Минут через пятнадцать, когда мы уже собрались, в дверь осторожно постучали. Это была миссис Рузи, сухонькая темнокожая индианка, консьержка нашего дома. Мы еще вчера договорились, что она будет присматривать за нашей квартирой и не даст в обиду Мефодия, на которого кое-кто из жителей квартала имел гастрономические виды. Кошек в Бирме едят не от голода: они тут считаются деликатесом.
      Я передал миссис Рузи ключи от квартиры, а Инка рассказала все, что нужно, о привычках Мефодия.
      — Сэйя, — сказала мне миссис Рузи, доставая из складок своего темно-фиолетового сари пластмассовую черную баночку. — Сэйя, в Тенассериме много змей… — Она очень выразительно выговорила «Э лот он снэйкс», и Володя крякнул и заерзал в кресле. — Если, не дай бог, случится что-нибудь, вот этот балм… это очень надежный балм, носите его всегда с собой, даже в море, он не боится воды… Надо сразу же смазать укушенное место, только не самую ранку, а вокруг…
      Я нарочно сказал «самое», чтобы передать хоть отчасти изысканность ее речи. Даже Володя, слушая миссис Рузи, умилялся: «Ну, совершенно викторианский язык!»
      — Это место немного похолодеет, — продолжала миссис Рузи, — и человек заснет на день или на два, не следует опасаться, пусть только он не находится на солнцепеке.
      — Кто как, а я уже похолодел, — пробормотал Володя.
      Он встал, подошел ко мне, взял у меня из рук баночку, решительно открыл ее, понюхал и начал было обсуждать с миссис Рузи какие-то медицинские тонкости. Но старушка не совсем понимала его американизированный «инглиш».
      — Есть два типа змеиного яда, — внушал ей Володя. — Один действует на кровь, другой — на нервы…
      Однако старушка упорно твердила, что ее балм универсален.
      — Оставь в покое женщину, зануда, — сердита сказала Инка по-русски. — Ты сам на нервы действуешь, лучше тогда сиди дома.
      Эта отповедь подействовала на Володю благотворно. Он сразу притих и, сев на корточки, принялся неумело заигрывать с Мефодием, которого это удивило. Володя не раз внушал нам, что вместе с Мефодием в наш дом вошла зараза. По-видимому, приятель наш готовил себя к снятию биологической блокады.
      Мы поблагодарили миссис Рузи за рекомендации, попрощались с ней, взяли свои баулы и вступили, как выразился Володя, «на каменистый путь приключений».
      Советник оказался настолько любезен, что прислал Володю на «Волге» и тем избавил нас от хлопот с такси. Шофер аппарата Мья Тве, смышленый миловидный паренек, довольно бегло говоривший по-русски и охотно откликавшийся на имя Матвей, был в совершенном восторге от нашего плана провести неделю в Тенассериме.
      — Там очень хорошо, сэйя, очень! — говорил он, выводя машину на широкую улицу Пром, ведущую к аэропорту. — Такой большой пляж, такое теплое море!
      — Даже сейчас, в декабре?
      — Даже сейчас! Можно плыть много-много!
      — А акулы там есть? — сурово спросил Володя. — Акулы, шаркс!
      — О, акулы! — широко улыбаясь, Мья Тве с удовольствием повторил новое для него слово и для выразительности щелкнул зубами. — Конечно, есть, мастер! Много-много, стоят мало-мало! Очень вкусный!
      — Я тоже вкусный, — буркнул Володя, и Мья Тве, оценив шутку, радостно захохотал.
      Погода стояла великолепная. Впрочем, здесь, в Рангуне, эта фраза вряд ли имеет смысл. Погода стояла точно такая, какая стояла всегда, за исключением сезона дождей и апрельской жары, о которой мы с Инкой знали только понаслышке: в апреле — мае у нас отпуск.
      Ярко-синее, без единого облачка небо было все в кружевах листьев и пальмовых крон, кабина наполнена теплым солнечным ветром. Мимо проносились большие и малые, беленые и золоченые пагоды, черные особняки с белыми наличниками и карнизами между водопадами усыпанной цветами густой зеленой листвы.
      — А большие там акулы? — спросил через некоторое время Володя.
      — О, большие, мастер! — весело отвечал Мья Тве. — Как автобус!
      Володя покосился на двигавшийся рядом с нами автобус и не стал больше расспрашивать. Он нервничал, для него это был первый выезд в глубинку. Мы же с Инкой чувствовали себя бывалыми путешественниками: во время каникул успели съездить и в Мандалай и в Паган, не говоря уже о Перу и о Сириаме, до которых от Рангуна рукой подать.
      Заслуга, впрочем, в этом была не наша: по контракту мы, советские преподаватели-русисты, считались бирманскими служащими, и для выезда из Рангуна нам не требовалось разрешения высоких инстанций, достаточно было оформить через ректора У Эй Чу подорожную, которая гарантировала транспортные и гостиничные услуги, за наш с Инкой, естественно, счет.
      Все это не означает, что мы с Инкой только и делали, что разъезжали по стране и веселились. Между прочим, у нас у обоих было по двадцать четыре учебных часа в неделю, утром и вечером, нагрузка внушительная даже для Союза, а мы как-никак находились в тропиках. Особенно тяжело работалось в сезон муссонных дождей: влажность, духота, непрерывный, в течение нескольких месяцев, тяжелый плеск дождя, от которого шумело в голове и закладывало уши. Бывали дни, когда мы приезжали с утренних занятий и час—полтора сидели в холле без движения, понуро глядя в пол и не имея сил даже заняться обедом, а впереди еще были вечерние уроки.
      Шел третий, последний год нашего с Инкой контракта. Сказать по правде, тяжелый год: мы почти перестали замечать, как буйно цветут на улицах Рангуна деревья, как сияет в синем небе гигантская золотая ступа пагоды Шведагон. В спальне у нас на стене висел разграфленный лист полуватмана, на котором мы каждый вечер заштриховывали клеточку еще одного дня… Три года без зимы многовато. И все же когда мы узнали о возможности съездить в Тенассерим, искушение было слишком велико. Есть названия мест, которые сами по себе уже картина: Антананариву, Монтевидео… И вот — Тенассерим. Мы рассудили с Инкой так: откажемся — потом когда-нибудь пожалеем.
      В аэропорту нас уже ждали коллеги — тьюторы русского отделения Ла Тун и Тан Тун. Оба выпускники МГУ, они прекрасно знали русский язык и с нежностью вспоминали о годах, проведенных в Москве. У нас с ними было множество общих московских знакомых: Инка кончала МГУ в тот же год, что и они.
      Меня всегда занимало то, что судьба свела на нашем отделении двух людей, настолько непохожих. Ла Тун был деловитый, сметливый и подвижный толстяк (по бирманским понятиям, очень красивый) с заметной склонностью к предпринимательству: вечно у него в свободное от преподавания время имелись какие-то дела с рынками, с запчастями к машинам, с перевозками риса и овощей. В Ла Туне клокотал талант организатора и администратора. Он охотно брался организовывать наши поездки и безупречно вел деловые и финансовые записи. Транспорт, жилье, питание, безопасность в пути — все лежало на нем, ректор не боялся его отпускать, если с нами был Ла Тун. Вот и сегодня, несмотря на то что подорожная была выписана на мое имя, находилась она в руках у Ла Туна, и мы с Инкой могли ни о чем не волноваться.
      Наш Тан Тун был человеком иного свойства. Худощавый, даже щуплый интеллигент в очках, поклонник Моэма и Фицджеральда, заядлый рыбак и бродяга, совершенно безалаберный в деловом плане. Тан Тун лишь однажды взялся за организацию нашего выезда, и все пошло кувырком: мы опаздывали на все поезда и самолеты, в гостиницах никто нас не ждал, питались мы кое-как, всухомятку. Но вместе с тем это была одна из самых интересных для нас поездок, и мы с Инкой любим о ней вспоминать. Тан Тун презирал туристские шаблоны и показывал нам совсем не то, чего мы ожидали, вдобавок он то и дело менял свои намерения, повинуясь интуиции, а не разуму, а уж копилкой легенд и поверий он был неистощимой.
      Вот они стоят на ступеньках аэропорта, оба в черных курточках, в юбках лончжи (только у щеголя Ла Туна юбка нарядная, шелковистая, подороже). Право, приятно на них смотреть: они радостно улыбаются, оживлены в предвкушении поездки… Если бы Ла Тун знал, какие потрясения ему доведется пережить в этом самом Тенассериме, он бы тут же разорвал нашу подорожную на мелкие клочки.
      Рядом с Ла Туном — его невеста, красавица Ле Ле Вин, мы зовем ее Олей.
      — С нами едете, Оля? — спросила ее Инка.
      Ле Ле Вин понимает по-русски, но не говорит: скорее всего стесняется. Улыбнувшись, она покачала головой и полушепотом произнесла:
      — Нет Не могу.
      — Когда девушка так качает головой, — заметил Тан Тун, — она хочет показать, как звенят ее новые серьги.
      Ле Ле Вин дернула Ла Туна за рукав и шепотом потребовала по-бирмански: «Переведи, что он сказал».
      В этот раз с нами едет только один студент русского отделения, это Тин Маун Эй, он любит, когда его зовут Тимофей. Тимофей по профессии врач, фигура в нашей поездке небесполезная, вдобавок он уроженец Тенассерима, почему Ла Тун и берет его с собой. В апреле будущего года Тимофей оканчивает русское отделение, у него редчайшие языковые способности, он совершенно не боится осваивать новые языковые пласты и, общаясь с нами, учится непрерывно. Русский язык ему как раз нужен по роду работы: у Тимофея множество советских медицинских книг.
      А чуть поодаль, сдержанно улыбаясь, стоит герр Хаген Боост, шеф немецкого отделения, профессор из ФРГ. Невысокий, но жилистый, профессор Боост рано начал лысеть, и жиденькая челочка на его высоком лбу странным образом сочетается с мощной густой бородой, отчего лицо герра Бооста кажется перевернутым. Боост великолепно, хотя и несколько многословно говорит по-английски. Впрочем, лексика его чересчур для меня изобильна, в рассуждениях Бооста я понимаю меньше половины, чего сам Боост, похоже, не замечает. По обыкновению, герр Боост в щегольском и расхристанном молодежном наряде: марлевая богато вышитая рубаха с расстегнутыми манжетами и воротом, открывающим буйно волосатую грудь, ослепительно белые брюки, пестрые кроссовки.
      Коллега Боост — бесшабашный и ко всему (в том числе и к себе) иронически относящийся человек, со мной он часто беседует о безработице, которая в отличие от меня ждет его в Дюссельдорфе. С нами Боост едет по праву первооткрывателя: именно он вычитал где-то о пустующих бунгало, которые англичане построили в свое время на Тенассеримском взморье, в местечке Маумаган, даже Тимофей про эти бунгало не слышал.
      Вместе с Боостом держится его верный спутник в странствиях, бывший тьютор немецкого отделения Зо Мьин. В прошлом году Зо Мьин ушел с преподавательской работы и открыл ювелирное дело в рангунском районе Окалапа. Элегантный, если не грациозный молодой человек, владеющий по меньшей мере тремя европейскими языками, включая, разумеется, и немецкий, Зо Мьин красуется в пиджачной паре «тропикаль» и в поляроидных очках, стоимость которых равняется трехмесячной тьюторской зарплате. Видимо, дела у начинающего ювелира сразу пошли в гору. Собственно, Зо Мьин потерял право ездить с нами по вузовской подорожной, но, узнав о том, что его профессор собирается в Тенассерим, он добился в департаменте специального разрешения. Вообще частные поездки по стране здесь сопряжены с определенными бумажными хлопотами, и без нашей подорожной Зо Мьину вряд ли удалось бы пробить себе рождественский выезд в Тенассерим.
      — Познакомьтесь, Александр Петрович, — сказал Ла Тун, — и вы, Инна Сергеевна, позвольте вам представить: наш новый коллега, профессор французского отделения, мсье Бенжамен Ба…
      Мы с Инкой удивленно оглянулись: рядом с нами больше никого не было, лишь поодаль, среди чиновников аэропорта, стоял долговязый смуглый пышноволосый человек в костюме-сафари, похожий скорее на индуса. Смущенно улыбаясь, он приблизился, пожал мою руку, а Инкину поцеловал с истинно французской галантностью, чем заставил ее покраснеть.
      — Господа, я только что прибыл, точнее, вчера, — сказал он высоким мелодичным тенорком на вполне сносном английском, — я заменяю мадам Базен и очень хотел бы, чтобы мы с вами стали добрыми друзьями…
      Мадам Базен была пожилая женщина, тропики ей «не пошли», она постоянно 1недомогала и, проработав меньше года, уехала на родину.
      — С любезного разрешения мсье У Эй Чу, — нараспев продолжал профессор Ба, видимо, излагая заранее заученную речь, — я бы хотел составить вам компанию в этой увеселительной поездке, если, конечно, вы не будете возражать…
      Ну, разумеется, мы не возражали. Я чувствовал, что Инке конфузливый француз понравился: она вообще питала симпатию к застенчивым людям. Что же касается меня, то мне импонировала решимость мсье Ба отправиться с нами в первый же день на край света: лучший способ подружиться с коллегами, согласитесь, выдумать невозможно.
      — Профессор Ба, — ревниво сказал Хаген, — в отличие от нас с вами знает бирманский язык.
      Француз смутился еще больше, и его смуглое лицо стало темно-оливковым.
      — Это правда, джентльмены, — пробормотал он, — по материнской линии я бирманец, и в нашем доме всегда говорили на двух языках. Я бы очень хотел, чтобы мой бирманский язык оказался вам полезен…
      Профессор Ба питал явное пристрастие к конструкции «Аи шуд лайк» («Мне бы хотелось»), но произносил ее так отчетливо, как англичане (не говоря уже об американцах) не делают уже лет, наверное, триста.
      Кстати, я забыл разъяснить, что титул «профессор» вовсе не говорит о почтенном возрасте и о каких-то исключительных ученых степенях: все руководители отделений именовались здесь профессорами, и ваш покорный слуга — тоже.

      Между тем Ла Тун, взявший на себя отъездные формальности, вернулся к нам с билетами, мы подхватили ручную кладь и двинулись к выходу. Легкость багажа нашего нового коллеги (он просил называть его просто Бени) меня удивила: через плеча у него висела пестрая матерчатая сумка, хотя и плотно набитая. Возможно, Бени не вполне понимал, в какое громоздкое мероприятие он ввязался, да и времени на серьезные сборы у него не было. Во всяком случае, он шел с таким видом, как будто твердо знал, куда направляется.
      — Берегись, Тенассерим, — пробормотал Хаген, — русские идут, рашнз ар каминг.
      — Почему русские? — улыбаясь, спросил Бени.
      Хагену, похоже, не понравилось, что Бени его расслышал.
      — Уэлл, сэр, — с неудовольствием (вполне, впрочем, понятным: всегда досадно объяснять собственную не совсем удачную шутку) отвечал он. — Русский профессор, русская мадам лектор, русский переводчик, два русских тьютора, один студент русского отделения — остаетесь только вы, Бени, и мой друг Зо Мьин.
      — А вы, Хаген? — спросил я.
      — Я изучал когда-то русский язык, — ответил герр Боост. — Я был отличным студентом, а стал плохим профессором. Заметьте: в жизни бывает только так: отличными профессорами становятся только посредственные ученики. Вот слушайте…
      Хаген остановился, комически поднатужился и деревянным голосом заговорил по-русски:
      — Желаете ли вы тарелку мяса? Что вы делаете после того, что вы приехали? Не правда ли, я достиг обширные успехи?
      Мы наградили Хагена возгласами «браво».
      У выхода на летное поле Ле Ле Вин распрощалась с нами, сказав каждому по обыкновению шепотом «счастливого пути», и мы, присоединившись к веренице других пассажиров, ступили на прогретый душный бетон. Впереди наш администратор Ла Тун, за ним три профессора, дальше Инка с Володей, позади — Тан Тун с Тимофеем и молчаливый, чем-то недовольный Зо Мьин.
      Нас было девять, и поскольку каждому из нашей компании было суждено сыграть в предстоявших событиях определенную роль, я перечислю всех заново, чтобы вы не запутались:
      1. Я, Александр Петрович Махонин, профессор русского отделения, тридцать один год. Женат, ношу усы, рост — метр девяносто.
      2. Инна Сергеевна Махонина (в шутку — Инесса, сокращенно Инка, иногда — Майя), лектор русского отделения, одновременно моя жена и мать моих будущих детей, темная шатенка, глаза серые (уверяет, что зеленые), двадцать пять лет, рост — сто шестьдесят шесть.
      3. Хаген Боост, профессор немецкого отделения, около тридцати лет. Говорит, что холост. Лысоват, бородат, рост — метр семьдесят пять.
      4. Бенжамен Ба (сокращенно — Бени), профессор французского отделения, лет около тридцати, видимо, холост. Смугл, кудряв, рост — под два метра.
      5. Ла Тун, тридцати лет, тьютор русского отделения. Круглолиц, плотного сложения, рост — метр семьдесят, пока холост.
      6. Тан Тун, двадцати восьми лет, тьютор русского отделения. Женат, детей пока нет. Худощав, невысок, носит очки.
      7. Тин Маун Эй (в шутку — Тимофей), двадцати пяти лет, по профессии врач, студент русского отделения, холост. Круглолиц, невысок, улыбчив.
      8. Зо Мьин, тридцати лет, холост, бывший тьютор немецкого отделения, ныне владелец ювелирной мастерской. Невысок, сложения изящного, постоянно носит затемненные очки.
      Вот и все. На эту страницу время от времени можно заглядывать для справок. Впрочем, нет, я забыл о Володе. Должно быть, оттого, что он единственный из нас не радовался жизни и не ожидал от этой поездки ничего хорошего. Зо Мьин тоже был хмур, но не так. Видели бы вы, с каким видом Володя катил по летному полю свой клетчатый кофр на колесиках: как будто это была гильотина для его собственной казни. Итак:
      9. Владимир Григорьевич Левко, двадцати шести лет, холост, переводчик АЭС. Сложения плотного, белобрыс, безус, носит противосолнечные очки, рост — метр семьдесят.

      Над городом Тавоем наш «фоккер» сделал широкий круг и, плюхаясь с одной невидимой ступени на другую, быстро и круто пошел вниз.
      Первое, что делаешь, прилетев в незнакомый город, — это инстинктивно начинаешь принюхиваться, следуя привычкам своих доисторических родственников. Тенассерим пах вялой листвой и теплой морской солью. Причем этим веяло откуда-то издалека, как из глубины заброшенного бревенчатого колодца.
      Впрочем, мы не собирались слишком долго принюхиваться к этому тихому провинциальному городку. Задача наша была более чем определенной: возле аэропорта нанять пару «джипов» и не мешкая спуститься к Маумаганскому взморью.
      Легко поэтому понять, в каком боевом настроении мы столпились, обвешанные сумками, в двух шагах от трапа. Всем было невтерпеж, даже Володя, который, получив от Хагена лестный отзыв о состоянии своего английского, заметно приободрился: ему открылись перспективы международного кейфа на пляже в компании бывалых «западников», которые не поедут куда-нибудь на авось.
      Но тут нам был нанесен первый удар. Когда Ла Тун, ушедший договариваться насчет «джипов», появился на летном поле и торопливо, придерживая рукой плескавшуюся на ветру юбку, направился к нам, мы уже издали по его виду поняли, что стряслось нечто ужасное. Круглое лицо Ла Туна лоснилось от пота, волосы взмокли и растрепались, на лице была не улыбка, а растерянная гримаса.
      — Господа, — задыхаясь, проговорил Ла Тун, — нам предлагают этим же самолетом вернуться в Рангун.
      Мы были поражены и минуту стояли молча, обдумывая новость, а Ла Тун смотрел на нас в ожидании, что мы скажем. А что мы могли сказать?
      — Инсургенты? — спросил после паузы Хаген.
      — Наоборот, — ответил Ла Тун, — в Маумаган на отдых прибыло очень важное лицо, и приняты меры безопасности, обычные в таких ситуациях.
      — Х-химмель, — вполголоса выругался Хаген и отвернулся.
      — Но это не трагедия, — возразил Бени. — Напротив, это означает, что мы выбрали первоклассное место. Переждем в какой-нибудь местной гостинице, и когда Маумаган освободится…
      — Никто не знает, когда Маумаган освободится, — сказал Ла Тун и вытер платком лоб. — Гость никому не сообщил, когда он уедет. Командующий округом предполагает, что он пробудет здесь до рождества.
      — Да, но нам-то какое до этого дело? — вскричал Зо Мьин.
      Бени быстро взглянул на него — кажется, в первый раз с самого утра.
      — Меры безопасности, — сказал он. — Вы же слышали.
      «Вот так застенчивость», — подумал я. С какой это стати профессор Ба счел себя вправе одергивать человека, которого видел впервые в жизни? Поразительна была и реакция Зо Мьина: он, правда, удивленно посмотрел на Бени, но тут же широко улыбнулся и дружески похлопал его по спине.
      Спорить здесь было не о чем: сам ви-ай-пи (аббревиатура английского «вери импортант персон» — «очень важное лицо»), быть может, и не возражал бы, чтобы по соседству с ним поселилась на неделю группа странствующих иноземцев, но до него еще надо было добраться. А люди, отвечающие за его безопасность, вполне естественно, сделают все, чтобы никто не потревожил его покой.
      Стало тихо. Хаген стоял с таким циничным и опустошенным лицом, как будто мысленно ковырял в зубах. Володю, кажется, устраивала перспектива благополучного возвращения, но он помалкивал, теша себя надеждой, что все повернется к лучшему. Один Зо Мьин смотрел на нас с каким-то прозрачным и светлым любопытством.
      — А мне кажется, надо подождать в Тавое, — вполголоса сказала Инка по-русски.
      — Простите, сэйяма? — переспросил Ла Тун.
      — Я согласна с Бени, — решительно сказала Инка. Услышав свое имя, Бени улыбнулся и, прижав руку к сердцу, поклонился. — Есть тут гостиница, Ла Тунчик?
      — Есть гест-хауз, но не очень хороший.
