюбился, ребята, – всерьез сказал Илья.

Сторожев рассмеялся, но тут и Коля заявил:

– Я тоже. Предупреждаю.

– Это как? – не понял Валера. – Морду, что ли, будешь бить, если я к ней подойду?

– Может, и буду.

– Надо по-честному! – сказал Илья.

– Монетку кинуть? – спросил Валера.

– Дурак ты. По-честному это так: прийти к ней и сказать, – предложил Илья.

– Ага. Все трое припремся? – хмыкнул Валера.

– Зачем? По очереди. Чтобы все открыто. А кто каким пойдет, вот тут можно как раз монетку бросить. Нет, нас трое. На спичках. Тянуть будем.

И они тащили спички. Длинная, короче, еще короче.

Первому выпало идти Валере.

Он волновался. Его опыт по сути, ничего не стоил. Да, была полупьяная женщина в околодачном мусорном леске, почему-то в одном купальнике и мокрая, с венком полевых цветов на голове, которая вышла из кустов, увидела Валеру (он рыл червяков для наживки) и спросила:

– А где я?

– Тут наша дача. Вон там. А там Волга, пляж.

– Замечательно. Вы здесь никто не говорите «река», вы все говорите «Волга». Почему?

– Не знаю. Потому что Волга.

– Ну и что. Я живу на речке Дубне, это под Москвой. И когда мы идем купаться, мы говорим: пойдем на реку. И никогда: пойдем на Дубну! Загадка.

Женщина села рядом, чуть не упала, оперлась о его плечо.

– Хожу тут пьяная, опасно, – засмеялась она.

– Да нет, – успокоил Валера. – Тут народ нормальный.

– А тебе сколько лет?

– Шестнадцать.

– А я думала, восемнадцать. Пусть будет восемнадцать, ладно?

– Как это?

– Молчи.

Все было довольно неловко, жарко, потно, бестолково, после чего женщина сказала:

– Быстро иди отсюда, и ты меня не видел.

Никаких повторных встреч и чудес, конечно, не было.

Да и с некрасивой конопатой пэтэушницей, существующей в рассказах как голубоглазая блондинка, вышло заурядно – зашла спросить книгу, узнала, что родителей дома нет и будут нескоро, спросила:

– А ты целоваться умеешь? Мне с парнем завтра встречаться, а у меня не очень с этим. Опыта мало.

– Умею, конечно.

– Научи.

Учил и учился сам. Потом возня, торопливость, ерзанье. Пэтэушница наладилась ходить чуть не каждый день, Валера ее еле отвадил, в этом он не врал.

Но с Лилей совсем другой случай.

И вот Валера пришел к ней.

Лиля удивилась, провела к себе в комнату, Валера успел отметить линолеум на полу с рисунком под паркет, ковры на стенах, золотистые обои в завитушках – сбывшиеся мечты советского выдвиженца и его верной супруги. В комнате Лили тоже были и завитушки на обоях, и ковер с пестрым узором, а также стол с идеальным порядком на нем, а еще кровать, белый тюль на окнах…

Валера собирался предпринять конкретные действия – сесть рядом, взять за руку и так далее. Все-таки кое-что он умел. Но как сядешь рядом, если Лиля устроилась, будто учительница, за столом, стоявшим передом к двери, крутила в пальцах карандаш, смотрела с улыбкой, а Валера то сидел у стены в низком кресле, нелепо выпирая вверх коленками, то ходил, как в классе перед доской. Что-то говорил, Лиля слушала, потом сказала:

– Интересно за вами наблюдать.

– За кем?

– За вами. Вы все похожие. Хотите одного, а говорите про другое.

– И чего я хочу?

– Ну, наверно, сказать, что я тебе нравлюсь.

– Нравишься – и что?

– Ничего.

Валера сел на кровать и сказал:

– Иди сюда.

– Зачем?

– Я не могу так разговаривать. Я нормальный мужчина, – сказал Валера, холодея животом, – я привык, чтобы женщина рядом была. Когда говорю.