      — А люксов нам и не надо, — возразила Инка. — Как ты считаешь, Шурик? Поживем в гест-хаузе денек—другой, посмотрим город, окрестности. Освободится Маумаган — переедем, нет так нет. Жалко уезжать.
      Я подумал. Инесса была права: так у нас оставался хоть какой-то шанс выбраться к океану.
      — Давайте голосовать, — сказал я.
      Мы проголосовали: все были за то, чтобы переждать в Тавое, кроме Володи, он воздержался.
      — Это из-за меня, — сказал он с некоторой даже гордостью. — Стоило вам взять меня с собой — и все пошло прахом.
      — Я и не знала, — засмеялась Инка, — что ты в таких близких отношениях с ви-ай-пи.
      — При чем тут ви-ай-пи? — обиделся Володя. — Это предостережение судьбы, меня не следует вывозить к морю. Мне, может быть, цыганка нагадала, что я найду смерть в теплой воде.
      — Цыганка имела в виду ванночку.
      Так они пикировались в привычном стиле, а я стоял чуть поодаль и разглядывал нашу озадаченную компанию. Летное поле опустело, мы стояли возле самолета одни, девять человек, неожиданно оказавшихся в сотнях километрах от Рангуна. Ну, хорошо, мы с Инкой прилетели сюда, в Тенассерим, чтобы окунуться на прощание в чистой воде Индийского океана. Тьюторы наши и Тимофей к морским купаниям достаточно равнодушны, но они беспокоятся за нас и хотят, чтобы нам было хорошо, Володя здесь по воле советника, который тоже за нас беспокоится. Хаген любопытен и непоседлив, это понятно. Но Бени? Но Зо Мьин? Что они потеряли в Тенассериме?
      Ай, к черту, отмахнулся я от самого себя. Это от досады лезут в голову скучные мысли.
      Но до чего же здесь пекло солнце! Такое впечатление, как будто держишь на плечах раскаленный железный брус.

      Гест-хауз нам понравился, особенно после пешего перехода, с багажом по жаре: приземистое и просторное сооружение под низкой, я бы сказал, развесистой четырехскатной и толстой, как шуба, крышей из пальмового листа. Войдя под навес, мы облегченно вздохнули и вместе со своей поклажей опустились на прохладный дощатый пол.
      Ла Тун, Тимофей и Тан Тун пошли вовнутрь, в совершенно черную после солнца глубину гест-хауза и вскоре вернулись с утешительным известием: один номер безусловно свободен, три других освободятся через сорок восемь часов.
      — Гм-гм, — пробормотал Володя и, вступив в коридор, втянул голову в плечи и с опаской взглянул наверх. Там, в сухом полумраке, смутно виднелись деревянные стропила и балки, откуда, по его понятиям, должны были дождем сыпаться скорпионы и крупные пауки.
      Наш номер оказался вполне приличным: пол, стены, душевая за дощатой перегородкой, окно, туго забранное зеленой противомоскитной сеткой, абсолютное отсутствие мебели — и потолка. Стены доходили примерно до высоты поднятой руки, выше начиналось пустое пространство, благодаря которому мы имели возможность во всех подробностях изучить строительное решение крыши. Зато имелся выход на собственную, уютно прикрытую навесом веранду, там стояли круглый тиковый стол и не менее полудюжины плетеных стульев.
      Володя, привыкший в столице к иным удобствам, был несколько обескуражен: войдя в номер, он обернулся вокруг себя, как это делают кошки, сложил свой багаж в центре комнаты, сел на кофр с колесиками и притих. Все же остальные остались очень довольны: окна и дверь закрываются плотно, есть электричество, а бак в душевой полон теплой воды. Чего еще желать путешествующим по казенной подорожной?
      Закончив омовение, Хаген достал из своей сумки пластиковый матрасик, быстро и ловко расстелил его, надул, взялся было за пуговицы своей рубахи, собираясь раздеться, но спохватился и, обращаясь к Инке, сказал:
      — Мадам лектор, вы не будете настаивать, чтобы в вашем присутствии я ходил исключительно в смокинге?
      Инка, не вполне справившись с текстом, вопросительно взглянула на Володю. Володя с блеском перевел.
      — Скажи ему, — попросила Инка, — пусть он считает, что мы уже на пляже.
      Поклонившись, Хаген ушел на веранду и вернулся уже в одних черно-оранжевых плавках. Обработал всю поверхность своего жилистого тела приятно пахнущим аэрозолем, лег на матрасик, закинул руки за голову и застыл в неподвижности. Глаза его были открыты, он смотрел вверх и ни на что не реагировал.
      Володя, пытаясь во всем ему подражать, так же устроил себе неуклюжее ложе в центре комнаты, прилег, повертелся, покряхтел, потом, покосившись ни Бооста, шепотом спросил меня:
      — Послушай, что это с ним?
      — Медитация, — объяснил я, — расслабление нервов.
      Видимо, Хаген почувствовал, что разговор идет о нем, и, не сводя пугающе неподвижного взгляда с крыши, вдруг произнес:
      — Порывая все связи, обретаешь спокойствие. Стань владыкой над собою, не будет над тобою владык.
      И я еще раз оценил удобство езды с переводчиком.
      …Полдня мы маялись в четырех стенах, полунагие, взмыленные, молчаливые, и лишь время от времени, подобно грешникам дантова ада, нарушали тишину тяжкими вздохами.
      Ла Тун, Тан Тун и Тимофей, голые по пояс, в одних только юбках, сидели на веранде возле круглого столика и степенно беседовали. Инка читала, я набрасывал первые странички путевого дневника; Бени слушал крохотный транзистор с большими мягкими наушниками; Володя ворочался на своем одре, один лишь Хаген был погружен в медитацию, пугая нас зеркальным взглядом остановившихся глаз. Зо Мьин делал вид, что спит, он исправно похрапывал, но глазные яблоки его под сомкнутыми веками беспокойно шевелились.
      Вдруг он открыл глаза, нацепил очки, сел на своей постели и принялся одеваться. Вид у него при этом был такой странный, как будто он только что о чем-то вспомнил и теперь страшно торопился
      Тан Тун что-то спросил его по-бирмански, и Зо Мьин, неохотно ответив, начал рыться в своем чемоданчике.
      — Случилось что-нибудь? — расслабленным голосом спросил Володя.
      — Коллега хочет погулять по городу, — охотно пояснил Бени — Кстати, отличная идея.
      Это было похоже на команду, и мы беспрекословно стали собираться. Зо Мьин был неприятно удивлен нашей готовностью. Он вышел на веранду, сунул руки в карманы и демонстративно встал к нам спиной.
      Ла Тун и Тимофей идти отказались: толстяк был озабочен ужином, а Тимофей, по-моему, беспокоился за сохранность наших пожитков. Хаген притворялся отключенным от всего сущего до последней минуты, но Бени бесцеремонно вытащил затычку у него из матраца, воздух спустился, и герр Боост оказался на полу.
      — Хорошо, — сказал Хаген со вздохом и встал. — На фамильном гербе Боостов написано: «Ниль адмирари» — «Ничему не удивляться». Я готов.
      Он натянул самые драные из джинсов, линялую тайскую тельняшку с надписью «Аи эм Чарли» поперек груди, не глядя, сунул ноги в стоптанные шлепанцы-слипы
      — Надеюсь, никто не берет с собой камеру? — спросил он. — Ненавижу слайдмейстеров.
      Володя и Инка покорно разоружились, тем более что освещение для съемок было уже не самое выгодное, и мы вышли на тенистую улицу с красными тропинками вместо тротуаров.
      Тан Тун повел нас на черный рынок: это был лабиринт крытых рядов, брезентовых палаток, под сенью которых среди штабелей японской радиотехники, новенькой, в фирменной упаковке, тосковали контрабандисты и перекупщики. Наше появление, которого, как я догадываюсь, здесь терпеливо ожидали, вызвало всплеск деловой активности. Торговцы задвигались, поспешно снимая мешковину, которой были прикрыты прилавки с ворохами швейцарских часов, противосолнечных очков гонконгского производства. С нами приветливо здоровались, как с добрыми знакомыми, нас жестами приглашали к себе, с готовностью включали музыку. Какие-то подозрительные личности шли за нами следом и вкрадчивым шепотом интересовались:
      — Номер четыре не желаете?
      Под этим номером подразумевался, кажется, героин.
      Короче, нас встречали здесь как желанных и дорогих гостей. Правда, какой-то подросток, не удержавшись от искушения, бросил Инке под ноги игрушечную пружинную кобру, но его патрон, выскочив из-за прилавка, отвесил шалуну подзатыльник. Страшная игрушка извивалась на пыльной земле и поднимала дрожащую голову, и, когда Боост увидел ее, он отпрянул и с несолидным проворством вспрыгнул на прилавок и подобрал ноги. А Инка оказалась на высоте: к подобного рода шалостям мы привыкли еще в Рангуне. Независимо вскинув голову, она прошла мимо и даже не взглянула на своего обидчика.
      Наш Хаген был заметно сконфужен, он деланно засмеялся, слез с прилавка и попытался обратить все в шутку.
      — Ну, как моя реакция, чиф? — спросил он меня.
      — Вы очень спортивны, коллега, — великодушно ответил я. Зо Мьин, глядя на своего профессора, загадочно улыбался. — Вы что-то хотите сказать мне, сэр? — осведомился Хаген.
      Зо Мьин отрицательно покачал головой, но настроение у него заметно улучшилось. Странно, подумал я, ювелир как будто доволен, что его профессор попал в смешную ситуацию.
      В конце концов мы потеряли друг друга из виду: Хаген заинтересовался видеомагнитофоном и принялся азартно торговаться, Инка и Тан Тун остановились возле прилавка с мануфактурой, где были красивые индонезийские батики, а может быть, и не индонезийские, и не батики вовсе, а наспех раскрашенные полотнища, которые полиняют после первой же стирки. Бени и Зо Мьин тоже куда-то пропали, один только Володя, как собачонка, ходил за мной по пятам, брезгливо отворачиваясь от нависавших тентов и веревок. Черный рынок здесь не имел четких границ, и вскоре по запаху мы с Володей поняли, что забрели в пустые рыбные ряды, где от утренней торговли, помимо ароматов, остались одни лишь мокрые черные мешки. Ряды были совершенно безлюдны, и мы собирались повернуть назад, как вдруг Володя остановился и приложил палец к губам.
      Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал взглядом, — и увидел Зо Мьина. Рядом с ювелиром стоял высокий и очень худой темнокожий бирманец в подобранной выше колен юбке. Сняв очки и тыча ими своего собеседника в грудь, Зо Мьин что-то ему втолковывал Тот улыбался, переминался с ноги на ногу и терпеливо вздыхал.
      — Просит моторку, — прошептал мне Володя. — Больше ничего понять не могу: шпарят на диалекте. Афера какая-то.
      Тут я увидел еще одного из наших. Французский профессор стоял в глубине поперечного прохода, драный навес закрывал его лицо и плечи, но светлые сафарные брюки видны были издалека. Бени застыл в позе встревоженного оленя, ноги его подрагивали. Ему было лучше слышно, о чем разговаривают Зо Мьин и рыбак Я сразу решил, что это рыбак: во всяком случае, на рыбака с Андаманских островов он был похож значительно больше, чем на ювелира.
      Собственно говоря, нам с Володей до всего происходящего было мала дела. Жаль только, подумал я, что нашей поездкой кое-кто пользуется для прикрытия своих делишек.
      Должно быть, красноречие Зо Мьина принесло свои плоды: рыбак закивал, широко улыбнулся, обнажив ярко-розовые десны, наш ювелир царственно похлопал его по плечу и, обернувшись, увидел нас с Володей. Должен сказать, что это не смутило Зо Мьина: он снисходительно помахал нам рукой и, надев очки, направился в нашу сторону. Надо было видеть, как элегантно двигался этот человек, одетый в искрящийся шелковистый синий костюм, при галстуке (единственная дань близости экватора — слегка расслабленный ворот ослепительно чистой кремовой рубашки), среди грязных прилавков, пахнущих рыбой, ступая, как Иисус по водам, по замусоренной земле. Была, положим, в его одежде какая-то небрежность, но какая — я тогда не осмыслил.
      Я покосился в боковой проход — оленьи брюки француза исчезли. Рыбак тоже отступил в темную глубину рядов, при этом смотрел он в спину нашего ювелира уже без улыбки, остреньким и даже презрительным взглядом.
      — Встретил приятеля, — сказал, подойдя к нам, Зо Мьин. — Дела, знаете ли, повсюду дела.
      Мы ответили неопределенными междометиями, выражающими то ли сочувствие занятому человеку, то ли нежелание встревать в чужие заботы.
      — Между прочим, — продолжал Зо Мьин, — я узнал, что где-то около рынка идут соревнования по монскому боксу. Весь город там. Если хотите, я могу вас провести.
      Идея была превосходная: о монском боксе слышал даже Володя, вообще-то не слишком интересующийся «страноведческими реалиями». И мы отправились разыскивать своих.

      На пустыре возле рынка был возведен бамбуковый шатер, сверху донизу, как новогодняя елка, увешанный гирляндами разноцветных лампочек, бумажными фонариками и цветными полиэтиленовыми ведерками, внутри которых тоже горели лампочки. Собственно, бамбуковым у шатра был только каркас, а стены и крыша застланы циновками. Мощные репродукторы далеко разносили пронзительные голоса комментаторов; десятки тавойцев, не имевших возможности попасть внутрь балагана, толпились у входа и, возбужденно переговариваясь, обсуждали то, чего они не могли видеть. Мимо такого балагана нельзя было спокойно пройти: теперь я понимал Буратино.
      Зо Мьин переговорил с полицейскими, стоявшими на контроле, и сделал нам знак, что мы можем войти. Публика почтительно расступилась, и мы вошли под своды балагана. Сооружение было шаткое, но вместительное: в него набралось до полутысячи человек. Нас провели на почетные места в первом ряду, возле самого ринга, это было довольно неудобно, потому что ринг был на высоком помосте и нам приходилось задирать головы, чтобы видеть происходящее. Зато мы без помех могли наблюдать, как под помостом побитые бойцы, бережно ощупывая свои фингалы и хлюпая расквашенными носами, объясняют друг другу, почему они проиграли.
      Мы попали как раз к началу очередного боя. На ринге появились двое рефери, они крепко взялись за руки, и мы с Володей и Инкой сначала приняли их за бойцов. Но вот на помост поднялся полуголый мускулистый молодой человек в подобранной выше колен юбке, поклонился судьям и встал в петушиную позу: одна нога поднята и согнута в колене, голова откинута, плечи выпячены вперед. При этом боец похлопывал себя по бицепсам и зловеще ухмылялся. Ноги его были босы, на руках — никаких перчаток: бой по-монски ведется голыми руками и босыми ногами, мы это знали. Появился соперник, встал точно так же по другую сторону ринга, рефери разняли руки, и, подскочив высоко в воздух, оба бойца с воплями кинулись друг на друга.
      Вначале ничего нельзя было разобрать: кулаки молотили с бешеной скоростью, ноги — ну, точно свистели в воздухе, нанося сокрушительные пинки в спину, под дых, в челюсть, куда угодно. Первое впечатление — свирепая мальчишеская потасовка. Вдруг — стоп: судьи разволакивают дерущихся. Лица бойцов разбиты носы вспухли, но они по-прежнему вызывающе ухмыляются, похлопывают себя по плечам, подпрыгивают на одной ноге и потряхивают головами. В чем дело? Почему «брэк»? Оказывается, один из бойцов пустил в ход прием каратэ, и судейская коллегия делает ему строгое внушение. Он покорно кивает, вновь падает ниц перед рефери на ринге, получает прощение и снова становится в петушиную позу.
      В публике — ажиотаж: видно, что сошлись два опытных бойца. На ринг и на стол судейской коллегии полетели из зала кредитки заклада. Собрав их, рефери снова взялись за руки, бойцы вновь взлетели в воздух и с грохотом рухнули на пол ринга. С первого ряда видно было, как тот, что оказался сверху, в падении нанес сопернику страшный удар головой и, припечатав его к полу, пытается повторить содеянное. Бой здесь ведется до первой крови, но кровь не пошла, и позерженному удалось вывернуться и подняться.
      Я покосился на своих спутников: Хаген и Бени, вцепившись в сиденья, приподнялись и вроде бы зависли в воздухе Володя, не отрывая взгляда от ринга, держал в губах погасшую сигарету, Тан Тун шарил в кармане своей курточки, доставая десятикьятовую купюру, Инка, не обращаясь ни к кому, шептала: «Господи, да они друг друга изувечат!» Зо Мьин сидел под помостом на корточках и, беседуя с отдыхающими бойцами, пересчитывал толстую пачку денег. Получив нужную информацию, вылез, неопределенно махнул нам рукой и направился к судейскому столу. Бизнесмен есть бизнесмен: решил сделать крупную ставку.
      А дощатый помост продолжал грохотать от топота босых ног. Наконец один боец нанес другому удар кулаком прямо в нос, лицо несчастного облилось кровью, и ему было засчитано поражение. Зо Мьин вернулся с солидным выигрышем в триста кьят.
      — Ставьте на того, кто сейчас проиграл, — зашептал он, наклонившись к нам, — это очень сильный боксер, через полчаса он восстановит форму, вот увидите.
      Хаген и Бени пошли делать ставку, я отказался: мне все это не нравилось.
      Побежденного сгрузили с ринга к первому ряду, он заполз под помост и долго сидел там, запрокинув лицо и захлебываясь кровью, в то время как победитель в почетном одиночестве упоенно танцевал на ринге медленный танец вызова. От желающих сразиться с ним не было отбоя. За пятнадцать минут он вывел из строя еще троих, но четвертый разбил ему губу, и, не сумев остановить кровь, он тоже отправился под помост. Оба профессора, похоже, не на шутку втянулись в игру: Хаген потерял пятьдесят кьят и побежал делать новую ставку, Бени выиграл, и по его просьбе Зо Мьин вновь полез под ринг выяснять перспективу. Вышел он оттуда не скоро и взволнованно принялся что-то объяснять профессорам: наверно, мнения знатоков оказались разноречивыми.
      Наконец, оправившись, протеже Зо Мьина вышел на сцену, то бишь на ринг, и хладнокровно, как будто ничего не случилось, побил подряд четверых соперников. Под радостные крики зала член коллегии торжественно вручил Зо Мьину выигрыш, ювелир тут же поставил все деньги на победителя — и просчитался, потому что следующий бой оказался для того неудачным: у бойца снова пошла носом кровь. Ах, как жалел Володя, что мы с Инкой здесь: наше присутствие его сковывало, ему тоже хотелось рискнуть. Хаген терзал от волнения свою бороду. Бени хватался руками за лохматую голову и сокрушенно раскачивался, а Зо Мьин уже практически не вылезал из-под ринга, он стал там своим человеком и даже раздавал советы бойцам Ход поединков его не слишком интересовал: сидя под помостом, он посылал мальчишек делать ставки, принимал выигрыши, кому-то ссужал деньги, у кого-то занимал, а потом и вовсе исчез среди побитых и окровавленных.
      Мы с Инкой терпели этот шум, адский грохот и крики часа, наверное, полтора. Наконец моя Инесса не выдержала:
      — Послушай, — сказала она мне, — я больше не могу. Уйдем отсюда, у меня голова разболелась.
      Я посмотрел на часы: половина девятого, темнеет здесь быстро, сумеем ли мы найти дорогу в гест-хауз? Наверняка ведь с нами никто не пойдет. Но Инка настаивала:
      — Это ужасно, — повторяла она, морщась, — это просто ужасно. Какая-то бойня.
      — А мне казалось, — возразил я, — что женщинам нравятся такие аттракционы.
      — Что ты понимаешь в женщинах? — проговорила Инка и поднялась.
      Хаген, Бени, Тан Тун и Володя были поглощены очередным поединком и даже не заметили нашего ухода. Больше всего, впрочем, меня удивляла реакция Тан Туна: наш поэт и художник вскакивал, кричал, срывая с носа очки, вспотевшее лицо его горело вдохновением и было даже, кажется, залито слезами.

      Темный Тавой был прохладен и тих. Осиянный крупными звездами, наполненный стрекотом и звоном цикад, жестким шелестом пальмовых листьев, он казался намного красивее и загадочнее, чем днем. Невысокие дома по обе стороны улицы были темны и безмолвны, создавалось впечатление, что все население города ушло на монский бокс. Редко где светилось окно: в провинции ложатся спать рано.
      Мы погуляли немного в полном одиночестве, чтобы у Инки отдохнула голова. Прошли мимо нескольких слабо освещенных пагод. На фоне беленых ступ страшно чернели силуэты каменных кобр, с раздутыми капюшонами и маленькими ужасными ротиками. Сухая трава на обочинах непрерывно шуршала.
      Возвращаться в гест-хауз не хотелось, мы шли, стараясь держаться середины улицы, осторожно обходя все, что чернело на серой, освещенной тусклыми фонарями мостовой. То были в большинстве сухие сучья, крупные опавшие листья, но раз метрах в десяти впереди улицу пересекла то ли ящерица, то ли змея.
      Мы с Инкой, в общем-то, устали, говорить не хотелось, так, иногда перебрасывались короткими репликами, гадая, на сколько дней застрянем в Тавое.
      — Ты знаешь, — сказала вдруг Инка, — а этот Бени… он, по-моему, не профессор…
      — И даже не француз, — поддакнул я в шутку.
      — И даже не француз, — убежденно сказала Инка. — Мне кажется, я где-то его видела раньше в Рангуне.
      — Ну, если ты его видела, — возразил я, — то уж Ла Тун и Тан Тун тем более. А у них, насколько я могу судить, таких сомнений не возникает.
      — Да, пожалуй… — задумчиво проговорила Инка и надолго умолкла
      — Кроме того, — сказал я, — нас это, в общем-то, не касается.
      О том, что мы с Володей видели сегодня на рынке, в рыбных рядах, я решил Инке не говорить: зачем ее попусту тревожить?
      — Мне кажется, ему что-то нужно. — сказала вдруг Инка.
      — Кому? — невпопад спросил я. — Зо Мьину?