Лиля рассмеялась.

– А, ну да. Ты же, говорят, страшный бабник. И как ты это делаешь?

– Иди сюда, расскажу.

– Я хорошо слышу. Нет, правда, у тебя есть женщина?

– Есть, – признался Валера.

– Сколько ей?

– Ей? Тридцать. Или около того.

– Ого. Такая старая?

– Она моложе тебя выглядит, между прочим.

– Красивая?

– Да. И стройная.

Лиля продолжала допрашивать: цвет глаз, цвет волос, умная ли, о чем говорит.

– Ты ее любишь?

– Ну, как… Вообще-то я тебя люблю, – решился Валера.

– Да? А почему тогда с ней?

– Она меня любит. И вообще, это просто… Ну, физические отношения. Ей нравится, мне тоже.

– А со мной, как ты считаешь, могут быть физические отношения?

На этот раз в животе Валеры стало жарко.

– Еще как могут, – сказал он, встал, подошел к Лиле и попытался ее обнять. Обнимать сидящую за столом девушку страшно неудобно. Валера стоял, скособочась, прижимаясь сверху головой, а Лиля сидела и ждала, что будет дальше. Он потянулся губами к ее щеке, Лиля отодвинула Валеру рукой.

– Ладно, хватит. Видно, что можешь. Хотя и стесняешься. Ты вообще красивый, высокий, в моем вкусе, – сказала Лиля.

Живот Валеры крутило, как центрифугу – натурально, без метафор. Ему хотелось в туалет, но опозориться он не мог. Терпел.

– Тогда в чем дело? – спросил он.

– Ни в чем. Если кто-то нравится, надо обязательно – что? В кино ходить, вместе уроки делать? Целоваться?

– Хотя бы.

– Нет, скучно.

– Ты прямо как старуха говоришь.

– Вообще-то я иногда хочу побыстрей состариться. И выйти на пенсию. Чтобы ничего не делать на законном основании. И чтобы никто не надоедал.

Валера решил, что она просто издевается над ним. И проявил гордость.

– Ладно, с тобой все ясно, я пошел.

– Иди. Только одна просьба. В школе, где я перед этой училась, один дурак, он тоже, как ты, то есть ты не дурак, в общем, он тоже пытался. А потом начал всем рассказывать, что у него все со мной было. Отомстил, идиот. Ты не будешь глупостей рассказывать?

– За кого ты меня принимаешь!

– Вот и хорошо. На самом деле мне все равно, но вдруг дойдет до моих родителей, начнут расстраиваться, очень надо.

Валера выскочил на улицу, побежал к котловану, где строили дом, поскользнулся на снегу, скатился вниз, кинулся в угол ямы, радуясь, что уже сумерки. Снял штаны, сел и даже застонал от облегчения. И тут на крыльцо строительного вагончика-бытовки, обращенного дверью к котловану, вышла женщина в телогрейке. Выплеснула из кастрюльки что-то на землю, увидела скукожившегося Валеру.

– Это что ты там делаешь, паразит?

– Я не нарочно! Живот схватило, – сказал Валера тонким голосом подростка – чтобы казаться младше.

– До дома не мог дотерпеть?

– Не мог!

– Все, вставай и иди!

– Не могу!

Женщина рассмеялась.

– Ладно, сиди, все равно навалял уже. Только песком присыпь потом, вон там в бадейке песок!

– Хорошо!

Друзьям Валера рассказал, что все прошло удачно. Он признался, она, конечно, впрямую ничего не сказала, но намекнула, что он ей очень нравится. Можете спросить, если не верите. Но, похоже, не распечатанная, рассказывал Валера, а у него принцип: нетронутых не трогать.

– Почему? – спросил Илья.

– Опасно. У кого девушка первая, она в того сразу влюбляется, – пояснил Коля Иванчук, который, не имея практического опыта, все понимал силой проницательного ума.

Результат похода Валеры не отменял дальнейших планов.

Отправился к Лиле Илья Немчинов.

Он сказал ей, что такие девушки ему в принципе не нравятся. Она хищница, она слишком материальная, она думает только о себе и о своем удобстве. Эгоистка.

Лиля поддакивала:

– Еще циничная.

Илья разозлился.

– Да никакая ты не циничная! – сказал он. – Ты только притворяться умеешь, больше ничего.

– Конечно, – сказала Лиля неожиданно серьезно.

Илья насторожился.

– То есть ты нарочно? То есть ты на самом деле другая?

– Я такая, какая есть. А вам хочется про меня что-то придумать. Придумывайте, если охота, только я тут ни при чем.

– Ты просто не понимаешь себя, – попробовал подсказать Илья.

– Все я понимаю. А вам даже завидую.

– Кому?

– Да хоть тебе. Я же вижу – ты брюки гладил, ботинки чистил. То есть тебе чего-то очень хочется, это хорошо. А мне ничего не хочется. У меня и так все есть. Хотя все равно смешно, – вдруг сказала Лиля, оглядывая Илью.

– Что?

– Ботинки почистил, а ногти грязные. И пальто у тебя ужасное, Илюшечка. Что, у твоих родителей совсем вкуса нет?

– У них денег нет, – грубо сказал Илья. – Мать одна живет, со мной, в смысле, и с сестрой младшей, зарплата сто сорок. А пальто тридцать пять стоит, она хотела дороже, я не согласился. Ясно?

– Ты не обижайся. Я же тебе лучше хочу сделать. Поймешь, какая я неприятная, и перестану тебе нравиться. И все, ты свободен. Илюшечка, я никого не люблю, я свободна, и прекрасно себя чувствую.

Первое, что сделал Илья, выйдя из дома Лили и свернув за угол, – снял с себя и выкинул это уродское, в самом деле, пальто, куцее, фисташкового девчачьего цвета, с грязно-бурым клокастым воротником. Дома маме сказал, что был в спортшколе на тренировке (он тогда играл в настольный теннис), из раздевалки украли вещи, в том числе его пальто. Мама возмущалась, хотела идти разбираться, еле отговорил. На следующее утро, дрожа в осенней курточке, побежал к тому месту, где бросил пальто. Его не оказалось, кто-то взял. Так и пришлось ходить в куртке до весны. Мама хотела купить другое пальто, но Илья отказался: хорошего она все равно не купит (были в ту пору модные, долгополые, с талией, с двумя рядами пуговиц, но стоили аж девяносто рублей), а плохого ему не надо. Он уверял, что зима теплая, что в куртке ему хорошо, надевал по два свитера, один из которых украдкой снимал в школьной раздевалке. (Может, так и образовалась привычка приходить раньше всех?)

Валере и Коле Илья сказал, что Лиля говорила с ним очень долго и призналась в результате, что он ей нравится. Можете проверить.

– И ты нравишься, и Валера – не понял! – сказал Коля.

– У женщин это бывает, – объяснил Валера. – Она еще не решила. Она и тебе скажет, что ты ей нравишься.

– Мне такие фокусы не нужны, – сказал Коля.

– А какие нужны?

Коля не ответил.

Он сам приготовил фокус, он задумал поразить Лилю экстравагантным поступком. Коля ведь понимал, что, явившись третьим со словами о любви, будет выглядеть смешным. А смешным быть не хотел. Поэтому чуть ли не с порога сказал ей:

– Вот что. Я подумал и понял, что нам надо пожениться. Не сейчас, позже. У меня большое будущее. Стану знаменитым и богатым. Заранее вижу. Я вообще все вижу заранее. Всегда знаю, когда меня вызовут отвечать, так ведь?