      — При чем тут Зо Мьин? — удивилась Инка. — А впрочем… — она помолчала, — впрочем, и Зо Мьину тоже, и Хагену. У них не такой вид, как будто они приехали отдыхать. Очень уж озабочены.
      — А мы с тобой?
      — Мы с тобой — нет. Ла Тун с Тан Туном — тоже нет. И Тимофей не озабочен, и Володя.
      — Видишь ли, Инка, — сказал я снисходительно, — по-научному то, о чем ты сейчас говоришь, называется фрустрацией. Обман ожиданий…
      — Ерунда какая-то, — обиделась Инка. — Какие еще ожидания? И вообще, что за намеки? По-твоему, я слишком часто вспоминаю о Бени? Так это же естественно: он новый среди нас человек. И ведет себя не по-профессорски, в нем не хватает академизма.
      Между тем ноги сами принесли нас к гест-хаузу. Подобные же вещи случались с нами во время пеших хождений по Рангуну: чем меньше думаешь о том, как бы не заблудиться, тем вернее возвращаешься к дому.
      Болельщики наши, по-видимому, все еще предавались разгулу страстей. Во всяком случае, на веранде никого не было, свет в номере был погашен. Не без опаски мы вступили под соломенную крышу, погромче топая ногами: кое-какой опыт пребывания в тропиках у нас уже накопился. Непонятно только, почему лампочка в комнате не горела, Ла Туну были известны привычки иностранцев: уходя на вечер, мы всегда оставляли в прихожей свет. Может быть, из-за насекомых? Но сетки в гест-хаузе были надежны.
      В глубине коридора, оттуда, где помещалась кухня, вкусно пахло жареными бананами, там оживленно переговаривались Ла Тун и Тимофей.
      Я пошарил рукой по стене, щелкнул выключателем — напрасно: свет не зажигался. Тут за перегородкой в ванной послышался шорох, как будто там ворочалось что-то грузное. Сверху посыпалось. Инка схватила меня за руку.
      — Это наш Мефодий! — нарочно громко сказал я, чтобы успокоить Инку, хотя, признаться, мне самому стало не по себе.
      — А что лампа, перегорела? — шепотом спросила Инка.
      Вместо ответа я еще пощелкал выключателем: темнота.
      — Сейчас разберемся, — пробормотал я и, высвободив руку, решительно шагнул в свой угол.
      Тут под ноги мне попалось что-то мягкое, я споткнулся и, чертыхнувшись, упал.
      — Саша! — вскрикнула Инка. — Ты где?
      — Вот он я, — пробормотал я, поднимаясь. Мне было неловко: но как я мог позабыть, что посреди комнаты разложены Володины пожитки?
      Внезапно лица моего коснулось что-то холодное и гладкое. Я инстинктивно отмахнулся рукой — и схватился за электрический провод. Ну, точно: лампочка висит как раз над Володиным ложем. Вот что значит биологическая блокада: шарахаешься от каждого пустяка.
      Я провел по витому проводу рукой, лампочка была на месте, только болталась в патроне. Повернул ее дважды — вспыхнул свет. Инка стояла в дверях, воинственно держа в руках швабру: по ее лицу было видно, что она намерена защищать меда жизнь до последнего.
      Я рассмеялся, а Инка обиделась.
      — Ничего не вижу смешного, — сказала она, ставя швабру на место, в угол.
      — Откуда ж я знал, — резонно возразил я, — что кто-то вывернул лампочку?
      Должно быть, нам с Инкой одновременно пришла в голову одна и та же мысль, потому что мы с беспокойством стали оглядывать комнату.
      На первый взгляд ничего не пропало: во всяком случае, наши фотоаппараты лежали на виду целехонькие. Однако матрасик Хагена, скомканный, был задвинут в самый угол, а его спортивная сумка лежала на боку, отощавшая, наполовину пустая, причем вещи, сложенные стопочкой (рубашка, брюки, полотенца, все расфасованное по прозрачным пакетам), лежали рядом. Тяжелые туристические ботинки, какая-то книга в яркой суперобложке, алюминиевая бирманская коробочка для завтрака, еще одна пустая кожаная сумка, черная, на длинном ремне, из-под фотонабора «Канон»… Допустим, тупо подумал я, я мог сдвинуть матрасик при падении, но все остальное…
      Пока я стоял и озирался, Инка с женской деловитостью прошла в наш семейный угол и, присев на корточки, проверила наличие наших сокровищ. Когда она поднялась, по выражению ее лица я понял, что бумажник с деньгами, фотопленки, серебряное колечко с опалами — все на месте.
      Я заглянул в ванную — там, натурально, никого не было, но в крыше между стропилами зияла прореха. Была ли она днем, я припомнить не мог.
      — М-да, непонятно… — сказал я.
      Надо было обладать незаурядной ловкостью, чтобы, взобравшись на невысокую, в рост человека, перегородку душевой, подтянуться, вскарабкаться на балку, прокопать в рыхлой крыше отверстие (ну, верно! — прореха свежая, пол в душевой усеян трухой) и улизнуть, пока мы пялили глаза в темноту. Вошел-то злоумышленник, разумеется, через дверь, его спугнуло только наше появление. Надо срочно звать Ла Туна.
      Я уже раскрыл рот, чтобы крикнуть в коридор: «Ребята, идите сюда!» — но Инка меня остановила.
      — Саша, посмотри, — негромко сказала она.
      Я повернулся — и увидел на боостовском матрасике красноватый след ребристой подошвы ботинка. Это было открытие — особенно если учесть, что за целый день мы не видели ни одного местного жителя, обутого по-европейски. Да и наша компания, за исключением Зо Мьина и Бени, щеголяла в сандалиях-слипах на босу ногу.
      Впрочем, слипы, болтающиеся на одном пальце, не самая удобная обувь для лазания по крышам, вообще для грабительских дел. Слипы можно потерять в спешке — вот тебе и улика. Жулик должен был это предусмотреть и обуться соответствующим образом. Судя по следу, скорее всего в кеды.
      А не попытка ли это сорвать наш выезд на море? — пришло мне в голову. Достаточно выкрасть у одного из иностранцев «ай-си» (удостоверение личности) — и дело сделано. Но зачем? Если наше прибытие в Маумаган нежелательно, местные власти могут нас просто туда не пустить. Как они, собственно, и сделали. Что же касается частных граждан Тавоя, то кому из них мы помешали бы в Маумагане?
      И еще одно: шарили, между прочим, в сумке у Хагена. Не у Володи, хотя его вещи лежат в центре комнаты, на самом виду. Все застегнуто, бери и выноси. Очень привлекательный багаж у нашего Володи. Нет, здесь был не просто вор, здесь был человек, который что-то искал. И, судя по тому, как аккуратно сложены вынутые из сумки пожитки герра Бооста, этот человек намеревался упаковать все как было. Чтобы ничто не поколебало нашего спокойствия, нашей решимости дожидаться в Тавое допуска в Маумаган. Разумеется, Хаген должен был рано или поздно обнаружить пропажу, но, по замыслу злоумышленника, не сейчас же, не с первого взгляда. Значит, Хаген везет с собой что-то такое, что необходимо не только ему.
      Я внимательно рассмотрел пожитки Хагена — насколько это было возможно с высоты моего роста, наклониться и разглядывать чужие вещи в упор мне казалось постыдным. За каким, собственно, чертом ему такие мощные ботинки? И книга… немецкое ее название я не понял, но на обложке нарисована была очаровательная змея Я бы сам не отказался на досуге перелистать такую книгу: наверняка с цветными фотографиями.
      Наши размышления прервал Ла Тун. Круглое, лоснящееся от кухонной страды лицо его сияло довольством, когда он, вытирая мокрые руки о переброшенное через плечо полотенце, появился в дверях.
      — Ну что, много крови пролилось? — весело спросил он. — Не отбили у вас аппетита?
      Пришлось нам огорчить толстяка. Радость предвкушения трапезы мгновенно исчезла с его лица. Насупившись, Ла Тун молча передал Инке полотенце, присел на корточки и, заложив руки за спину (чтобы случайно чего-нибудь не коснуться: видимо, наш тьютор не впервые попадал в подобные переделки), долго сосредоточенно рассматривал след на матрасике и стопку профессорских вещей. Потом поднялся, проследовал в душевую, так же долго внимательно, запрокинув голову, рассматривал дырку в крыше — иными словами, вел себя, как мудрый полицейский комиссар. Мы с Инкой терпеливо ждали, что он скажет.
      — Извините меня, пожалуйста, — по обыкновению четко проговорил он и, высунувшись в коридор, крикнул что-то по-бирмански.
      Прибежал Тимофей, тоже распаренный от кухни.
      — Что случилось? — спросил он по-русски.
      Но Ла Тун не дал ему продолжить. Полагая, что все случившееся является прежде всего внутренним делом бирманцев, он еще раз извинился перед нами и коротко изложил Тимофею суть дела — на бирманском языке, разумеется.
      Возмущению Тимофея не было предела. Он охал, ахал, цокал языком, ходил вокруг поруганного хагеновского багажа, нагнувшись, рассматривал след и даже потрогал зачем-то ею пальцем.
      Чтобы не мешать им обсуждать происшествие, мы с Инкой вышли на веранду и сели к круглому столу.
      — Если они вызовут полицию, — сказала Инка, — не видать нам Маумагана как своих ушей.
      Я промолчал. Соображение, высказанное Инкой, было совершенно справедливо: командующий сообщит нам, что не в состоянии обеспечить нашу безопасность даже здесь, в городе. Но давать какие-либо рекомендации Ла Туну мы не имели права: в данной ситуации именно он был хозяином, и никакого значения не имело то, что подорожная выписана на мое имя
      Судя по модуляциям, какое-то время Ла Тун и Тимофей упрекали друг друга в недостаточной бдительности. Да и не только по модуляциям: английские словечки так и мелькали в их речи.
      Наконец Ла Тун вышел и, грузно, опираясь на край стола, сел в кресло. Лица его в темноте нам не было видно, но, когда он заговорил, по голосу чувствовалось, что он очень озабочен.
      — Вы знаете, Александр Петрович, я должен посоветоваться с вами. Мы с Тин Маун Эем пришли к такому решению… но все зависит от вашего согласия. Когда все вернутся, мы попросим каждого хорошенько пересмотреть вещи и, если ничего существенного не пропало, сообщать в полицию не станем. Как вы считаете?
      Мы с Инкой заверили его, что он может действовать по своему усмотрению. И в это время на дорожке между пальмами, ведущей к крыльцу, послышались веселые голоса наших поклонников монского бокса. Они еще обсуждали перипетии зрелища.

      — Коллега Зо Мьин проиграл полторы тысячи къят! — поднявшись на веранду, сообщил нам Бени. — Можете его поздравить.
      — Полторы тысячи — это пустяки, — нарочито равнодушным голосом возразил Зо Мьин. — Помнится, однажды…
      — Я потерял больше, целых сто двадцать! — перебил его Тан Тун. — В процентном отношении к капиталу Зо Мьина это составило бы полмиллиона!
      — Ну, конечно, полмиллиона… — пробормотал Зо Мьин, но по голосу его чувствовалось, что он польщен.
      — Что удивляет, — вмешался Володя, — такие жестокие бои — и ни одного перелома!
      — Хаген, а вы сколько потеряли? — спросил я, проходя вслед за остальными в номер. — Или сохранили благоразумие?
      Оказавшись на свету, Хаген подслеповато поморгал и вяло проговорил:
      — Самым благоразумным было бы остаться в Рангуне. Мне этот выход в свет обошелся в восемьсот эшкуду.
      Хаген часто щеголял португальскими словечками, а слово «кьят», которое, кстати, много труднее произнести, чем прочитать в русской интерпретации, постоянно заменял на «луидор», «драхму» или что-нибудь другое, не менее экзотическое.
      Тут взгляд его бегло скользнул по багажу и на мгновение стал очень даже осмысленным. Реакция герра Бооста была, впрочем, совершенно естественной: он, разумеется, заметил, что его вещи потревожены (было бы странно, если бы он сделал вид, что ничего не замечает), но из деликатности выказал полное равнодушие и даже постарался больше в ту сторону не смотреть. Возникшая пауза была полна значения далеко не для всех. Во всяком случае, Бени, Володя и Зо Мьин спокойно направились к облюбованным ими местам.
      — Одну минуту, джентльмены, — сказал, проходя в центр комнаты, Ла Тун. — Попрошу пока ни к чему не прикасаться.
      Я с изумлением отметил, что в Ла Туне пропадает незаурядный актер. Фраза эта была произнесена с такой интонацией, что все оцепенели. Хаген бросил еще один взгляд на свою сумку и усмехнулся.
      — Джентльмены, — скрестив руки на груди, продолжал Ла Тун, — произошла неприятная история. В ваше отсутствие у нас в номере побывало неизвестное лицо. Появление Александра Петровича и Инны Сергеевны заставило его убежать через крышу.
      Выстроившись вдоль дощатой стены, наши болельщики, как по команде, задрали головы.
      — Ни фига себе… — пробормотал по-русски Володя. — Отличное начало, — сказал Бени.
      — Я всегда говорил, что в Тавое опасный народ! — заметил Тан Тун. — Придется всю ночь дежурить по очереди.
      — Каждую ночь, — уточнил repp Боост. Похоже, эта история очень его развлекала.
      — А что, многое пропало? — с беспокойством спросил Зо Мьин.
      Я в это время, к стыду своему должен признаться, смотрел на его ноги. Зо Мьин был в новехоньких, слегка, впрочем, припорошенных пылью, коричневых кожаных полуботинках на тонкой подметке. Где он достает такие ботинки в Рангуне — уму непостижимо. А след на матрасике был отпечатан мягкой крупноребристой подошвой.
      — Вот в этом мы сейчас и должны разобраться, — сказал Ла Тун. — Посмотрите на свои вещи, господа. В таком ли виде вы их оставляли?
      — Нет, не в таком, — жалобно проговорил Володя. — Моя сумка лежит на боку… Но она была закрыта на ключ. И потом…
      — Прекрасно, — остановил его Ла Тун. — А что вы скажете, герр Боост?
      Хаген помедлил, пошевелил ногою свои пакеты.
      — Такин, я очень рассеян, — ответил он. — Впрочем, похоже, что кто-то интересовался моими вещами. Но ничего не унес.
      — Посмотрите повнимательнее, пожалуйста.
      Зо Мьин и Володя кинулись к своим пожиткам. Бени поднял сумку, небрежно в нее заглянул и, пожав плечами, поставил на место. Надо сказать, при этом он был очень задумчив. Тан Тун также без энтузиазма пошарил в своей матерчатой сумке, висевшей на дощатой стене, открыл ключом фанерный чемоданчик, тем же ключом — еще одну сумку, похожую на хозяйственную. Складной мольберт он изучил самым тщательным образом и отошел к стене очень довольный Картоны, краски и кисти здесь, в Бирме, очень недешевы, а холсты вообще невозможно достать. Холсты, свернутые в трубку, были у Тан Туна на виду: он тщательно приторочил их к чемоданчику.
      — Все цело, — сказал Хаген, закончив осмотр. — Ни одного пиастра не пропало.
      — У меня тоже! У меня тоже! — в один голос произнесли Володя и Зо Мьин.
      — Ну и слава всевышнему! — с облегчением произнес Ла Тун. — Остается один вопрос: будем ли мы ставить в известность полицию?
      — А как же иначе! — воскликнул Зо Мьин. — Вы думаете, потрогав наш багаж, они успокоятся? Да они последуют за нами до Маумагана и там свое возьмут. Пусть полиция примет какие-то меры. У меня есть друзья в муниципалитете.
      — Пусть лучше твои друзья помогут нам выбраться к морю, — сказал Тан Тун.
      Решение было единодушным: принять случившееся к сведению, но в полицию не сообщать. Зо Мьин, пробормотав себе что-то под нос, с этим смирился.
      — В таком случае, господа, — торжественно произнес Ла Тун, — забудем все проблемы — и давайте ужинать!
      Это предложение было встречено с ликованием. Даже Володя, поломавшись немного в угоду своим биологическим предрассудкам, признал, что он ужасно проголодался.

      Стол был великолепен: громадное блюдо вареного риса, жареные креветки, свинина в сладком соусе, жареные бананы — словом, настоящее пиршество.
      Когда все наготовленное было истреблено, мы быстренько убрали со стола и присмирели от сытости. Тан Тун лег, не раздеваясь, в углу и заснул счастливым младенческим сном Инка тоже обнаружила признаки сонливости, и, чтобы не мешать ей укладываться, все остальные перешли на веранду. Ла Туну удалось наладить там свет, мы расселись вокруг стола и, отмахиваясь от налетавших насекомых, погрузились в благоговейную тишину.
      Володя, дымя сигареткой, умиротворенно пробормотал:
      — В синих листьях тропической ночи расцветают магнолии звезд. Хорошо жить на свете, честное слово!
      Ночь и в самом деле была хороша: синяя тьма, тонко пахнувшая ночными цветами, вся наполнена была как бы шорохом прозрачных стрекозиных крыльев. Но, полагая, что о красоте не следует говорить красиво, я счел нужным спросить Володю:
      — Как твой животик?
      — Вот пошляк, все испортил, — буркнул Володя и тут же подозрительно спросил: — А почему ты, собственно, этим интересуешься?
      — Жизненный опыт, — пояснил я. — Когда человек вслух объявляет, что ему хорошо, это означает, что он смутно предчувствует ухудшение.
      — И как только с тобой жена живет, — сказал Володя и, пожелав всем спокойной ночи, удалился.
      Герр Боост, похоже, не собирался спать: на него вдруг напала необыкновенная словоохотливость.
      — Представьте себе, — заговорил он, — с самого детства люблю и ненавижу змей. Вы спросите, какие змеи в Дюссельдорфе? Уэлл. Когда мне было четыре года, мы жили в другом городе… впрочем, это неважно. Отец водил меня в террариум, это я прекрасно запомнил, и свой детский ужас, и лицо отца… А потом отец ушел из нашей семьи. И эти два события связались у меня в голове — почти по Фрейду. Боюсь змей, как ребенок, и в то же время меня к ним тянет. Я и сюда приехал, наверно, затем, чтобы попасть в настоящий террариум, смоделировать детскую ситуацию…
      Мы все наслаждались предварительной нирваной, и говорить никому больше не хотелось, слушать излияния Хагена — тоже. Но чтобы не обижать пострадавшего (а герр Боост был как-никак пострадавшим, об этом никто не забывал, хотя он вел себя безукоризненно), мы вежливо его слушали. Мне показалось, впрочем, что Зо Мьин уделяет монологу Хагена чуть больше внимания, чем он того заслуживал.
      — Кстати, мой юный друг, — так высокопарно герр Боост обращался к нашему Тимофею, думаю, что этого стиля он придерживался и со своими студентами, — здесь, в Тенассериме, множество змей, не так ли?
      И Тимофей, чувствовавший себя особенно виноватым перед Хагеном (не уследил, не укараулил), на безупречном английском языке объяснил, что ядовитых змей тут никак не меньше двенадцати видов, в том числе водяных, в различной степени опасных; их яд обладает либо нервно-паралитическими свойствами, либо антикоагуляционными (то есть препятствующими свертыванию крови: я, должно быть, не совсем точен в терминологии, но, согласитесь, не так-то просто переводить со специального английского на нормальный человеческий язык), либо теми и другими одновременно; плюющих змей здесь не наблюдается, но есть такие виды, как, например, пеламис платурус, необычайно красивое создание с коричневой спинкой и желтыми плоскими боками в белых узорах; она не всегда держится на плаву, но заползает и на песчаные берега, находясь преимущественно в мелких водяных протоках и предпочитая расщелины между камнями; такие каменистые места, покрытые мелкой водой, на пляже следует обходить стороной. Пеламис платурус очень распространена в этих местах, яд ее — сильнейший нейротоксин, но, к счастью, у нее короткие зубы, так что смертельный исход не обязателен.
      По мере чтения этой захватывающей лекции мы пробуждались. Право, я искренне жалел, что Володя при сем не присутствует: он был бы благодарным слушателем. Впрочем, герр Боост вполне заменял двоих: он так хищно внимал словам Тимофея, что даже побледнел от напряжения.
      — Даже в названиях здешних мест, — польщенный всеобщим вниманием, говорил Тимофей, — отражается эта особенность местной фауны: Змеиный остров, Змеиная протока, Змеиный камень…
      — Все это прекрасно, — перебил его Хаген, — но что будет, например, с человеком, если его ужалит эта красавица?
      — Право, нельзя предсказать в точности, — с истинно медицинской осторожностью ответил Тимофей, — оцепенение, сонливость, вялость…
      Всех этих слов я не знал по-английски, но все было ясно и так. Мне показалось, что в глубине нашего номера Володя тяжело вздохнул. Надо отдать должное профессору Ба: рассказ о короткозубой красотке его не слишком-то напугал. Ла Тун тоже сохранял полнейшую невозмутимость, он твердо знал одно: уберечь нас от несчастных случаев — это его забота.
      По-видимому, Тимофей понял, что он подпортил нам с Хагеном настроение.
      — Господа! — поспешно заговорил он. — Нет оснований для беспокойства. У меня с собой все необходимое: шприц, медикаменты…
      — У меня тоже, — сказал Хаген. — Я из Рангуна без шприца не выезжаю. Это необходимая предосторожность, не правда ли, Зо Мьин?
      — В отличие от вас, профессор, — отчетливо произнес ювелир, — я никогда не боялся змей.
      Что-то в его словах мне показалось странным. Неприязнь? Быть может. Но было и еще что-то, вроде скрытой угрозы.
      — Послушайте, — сказал я неожиданно для самого себя, — а что, если арендовать здесь, в Тавое, моторную лодку и отправиться в Маумаган вниз по реке и потом морем?
      Реакция всей компании оказалась странной: глядя на меня, все замолчали так озадаченно, как будто я заговорил на языке ацтеков. Вдруг Хаген вскочил и, протянув мне руку через стол, с преувеличенным восторгом закричал:
      — Браво, чиф! Великолепная идея!