Это было почти правдой, он умел угадывать. На самом деле штука нехитрая: Коля следил, с какой частотой появлялись отметки в классном журнале, знал, когда примерно могут его вызвать, и подавал взглядом учителям знаки, когда они высматривали жертву, а те и рады были вызвать того, кому пора заработать оценку. Ну и некоторое чутье, наитие тоже было, которое проявлялось и в последующей жизни – правда, принесло мало пользы.

– Мы подходим друг другу, – убеждал Коля. – Я страшно умный, не урод, талантливый. Рядом со мной должна быть блестящая женщина. Я для тебя все сделаю.

– Приятно, конечно, – сказала Лиля. – А вы что, нарочно решили по очереди ко мне ходить? Или все сразу в меня влюбились?

– В общем-то да. Влюбились.

– Надо же.

– А ты в самом деле сказала им, что они тебе нравятся? – спросил в свою очередь Коля.

– Это они тебе наврали так?

Коля понял, что чуть не предал друзей, и уклонился:

– Да нет, намекнули. То есть я догадался. То есть показалось.

– Ты тоже врать не умеешь, – сказала Лиля. – Вы все не умеете, это хорошо. А у тебя девушки не было никогда?

– У меня женщины были, – ответил Коля.

– Да? – заинтересовалась Лиля. – Расскажи.

– Долгая история.

– А кто спешит?

– Ну… Мои родители поехали в гости. В село. Родственники у них там. Свадьба. Я тоже поехал. Лето, погода отличная. Народу полно было, все напились, а спать можно только в доме: село на реке, комаров полно. Нет, кто пьяный, им все равно, они где кто валялись. Прямо на траве некоторые. А я в чулане каком-то устроился. Тут кто-то ползет. Прямо на меня. Я подвинулся. Молчим, главное. Потом я руку протянул – девушка. Тихо так говорю: «Привет». Она тоже. Ну, начали обниматься, потом, ну, обычные дела.

– Половое сношение? – спросила Лиля.

Это медицинское выражение из брошюрки «Что надо знать взрослым мальчикам и девочкам» Колю чуть не сбило с настроя. Он глянул на Лилю. Она не улыбалась, внимательно слушала.

– Можно сказать и так… А утром я рано проснулся, ушел. Еще темно было. На речку пошел купаться.

– А она?

– Весь день ее искал. К вечеру опять все напились, а потом танцы. Я начал ее на ощупь искать. То есть танцевал и узнавал. И нашел. У нее вот тут такая была родинка, то есть даже бородавка, в общем-то.

– Где?

– Тут, – показал Коля, загибая руку назад, к пояснице.

– Покажи на мне.

Лиля вдруг встала, вышла из-за стола, повернулась спиной и приподняла кофточку.

– Вот тут, – дотронулся Коля до ложбинки, где золотился шелковый пушок.

– И большая?

– Ну… Как смородина.

– Ужас какой.

Лиля одернула кофточку и села на место.

– И что дальше? Она оказалась страшной?

Вообще-то в той истории, которую Коле рассказал сосед по подъезду, двадцатилетний бездельник Олег Морев, именно так все и заканчивалось: Морев, захлебываясь слюной, рассказывал, как на чужой свадьбе он в темноте кого-то поимел с большим аппетитом, весь день искал, нашел, посмотрел – уродина! Но Коле не хотелось так заканчивать.

– Нет, – печально сказал он. – Она оказалась красивой. Даже очень. Но она была моей двоюродной сестрой.

– Ничего себе! Да, влип ты.

– И она тоже. Нельзя же, потому что…

– Кровосмешение.

– Ну да. И матери наши не дружат. Даже ненавидят друг друга. Короче, помучились, расстались.

– Прямо трагедия, – сказала Лиля.

Коля посмотрел на нее, она неприятно усмехалась.

– Чего? – спросил он.

– Да того. Все вы одинаковые. Скачете друг перед другом и врете. Зачем?

– Ты что-то путаешь. Сама сказала, что мы врать не умеем.

– Не умеете, а все равно врете. Скучно с вами.

Тем и кончилась эта смешная история тройного жениховства.