      И все заговорили одновременно. Бени, несколько обеспокоенный, предупреждал, что с берега нас встретят пулеметным огнем. Тимофей выражал готовность немедленно бежать к реке и искать лодку, а Ла Тун в ужасном смятении, молитвенно сложив руки, жалобно вскрикивал:
      — Джентльмены, это невозможно! Успокойтесь, джентльмены! Послушайте меня! Это совершенно исключено! Александр Петрович! От вас я этого не ожидал!
      Зо Мьин смотрел на меня и, улыбаясь, покачивал головой: ай-яй-яй, профессор, воспользовались чужой идеей и теперь пожинаете лавры.
      — Но послушайте меня, джентльмены! — воскликнул Ла Тун. Бедняга, он не знал, какие соображения вынудили меня подать эту идею, и опасался наихудшего: если все три профессора сойдутся на моем плане, ничего нельзя будет изменить.
      — Вы не знаете всех обстоятельств! Во-первых, нас никто не пропустит! Во-вторых, вы не представляете себе, в какую сумму это выльется…
      Ла Тун выразился более замысловато, но я понял его именно так.
      — Ну почему? — спокойно возразил Зо Мьин. — Я уже договорился с рыбаками, и это стоило мне две тысячи кьят.
      Все умолкли.
      — Ты? — Ла Тун резко повернулся к экс-тьютору. — Ты уже договорился?!
      От волнения он не замечал, что говорит по-русски. Мне оставалось только вмешаться и заявить, что я пошутил, но Зо Мьин опередил меня:
      — Джентльмены, я хотел сделать вам небольшой сюрприз, но профессор, — он благосклонно потрепал меня по колену, — профессор вынуждает меня раскрыться. Моторная лодка прибудет прямо в Маумаган и там будет находиться в нашем распоряжении всю неделю. Мне, правда, не пришло в голову, что мы сами можем отправиться в Маумаган морем, но еще не поздно, и если вы настаиваете…
      — Об этом не может быть и речи! — перебил его Ла Тун. Он слегка успокоился: перспектива ночного броска морем отодвигалась на задний план — Вы знаете, что такое андаманские пираты? Они никого не оставляют в живых! Им даже не нужно нас преследовать, они и сейчас наверняка караулят невдалеке от берега. На двух небольших лодках, натянув между ними нейлоновый трос. Наш катер потянет их за собой, мы этого даже и не заметим. А потом, понимаете, они без звука приблизятся…
      Орудуя двумя ладонями, Ла Тун стал подробно нам объяснять, как и почему происходит сближение.
      — Зачем им нас убивать? — возразил Хаген. — Гораздо выгоднее назначить выкуп.
      — А кто будет платить? — спросил Бени. — Может быть, ЮНЕСКО?
      — Или Интерпол? — ехидно заметил Зо Мьин.
      — Иными словами, — продолжал свое Ла Тун, — ехать туда на катере мы никак не можем.
      — Даже днем? — разочарованно спросил Тимофей.
      — Даже днем, — метнув на студента убийственный взгляд, отрезал Ла Тун и в сердцах прибавил какое-то бирманское слово, заставившее Тимофея задуматься. Бени нахмурился, но больше никак не отреагировал на это словечко: возможно, его «семейный язык» имел свои пределы. — Нас сейчас же отправят назад, и плыть в Тавой придется ночью.
      — Тут-то нас и поймают пираты, — поддакнул Бени.
      — Ну хорошо, — не унимался Хаген. — Но там, в Маумагане, нам будет позволено кататься на лодке?
      — Надеюсь, — с облегчением отвечал Ла Тун. — Но только недалеко и если разрешат местные власти.
      — Разрешат! — с уверенностью сказал Тимофей. — Никто не может запретить нам поехать ловить рыбу.
      — О, ловить рыбу! — умилился Бени. — Это замечательно!
      — Меня рыбалка мало интересует, — сказал Хаген. — Я предпочел бы сплавать к островам. Там множество островов, если верить карте.
      — А почему к островам, профессор? — подозрительно спросит Ла Тун.
      — Видите ли, такин, — сказал Хаген, — я по натуре агорафоб, питаю слабость к замкнутым пространствам. Всю жизнь мечтал приобрести островок в теплом море, построить там замок, окруженный толстой стеной, высокую башню с зубцами…
      — А змеи? — напомнил Зо Мьин.
      — Пусть будут змеи!
      И Хаген принялся пространно рассуждать о прелестях островной жизни. Даром красноречия его бог не обидел, и мне самому захотелось приобрести хоть какой-нибудь завалященький островок.
      — Господа, — сказал я, улучив паузу в профессорском монологе, — господа, вспомним, кому мы обязаны реализацией этих планов. Кто постарался подумать о программе наших развлечений в Маумагане?
      Хаген недоуменно посмотрел на меня, потом морщины на его лбу разгладились, лицо просветлело.
      — Коллега Зо Мьин! — воскликнул он. — Как это любезно с вашей стороны!
      Зо Мьин снял очки, старательно протер их лоскутком черной замши, мельком взглянул на меня — и, право же, в его взгляде я не прочитал благодарности, в нем было холодное спокойное любопытство оценщика.
      — Джентльмены, — проговорил Ла Тун, тяжело поднимаясь, — а не настало ли время лечь спать? День у нас завтра будет трудный.
      Предложение поступило своевременное, и минут через пятнадцать я остался на веранде один. Я взял блокнот и принялся делать краткие записи о событиях сегодняшнего дня; этим записям я доверял больше, чем памяти или слайдам. Трудился примерно полчаса, потом за спиной моей послышались легкие шаги босых ног, я обернулся — в дверях номера стоял герр Боост. Он был в плавках, в руках держал бутылочку с аэрозолем. Некоторое время герр Боост, шумно вздыхая, опрыскивал спину, грудь, бока и даже подошвы ног. Запах у аэрозоля был приятный, но, к сожалению, по крепости своей намного превосходил тонкий аромат ночных цветов.
      Покончив с этой процедурой, Хаген присел к столу, дружелюбно протянул мне флакон:
      — Не желаете ли освежиться?
      Я отказался.
      — Дневник? — показав взглядом на мой блокнот, осторожно спросил Хаген.
      Я кивнул.
      — И, надеюсь, мое скромное имя тоже войдет в историю?
      — Профессор, — прочувствованно произнес я, — на этих страницах вы займете достойное место.
      — О, эти русские! — со вздохом произнес Хаген. — Вы всю свою жизнь превращаете в литературу.
      — А вы литературу не любите? — спросил я.
      — Не очень, — добродушно признался Хаген. — Детективы, сайнсфикшн… но вы, наверное, думаете, что это не настоящая литература.
      Я не большой любитель названных жанров и потому несколько покривил душой, сказав, что этот вопрос не решается однозначно.
      — А я люблю фантастику — англоязычную, конечно. — Хаген сел в кресло с намерением всласть поговорить. — Совсем недавно читал одну книгу… название, конечно, не помню. Представьте себе человека нашего времени, попавшего на рубеж шестнадцатого и семнадцатого веков сюда, в Нижнюю Бирму, в королевство Сириам, когда там правил португалец дон Фелипе де Бриту… Бирманцы взяли его в плен и распяли на кресте — за то, что он грабил пагоды. Кстати, вы знаете, что наш Зо Мьин — наполовину португалец, потомок короля де Бриту?
      Нет, этого я не знал. А в самом деле, в лице Зо Мьина было что-то европейское. Более того, ему очень пошла бы короткая португальская бородка — при условии, что он откажется от привычки носить поляроидные очки. Но почему герр Боост счел за благо об этом мне сообщить?
      Я открыл было рот, собираясь спросить, при чем тут Зо Мьин, но Хаген не дал мне говорить.
      — Если бы эту книгу писал ваш литератор, его герой пошел бы к простым людям и возглавил их освободительную борьбу. А по моим понятиям, этот человек из нашего времени прежде всего должен был сохранить свою голову, выжить любой ценой — для пользы угнетенных — и подняться наверх, завоевать себе место в камарилье. Тогда возможности делать народу добро существенно увеличатся. Разумеется, придется взять на себя часть ответственности камарильи за ее преступления и пороки, иначе — гибель. Не так ли?
      — Почему это вас так волнует? — спросил я.
      Хаген закинул ногу на ногу, обхватил колени сцепленными пальцами.
      — А я тоже человек из будущего, попавший на четыреста лет назад. Что должен я делать, чтобы открыть вам известное только мне? Прежде всего — выжить, ибо мертвые никому не нужны А во-вторых: кто меня заметит, даже живого, кто будет меня слушать? Единственный способ заставить, чтобы тебя слушали миллионы, — это самому иметь миллионы. Долларов, франков, ваших рублей…
      — Это далеко не единственный способ, — возразил я. — А кроме того, миллионы не могут быть заработаны честным путем.
      — Отчего же? — снисходительно, как малому ребенку, улыбнулся мне Хаген. — Счастливая находка, удачная идея, изобретение, гениальная книга, наконец…
      — Что-то я не слышал, чтобы гениальная книга принесла автору мил пионы. Бестселлер, может быть, но бестселлер — это уже обман.
      — Хорошо, допустим. Тогда остается находка.
      — А что такое находка? — спросил я. — Это чья-то потеря, не так ли?
      Хаген подумал, одобрительно засмеялся, похлопал меня по плечу, и мы отправились спать.

      Меня разбудили петухи. В Тавое они орали, как в деревне. Я блаженно потянулся, проверил наличие рядом с собою Инки (разметавшись, она крепко спала, и ее щечки, искусанные за ночь москитам, ярко алели) — и тут какое-то тягостное ощущение заставило меня замереть. Первой мыслью было, что в номер наш заползла ядовитая змея. Приподнявшись, я огляделся. Все друзья мои мирно спали. За ночь Хаген, я слышал, несколько раз вскакивал и, бормоча проклятья, принимался орудовать аэрозолем. Вообще ночь была ужасна. По всему городу выли собаки, с крыши что-то сыпалось, за перегородкой в душевой слышалось шуршание, по телу ползали крупные и мелкие насекомые: что толку в сетках на окнах, если в комнате нет потолка? Один только Бени оказался предусмотрительным: он спал в тренировочном костюме и в носках, даже лицо его было накрыто просторным носовым платком, слегка шевелившимся от дыхания. Может быть, я забыл упомянуть, что все мы спали на полу, «вповалку», как говорят у нас в деревне, поскольку в номере не имелось ни одной кровати.
      Никакой змеи, разумеется, не было, но смутное беспокойство не проходило. Я откинулся на спину и спросил себя: «Ну, что такое? Нервы?»
      На перегородке душевой, аккуратно пристроенный на пластмассовых плечиках, висел костюм Зо Мьина. В номере было уже светло, и я отчетливо разглядел на спине пиджака след зацепа. Чувствуя себя виноватым перед Зо Мьином, я заставил себя не смотреть на костюм: что такого, человек вполне мог зацепиться, когда лазил под рингом. Ниже, на полу, стояли ботинки Зо Мьина. Какое-то время я меланхолично рассматривал этот изысканный образчик сапожного мастерства, и тут неподалеку за окном глухо бухнул деревянный монастырский колокол, и я отчетливо, как на вспыхнувшем диапозитиве, увидел Зо Мьина, шагающего по рыбным рядам: элегантный, сияющий каждой ниточкой своего «тропикаля», полыхающий поляроидными очками, при темно-вишневом галстуке и в синих парусиновых туфлях. Да, я вспомнил, я четко увидел, как легко и беззвучно эти синие туфли на коричневой нейлоновой подошве ступают по замусоренной белой бумагой земле. Во г. оно, противоречие в одежде ювелира, которое я тогда не осознал.
      Значит, коллега Зо Мьин вышел из гест-хауза в одной обуви, а вернулся в другой. Странная манера переобуваться на улице, странная даже для такого франта, как Зо Мьин. Впрочем, подождите-ка: что же, он носил запасные ботинки под мышкой’ Нелепость, не в карманы же он их запихал. А зачем ему носить ботинки с собой? Зо Мьин взял их уже здесь, в номере, чтобы сбить нас с толку. А парусиновые туфли выбросил, поди их теперь найди.
      Да, действительно, все могло быть именно так. Заразив профессуру спортивным азартом, Зо Мьин мог пролезть под рингом (он это делал несколько раз и возвращался, так что его отсутствие не могло показаться странным), выйти с другой стороны и отправиться в гест-хауз. Риска никакого: если бы Ла Тун и Тимофей оказались в это время в номере, Зо Мьин с.легкостью мог бы им объяснить, что ему надоел мордобой. А скорее всего он предварительно убедился, что Ла Тун и Тимофей увлечены подготовкой к ужину. Затем он, бесшумно ступая, вошел в номер, вывернул лампочку… нет, он вывернул лампочку лишь тогда, когда услышал на улице наши с Инкой голоса: свет нужен ему самому, а кроме того, трудно было бы оправдаться, если бы Ла Тун или Тимофей застали его в темноте. Что касается скомканного коврика и следа, то, возможно, это получилось непроизвольно, когда Зо Мьин заметался по номеру, ища выхода в кромешной тьме. А другие ботинки он схватил уже на бегу. Видимо, это было интуитивное решение: именно такими мгновенными зигзагами преступники и сильны.
      «Преступники…» Слово было произнесено, пусть даже мысленно, и в этом нужно отдать себе отчет. А не хватит ли на одни сутки детективных версий? Не игра ли это утомленного воображения? Сомнительно, правда, что я мог бы выдумать парусиновые туфли, которых никогда не видел. И тем не менее печальный опыт предшествовавших догадок должен был чему-то меня научить.
      Подождем, сказал я себе, не стоит даже тревожить Ла Туна. Хаген твердо заявил, что у него ничего не пропало. Значит, не исключена возможность, что Зо Мьин повторит свою попытку — или вещь, которую он искал, ему не слишком нужна. Во втором случае мы спокойно вернемся в Рангун, и пускай наше открытие останется при нас. Когда-нибудь в Союзе я расскажу обо всем этом Инке — и все. Но если у Хагена все-таки что-то исчезнет, мы, по крайней мере, будем знать, где это искать.
      Я скосил глаза в сторону Зо Мьина. Ювелир лежал рядом с Володей в центре комнаты, подоткнув себе под бока темно-синее покрывало с широкой белой каймой. Володя накрылся простыней с головой, оставив себе сбоку лишь окошечко для дыхания. Он дышал под простыней глухо и тяжко, со всхлипами. А Зо Мьин был совершенно недвижен, даже грудь его, кажется, не вздымалась. Но теперь меня не покидало ощущение, что это от него исходят недоброжелательность и беспокойство, совершенно меня разбудившие. Недоброжелательность, адресованная лично мне, в этом я не мог ошибиться. Достаточно было вспомнить, как зло он посмотрел на меня вчера, когда я напомнил всем, что это Зо Мьин заказал для нас моторную лодку. Ловкий ход: отправить нас всех в открытое море, а самому под тем или иным предлогом остаться одному. Видимо, эту возможность он держит как основную, а вчерашний налет на гест-хауз был всего лишь неудачной импровизацией. Любопытно: ради чего ювелир не скупится на затраты? Монский бокс обошелся ему в полторы тысячи кьят, лодка — в две тысячи. между тем как месячная зарплата того же Тан Туна составляет триста пятьдесят кьят. Что же за сокровище возит с собою герр Боост (кроме истины, разумеется, но что такое истина для предприимчивого ювелира). А не лучше было бы предупредить самого Бооста? Нет, конечно же, нет: соль гипотезы сразу же выпадает в осадок обвинения, а для этого у меня нет достаточных оснований
      Тут еще одно: сам герр Боост, похоже, не осознает себя владельцем предмета повышенного спроса, он ведет себя как человек, не имеющий чем дорожить. Правда, и такое бывает: разве мы всегда отдаем себе отчет, какими сокровищами обладаем?
      — Саша, — сонным голосом пробормотала, не открывая глаз, Инка. — Выключи курицу, пожалуйста.
      — Бог ты мой, какую курицу? — удивился я.
      Инка вздохнула
      — Ну, эту… Очень кричит.
      Володина простыня зашевелилась, из-под нее послышался сдавленный смех.
      — Ну вас к черту, — сказал Володя, высовывая всклокоченную голову. — Женатики проклятые, спать не дают.
      Инка приподнялась, разжмурилась, посмотрела на Володю
      — А, и ты тут, — проговорила она и снова уронила голову на подушку. — Пушочек.
      — Здрасьте, — обиделся Володя. — Прямо с рассвета начинают обаять. С вами опухнешь.
      Володя и в самом деле по утрам имел обыкновение выглядеть несколько заспанным и помятым.
      — Чем ты недоволен? — спросил его я.
      — Та, сожрали всего, — горько пожаловался Володя.
      — Кто?
      — Ну, эти… шистозоматозы. Всю ночь преобладал.
      — В цинковом гробу отоспишься, — успокоил я Володю. — А тебя будто бы не ели?
      — Я несъедобный.
      — И чего тогда кряхтишь? — поинтересовался Володя. — Целый час уже тебя слушаю.
      Странно, я уверен был, что работа моей мысли совершенно беззвучна.
      — Это, видишь ли, — сказал я, — размышление номер один, о тяготах жизни. В соседнем монастыре сейчас думают, ну и я к ним подключился.
      Натужная шутка моя имела под собою основу: согласно буддийскому уставу монахи, когда просыпаются по звуку деревянного колокола, благодарят Будду за возможность еще на шаг приблизиться к окончательной нирване, а затем обязаны погрузиться в названное мной размышление, завершающееся молитвой о спасении всех живых тварей. Володя об этом, по-видимому, не знал, и потому моя шутка ему не понравилась.
      — Врешь ты все, — буркнул он и демонстративно закрыл глаза.
      — Нет, Александр Петрович прав, — бодрым голосом, как будто и не спал вовсе, проговорил Тан Тун — Сейчас монахи думают, а потом пойдут раздавать у ворот цветы. Доброе утро.
      — Слушайте, какая прелесть! — воскликнула Инка и села — В Рангуне я этого не видала.
      Тан Тун уже тоже сидел и натягивал через голову юбку Как и Ла Тун, он тоже был в московской майке, но только майка эта просторно болталась на его щупленьком теле.
      — Здесь провинция, — пояснил Тан Тун, — здесь уважают обряды. Пойдемте смотреть?
      — Пошли! — загорелась Инка. — Мальчики, одевайтесь! А фотографировать можно?
      — Если Хаген разрешит, — ядовито сказал Володя.
      Услышав свое имя, Хаген шевельнулся и, не открывая глаз, с довольно правильной дикцией произнес по-русски:
      — Хаген нет разрешат. Только если Хаген спать.
      — Значит, Хаген будет спать, — решительно сказала Инка. — Так можно взять камеры, Тан Тунчик?
      Тан Тун приготовился обстоятельно ответить, но не успел С улицы послышался рокот мотора и лязг гусениц. Этот звук был настолько странен в провинциальной тишине, что мы, как по команде, затихли.
      Лязг приближался.
      — Я знаю, что это, — мрачно сказал Володя. — В город ворвались инсургенты. Сцапают нас и будут по джунглям таскать да обменивать.
      — Нет, это не инсургенты, — серьезно ответил Тан Тун. — Это…
      И вдруг лицо его засияло. Он вскочил, одернул юбку и подбежал к окну.
      — Это знаете что? Это ви-ай-пи уезжает!
      Мы с Володей и с Инкой тоже кинулись к окну. Инка была в ночной пижаме, и на ее месте я бы так не торопился, но, в конце концов, в тесной компании можно отбросить ряд условностей.
      Минуту на улице было пусто, только низкие заборы из дырчатых жестяных полос тряслись от приближающегося грохота. Затем мимо нашего окна промчалась полугусеничная танкетка с лихо задранным орудийным стволом, за нею — четыре синих «лендровера» военно-морского флота, битком набитые людьми в униформе. В арьергарде, тарахтя и чадя, катился веселенький броневичок с зенитным пулеметом на крыше.
      — Что за жизнь у этих ви-ай-пи, — пробормотал Володя. — Тоска зеленая. На пляж человек не может попросту съездить.
      — Слушайте, — сказала Инка, — а ведь мы все-таки едем в Маумаган!
      И мы исполнили короткий произвольный танец, который разбудил всю нашу компанию.
      Бени, Тимофей и Зо Мьин, вскочив, принялись поспешно свертывать свои постели. Ла Тун сел, потянулся, зевнул и лениво сказал:
      — Ну, вот видите, как все хорошо получается.
      — Надо искать машину! — взволнованно заговорил Тимофей. — Я побегу!
      Один только профессор Боост лежал не двигаясь, закинув руки за голову, с выражением «ниль адмирари» на лице.
      — Подождите, господа, — сказал он, — еще неизвестно, как решат власти.
      Слово «власти» («оторитиз») он произнес особенно внушительно.

      Но решение местных властей оказалось оптимальным. Вероятно, ви-ай-пи, уезжая, узнал о нашем сидении и рекомендовал быть с нами полюбезнее, потому что ровно через полчаса два нанятых за счет муниципалитета «джипа» стояли у ворот гест-хауза, и добрая дюжина невесть откуда взявшихся подростков суетилась у нас в номере, собирая наши пожитки. Мы с Инкой, Володей, Тимофей и Тан Тун сели в первый «джип», остальные — во второй, и колонна тронулась.
      — Ура! — закричали мы хором.
      Во втором «джипе» молчали: там собрались более степенные люди.
      Но еще около полутора часов мы колесили по городу, закупая продукты. «Кто знает, — бормотал Ла Тун, загружая свободное пространство у нас в ногах бесчисленными свертками из зеленых банановых листьев (в них здесь заворачивают продукты), — может быть, там, в Маумагане, нет ничего, кроме рыбы». Заботу о желудках профессуры он считал своей священной обязанностью.
      Инка сидела в кабине и вела беседу с водителем, неизвестно на каком языке, а я, пользуясь частыми остановками и отсутствием поблизости слайдофоба Хагена, щелкал фотоаппаратом, снимая уличные сценки: разносчиц с бамбуковыми подносами на головах, монахов в оранжевых рясах с черными горшками для сбора подаяния, велорикш и торговцев сладостями и лотерейными билетами.
      Солнце стояло уже высоко, когда мы наконец выехали из Тавоя и покатили в сторону моря. Дорога шла вдоль скалистой стены серо-желтого цвета, обильно поросшей сверху ползучей зеленью.
      — Затерянный мир, — проговорил Володя и тоже расчехлил свой фотоаппарат.
      Слева от нас, за невысоким каменным парапетом, разверзалась зеленая пропасть. И начались такие виражи, что Володя забыл о своем слайдмейстерстве и только успевал, хватаясь за сиденье, произносить: «Ух ты! Во дает!» Холмы внизу были до самого горизонта мягко укрыты зеленой всклокоченной шубой, меж ними вдали, извиваясь, поблескивала река.
      Ниже начались каучуковые рощи, сероствольные, как наши осины, только более корявые. Кое-где на перекладинах из жердей развешаны были полотнища сырого каучука, заскорузлые, как застиранные полотенца. Еще ниже дорога забежала в гогеновскую синюю тень, под широкой листвой — домики на сваях, зеленая вода у крылец, смуглые женщины, голые детишки.
      Мы проехали предостаточно, и уже впереди за холмами засинел океан, но тут второй «джип», следовавший за нами метрах в пятнадцати, начал судорожно клаксонить и замедлять ход. Место для остановки было совершенно непригодное, впереди и сзади — крутые повороты, здесь на нас легко могли наскочить. Но делать нечего, остановились и мы, подъехали задним ходом, спешились, разминая затекшие ноги, сошлись. Бени, Ла Тун и Зо Мьин переругивались по-бирмански, Хаген сохранял невозмутимость.
      — Сумку потеряли, — скорбно сказал мне Ла Тун.
      — Если это имеет значение, — усмехнувшись, отвечал Хаген, — то выпала сумка вашего друга.
      — Моя? — возмутился Володя. — Но как это могло случиться? Почему у нас ничего не выпало?
      — Если бы у вас выпало, — возразил Ла Тун, — мы бы увидели. Кроме того, наша машина больше загружена.
      Мы с Володей обошли задний «джип», заглянули вовнутрь: в самом деле, вещи были навалены там горой, троим сидеть среди сумок и баулов было неудобно, мы как-то об этом не подумали. Впрочем, всей погрузкой распоряжался Ла Тун, он же и курировал наши пожитки.
      — Выкинули нарочно, — сквозь зубы сказал мне Володя.
      — Держи себя в руках, — посоветовал ему я.
      — Она сверху лежала, — принялся объяснять, подойдя к нам, Ла Тун, — я все руку на ней держал, потом как-то отвлекся, смотрю — а ее уже нету. Главное, представить себе не могу, когда это могло случиться.
      У него был вид провинившегося мальчишки, и Володя пожалел толстяка.
      — Бог с ней, с сумкой, — великодушно сказал он. — Вряд ли она станет дожидаться нас на дороге.
      — Нет, вы не правы! — горячо возразил Ла Тун. — Местные никогда не тронут. Разве что городские, но машины не прошло ни одной. Надо вернуться.
      — Это плохая примета, — сказал Володя без особой, впрочем, убежденности в голосе. Видно было, что об этой пропаже он не перестанет горевать.
      — А что там у тебя в ней? — спросил я Володю.
      В ответ он с досадой махнул рукой
      Я озадаченно огляделся. Хаген стоял в стороне, у откоса, с видом человека, которого ничто не касается. И формально он был прав: он ведь сидел в кабине рядом с шофером и не обязан был следить за грузом Инка, подойдя, принялась вполголоса утешать Володю, а бирманцы, включая и Бени, столпились вокруг обоих шоферов и взволнованно обсуждали случившееся. Мы с Ла Туном присоединились к этой группе.
      — Они наотрез отказываются развернуться, — сказал мне, послушав, Ла Тун. — Просто наотрез. Говорят, здесь нет места.
      И в самом деле, дорога тут была слишком узка: с одной стороны — зеленый обрыв, с другой — каменистая стена.
      — Я думаю так, — сказал по-английски Бени. — Мы втроем виноваты — вы, я и Зо Мьин, — мы и пойдем пешком.
      — Зачем же пешком? — возразил Зо Мьин — Зачем пешком, когда есть машины? Я сейчас покажу парням, как это делается.
      Он что-то коротко сказал водителям, и они после некоторого колебания пошли за ним к нашему «джипу». По команде Зо Мьина принялись разгружать машину.
      — Чтобы не рисковать вещами, — пояснил нам Зо Мьин. — Я поеду один.
      — Нет, мы поедем вместе, — быстро проговорил Бени. — Если вы, конечно, сможете это сделать
      Зо Мьин холодно посмотрел на француза.
      — Я смогу это сделать, профессор, — ответил он. — Но не ставя под угрозу вашу драгоценную жизнь.
      Бени пожал плечами и, буркнув что-то себе под нос, отошел к Хагену. Да, сейчас Зо Мьин взял серьезный реванш за все прошлые выпады Бени.
      Между тем водители разгрузили нашу машину, перенесли вещи к обочине, мы тоже все отошли в сторону, чтобы не мешать Зо Мьин сел в кабину, снял очки, положил их на свободное сиденье, уверенно включил мотор, дал задний ход и почти уперся бампером в каменную стенку. Затем осторожно двинул машину вперед, круто выворачивая руль.
      — Э! Э! — закричали мы, когда передние колеса оказались на краю пропасти и «джип» завис почти над верхушками растущих внизу деревьев.
      Не глядя на нас, Зо Мьин осторожно отвел машину от опасной черты. Этот маневр он повторил еще дважды, затем мотор победно взревел, и «джип», чиркнув правыми колесами по краю обрыва так, что вниз посыпались камешки, сорвался с места и на бешеной скорости скрылся за поворотом,
      — Так здесь не ездят, — осуждающе покачав головой, сказал Ла Тун.
      — Но каков мастер! — с восхищением проговорил герр Боост. — Жаль, что он занимается мелким промыслом, из него вышел бы первоклассный каскадер.
      Мы ждали минут двадцать. «Джип» выкатил из-за поворота — на этот раз с выключенным мотором, обогнул вторую машину и остановился почти у наших ног. Зо Мьин улыбался нам из кабины, Володина клетчатая сумка, целехонькая, лежала на переднем сиденье.
      — Браво, старина, браво, — сказал Хаген, когда ювелир вылез из кабины и, надевая на ходу очки, направился к нам — Но выключать двигатель на спуске — это безумие.
      Володя вытащил свою сумку, осмотрел.
      — Где вы ее нашли?
      — Внизу, в километре отсюда, как раз посреди деревни, — ответил Зо Мьин. — Дети стояли вокруг и смотрели на нее так, как будто она упала с неба. Надеюсь, там нет никакого стекла? Что-то будто звенит.
      — Пусть звенит, — с деланной беспечностью сказал Володя. — Теперь уже поздно.
      От сумки слегка попахивало джином, но Володя был прав: сейчас это уже не имело значения.
      — Ну, слава всевышнему, — с облегчением проговорил Ла Тун — Но едемте, господа, едемте, время уходит.
      И в самом деле, близился полдень, а ведь выехали мы рано утром. Мы торопливо погрузились и, чтобы восстановить справедливость, предложили кому-нибудь из заднего «джипа» пересесть к нам в передний Бени и Зо Мьин изъявили желание остаться на месте, чтобы уже не спускать глаз с вещей, к нам пересел Хаген, любезно уступивший свое место в кабине Ла Туну, и теперь тесно стало уже нам.
      Но эти неудобства продолжались недолго: поистине какая-то злая сила не хотела пропускать нас к океану Мы успели проехать не более километра: внезапно машина наша завиляла, нас стало кидать от стенки к стенке, весь багаж перепутался с нашими телами, и с невероятным трудом, судорожно крутя баранку, шаркая бортом по каменному парапету, наш водитель затормозил
      Выбравшись из кузова, я поспешил к Инке. Она сидела в кабине, бледная как полотно, и не могла выйти.
      — Думала, конец, — вымученно улыбаясь, проговорила она.
      На локте у нее была ссадина, мы же отделались легкими ушибами.
      Хорошо, что на этом повороте какие-то добрые люди соорудили полуметровой высоты парапет, ограждавший дорогу от пропасти. «Джип» наш стоял накренившись, водитель, присев на корточки, рассматривал переднее левое колесо: покрышка была сжевана.
      — Все из-за меня, — жалобно сказал Володя. — Зря вы со мной связались.
      А от второго «джипа», остановившегося чуть поодаль, к нам бежали Бени, Ла Тун и Зо Мьин.
      Толстяк и ювелир накинулись на нашего водителя, Тимофей достал медикаменты и принялся ловко и бережно обрабатывать Инкину ссадину, а мы, остальные, подошли к парапету и заглянули вниз.
      — О йес, — весело сказал Хаген. — Гравитация.
      На этом повороте мы б летели вниз метров тридцать, пока не оказались бы на ветках деревьев.
      Неожиданно Бени начал смеяться. Он смеялся здоровым заразительным смехом жизнерадостного человека, но мы все посмотрели на него с удивлением.
      — Шоковая реакция, — заметил Хаген. — И вполне естественная.
      Отсмеявшись, Бени вытер платком слезы, подошел к Хагену.
      — Поздравляю вас, профессор, — сказал он и с чувством пожал ему руку. — С вами этого больше никогда не случится.
      Между тем наши бирманцы обступили шофера покалеченной машины и бурно с ним дискутировали.
      — Ла Тун, дорогой, — сказал я, — стоит ли так волноваться? Он не виноват. Ну, поймал гвоздь, всякое бывает.
      — Вы еще не знаете, Александр Петрович, — весь раскрасневшись, ответил мне Ла Тун, — у этого человека нет запасного колеса. И у второго тоже.
      Вот тут-то мы и сели. В буквальном смысле слова — как по команде, сели на парапет рядком, спиной к пропасти, и крепко задумались.

      Солнце клонилось к закату, и Андаманское море отливало горячей медью, когда мы, замученные вконец, въехали в Маумаган.
      Маумаган поистине был чудесен. Вдоль широкого песчаного пляжа, как на смотру, стояли высокие пальмы, под ними так же ровненько расставлены были аккуратные домики-бунгало. Стволы пальм и деревянные стены бунгало в свете заката казались бронзовыми.
      Наши пожитки были свалены в кучу возле первого бунгало, два солдата и водитель перетаскивали их наверх. Оба солдата — в гимнастерках военно-морского флота и в светлых клетчатых юбках, босые, в ярко-оранжевых туристских кепочках. Впрочем, автоматы у них были самые настоящие, израильские «узи».
      Мы посмотрели, как они работают, и молча побрели к воде
      Ясное закатное небо над океаном было как будто пустим. Шел прилив, черные рыбацкие лодки качались метрах в двадцати от берега,
      Инка наклонилась, зачерпнула в ладошки воды.
      — Теплая, — проговорила она.
      Ополоснула разгоряченное лицо, промыла ссадину.
      — Щиплет.
      Мы все молча и серьезно наблюдали за нею, как будто она совершает какой-то религиозный обряд. Затем так же молча повернулись и зашагали к своему бунгало.
      Наше бунгало стояло на высоких сваях, стены его были добротно забраны досками. Под сваями лежал пляжный песок, усыпанный мягкой хвоей и подернутый морской рябью. Рядом — обвешанные, как сухими серыми тряпками, лохмотьями засохшей коры, кокосовые пальмы.
      Вещи были уже наверху, Тан Тун и водитель, присев на корточки, озабоченно изучали лежащее на песке поврежденное колесо В руках у Тан Туна был гвоздь, который он молча нам показал.
      — Подумать только, — сказал Володя, — из-за этой железяки мы все могли сейчас висеть на деревьях с выпущенными кишками
      Каждый из нас счел своим долгом подержать гвоздь в руках. Я выразил пожелание оставить его себе на память. Все отнеслись, к этому с пониманием.
      По прочной лестнице с дощатыми перилами мы поднялись наверх. Бунгало было окружено галереей с узорчатой деревянной решеткой, на которую и выходили две лестницы. Внутри, со стороны фасада, просторный, окнами на море, холл с выходом на широкий балкон, на противоположном конце здания — кухня с тяжелыми откидными деревянными столами. Холл и кухню соединял узкий коридор, по обе стороны которого за дощатыми переборками находились спальни, три справа и три слева. Мы с Инкой заняли первую, ближе к холлу, Хаген и Зо Мьин облюбовали тоже первую, только с левой стороны Бени и Володя разместились во второй слева Тимофей и Тан Тун — во второй справа, рядом с нами А Ла Тун совершенно серьезно, без тени юмора, занял обе последние комнатушки в одной он устроил кладовую, в другой, последней справа, расстелил на полу постель
      Пол в спальнях, что нас удивило, был тоже решетчатый, сквозной, нам было видно, как оба солдата, сидя внизу, между сваями, на скамеечках, курят и что-то едят.
      — Вентиляция, — объяснил я Инке, которая, по вполне понятным причинам, была несколько озадачена.
      Но, по-видимому, это соображение пришло в голову и заботливому Ла Туну, потому что сквозь пол мы увидели, как он, спустившись, подошел к охранникам и, показав наверх, что-то коротко сказал. Оба охранника, смутившись, поспешно поднялись и ушли.
      Облегчений вздохнув, Инка переоделась и озабоченно спросила.
      — Послушай, а тебе не кажется, что наша охрана как-то странно реагирует на Бени? Перед ним чуть ли не тянутся во фрунт.
      — Дался тебе этот Бени, — возразил я. — Ну, тянутся, ну и что? При его-то росте — как перед ним не тянуться?
      — И все же, все же… — не слушая меня, сказала Инка. — Слишком много странностей. Кража, сумка, странный Бени, странный Хаген, странный какой-то Зо Мьин, это еще колесо..
      Вместо ответа я задумчиво посмотрел на гвоздь, который все еще держал в руках. Гвоздь был совершенно прямой и, я бы сказал, новенький, с указательный палец длиной. Что могло заставить его встать на дороге торчком? Должно быть, он торчал из обломка какого-нибудь ящика.
      — Черт его знает, — сказал я и положил гвоздь в карман. — Повешу на цепочку и буду носить на груди.
      — Леди и джентльмены! — громовым голосом объявил в коридоре Ла Тун. — В нашей программе — ужин а-ля фуршет и морское купание!
      Все, конечно же, проголодались, как звери. Высыпали в холл, уже одетые для выхода к морю, и, не садясь, набросились на приготовленные Ла Туном бутерброды.
      Тан Тун стоял на балконе с гигантскими многоэтажными сандвичами в обеих руках и, ожесточенно жуя, смотрел на море.
      Океан уже всасывал в себя темно красное разбухшее солнце, и короткий тропический закат сменился глухим багрово-коричневым мраком. Худенький, низкорослый Тан Тун стоял на балконе, фигурка его, по-первобытному грациозная (юбку свою он свернул в набедренную повязку), живописно чернела на фоне жарко-холодного неба, обильно украшенного черными пальмовыми перьями. Инка сбегала за фотоаппаратом и, к неудовольствию Хагена, сделала снимок.
      Покончив с едой, мы все, кроме Тан Туна, который предпочел любоваться ночным океаном с балкона, спустились вниз и по холодному тяжелому песку побежали в темноте к темному океану.
      Профессор Боост один из нас был в слипах и ступал осторожнее других, по-утиному, и поэтому отстал.
      — Мой юный друг! — крикнул он бежавшему впереди всех Тимофею. — Куда вы так спешите? Не надо рисковать собой, как врач вы слишком ценны для нашей экспедиции!
      — А что за риск? — замедляя шаги, спросил Володя.
      — А змеи? — зловещим шепотом произнес Хаген. — У них сейчас самое время охоты!
      Володя остановился.
      — Прекрасно! — воскликнул он. — Кто как, а я по ночам не купаюсь. Что я, швед, что ли?
      Но обратный путь к нашему ярко освещенному, как океанский лайнер, бунгало был настолько темен, что Володя, поколебавшись, поплелся вслед за нашей компанией.
      Мы в темноте и безмолвии продолжали свой путь. Черные пальмы укоризненно шумели над нами своей поблескивающей в лунном свете листвой.
      — Пусть я погибну, — громким голосом говорил Хаген, — и пусть на моей могиле напишут: он был гордым и нежным, его любили женщины и не любили друзья.
      Однако, войдя в теплую черную воду, мы все позабыли про осторожность: прыгали, плескались, барахтались, освежая истомленные потные тела, оглашали окрестности криками, которые долетали, наверное, до самих Змеиных островов
      Я зашел в воду по грудь, похлопал руками вокруг себя, подозвал Инку. Тут накатила такая оглушительная волна, что нас обоих накрыло, ударило и потащило к берегу. Океан показывал свои когти
      Небо над нами было широким и звездным. Орион тут стоял почти в зените, а Большая Медведица — низко над горизонтом.
      Вдруг Хаген отчаянно вскрикнул:
      — Кто-то схватил меня! Самбоди кот ми! — и, уронив в воду слипы, которые он с чисто немецкой обстоятельностью не выпускал из рук, кинулся к берегу.
      — Что за шутки на ночь! — сердито сказал Володя.
      Но Хаген не шутил. Как ошпаренный, он выскочил на берег и принялся скакать на одной ноге по песку, продолжая выкрикивать:
      — Самбоди кот ми! Самбоди кот ми!
      Мы не на шутку перепугались. Тимофей и Ла Тун подхватили герра Бооста под руки, и мы, уже не думая об опасности, помчались назад, к бунгало.
      Тревога оказалась ложной: по-видимому, Хаген наступил в темноте на острую коническую ракушку, каких здесь было множество. Даже царапины на его ноге не осталось.
      Около полуночи мы опустили тяжелые ставни и разошлись по своим каморкам. Океан шумел вдалеке, наше бунгало гудело на ветру, как многопалубный галеон.
      Я постучался к «немцам». Зо Мьин уже спал, отвернувшись к стене, Хаген, лежа на своем надувном матрасике, перелистывал книгу с цветными фотографиями змей.
      — Ну как, профессор, — спросил я, — вы еще не отказались от идеи приобретения острова?
      — Ни в коем случае, — с кислой улыбкой ответил Хаген. — Пусть даже он будет стоить миллион.
      Зо Мьин заворочался под своим покрывалом, но ничего не сказал.

      Выспаться в эту ночь как следует мне не удалось. Неутомимый Тан Тун поднялся в четыре утра, сбегал к морю и договорился с местными, что они возьмут нас с собой на рыбалку. Затем с усердием, достойным лучшего применения, он принялся всех нас будить.
      Бени сонно ответил через дверь, что он предпочитает вечернюю ловлю; Хаген и Володя не удостоили нас ответом; Зо Мьин вышел заспанный, посидел в холле, поежился, потом сказал, что оденется потеплее, ушел к себе и не вернулся. Когда мы заглянули к нему, он, повалившись ничком поверх одеяла, крепко спал. Ла Тун пошел на берег посмотреть, что за лодки. Вернулся ужасно довольный, с большим мясистым акульим плавником:
      — Вы как хотите, а я уже поймал. Будет на обед отличный супчик, незачем и на рыбалку ходить.
      Мы вышли на улицу. Утро было прелестное, хотя и несколько холодноватое для тропиков Пляж казался неузнаваемым: море отошло далеко от берега, широкая полоса мокрого плотного песка блестела как зеркало. По всему морю, гладкому, светлому и почти такому розовато-голубому, как песок, плыли в сторону островов лодки с коричневыми прямоугольными парусами Реи у местных лодок крепятся к мачтам в виде буквы У Некоторые паруса казались темными, другие, повернутые к встающему за нашей спиной солнцу, празднично рыжели.
      По самой кромке воды ходил человек с бреднем, время от времени он вынимал закрепленную на шесте прямоугольную сетку (каждая ниточка в ней светилась розовым) и, стоя по пояс в белой пене прибоя, методично перекладывал серебристую мелочь в висящую через плечо сумку. Лицо его., темное, да еще затененное полями зеленой парусиновой шляпы, было сумрачно и серьезно: человек работал, добывал свой насущный хлеб.
      Наши рыбаки, уже столкнувшие на воду лодку, с нетерпением на нас поглядывали. Все трое были немолоды, темнолицы, в клетчатых выгоревших рубахах, юбки подобраны выше колен, на головах нечто вроде чалмы из свернутого серого полотенца. Инкин вид (белые брюки, белая кофточка, полотняная кепочка с розовым козырьком, фотоаппарат через плечо) вызвал у них беспокойство. Один из них что-то быстро сказал по-бирмански.
      — Он спросил, умеет ли женщина плавать, — перевел Тимофей
      Инка храбро ответила, что она, во всяком случае, умеет держаться на воде, и это было лишь небольшим преувеличением: по-собачьи, с надутыми щеками и вытаращенными глазами она могла проплыть метров пять, чем очень насмешила бы оказавшуюся рядом акулу.
      Рыбаки предложили внести Инку в лодку на руках, но она с негодованием отказалась. Закатав брюки до колен, Инка вступила в лодку и, зашатавшись, чуть не свалилась в воду вместе с кепочкой и фотоаппаратом.
      — Боже мой, какая скорлупка, — проговорила она, садясь. — А где у нее парус?
      Паруса не было. В сущности, это была не лодка, а старенький потрескавшийся челночок Мы расселись: я с Инкой — в одной лодке, Тимофей с Тан Туном — в другой Третий рыбак, с облегчением, убедившись, что у него не будет пассажиров, оттолкнул свой челнок подальше, лихо взобрался в него на ходу, сел за весла и, весело крикнув что-то товарищам, быстро и мощно начал грести, удаляясь от нас со скоростью торпедного катера. А мы еще долго устраивались. Инка как села, вцепившись, обеими руками в борта, так и осталась на месте, упорно отказываясь перейти на другой конец челнока.
      Наш рыбак, пасмурный старичок с тощей темной грудью, поросшей седым волосом, налег на весла, и мы стали быстро удаляться от берега. Инка сидела у него за спиной, на носу челнока, и это, видимо, рыбака беспокоило: он то и дело оглядывался проверить, не свалилась ли она в воду Но Инка сидела смирно, подобрав под себя ноги, и не двигалась
      — Стыдно как-то, — сказала она мне. — Люди едут на работу, а мы развлекаемся.