После школы Коля Иванчук учился в местном театральном училище, догадываясь, что актером не станет, и дар предвидения не подвел, не стал, зато его пригласили диктором на местное телевидение с совмещением функций корреспондента. Коля был узнаваемым в городе человеком, жил весело, выпивал, гулял направо и налево. Но карьеру при этом строил, стал даже заместителем главного редактора редакции информации и скромно процветал. Пришли времена ломки, которую тогда называли перестройкой, Коля с горячностью, с удовольствием бросился делать новое вольное, демократичное телевидение. Но активность его не понравилась руководству, которое билось теперь не только за идеи, но за появившиеся живые деньги. Они опасались конкуренции и от Коли избавились примитивным образом: уволили. Коля решил, что больше не вернется в профессию, взял взаймы у знакомых кооператоров, занялся коммерцией, розничным спекуляжем: в одном месте купить, в другом продать. Предложили крупную выгодную сделку, наитие шепнуло: «Берегись, надуют!» – но Коля ответил наитию: «Ничего, не такой я дурак!» Наитие оказалось право: надули. Коля потерял вложенные деньги, да еще попал под следствие, получил три года условно. Единственное, что успел за годы коммерции, – купил трехкомнатную квартиру в новостройке, в центре. Оказавшись на мели, Иванчук сдавал квартиру жильцам, а сам ютился в комнатке старенькой своей тетки. А потом переехал к Лиле – и это уже другая история.

Все это время Иванчук старался держать Лилю в виду. Отец ее скоропостижно умер совсем еще молодым, мать, погоревав, вышла замуж за военного пенсионера. А в Лилю влюбился боевой товарищ этого пенсионера, гостивший в Сарынске москвич, генерал, руководитель какого-то материально-технического подразделения при Министерстве обороны. Лиля уехала с ним в Москву и зажила так, как хотела, то есть читала книги и задумчиво прогуливалась, дожидаясь мужа со службы. Обедов при этом не готовила и квартиру генеральскую не убирала – на то была домработница. А потом генерала оклеветали, обвинили в материально-технических злоупотреблениях и, невзирая на боевые заслуги, впаяли ему пять полновесных лет общего режима. Лиля еще несколько лет жила в Москве неизвестно как и неизвестно с кем, потерянная для всех бывших знакомых, а потом умерла ее мама, Лиля вернулась в Сарынск с дочкой Дашей, похоронила мать, продала ее квартиру, купила домик на Водокачке, куда и явился Коля, чтобы после долгих лет разлуки возобновить свою любовь и восторжествовать. Выяснилось, что Лиля больна – и довольно тяжело. Тем не менее Коля остался при ней. То есть в каком-то смысле достиг своего, в отличие от Ильи и Валеры, добился если не взаимности, то нахождения рядом.

И вот они живут уже довольно давно втроем, Лиля, Коля и выросшая дочь Даша, которая с подросткового возраста работает, а Коля является фактически сиделкой, но не ропщет, а посмеивается в своей обычной манере: «Любовь наказуема!»

Все это Илья Немчинов и Валера Сторожев знали от самого Коли, с которым пересекались раз в три-четыре года, а вот саму Лилю не видели даже страшно сказать как давно…

4. МЭН. Недоразвитость

__________

____ ____

____ ____

____ ____

__________

____ ____

Побольше времени уделяйте общению с детьми.

Яна Немчинова лежала, слушала музыку, ждала отца, чтобы поговорить сразу и с ним, и с матерью.

Она очень хотела в Москву, куда позвали ее проветриться друзья Семен, Нина и Ростик.

Но нужны деньги, это первое. Конечно, надоело просить, но пока приходится. Даже на сигареты клянчишь. То есть она просит на другое – на сигареты не дают. С тем, что курит, смирились, уже не пилят, а на сигареты не дают. Где логика?

Нужно еще, чтобы элементарно разрешили. То есть первое на самом деле это.

Что бы им сказать, думала она.

Я им скажу: родители, меня друзья, очень приличные ребята, приглашают съездить в Москву, как вы на это смотрите?

Спросят: зачем?

Я скажу…

Что им сказать?

Отец уважает, когда у кого-то есть увлечения и интересы. Он знает, что Яна в последнее время увлекается ретроблюзом (это Ростик ее подсадил, он продвинутый). Надо сказать, что в Москве какой-нибудь сумасшедший концерт, который бывает раз в сто лет. Группа Efrat Gosh, кстати, как раз в Москву приезжает, на иврите блюз поет, смешно, но интересно: блюз на иврите!

Но мать иронично скажет: Девочка моя, мало тебе тут твоей бессмысленной музыки, ты за ней еще и в Москву потащишься?

Не годится.

Может, сказать совсем просто – поеду отдохнуть? Точно. Родители, можно я съезжу отдохнуть?

Мать: От чего отдохнуть, капелька моя?

Отец: Вот именно!

И разговор окончен.

Или сказать, что там есть интересные предложения насчет работы, надо посмотреть лично.

Не поверят.

Тьфу, блин.

Ладно, причину потом можно придумать. Но все равно ведь вопросы будут задавать.

Мать спросит: А где вы там остановитесь?

Я скажу: У тетки подруги Нины, родная тетка у Нины в Москве живет.

Потому что не скажешь же им, что на самом деле они остановятся у старшего брата Семена, в смысле у Семена старший брат в Москве, приличный человек, дилер, вроде того. Или мерчандайзер. Или брокер. Или девелопер. Каких только нет профессий с туманными названиями… Родители сразу подумают неизвестно что, а какое может быть неизвестно что? – брат живет в однокомнатной квартире, да не один, а с подругой. Нет, если у кого фантазия извращенная…

Яна отвлекается и с долей юмора предается извращенным фантазиям. Улыбается. Это все смешно, но не заводит. Нормальный секс – это да, учитывая, что с парнем, к которому хорошо относишься, то есть с Ростиком, а представить, что и еще кто-то рядом копошится, да ну на фиг. Противно даже.

Пожалуй, воспитание родителей все-таки сказалось, она слишком нормальная. Но это поправимо.

Так.

Остановимся у Нининой тетки. Едем завтра.

Тут же начнется: Почему раньше не могла предупредить?

Я: Потому что мне предложили только вчера.

Родители: Что это за молодые люди, которые вот так вот могут сорваться и поехать? Какой у них вообще моральный облик? Приведи их в гости немедленно, будем знакомиться!

Я: Вы мне не верите? Вы считаете, что я дружу с какими-то уродами, потому что я сама уродка?

Они: Кто тебе сказал, что ты уродка, Яночка, лапусик, опомнись, ты просто сама себя уродуешь, вся в пирсинге своем дурацком, в одежде своей дурацкой, нет бы юбочку надеть или хотя бы нормальные джинсы, не черные, почему у тебя все черное?

Я: Я же вам не указываю, как вам одеваться, отец вон бомжем ходит, я молчу.

Они: Как тебе не стыдно, отец тратит на тебя последнюю копейку!

Я: Она же первая и единственная!

Они: Ах, вот ты какая! Может, ты еще и употребляешь вредные наркотики и занимаешься половым сексом с безответственными юнцами, дочка?

Я: Да, папа и мама, я употребляю вредные наркотики и занимаюсь половым сексом с безответственными юнцами! И мужцами. И старцами.

Они: Ты нас убила, мы связывали с тобой надежду всей нашей жизни, что ты закончишь высшее педагогическое заведение и прославишь нашу семью на ниве просвещения!

Я: Нет, не хочу заканчивать высшее педагогическое заведение и прославлять семью на ниве просвещения, а мечтаю подохнуть под забором со шприцем в вене и с любовью в глазах к любимому безответственному юнцу!

Они: Мы сейчас зарежемся от отчаяния!

Я: Нет, я зарежусь!