      Но по лицу ее было видно, что никаких развлечений она сегодня не ожидает.
      Мы поравнялись с первой лодкой, что было нетрудно, потому что одинокий рыбак уже не греб, а дрейфовал, положив весла. Склонившись через борт ухом к самой воде, он одной рукой придерживал свою чалму, а другою как бы гладил поверхность моря, не касаясь ее. Оба наших гребца, как по команде, подняли весла и замерли.
      — Слушают рыбу! — крикнул с соседней лодки Тимофей, и все рыбаки укоризненно на него посмотрели
      Каким далеким и нелепым казалось отсюда все, что нас вчера беспокоило: таинственная кража в гест-хаузе, ботинки Зо Мьина, содержимое спортивной сумки Хагена, переговоры о моторной лодке, проколотое колесо…
      Нам с Инкой выдано было по мотку суровой бечевки с грузилом и тройным крючком, и старик, вытряхнув на свободную скамейку из брезентовой сумки дюжину летучих рыбок с длинными, как у ласточек, крыльями, принялся ловко резать их ножом на аккуратные дольки. Про себя я подумал, что лично мне уже этих рыбок хватило бы на хорошую «жарешку», видимо, рыбаки рассчитывали на несравненно больший улов.
      Тан Тун уже успел наживить свой тройничок и сейчас озабоченно, обеими руками, спускал в воду бечевку. Тимофей же готовился к ловле, как хирург к операции: закатав рукава, он зачерпнул забортной воды, совершил омовение лица и рук до локтей, прополоскал морскою водой рот, сплюнул, приосанился, огляделся. Лицо его, в мелких светлых брызгах, сияло в предвкушении радости. Впрочем, наш Тимофей неисправимый оптимист, его натура замешена на радостном, безоговорочном приятии мира, где всякий микроб, всякая водяная, ползучая и летучая тварь кружилась вместе с человеком в праздничном танцевальном вихре. Даже симптомы болезней своих пациентов Тимофей описывал с таким упоением, как будто это были удачные па. Взявшись за снасти, Тимофей то и дело окликал меня с соседней лодки: «А что это вы сейчас делаете, сэйя? Насаждаете, насаживаете? Как правильно по-русски? Значит, это будет насадка? Наживка?» Я с удовольствием подкидывал ему новую лексику (скажем, «грузило», «поклевка»): приятно, когда человек так старательно учится без отрыва от жизни. «А глагол „клевать“ изменяется как? Я клеваю, они клевают? Все понятно, как „танцевать“.»
      Инка, разумеется, запуталась в бечевке, и старый рыбак, перебравшись к ней поближе, помогал ей высвобождаться.
      Я уже давно сидел в напряженной позе, держа леску, чтобы острее чувствовать поклевку, на согнутом пальце правой руки, а на левую намотав для верности несколько витков свободного конца бечевки, и всеми фибрами души чувствовал, как вокруг лежащих на фантастической глубине грузила и приманки ходит, принюхиваясь, темная крупная рыба, а Инка еще только спускала в воду свою бечеву. Внезапно она резко вскинула руку и закричала:
      — Попалась! Товарищи, честное, слово, попалась!
      Рыбак засмеялся, обнажая розовые десны, странно светлые на темном фоне лица, и что-то сказал своим.
      — Инна Сергеевна, вы подождите, пока грузило опустится на дно, — мягко и участливо, как тяжелобольной, сказал ей Тимофей.
      Но Инка не слушала его. Быстро перебирая руками, она тащила из воды бечевку Рывок — и большая, с две моих ладони, рыба, круглая, как сковорода, серебристая, с розовой каймой и ярко-желтыми плавниками, шлепнулась на дно лодки и заколотилась о борта.
      — Ура! — закричали мы с Тимофеем, а Тан Тун ревниво покосился через плечо и ничего не сказал.
      Клев начался, и Инка оказалась удачливее всех: одну за другой, почти без передышки, она вытащила пять штук таких же, желто-розовых, одинаковых по величине, как будто под водой кто-то для нее изготавливал их, раскрашивал и насаживал на крючок Она уже перестала вскрикивать каждый раз и только озабоченно приговаривала.
      — Вас поняли. Тяну.
      И тянула, а мы все молча за нею наблюдали.
      — Послушай, это уже браконьерство, — сказал я Инке, когда она вытащила шестую, но тут по моей бечевке что-то стукнуло, я сделал подсечку почти машинально — и вытащил крупную, такую же круглую, как Инкины, только ярко-зеленую с поперечными красными полосами.
      — Я тоже хочу зелененькую, — сказала Инка — и, как по заказу, вытащила зелененькую, чуть побольше моей.
      Через какие-нибудь полчаса мы уже натаскали изрядно; во всяком случае, наш старик не без удовольствия поглядывал на бьющуюся между скамейками рыбу. Один только Тан Тун сидел неподвижно, сутулясь все больше, и очень переживал. Наконец он вытянул свою пустую бечевку, демонстративно принялся насвистывать песенку «Стрэйнджер ин зи найт» и перочинным ножичком зачищать крючок. Потом, бормоча что-то себе под нос, насадил кусок копченой колбасы, закинул и разлегся на корме лодки с видом человека, которого ничем не удивишь. Остаток колбасы он стал жевать, пренебрежительно выплевывая шкурку в воду. У рыбаков клевало непрестанно; Тимофей тоже таскал одну за другой; мы с Инкой несколько сбавили темп, и я разделся до пояса, а Инка стала фотографировать нас в процессе ловли.
      Вдруг Тан Тун вскочил, Тимофей тоже, их рыбак заметался по лодке, все трое сгрудились на корме и чуть не перевернули челнок, при этом они вполголоса переругивались по-бирмански и тянули вместе бечеву, а бечева натянулась как струна и косо шла прочь от лодки.
      — Что у них там такое?. — обеспокоенно спросила Инка, убирая фотоаппарат.
      Она сделала это вовремя, потому что у нее тоже клюнуло, она схватилась за бечеву и, ойкнув, выпустила ее из рук.
      — Жжет! — сказала она жалобно.
      Старый рыбак сообразил быстрее меня: метнувшись к Инке, он подхватил убегающую бечеву, и она тоже косо натянулась и даже, кажется, загудела.
      Тут на лодке Тан Туна раздался торжествующий вопль. Из воды с оглушительным плеском выскочила длинная серебристая рыбина с разинутой зубастой пастью (в первый момент меня поразила не пасть, а именно длина, поистине змеиная) Вдобавок рыбина извивалась на лету и, кажется, плавала в воздухе, как летающая пиявка Стругацких. Тяжело рухнув в лодку, рыбина заскакала, колотя хвостом по бортам: это была настоящая пушечная пальба. Наконец рыбак-бирманец, по-казачьи хакнув, рубанул ее секачом, и стало тихо.
      — Вот это да! — крикнул нам возбужденный Тан Тун. — Понравилась ей русская колбаска!
      — А кто это? — спросил я.
      — Барракуда! — вытирая пот со лба, ответил Тимофей.
      Он поднял судорожно вытянувшуюся рыбину — она оказалась не так уж велика, чуть больше полуметра, но по сравнению с нашими разноперками была, конечно, громадной
      Третий рыбак, державшийся от нас чуть поодаль, между тем поднял якоря и поспешно подгребал к нашему месту.
      Мы забыли про своего старика, но тут он, вскочив и упираясь босыми ногами в дно челнока, крикнул мне что-то по-бирмански. Я сразу понял, что именно: «Помогай!» Жилы на лбу его надулись, чалма слетела. Я бросился к нему на помощь, и мы с большим трудом втянули в лодку здоровенную барракуду, которая тут же начала ходить по челноку колесом, щелкая при этом зубами.
      — Ой, Сашка, я ее боюсь! — крикнула Инка, подбирая под себя ноги.
      Тут барракуда метнулась прочь от нее, старик рубанул мачете, но промахнулся, и возле самых своих колен я увидел лобастую рыбью голову с разъяренно разинутой пастью и исступленными глазами ихтиозавра. Не помню, как в руках у меня оказался тяжелый секач, я стукнул ее по лбу, и она, вытянувшись, замерла.
      Мы поймали еще несколько штук (я говорю «мы», хотя рыбаки решительно отобрали у нас снасти и орудовали втроем), и море, так и кипевшее вокруг нас рыбьим плеском, успокоилось, видимо, стая ушла.
      Барракуды, как серебряные поленья, лежали в лодке у наших ног, время от времени то одна, то другая, разевала пасть и, подыхая, клацала зубами.
      Мы высадились на пляже прямо напротив нашего бунгало Тан Тун и Инка были героями дня. Рыбаки, выгружая рыб), похваливали Тан Туна, одобрительно улыбаясь, смотрели на мою Инку Затем разделили улов: все точно по долям. Нам досталась большая половина рыбы, столько мы осилить не могли, тем более что холодильника в бунгало не было, и мы уступили еще пару барракуд рыбакам.
      Ла Тун суетился на кухне в компании солдата и двух тенассеримок, на наш улов он взглянул очень небрежно и тут же сказал, обращаясь ко мне.
      — Что-то Зо Мьина долго нет. С утра ушел, а скоро обедать.
      — Куда ушел? — спросил Тан Тун.
      — За катером, — с досадой ответил Ла Тун. — Герр Боост очень хочет на острова.
      Хаген и Бени, оба в шортах, загорелые и все насквозь западные, как на картинке из каталога, сидели в креслах и пили пиво. По-видимому, они занимались этим уже давно и очень усердно, потому что стол был заставлен пустыми банками.
      — А, жертвы страсти! — насмешливо сказал Хаген. — Ну, как отдохнули?
      Наш изнуренный вид говорил лучше всяких слов, и мы с Инкой молча сели.
      — Что острова? — спросил Хаген. — Вы там высаживались? Они и в самом деле змеиные? Мы завтра все туда поплывем.
      Мне показалось, что герр Боост не столько навеселе, сколько притворяется. У него был такой вид, как будто он обеспокоенно к чему-то прислушивается. Впрочем, и Бени то и дело приподнимался в кресле и поглядывал на пляж. В отличие от Хагена Бени был мрачен, очень недоволен собой и, похоже, даже не пытался притворяться.
      — Наш друг мсье Ба, — продолжал болтать Хаген, — очень скучает без коллеги Зо Мьина. Любовь с первого взгляда… ведь вы никогда не видели раньше коллегу Зо Мьина, профессор?
      Бени угрюмо посмотрел на него, отхлебнул пива и ничего не сказал.
      — Но это любовь без взаимности, — болтал Хаген. — Коллега Зо Мьин ушел за катером и даже не предупредил коллегу Ба. Это очень жестоко с его стороны.
      Тут Бени, пробормотав что-то вроде «мерд», встал и крупными шагами начал ходить по холлу.
      Герр Боост откровенно упивался каким-то своим торжеством, а Бени так покорно все это сносил, что оставаться с ними означало бы лишь подыгрывать Хагену. Мы поднялись, извинились, Инка пошла к себе, а я решил заглянуть к Володе.
      Володя лежал в своей комнате, накрывшись до глаз простыней, и тихо стонал. По его огненно-красному лбу я сразу понял, что случилось: бедняга перегрелся.
      — Пойдем окунемся, — предложил я. — В воде легче.
      — О прохладное раскидистое Московское метро… — простонал Володя — В погреб хочу, в подземелье… О крещенские холода, трескучие морозы… Вот север, тучи нагоняя, дохнул, за-вы-ыл…
      — Ну ты еще не так уж плох, — ободрил я его. — Пошли, пошли, нечего терять время. Скоро обедать
      Володя встал, накрылся с головой обширным купальным полотенцем, и мы с Инкой вывели его на свежий воздух.
      — Смотрите-ка, лягушонка в коробчонке, — сказал он, опустившись на песок. — Вот уж не думал, что наш приятель вернется.
      И в самом деле, сквозь глухой шум прибрежных волн послышалось тонкое пение лодочного мотора. Вдоль берега метрах в двадцати от полосы прибоя, подпрыгивая на волне, мчалась моторная лодка. В ней сидел один человек, он приветливо помахал нам рукой. Вне сомнения, это был Зо Мьин.
      — Ну слава богу, — сказал я, — все в сборе.
      Приблизившись к берегу, Зо Мьин заглушил мотор, и лодка мягко выкатилась на песок. Зо Мьин встал (он тоже сегодня был одет по-бирмански, в клетчатой юбке и тенниске) и весело крикнул:
      — Теперь все острова — наши!
      — Ну вот, — проговорила Инка, — человек хотел сделать нам приятное, а мы тут упражняемся.
      — Что-то не верится мне, — ворчливо сказал закутанный, как бедуин, Володя, — что бизнесмен способен оплатить сюрприз из собственного кармана. Вопрос: что ему это дает?
      Мы столпились вокруг лодки, подошли Хаген, Бени и наши тьюторы с Тимофеем, а Зо Мьин стоял поодаль и поглядывал на нас с видом богатого покровителя. Лодка была так себе, черная деревянная рыбацкая развалюха, чуть поглубже и пошире нашего челнока, но на корме ее были установлены два новеньких мотора «Ямаха».
      — У нас в ФРГ, — тоном знатока сказал Хаген, — один такой мотор стоит две тысячи марок.
      Он подошел к своему бывшему тьютору и торжественно пожал ему руку.
      — Благодарю вас, сэр, — проникновенно сказал он, — от имени всех островитян Андаманского моря.
      Бени, глядя на них искоса, возился с моторами. Моторы были откинуты, он сделал пробный запуск — японская механика работала безотказно, и не с бечевки, а по-автомобильному, от ключа.
      На следующее утро мы с Инкой проснулись от необычной тишины в бунгало.
      — Послушай, я знаю, в чем дело, — сказала мне Инка. — Они все уплыли к островам, а нас будить не стали.
      Я прислушался. Действительно, кроме шума моря, ничего не было слышно. Солнце лезло во все щели, внизу, под решеткой, был пустой истоптанный следами песок. Впечатление такое, будто летишь в решетчатой гондоле воздушного шара под ослепительно солнечным небом.
      Мы вскочили и, наспех одевшись, выбежали в холл.
      То, что мы увидели там, сразу нас обеспокоило. Собственно, ничего особенного, но вся наша компания сидела в креслах и выжидательно на нас глядела. Володя, Тан Тун, Л а Тун, Тимофей и Хаген смотрели на нас так, как будто мы единственные могли разрешить мучившие их сомнения.
      — Доброе утро, джентльмены, — сказал я. — Что-нибудь случилось?
      — Именно, — отозвался Володя. — Я, как всегда, был прав. Надо было оставить кого-то дежурить у лодки.
      — Да в чем дело, в конце концов? — рассердился я
      — Садитесь, пожалуйста, Александр Петрович, — пригласил меня Ла Тун. — Инна Сергеевна, прошу вас. С добрым вас утром. У нас тут небольшое совещание.
      Мы сели в предусмотрительно приготовленные для нас плетеные кресла.
      — Лодка исчезла, — сказал Ла Тун, — исчез и Маун Зо Мьин. Помимо всего, он забрал с собой все свои вещи. Надо полагать, уехал на лодке, как только мы все улеглись. Никто из нас ничего не слышал.
      Ла Тун посмотрел на Хагена, Хаген криво усмехнулся и неопределенно повел плечами: «Что я мог сделать?»
      — А где профессор Ба? — спросил я.
      — Мистер Ба, — отозвался Ла Тун, — ушел по своим делам. По очень важным делам, могу вас заверить.
      — С солдатами? — спросила Инка.
      Все удивленно на нее посмотрели, кроме Ла Туна.
      — Да, солдаты пошли вместе с ним, — ответил Ла Тун. — Сэйяма, вы очень догадливы.
      Наступило молчание.
      — Господа, — сказал Ла Тун, — я попрошу вас сообщить все, что вам известно о причинах столь странных событий. Я понимаю так, что Зо Мьина никто не обижал, он сам напросился на эту поездку, и отъезду его пока нет никакого объяснения.
      — Вопрос, касается только нас, четверых иностранцев? — спросил Хаген.
      — Нет, сэйя, с Тан Туном и Тин Маун Эем я уже побеседовал. Они в полном неведении.
      — Нас, иностранцев, здесь пятеро, — обидчиво сказал Володя. — У меня есть свои соображения, но я дожидался прихода Александра Петровича, поскольку мы оба с ним были свидетелями некоего происшествия…
      Я сделал ему знак, чтобы он продолжал говорить, и Володя довольно толково рассказал о том, что мы видели с ним в тавойских рыбных рядах.
      — И какой же из этого вывод? — спросил Ла Тун.
      — Возможно, контрабандисты, — сказал Володя. — Наркотики, древности. Могокские камни, наконец.
      — Не то, — проговорил Тан Тун. — Связаться с контрабандистами Зо Мьин мог и позднее, не обязательно сегодня. У нас впереди была неделя, а он спешил, даже спать не ложился. И потом, все дела он мог сделать и в Тавое, не заезжая сюда. Хозяин лодки почти наверняка контрабандист, иначе откуда у него такие мощные японские моторы? А наркотики отсюда далеко, наркотики идут через северные границы. Кроме того, контрабандой отсюда заниматься выгоднее на суше, до границы полдня пешего ходу. А морем — сотни и сотни миль. Морем идут из дельты, из Аракана, в Сингапур. Зачем ему было ехать именно сюда, в Маумаган? Это первый вопрос И второй: почему именно сегодня?
      — Если бы кое-кто меньше говорил о море, об островах, — пробормотал Володя.
      — А разве он много говорил об островах? — спросил Ла Тун
      И все посмотрели на Хагена.
      — Признаться, я не думал, — сказал Хаген лениво, даже прикрыв глаза, — что коллега Зо Мьин примет все так близко к сердцу. Могу лишь сказать, и вы согласитесь, что я не делал из этого тайны Мне хотелось подготовить для вас сюрприз с приключением, не более. Джентльмены, если в этом я виноват, прошу великодушно меня извинить. Но расскажу все по порядку. Предок Зо Мьина, генерал-капитан Сириамского королевства Жоао Силвейра, был уполномочен королем Сириама де Бриту, мягко скажем, реквизировать сокровища пагоды Та-Ньи…
      — Такой пагоды нет, — перебил его Тан Тун — Она называется по-другому.
      — Неважно, — отпарировал Хаген. — На корабле «Звезда Сириама»… это название нашим бирманским друзьям, несомненно, известно… так вот, когда армия короля Бирмы окружила Сириам с суши, в 1619 году, с вашего разрешения, на этом пинасе Жоао Силвейра должен был вывезти сокровища в Тенассерим, но согласно поверью волей Будды этот корабль затонул в Рангун-реке. Возможен вариант: «Звезда Сириама» следовала в Гоа, но шторм отогнал ее к Тенассериму. Другой вариант: команда вышла из повиновения, офицеры — за борт, груз — на берег, в тайник до лучших времен, и «Звезда Сириама» стала пиратским кораблем. Как бы то ни было, Силвейра погиб, но несколько уцелевших матросов попали в плен к бирманцам и были отправлены на поселение в Швебо. А одному удалось даже добраться до Португалии. Коллега Зо Мьин попросил меня выяснить судьбу этого человека, и во время отпуска я съездил в Лиссабон, поработал в архивах и обнаружил рукопись — нечто вроде мемуаров духовника этого человека. Поверьте, это было непросто и стоило денег и времени. Я сделал это только из профессиональной солидарности и из уважения к фамильным легендам. Автор рукописи, не очень грамотный монах, со слов моряка указал примерное место разгрузки «Звезды Сириама» и даже начертил карту Змеиного острова. Я не очень-то верю во все эти истории с кладами, но собирался устроить всем нам увеселительную поездку на Змеиный остров. К сожалению, коллега Зо Мьин поторопился и испортил пикник. Шутка моя не удалась.
      Наступило молчание.
      — Ничего себе шутка… — пробормотал по-русски Володя — Заставил человека выложить кучу денег, услал его в открытое море…
      — Я понимаю по-русски слово «шутка», — возразил Хаген. — «Шутка, улыбка, ошибка»… Моя ошибка заключалась в том, что я не учел характера коллеги Зо Мьина. Мне нужно было раньше рассказать вам обо всем, но коллега Зо Мьин умолял этого не делать. Ему казалось справедливым, если мы с ним разделим мифические сокровища пополам. Впрочем, в последние дни, мне показалось, Зо Мьин нашел другого компаньона.
      И Хаген весело посмотрел на Ла Туна.
      — Вы имеете в виду мистера Ба? — осведомился Ла Тун
      — А почему это мистер Ба перестал именоваться профессором? — вопросом на вопрос ответил герр Боост. — Может быть, он не был им никогда? И вы, коллеги, ввели нас в заблуждение еще в Рангуне?
      — Герр Боост, — миролюбиво сказал я, видя, что дело не кончится добром, — герр Боост, вы, я полагаю, не совсем точно сейчас выразились.
      — Я всегда выражаюсь предельно точно, — ответил мне, улыбаясь, Хаген. — Наш друг Бени не спускал с Зо Мьина глаз, как ревнивая стареющая любовница. Но измена, — со смехом заключил Хаген, — всегда найдет лазейку.
      Ла Тун молчал и, прищурясь, смотрел на Бооста.
      — Как бы то ни было, — вмешался я, стараясь прекратить эту молчаливую дуэль, — сами вы, герр Боост, склоняетесь к тому, что на острове ничего нет, не так ли?
      — Есть или нет — меня это уже не волнует, — возразил Хаген. — Шутка моя затянулась, и я, признаться, устал от нее.
      — Но, согласитесь, очень важно, — не отставал я, — насколько убедительно вы излагали Зо Мьину лиссабонскую версию. Если на острове Зо Мьин не найдет ничего, он к вечеру, возможно, вернется…
      — Навряд ли, — возразил Хаген, — за этим коитаду (по-португальски — бедняга), так вот, за ним имеется еще один должок: неудавшаяся попытка свернуть наш «джип» под откос. Причем он сам предложил мне пересесть. Согласитесь, это уже серьезно.
      Мы притихли. Слова были сказаны, никто не возразил, не возмутился: видимо, о том же самом думали не только мы с Тан Туном.
      — И это еще один довод в пользу того, — весело продолжал Хаген, — что я вовсе не союзник коллеги Зо Мьина. Вы-крав у меня план, он потерял ко мне интерес настолько, что решил даже от меня избавиться.
      — И вы молчали! — гневно сказал Ла Тун.
      — А я, мой дорогой коллега, до сегодняшнего утра не был уверен, что намерения Зо Мьина настолько серьезны.
      — Да, но все равно остается неясным, — сказал Володя, — отчего Зо Мьин не направился на остров еще вчера. Зачем он сюда заехал? Не за вещами же, в конце концов?
      — Возможно, у него не было уверенности, что я не расскажу сразу же все коллеге Ла Туну, — ответил Хаген. — Кроме того, Зо Мьин знал, что вы рыбачите возле Змеиного острова И наконец, он просто хотел выразить свое почтение бывшему профессору Ба.
      — Оставьте Бени, пожалуйста, в покое! — потемнев, сказал Ла Тун. — Это становится утомительным. И кроме того, мне кажется, что мы напрасно теряем время. Пусть личная судьба Зо Мьина нас не волнует, но мы не можем допустить, чтобы сокровище уплыло в Таиланд.
      — Оно не уплывет в Таиланд, — сказал Хаген. — Это слишком долго и опасно. Добрейший Зо Мьин поставил меня в известность, что десятью милями южнее есть самая короткая тропинка к границе.
      — И что, — простодушно спросил Володя, — каждый желающий может так просто взять и перейти границу?
      Хаген пожал плечами.
      — Некоторые ходят, — устало сказал Ла Тун. — При деньгах, разумеется, и с проводником. Но проводника, опять же за деньги, найти нетрудно. Обратно даже с автомобилем возвращаются. В разобранном виде, кладут на плечи носильщиков — и вся проблема. Туда — изумруды, оттуда — автомобиль. Но это только ночью, до ночи надо где-то ждать.
      — И все равно, Ла Тун, — сказал Володя, — вы правы, не стоит терять время. До острова, допустим, около часу ходу, ну, там на поиски пару часов, оттуда наискосок часа два Выехал он, видимо, в пять, сейчас восемь. Надо, наверно, остановить человека.
      — А может быть, он пойдет прямо морем? — спросил я. — У него пара отличных моторов…
      — Мистер Бени тоже кое-что понимает в моторах… — усмехнувшись, сказал Хаген. — Ходу хватит только до острова. Обратно наш коитаду будет добираться на веслах и злой как черт, потому что ничего не найдет.
      — Почему на веслах? Почему ничего не найдет? — спросили мы с Тан Туном одновременно.
      — На веслах, потому что профессор… извините, мистер Ба, позаботился о горючем, — усмехаясь, объяснил Хаген.
      И правда, я вспомнил, как Бени что-то слишком уж любовно оглаживал мотор и канистры.
      — А не найдет ничего, — продолжал Хаген, — потому, что не верю я во все эти истории с кладами.
      — Ну хорошо, — сказал Ла Тун и встал. — Я доверяюсь вашей сознательности, господа. Мы с Тан Туном вынуждены на время вас покинуть. Дело серьезное, попрошу вас не ходить далеко от бунгало. А вы, профессор, — обратился он к Боосту, — не могли бы по памяти нарисовать хотя бы примерный план?
      — Охотно. Вот остров, — проговорил он, нарисовав нечто похожее очертаниями на крупную креветку. — Здесь небольшая бухта, песчаный пляж. Отсюда лощина, если она еще проходима. Триста шестьдесят лет не шутка, друзья мои. В конце лощины каменный столбик, португальцы такие столбы называли «падраны». А далее — как в авантюрных романах, песчаный откос, и на высоте трех падранов коллега Зо Мьин сейчас ищет то, из-за чего мы чуть не сломали себе шеи. Желаю успеха, господа.
      Коротко поблагодарив, Ла Тун взял бумажку и вышел вместе с Тан Туном.

      Оставшись впятером, мы молча и лениво позавтракали. Володя пошел за пивом, но в кладовке обнаружил одни лишь аккуратно составленные пустые баночки.
      — М-да, отъездились вы, — пробормотал он, со вздохом усевшись. — Ректору, конечно, по шапке дадут, и теперь он десять раз подумает, прежде чем что-нибудь подпишет. И до старика наверняка дойдет информация. То-то старик будет рад: это кто же из Тенассерима вернулся? Это те, которые пагоду ограбили?
      Володя говорил по-русски, и Хаген вряд ли что понимал. Лишь время от времени он поднимал глаза и остренько на всех нас поглядывал.
      — Господа, я понимаю, вы удручены, — сказал он наконец, — и вправе обвинить меня во всем случившемся, но будьте справедливы: я вовсе не хотел портить нашу поездку. Более того, если вы вспомните, я не звал с собой Зо Мьина, этот человек присоединился к нам против моего желания. Моя вина заключается лишь в том, что я поздно понял, что в его присутствии элемент интриги становится опасным. Вспомните, я постоянно напоминал вам о де Бриту и о «Звезде Сириама»…
      — Тем самым вы, профессор, дразнили Зо Мьина, — сказал я, — и его нервы не выдержали.
      — Да, но какую другую линию поведения вы могли бы мне предложить? — возразил Хаген. — Рассказать вам все, разумеется. А когда? Еще в Тавое? Уверяю вас, в этом случае нас бы всех немедленно отправили обратно в Рангун. Полагаю, впрочем, что положение не настолько трагично: на острове Зо Мьин наверняка ничего не найдет, и его вернут с повинной. И если мы не станем напоминать ему о происшествии с колесом… в конце концов, это всего лишь гипотеза… наше путешествие закончится благополучно.
      — Лично мне, — сказала Инка по-русски, — лично мне больше подошел бы другой вариант: чтобы ребята вернулись с Зо Мьином и с кладом. В жизни никогда не видела клада.
      Володя перевел это Хагену, который с вежливым интересом смотрел на Инку.
      — А кстати, профессор, — сказал я, — как вы сами считаете, что могло бы быть в том гипотетическом кладе?
      Хаген улыбнулся.
      — Ну если верить легенде, то множество интересных вещей. Общий вес, по самым приблизительным подсчетам, около восьмидесяти килограммов.
      Володя присвистнул.
      — Золота?
      — Нет, не только. Драгоценные камни и позолоченный металл. Ценность скорее историческая. Флюгер с верхушки пагоды, обручи зонтика, инкрустированные камнями… двенадцать обручей с золотыми колокольчиками. Впрочем, чистого золота там должно быть двенадцать кило. Это, знаете ли, — Хаген оживился, — целая романтическая история. В основе ее надо, разумеется, искать женщину. — Он любезно улыбнулся Инке. — Какой-то монский князь, забыл его имя, да и это неважно, проезжая мимо пагоды в лодке, восхитился прелестным ландшафтом и в знак восхищения тут же, под горячую руку, подарил соседнему монастырю свою молодую жену. Видимо, в лодке у него больше никаких ценностей не оказалось. Вернувшись домой, он пожалел о своей необдуманной щедрости и выкупил жену за двенадцать кило золота. В наше время жены обходятся намного дешевле Все это золото пошло на верхушечный зонтик, так называемый «хти». Современники пишут, что этот «хти» был сказочно красив, и, мне думается, дон Жоао Силвейра был неискренен со своим шефом… как и его потомок… оба они хотели это сокровище утаить. А все же, господа, как ни странно вам это слышать, я желаю коллеге Зо Мьину удачи: пусть бог хранит его на пути в Таиланд!
      Мы возмутились: да понимает ли профессор, что это сокровище вовсе не принадлежало ни де Бриту, ни Силвейре, что его единственный хозяин — бирманский народ? Его место — в музее либо на верхушке той пагоды, которая была когда-то осквернена варварами.
      Хаген зевнул.
      — Музеи скучны, господа. А пагода — что ж? В Бирме таких пагод больше миллиона. Так пусть это золото сделает счастливым хотя бы одного человека. Но это мое личное мнение. Прошу прощения, господа: я недоспал, и это почти непоправимо. Позвольте мне удалиться для медитации.
      — Один вопрос, профессор, — звонко сказал Тимофей. — А если бы это сокровище нашли вы?
      — Мой юный друг, — снисходительно, склонив голову к плечу и устало прищурясь, ответил Хаген, — в одиночку я даже не стал бы утруждать себя поисками. Никаких сокровищ нет, за четыреста лет они давно уже обратились в труху и затянуты песком. Все это не более чем красивая сказка. Еще раз прошу прощения.
      И герр Боост удалился в свою каморку. Через минуту оттуда послышалось трудолюбивое пыхтение: профессор подкачивал свой надувной матрасик.
      — Ну что, товарищи, — сказала Инка, — как говорит наш Ла Тун, не будем терять золотые денечки. Как знать, может быть, нам сегодня придется отсюда уезжать Пошли купаться!
      И, переодевшись, мы отправились к океану. Тимофей хотел было остаться на кухне, но Инка решительно воспротивилась этому и, взяв его за руку, потащила с собой.
      Купалось нам, однако, не слишком-то весело. Мы то и дело поглядывали в ту сторону, где темнела двугорбая туша Змеиного острова. Странно было даже думать, что вот сейчас в сырой лощине между горбами там суетится с лопатой Зо Мьин А может быть, впопыхах он и не взял с собой лопату и роет яму руками, ногтями, поминутно сползая по песчаному склону и озираясь на берег белыми от безумной спешки глазами.
      Интересно, думал я, удалось ли ребятам достать еще одну моторную лодку. Куда они пошли, к пограничникам или к рыбакам? Как мне хотелось бы сейчас быть вместе с ними! Но я понимал, что не следует иностранцу встревать в это щекотливое дело.
      Инка сидела рядом со мною на плотном песке и сосредоточенно следила за тем, как океанские волны лижут ступни ее ног. Вдруг, словно прочитав мои мысли, она сказала:
      — Ну, теперь ты понял, кто такой Бенжамен Ба?
      Я молчал: вопрос был явно риторического свойства.
      — Он никакой не профессор, — торжествующе объявила Инка, — он сыщик, его послали с нами специально, чтобы он следил за Зо Мьином.
      — А почему за Зо Мьином? — спросил я. — Почему не за Хагеном? Ведь план-то был у него.
      Инка задумалась.
      — Вот видишь, — сказал я, — твоя детективная версия не выдерживает критики.
      — Зато у тебя, — возразила Инка, — у тебя вовсе нет никакой версии.
      — Вопрос только, добродетель это или порок.
      Ближе к середине дня Тимофей озаботился мыслями об обеде Оставив нас с Володей на берегу, он пошел к бунгало, Инка последовала за ним: в отсутствие Ла Туна она чувствовала себя сестрой-хозяйкой.
      Мы с Володей посибаритствовали еще какое-то время, он заботливо кутался в свой махровый бурнус и, лишь иногда приподнимаясь, как тюлень, на локтях, смотрел в сторону острова. Но море было пустынно, даже рыбацкие лодки куда-то пропали, как будто рыбаки понимали, что в такое ответственное время будут только мешать. А может быть, им уже было дано указание — в море не выходить.
      — Черт бы его драл, этого ювелира, — пробормотал Володя, — ни за понюшку табаку готов был спустить нас под откос. Очень мы ему мешали… Все зло на земле от таких людей.
      Вдруг крики возле нашего бунгало заставили нас выползти из воды. Впечатление было такое, как будто там, под сваями, открылся небольшой сельский базар.
      Не сговариваясь, мы подхватили одежду и, спотыкаясь на сухом горячем песке, побежали к дому.
      Возле бунгало стояла двухколесная арба, невозмутимый буйвол, как бы вылепленный весь из горячего асфальта, почесывал о ствол пальмы свои развесистые рога. Около арбы стояли несколько незнакомых нам бирманцев, они что-то шумно обсуждали, почти крича друг на друга своими высокими резкими голосами, но при нашем появлении, как по команде, умолкли.
      Полные самых дурных предчувствий, мы поднялись по лестнице наверх.
      Дверь в каморку Хагена была распахнута настежь, на полу на белой простыне лежал сам герр Боост. Был он в джинсах и в тельняшке с надписью «Ай эм Чарли», голова его с закрытыми глазами и с судорожно выпяченной бородой была запрокинута, лицо мраморно бледно, кадык непрерывно двигался. Что меня поразило: на ногах у профессора были тяжелые туристские ботинки, такие нелепые после кричащей жары, с которой мы прибежали. Руки профессора Бооста были разметаны по скомканной простыне и повернуты неестественно — ладонями вверх.
      — Упал с лестницы? Приступ? — спросили мы с Володей.
      Тимофей, присевший на корточки возле Хагена и озабоченно державший пульс, повернул к нам голову и тихо сказал:
      — Покусала змея.
      Тимофей был деловит и спокоен, как и полагается доктору у изголовья больного, но на Инке (она стояла в отдалении у стола, лихорадочно переливая из стакана в стакан какую-то жидкость) — на Инке лица не было.
      «Этого еще нам не хватало», — подумал я, а Володя, с ужасом обернувшись, прошипел:
      — Змея? Где, здесь? На втором этаже?
      — Мы не знаем, где это случилось, — отозвался Тимофей и, наклонившись, приложил ухо к груди Бооста.
      — Его привезли, — прошептала Инка.
      Столик, возле которого она стояла, был совершенно похож на больничный; распахнутый докторский саквояжик Тимофея, обломки ампулы, клочки ваты.
      — Так надо же в город скорее, — страдальчески морщась, проговорил Володя.
      — В таком состоянии нельзя транспортировать, — по-английски сказал ему Тимофей. — Сердце может не выдержать.
      — А где укус? — спросил я, подойдя и присев на корточки рядом.
      Тимофей молча показал: на предплечье Хагена, много выше браслета часов, темнели две крошечные черточки, вокруг них обозначилась едва заметная припухлость.
      — Володя, объясни Тимофею, пожалуйста, по-английски, — сказал я, не оборачиваясь, и Володя осторожно приблизился и послушно присел рядом, — у меня слов не хватает… Может бдаъ, нужно отсасывать? У меня зубы и губы в порядке… Или жгуты наложить?
      Володя быстро заговорил.
      — Нет, сэйя, — сказал Тимофей, поднимаясь, — это старый метод, ошибочный. Жечь… или как это по-русски?
      — Прижигать, — подсказал я.
      — Прижигать рану тоже не надо: нейротоксин распространяется очень быстро. Только вакцинация и много, очень много пить.
      Инка поспешно подошла со стаканом. Мы подняли Хагену голову, и Тимофей бережно, с ложечки, стал его поить. Но жидкость стекала с губ Хагена, почти не попадая в рот.
      — Плохо, — со вздохом проговорил Тимофей. — И мы не знаем точно, когда это случилось, не знаем, какая змея…
      — Но вы сказали «нейротоксин»…
      — Это видно, — пояснил Тимофей. — Если гоморраген, тогда другой вид… Как это будет по-русски?
      — Кровоизлияние, волдыри, — перевел Володя. — О, елки-палки…
      — Кончай хныкать, — быстро сказала Инка.
      Мы сделали еще одну попытку попоить Хагена, вода вновь заструилась по его шее, и вдруг Хаген, не открывая глаз, пробормотал:
      — У меня на часах… селф-таймер… я включил, когда это случилось..
      Я повернул руку Хагена: на маленьком циферблате, встроенном внутрь большого, стрелка оттикала пятьдесят минут.
      — А какая змея, вы не видели? — быстро спросил Тимофей.
      — Коричневая… с желтыми и белыми кругами на боках… очень красивая, Та самая, о которой вы, мой юный друг, говорили…
      — Пеламис платурус, — проговорил Тимофей, — а где это было, в воде?
      Хаген молчал. Мы долго ждали, с напряжением всматриваясь в его дыхание, но он не произнес больше ни звука, только шевелил, причмокивая, потрескавшимися губами и воду с ложечки пил уже исправно.
      Сев рядом на пол, Инка заботливо поила Хагена, а мы трое поднялись и отошли к окну.
      — Ну, что будем делать? — спросил Володя, с надеждой глядя на Тимофея.
      — Только ждать, — спокойно ответил Тимофей. — Вакцинацию я сделал. Если это пеламис, он будет спать два—три дня, потом ничего.
      Тимофей проговорил что-то по-английски, и Володя сконфуженно пробормотал:
      — Понятно, понятно.
      — Что понятно? — сердито спросил я.
      — Возможен паралич дыхательных центров, — перевел Володя.
      Судя по тому, что успела рассказать нам Инка, местные крестьяне нашли Хагена в километре от Маумагана, на пустынном песчаном берегу. Впрочем, нашли — не совсем точное слово: они уже давно наблюдали, как он брел, спотыкаясь и падая, и не знали, что предпринять, пока он не свалился уже окончательно. Когда крестьяне приблизились к Хагену, он был еще в сознании настолько, чтобы пробормотать по-бирмански и по-монски слово «змея». Пока буйвол дотащил арбу до нашего бунгало, пока Хагена внесли на второй этаж, профессор несколько раз приходил в себя, силясь что-то сказать, и вновь погружался в забытье. Инка сама нашла место укуса и смазала небольшое пространство вокруг него бальзамом миссис Рузи. При этом кожа действительно как бы закаменела, и из ранки выкатились две небольшие прозрачные капельки — то ли яда, то ли сукровицы. По словам крестьян, Хаген был на берегу совершенно один, ни в руках у него, ни вокруг на песке ничего не было.
      — И черт его туда понес одного, — бормотал, не обращаясь, собственно, ни к кому, Володя. — Эти мне западники, ни с чем не считаются. Что хочу, то и ворочу. Хороши мы будем в Рангуне: с беглецом и с покойничком.
      Тут Инка не выдержала и возмутилась.
      — Ох, как ты начальства боишься! — сказала она, ожесточенно перемешивая в тазу лед. — Человек, можно сказать, со смертью борется, а у тебя одна забота: что о тебе скажут в Рангуне. Да не волнуйся, ничего не скажут: несчастный случай — и только. Ведь не ты же его укусил!
      Володя хотел что-то возразить, но из комнаты Хагена послышался голос Тимофея:
      — Сэйяма, можно мокрое холодное полотенце, пожалуйста?
      — Сейчас, Тимофей, сейчас, миленький!
      И Инка убежала.
      Помолчав, Володя вновь завел свою песню:
      — Нет, ты подумай, достукался все-таки! Никакой не случай, а именно достукался! Знал бы я — не купался бы с тобой, а сидел бы вот тут и держал бы его, дурака, за бороду.
      Мне мешала какая-то смутная мысль, я не мог ее даже для себя сформулировать.
      — Достукался? — машинально переспросил я. — А почему ты говоришь «достукался»?
      — Ну как же! — обретя слушателя, вскипел Володя. — Как боялся человек змей, спал и видел их, проклятых, фотографии на ночь рассматривал — и все равно полез на рожон!
      — Постой, постой, — сказал я, — никак не пойму. Объясни поподробнее.
      — А чего тут не понимать? Скажем, я акул, к примеру, боюсь, сплю и вижу, как она меня жрет, брюхо белое, ротик ижицей… тьфу, мерзость! Да еще и не сожрет до конца, оставит одну ногу, к примеру… Так скажи ты мне: стану я лезть на рожон, заплывать далеко? Да лучше повеситься А сожрет меня акула — можешь смело говорить: поделом тебе, гражданин Левко, достукался.
      — Подожди, — остановил я его. — Так ты хочешь сказать, что Хаген намеренно заплыл далеко… в смысле…
      Разинув рот, Володя уставился на меня и не сказал ничего. Я тоже ждал от него продолжения. В таком положении и застала нас вошедшая Инка.
      — Лучше ему, пьет! — радостно сказала она. — Много пьет! И смотрит! А что это с вами?
      — Скажи, пожалуйста, Инна, — начал я издалека, — ты бы стала гулять по пляжу в туристских ботинках?
      Инка медленно опустилась в кресло, а Володя, наоборот, так и подскочил:
      — Опа! — завопил он. — Ребята, все ясно! Опа!
      — Что ты все шумишь, — с досадой сказала Инка. — Тимофей сказал, что он сейчас заснет, а ты «опа, опа»!
      — Ребята, — сатанинским шепотом захрипел Володя, — ребята, он ходил в какое-то змеиное место!
      — Правильно, — сказала Инка, — я тоже так подумала, то есть не подумала, а что-то в подсознании такое… И еще, знаете, он был в резиновых перчатках.
      Тут уж оба мы подпрыгнули.
      — Как в перчатках? — возмутился я. — И ты сразу нам об этом не сказала?
      Инка пожала плечами.
      — Что ж вы думаете, его так в перчатках и привезли? Не было на нем никаких перчаток. Это мне сейчас в голову пришло, а тогда я просто подумала: руки у него как-то странно пахнут, резиной.
      — Я ж и говорю! — взвился Володя и тут же перешел на шепот: — Я ж и говорю: не бывает таких совпадений. Чтобы человек боялся змей и на змею нарвался? Простите великодушно, в мире все увязано!
      — Ну а если в мире все увязано, — сказал я, — то давай увязывать и другое. Один сбежал на острова, а другой, как ты говоришь, на змею нарвался. И все в один день. Совпадение?
      Володя задумался.
      — Н-нет, конечно, — сказал он после паузы с неохотой. — А вообще-то, может быть, мы того? В огороде бузина, а в Киеве дядька? Какая связь?
      — А такая, — медленно сказал я, зная, что ни одно мое слово не пропадает впустую, — такая, что ушел на острова тот, кто клад искал, а змея ужалила того, кто об этом кладе знал больше другого. Общее звено имеется? Имеется. Какое?
      — Клад, — неуверенно сказала Инка.
      — Правильно, клад, — согласился я. — Один мешал другому… — и был выслан на острова. Причем хитренько выслан, практически добровольно. Хаген провоцировал Зо Мьина на уход, а зачем? Чтобы самому без помех отправиться в какое-то змеиное место.
      — Да, но не мог же Хаген предвидеть, — задумчиво проговорила Инка, — что все отправятся на поиски. Это надо знать Ла Туна, как мы его знаем.