Они: Нет, мы!

Они хватают нож, и я хватаю. Кто вперед. Папа режет сначала маму, потом себя, но не успевает, я уже зарезалась. Приезжает милиция и скорая помощь. Три трупа. В газетах пишут – коллективное самоубийство на почве нищеты и гордости. Ростик пьет с горя водку и икает. (Он прошлый раз выпил и икал три часа.) Нина скажет: дура. А Семен скажет: жаль, не успел я ее. Нина: что?! – и в глаз ему вилкой, вилкой, вилкой, а он ее разбитой бутылкой в грудь, в грудь, в грудь, которой она так гордится, грудь отваливается, Нина пытается приставить, никак, она тогда хватает Ксюшу и кричит: отдай мне свою грудь, – Ксюша тоже кричит, тут кто-то включает музыку, и все начинают плясать на поминках.

Яна смеялась так, что мама постучала в дверь, открыла. Увидела дочь в наушниках и сказала:

– Надо же, какая бывает веселая музыка!

Потом пришел отец.

Яна выждала, пока они поужинают, и решила: пора.

Вошла скромно в кухню – чаю попить. Сама себе налила, на стульчик села. И загадочно молчит.

Но родители ее необычного поведения не оценили, не заметили. Они вели принципиальный и серьезный разговор. Они не как некоторые, кто шепчется тайком от детей, они дочь свою уважают. Показывают, что считают ее взрослой. Так и считали бы во всем, а не только в том, что им удобно.

Отец говорит про какую-то книгу, которую ему предлагают написать.

Мама, не поймешь, то ли отговаривает, то ли наоборот. Это ее прием: я считаю примерно то-то и то-то, но ты поступай как хочешь. И в результате отец поступает не так, как хочет, а как считает мама.

– Это же все-таки роман, – говорит мама. – Выдумка. Можно выдумать и плохое, и хорошее. Объективности все равно не будет.

– Особенно, когда не я решаю, что плохо, а что хорошо.

– Поступай как знаешь. Ты ведь можешь это написать как героическую поэму в прозе. С иронией. Кому надо, поймет. А они примут за чистую монету. Они же тупые все.

– Ты так говоришь, потому что с ними не пересекаешься. Давно не тупые. Поумнее нас с тобой.

– В практическом смысле – может быть.

– Да в любом смысле.

– Видишь, ты их уже защищаешь, – улыбается мама. – И потом: редкостная возможность узнать этот мир изнутри. Сравнить с твоим Постолыкиным. Интересная задача.

– Вообще-то да, – соглашается отец. – Учитывая известный феномен: близкое прошлое люди знают хуже, чем отдаленное. С исторической точки зрения.

– Это как? – спросила Яна, найдя возможность аккуратно вписаться в разговор.

– А так. В каком-то смысле я Петра Первого знаю лучше, чем тебя.

– Скажешь тоже!

– А ты подумай. О нем собраны исторические свидетельства, факты биографии изучены, от него остались документы – и так далее. А о тебе, Яночка, исторических свидетельств нет, документов нет, кроме паспорта, факты биографии не изучены, ибо чем ты занята, где ты строишь свой Петербург и с кем ведешь свою Северную войну, неизвестно.

Все-таки отец иногда бывает остроумным. Мысль интересную изрек, надо запомнить и при случае использовать.

– Ясно, – сказала Яна. – А что за книга?

– Да предлагают написать про одного человека. Миллион рублей дают, – сказал отец спокойно, с легкой усмешкой, будто ему миллионы предлагают каждый день и уже просто достали своими миллионами.

Яна даже приоткрыла рот, а перед этим она отхлебнула чаю, и жидкость пролилась ей на подбородок. Мама и отец засмеялись, любуясь оторопью дочери. Она в последнее время так далека от них, так замкнута и при этом пугающе заторможена, не дождешься от нее ни улыбки, ни приветливого слова, и эта ее непосредственная реакция показалась милой, детской – минутное возвращение к прежней Яне, ласковой, разговорчивой и любопытной.

– И ты сомневаешься? – спросила Яна.

– Вот, – указал на нее отец, обращаясь к маме. – У них даже вопроса нет, за что, зачем, почему. Сумма прописью – и никаких сомнений!

Вечно они переводят стрелки, сразу – «у них». Будто Яна не сама по себе, а представитель поколения. Никого она не представляет, кроме себя. А вгляделись бы, сразу бы поняли, что никакого поколения нет, все очень разные.

Впрочем, Яне сейчас не до теоретических размышлений. Миллион рублей! За долю секунды она успела представить эти деньги в разных материальных измерениях. Машинка «дэу матиз», которую родители подарили дурочке Оксане, стоит всего триста с чем-то тысяч. Квартира однокомнатная стоит миллион – не самая хорошая, конечно, но надо покупать сейчас, через пару лет будет два миллиона, а через пять три. Вот купили бы ей квартиру, это была бы жизнь! А можно и просто потратить с умом. Одеться, например. У Леры сумасшедшие белые джинсы за восемнадцать тысяч, девушка может себе позволить, у нее друг топ-менеджер в какой-то фирме, а что, разве у Леры лучше ноги, чем у Яны? Нет, Яна, как все приличные люди, ненавидит гламур и глупых блондинок, но ходит она вечно в одних и тех же черных джинсах и одной и той же куртке (дорогая, правда, неделю родителей уговаривала, чтобы купили) не потому, что ей так уж нравится эта униформа, а потому, что не на что купить разных хороших вещей.

– Я поняла за что, – возразила Яна. – За книгу. И ты имеешь право. Ты за Постолыкина своего ничего не получил, вот пусть они и компенсируют.

– Оригинально мыслишь! – оценил отец. – Особенно если учесть, что Постолыкин и Костяковы – две большие разницы!

– Так это Костяковы? – Яна была окончательно поражена.

– А ты их знаешь? – спросила мама.

– Кто же их не знает? Разве только вы. А в чем вопрос тогда? Я правильно поняла, что они тебе расскажут, а ты запишешь? Ну, обработаешь потом, чтобы грамотно?

Отец тут же разозлился. Ох, не любит Яна, когда он так вот выпучивает глаза, поджимает губы и некоторое время молчит, уставившись, как на врага, а ты сиди и гадай, что сейчас выдаст.

Отец выдал:

– Ты абсолютно правильно все поняла, Яна. Ты даже быстрей мамы поняла, какой надо найти аргумент. Действительно, они расскажут, а я запишу, никаких волнений. А еще ты поняла, что эти деньги тебе, Яночка, очень могут пригодиться. Чтобы, в частности, поступить в университет на платное отделение, куда тебя возьмут только именно за деньги, потому что за свои знания, мизерные, скажем прямо, тебя никуда не возьмут! Только в «Макдоналдс» на раздачу.

– Ну, в «Макдоналдсе» тоже приличные мальчики и девочки подрабатывают, студенты, – заметила умная мама.

Очень умная, часто умней отца. Не «работают» сказала, а «подрабатывают». Подрабатывать нигде не стыдно. Уравняла попутно раздатчиков «Макдоналдса» со студентами. Намекнула Яне, что и она могла бы там подработать. Намекнула отцу, что нехорошо интеллигентному человеку так пренебрежительно отзываться о неквалифицированном, но честном труде. Вон сколько всего уместилось в одной фразе.

Яна так тоже иногда умеет, в маму пошла.

– Минутку, – сказал отец, теперь пуча глаза и сжимая губы уже и на маму. – Вы, значит, хотите, чтобы я за это взялся?

Примечания

1

Названиями глав служат отрывки из древнекитайской «Книги Перемен» («Чжоу И»), которые удивительным образом отразили из прошлого будущее, совпали с изложенными событиями – и именно в последовательном порядке. (Здесь и далее – примечания автора.)

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.