      — А ему мешал только один человек! — уверенно сказал я.
      — Один? — переспросила Инка. — А Бени?
      Тут мне нечего было возразить: Бени никак не вписывался в мою схему.
      — Ладно, — сказал я, подумав, — Оставим пока Бени в сторонке и возьмем ситуацию, так сказать, в чистом виде.
      — Валяй, — великодушно согласился Володя. — Бери, чего там.
      И в эту минуту вошел Тимофей.
      — Заснул, — сказал он, счастливо улыбаясь. — Пульс хороший Обедать будете?
      Никто из нас не шевельнулся,
      — Скажите. Тимофей, — заговорил я. — Местные люди, которые привезли профессора Бооста, они еще здесь?
      — Да, наверно, я думаю, — с усилием ответил Тимофей, не сразу, видимо, поняв, о чем его спрашивают. — Да, сэйя, я предполагаю, что здесь. Они ждут узнать, не нужна ли нам какая-то помощь. Надо сказать им, что все пока хорошо.
      Он повернулся было идти, но я остановил его.
      — Спросите их, Тимофей, нет ли здесь поблизости еще Других мест, названия которых связаны со змеями.
      — Ну, почему названия? — сердито проговорил Володя. — Упрощаешь, старик.
      Я взглядом попросил его помолчать.
      — Названия которых связаны со змеями, — повторил Тимофей. Здесь, поодаль от больного, из строгого врача он превратился вновь в послушного студента.
      — Ну, почему названия? — вновь спросил Володя, когда Тимофей ушел.
      — А правда, Саша, — сказала Инка, — это было бы слишком просто.
      — Да потому названия, — ответил я, — что Хаген раньше здесь не бывал. Он может судить лишь по названию.
      Тимофей вернулся минут через десять: видимо, крестьяне оказались словоохотливы.
      — Да, сэйя, — сказал он, — совеем недалеко, около рыбной деревни…
      — Рыбацкого поселка, — поправила его Инка.
      — Да, сэйяма, спасибо, около рыбацкого поселка находится пагода, местные жители называют ее Змеиной. Она стоит на больших камнях, а под камнями живут змеи, очень много змей. Рыбаки дают им еду, когда уплывают в море. Отсюда и название, — с улыбкой закончил Тимофей, видимо, вспомнив клише из какого-то учебного текста.
      — Ну, ты даешь, старик, — сказал мне Володя.
      — И еще я узнал, сэйя, — продолжал Тимофей, — что эта пагода не новая, напротив — очень старинная, никто не помнит, когда ее построили Может быть, и четыреста лет назад.
      — Ну, ты да… — начал было вновь Володя и осекся. Он смотрел на Тимофея с восхищением И в самом деле, умница наш Тимофей не только «вычислил» все, о чем мы тут только что рассуждали, но и внес необходимые коррективы в мой вопрос. Что толку было бы в Змеиной пагоде, если бы она была построена недавно.
      Тут с моря послышался рокот мотора.
      — Ура! — сказала Инка и вскочила. — Наши приехали!
      Мы все побежали на веранду, все, кроме Тимофея. Место врача было возле больного, и он, преодолев любопытство, ушел в комнату Хагена.

      Напротив нашего бунгало невдалеке от берега стояло небольшое двухмачтовое суденышко. Точнее, передняя жердь была даже не мачтой, а флагштоком, на ней полоскались: три треугольных черных флажка, на второй — косая рея со скатанным парусом. Что-то мне не очень понравились эти черные флажки, ассоциации были, прямо сказать, не слишком приятные. Впрочем, кроме флажков, ничего пиратского в суденышке не было: груда зеленых сетей на палубе, два шалаша, один пониже, другой повыше, поставлены впритык, из-под шалашей на берег с любопытством глядели темнокожие люди. И еще — такого я не видел — длинная толстая штанга, на конце которой поблескивал мокрый гребной винт, поднята была на корме: видимо, при запуске мотора эта штанга опускалась в воду.
      От суденышка к берегу по пояс в воде, задрав юбки чуть ли не до подмышек, шли наши тьюторы — Ла Тун и Тан Тун. Даже издали было видно, что они устали и злые как черти. Ни профессора Ба, ни тем более Зо Мьина не было видно.
      Когда Ла Тун и Тан Тун поднялись на второй этаж и сели в кресла в холле, мы засыпали их вопросами:
      — Ну, что там, на острове?
      — Нашли что-нибудь?
      — Был там Зо Мьин?
      — А где Бени?
      Мы говорили по-русски: деликатничать было не перед кем.
      — Вот что, товарищи, — выждав паузу, мрачно сказал Ла Тун, Тан Тун был совершенно измочален и не проронил ни слова, — наша поездка, похоже, закончена. Собирайте вещи, мы поедем в Тавой на этом корабле.
      То, что Ла Тун назвал суденышко «кораблем», нам, русистам, не казалось странным: мы и сами-то не слишком разбираемся во всех этих карбасах, шхунах и шаландах. Мы и сами понимали, что наша поездка практически исчерпала себя, но одно дело умом понимать, а другое — услышать вчуже, да еще сказанное таким безнадежным тоном. Нам всем троим было очень жалко, что вот так придется расставаться с Маумаганом. Но возражать, конечно, не стали. Мы молча сели, и я не нашел ничего лучшего, как спросить:
      — Так где же все-таки Бени?
      — Бени просил передать вам свои извинения за невольную мистификацию. Он перешел на ган-боат… как это будет по-русски?
      — На канонерскую лодку, — подсказал Тан Тун.
      — Да, на канонерскую лодку береговой обороны. Там, за островами, ходит чужая яхта, моряки хотят ее отогнать, а нас попросили уехать. На всякий случай.
      — Так кто же такой этот Бени? — спросил Володя.
      — Он не профессор и не француз, вы, наверное, сами уже догадались.
      При этих словах Инка быстро взглянула на меня. Я не моргнул и глазом.
      — Мистер Ба — сотрудник службы сыска. Они там, в Рангуне, перехвалили телеграмму на имя Зо Мьина — телеграмму из Таиланда, от какого-то Генри Бадхолда: «Рейс ТГ-301, прибывает 0790 Эйч-Эр-Эс двадцать шестого, встретить аэропорту». Этого Генри Бадхолда у нас хорошо знают, он скупает древности из Пагана. Вы же знаете, после землетрясения в Пагане исчезло много древностей. Ну, вот и решили посмотреть, что за дела у Зо Мьина в Маумагане. Бени просил передать вам всем свои извинения.
      — А Зо Мьин? — спросил я.
      — Что Зо Мьин? — рассердился Ла Тун и тут же спохватился: — Извините, Александр Петрович, я немного устал, и у нас мало времени, люди ждут. А Зо Мьина на острове нет, и его катера тоже. Каменный столб мы нашли, все вокруг разрыто. Мистер Боост, конечно, большой шутник… Кстати, где он? Я что-то его не вижу.
      В двух словах нам пришлось изложить суть происшедшего. Усталость Ла Туна как рукой сняло.
      — Где Тимофей? — закричал он, вскакивая. — Я кого здесь оставил?
      Подхватив намокшую юбку, он крупными шагами направился в комнату Хагена. Вскоре оттуда раздались возбужденные голоса: громкая ругань Ла Туна и оправдывающийся тенорок Тимофея.
      Тан Тун тоже поднялся, но, прежде чем идти смотреть на укушенного, повернулся ко мне и сказал:
      — Сэйя, честное слово, тут есть о чем подумать.
      — Разумеется, есть, дорогой мой Тан Тун, — согласился я, — но ты же слышал: нам некогда. Мы уезжаем.
      — Я все сделаю! — быстро проговорил Тан Тун и пошел успокаивать разбушевавшегося коллегу.
      Впрочем, его вмешательства не потребовалось: у постели больного наш Тимофей сумел-таки постоять за себя. Шаткая дверь каморки Хагена открылась, и оттуда вышел обескураженный Ла Тун. Тимофей же, высунувшись, сказал ему вслед для большей убедительности по-русски:
      — Я запрещаю вам шуметь, сэйя, извините.
      Ла Тун жалобно посмотрел на меня и пробормотал:
      — Ну, черт задери… ну, что я буду говорить ректору?
      Он вышел из коридорчика в холл, тяжело рухнул в свое кресло. Володя протянул ему сигарету, он не глядя взял ее, закурил.
      — Спасибо, хоть вы на месте, — проговорил он. — Больше никого с собой брать не будем. Ездили-ездили, все было так хорошо, и вот, пожалуйста: все разбрелись, как эти…
      — Как тараканы, — подсказала Инка.
      Сравнение насмешило Ла Туна: видимо, оно было ему в новинку.
      — Да, как тараканы! — с удовольствием повторил он и, сделав еще несколько затяжек, выбросил сигарету за окошко.
      — Послушай, Ла Тун, — приблизясь к нему, хитренько заговорил наш Тан Тунчик. — Зачем ты так переживаешь? Все наши на месте. Ну, пусть один укушенный, так это даже лучше: спать теперь будет, никуда не уйдет… По крайней мере, до Рангуна.
      Ла Тун махнул на него своей толстой рукой, однако, даже отвернувшись, продолжал слушать.
      — А что касается Зо Мьина, — продолжал искуситель Тан Тун, — так он же не наш, не институтский. Кто его вписал в наши бумаги, пусть тот и отвечает. Ну, что мы будем плакать о нем? Теперь его ищет полиция
      Ла Тун пожал плечами с таким видом, как будто говорил: все равно неприятно.
      — Ты хочешь оправдаться перед ректором? — вкрадчиво говорил Тан Тун. — Конечно, хочешь.
      Ла Тун молчал.
      — У нас ведь есть один шанс. Извините, товарищи, по-русски мне трудно…
      И, наклонившись к Ла Туну, Тан Тун быстро и напористо заговорил по-бирмански. Толстяк слушал его с недоверчивым интересом.
      — Да, но черт его задери!.. — воскликнул он вдруг по-русски. — Как мы узнаем, куда он ходил, если он будет спать трое суток?
      — Ну и что? Подождем, когда спящий проснется, — спокойно возразил Тан Тун, но коллега не оценил его шутки.
      — Как подождем? — воскликнул он и хотел вскочить, но Тан Тун удержал его за плечи. — А вдруг он умрет?
      — Не умрет, здесь врач.
      — Но ты же сам слышал, моряки нам сказали…
      — Они не знали, что у нас здесь больной.
      Ла Тун погрузился в угрюмое оцепенение. Должно быть, ему и самому не улыбалось оказаться сегодня вечером в тавойском гест-хаузе, но сомнения были слишком велики. Сами же приключения и поиски сокровищ его совершенно не интересовали. Он мог бы сказать, что с сегодняшнего дня на всю жизнь по горло сыт сокровищами. С другой стороны, какой блестящий шанс оправдать нашу неудачную экспедицию перед ректором У Эй Чу! Видя, что Ла Тун в тяжких сомнениях, я решил вмешаться.
      — Послушайте, коллеги, не надо отпускать баркас. Пусть рыбаки отвезут нас к Змеиной пагоде.
      Володя до сих пор не устает повторять, что это была совершенно гениальная реплика: «Старик, ну просто — мене, текел и этот, как его, упростим! Ты все исчислил, взвесил и разделил! Конгруэнтно!» Кстати сказать, Володя питал слабость к старинным изречениям и безбожно их перевирал. До сей поры ре знаю, было ли это игрой или следствием верхоглядства при чтении.
      Но, кажется, я отвлекся. Я очень благодарен был Инке и Володе, что они не стали меня перебивать и дали возможность спокойно и последовательно изложить все наши соображения. Тан Тун был в восторге от нашей логики, Ла Тун же утешился мыслью, что «корабль» не надо отпускать, а значит, все еще можно поправить. Даже дерзкое «пусть отвезут нас», даже эта заявка устроила осторожного Ла Туна: по крайней мере, вся наша компания будет у него на глазах и не разбредется по окрестностям Маумагана.
      Иными словами, через десять минут все было кончено, и мы впятером рысцой побежали к берегу, возле которого терпеливо покачивался рыбацкий баркас, Тимофей стоически перенес известие о том, что мы его покидаем: никакие сокровища мира не заставили бы его нарушить Гиппократову клятву. Он только вручил Тан Туну жестяную коробочку с сывороткой и шприцем и настоятельно призвал нас быть благоразумными. Володя больше веровал в бальзам миссис Рузи и время от времени ощупывал рукой баночку в кармане своих джинсов.
      Держа одежду и обувь над головой, мы по грудь в воде (начинался прилив) добрались до баркаса и по очереди были втянуты на сухую теплую палубу. Близился вечер, времени было в обрез: тропические сумерки коротки.
      Рыбаки весьма спокойно отнеслись к нашей просьбе подбросить нас до Змеиной пагоды. Им это было по дороге к дому и устраивало много больше, чем плавание в Тавой.

      Мы плыли в виду невысокого берега, метрах в четырехстах от него. Океан был голубее и тише, чем какая-нибудь речка Медведица, лишь от нашего баркаса широко в обе стороны расходились толстые водяные усы, и одни только крупные глыбистые медузы, коричневато-зеленые, напоминали о том, что под нами густонаселенная тропическая вода. Предвечернее солнце высвечивало на берегу каждый пальмовый лист, каждую соломинку на крышах хижин, особенно отчетливо на фоне тянущихся к Таиланду окутанных золотистой дымкою гор.
      Мы молчали, думая каждый о своем.
      Тан Тун, как казалось мне, любовался сочетанием зеленовато-белесого цвета сваленных в кучу сетей с темно-коричневым цветом поплавков.
      Инка, сидя на этих сетях в своей выгоревшей маечке и закатанных выше колен штанах, смотрела вдаль, щурясь от бриза, и печально улыбалась.
      Володя лежал на голой палубе, подложив под затылок руки, и героически хмурился: он, конечно, немножечко нервничал, на, разумеется, ни о чем не жалел.
      Ла Тун сидел, внешне невозмутимый, как Будда, точно так же подогнув под себя ноги, но пухлые ручки его были не канонически сложены на толстом животе, а на лице застыла какая-то обиженная улыбка: может быть, он предавался горестным размышлениям о том, что эти сумасшедшие (мы с Тан Туном) все-таки его провели.
      Я же думал о том, каким нужно быть негодяем, чтобы, приставив лестницу, обдирать украшенную другими пагоду, беззащитную, неохраняемую, брошенную на произвол судьбы. Это худшее скотство, наверное, чем грабить новогоднюю елку в сиротском приюте: можно себе представить, с каким печальным изумлением смотрели на это средневековые жители Дельты, полуголые, нищие, молившиеся у этой пагоды, связывавшие с нею свои представления о справедливости, красоте и добре.
      Мы приблизились к берегу и проплыли мимо рыбацкого поселка. Скопление хижин на сваях, окруженное кажущимся хаосом бамбуковых подмостков, перекладин, навесов, лесов: наверное, все это, как какой-нибудь музей имени Помпиду, подчинено было функциональной идее. Крыши серые, лохматые, на плоский берег вытянуты лодки. Тут же, в путанице лесов, как дома, строятся новые суденышки. Вместо улиц — светлые протоки мелкой воды, там детишки ловят сетками рыбу, всюду серо-серебристые гирлянды вяленой рыбы. Жители в соломенных шляпах, стоя по колено в воде, провожали наш баркас взглядами.
      До сих пор палуба была совершенно безлюдна, экипаж нашего баркаса пил в шалаше зеленый чай. Но теперь, проплывая мимо поселка, все они пятеро вышли наружу и смотрели так, как будто прощались навсегда.
      Со стороны открытого океана поселок от ветра был прикрыт лесистым мысом. Баркас наш медленно обогнул этот мыс, пахнуло ветром с мелкими брызгами — и мы увидели настоящую зеленую океанскую воду. Здесь были крупные волны, они бежали темно и поспешно, как волки с белыми головами.
      — Ребята, пагода! — крикнула Инка.
      Мы все вскочили. И точно: высоко над берегом на верхушке каменной черно-красной, как бы закопченной, глыбы ярко белела небольшая, как искорка, пагода. Рядом с нею на диком пустом берегу были набросаны такие же огромные темные камни. Те из них, которые откатились ближе к воде, сдерживали мощные удары волн, вода вокруг них бушевала.
      Да, это была она, Змеиная пагода, другою она быть не могла. И как это здорово, черт возьми, что она оказалась именно такая! Одинокая, ясная, на диком пустом берегу.
      Мотор заглох, в воду плюхнулись якоря, еще резче стал шум ветра и волн, зеленый рокот океана.
      Один из рыбаков подошел к Ла Туну и, почтительно пригнувшись к нему, что-то сказал.
      — Ближе не подойти, — перевел Ла Тун, — придется на челноках.
      Володя, который давно уже с опаской поглядывал в кипящую у борта зеленую воду, сразу же оживился.
      — На челноках? Отлично! Высадку разрешаю.
      Два челнока были спущены на воду, мы побросали туда обувь, спустились сами. Я принял Инку на руки, усадил. Два рыбака сели за весла, в ожидании оглянулись на Ла Туна.
      — Минуточку, — сказал нам Ла Тун и подал на борт какую-то команду.
      Через минуту с баркаса спустили тяжелое, образца первой империалистической войны, ружье. Ла Тун принял ружье, с видом знатока осмотрел затвор, поставил ружье между колен.
      — Мало ли что, — сказал он. — Золото — штука серьезная.
      И мы поплыли к берегу.
      Берег, кстати, оказался не таким уж пустынным: на песке между двумя валунами мы увидели лодку.
      — Послушайте! — крикнул с соседнего челнока Тан Тун. — Двухмоторная, узнаете?
      И в самом деле, это была лодка Зо Мьина.
      — Захватывающе… — пробормотал Володя. — А кто умеет стрелять?
      Вскоре мы увидели и самого ювелира. Весь перепачканный, какой-то рыжий, встрепанный, без очков, он сидел в тени огромного валуна и, не отрываясь, глядел на нас, прижимая к щеке платок.
      Когда первый наш челнок ткнулся в песок рядом с моторной лодкой, Зо Мьин медленно поднялся. Глаза его были ужасны: слепые, белые, как будто сквозь них виднелось то вещество, которым наполнена его голова
      Ла Тун с ружьем в руках и Тан Тун подошли к своему бывшему коллеге. У его ног на песке лежала матерчатая шанская сумка. Тан Тун пнул ее ногой — пустая.
      Мы тоже высадились. Ла Тун что-то сказал Зо Мьину по-бирмански, тот быстро взглянул на нас и запальчиво ответил.
      — При иностранцах не будет ни о чем говорить, — перевел нам Тан Тун.
      Поняв, что конфиденциального разговора с коллегами не получится, Зо Мьин перешел на английский.
      — Вы тоже опоздали. — Он криво усмехнулся и отнял платок от лица. На щеке у него была багровая ссадина. — Боост всех обманул.
      — Боост давно уже там, где надо, — сказал Ла Тун, — а вот ты здесь. И отвечать за все придется тебе. Что было?
      — Теперь уже неважно, — проговорил Зо Мьин.
      — Это для тебя неважно, — ядовито сказал Тан Тун, — а для нас важно.
      Зо Мьин засмеялся, закашлялся. Потом спрятал платок в карман и стал быстро говорить по-бирмански, делая округлые движения руками.
      — Ого! — Тан Тун даже присвистнул от удивления. — Золотой шар с верхушки. Фут в диаметре, из кованого золота, с сапфировым поясом и бриллиантом — не помню, сколько каратов.
      — Семьдесят шесть, — подсказал Зо Мьин и стал яростно ругаться по-немецки.
      — Подожди, — остановил его Ла Тун. — Ты-то сам как здесь оказался?
      — У меня было время подумать, — ответил Зо Мьин, сразу успокоившись. — Я припомнил все, что вез с собой Боост: мне надо было с самого начала это сделать Ботинки, резиновые перчатки, книга о змеях, ампулы с сывороткой… Больше он ничего не знал, знал только, что там должны быть змеи, много змей в одном месте, и именно в том месте, где это лежит.
      Он помолчал и с беспокойством спросил:
      — А вы как догадались?
      — Точно так же, — спокойно ответил Ла Тун. — Не думай, что ты самый умный. Ну, веди, показывай свой наследство.
      — Да, наследство! — вызывающе ответил Зо Мьин. — Это принадлежало мне по праву! Я слышал об этом шаре с самого детства.
      Мы обулись и пошли к пагоде. Небольшая, в рост человека, свежевыбеленная, с простым, из поржавевшего железа, почерневшим «хти», она стояла на самом верху груды диких валунов, меж которыми мирно поплескивалась светлая морская вода. В зеленых лужицах копошились крабы.
      — Дальше нельзя, — сказал вдруг Тан Тун и остановился. — Дальше пойдем только мы с Ла Туном и Зо Мьином.
      — Почему? — возмутился наш храбрый Володя. — Мы же обутые.
      — Именно поэтому, — коротко объяснил Тан Тун. — Это же пагода, здесь надо ходить босиком.
      Володя так и ахнул.
      — И вы хотите сказать…
      — Конечно, — ответил Тан Тун.
      Все трое бирманцев сняли свои сандалии и аккуратно поставили рядком на песок.
      — Да, но Хаген… — пробормотал Володя.
      — Ты же не Хаген, — остановила его Инка.
      Помедлив немного, я оперся рукой о валун и стал разуваться. Нелепо было останавливаться здесь, на пороге, из-за простой протокольной формальности.
      — Сашка! — вдруг отчаянно крикнула Инка.
      Я вздрогнул и выпрямился.
      — Послушай, Майя, — сказал я с возмущением. — Так можно сделать человека…
      И не договорил. Инка и Володя, оба с помертвелыми лицами, смотрели на камень, на то самое место, о которое я только что опирался. В щели между двумя половинами валуна (я ее принял просто за трещину) выпирала, вздуваясь, светло-серая с коричневыми поперечными полосами спина змеи. Потом внезапно и очень быстро высунулась непропорционально маленькая головка. Мгновенное шевеление — и щель опустела.
      — О господи, — проговорила Инка, прижимая руки к сердцу. — Сашенька, не ходи!
      Но я, хотя от омерзения весь покрылся как будто бы тонкой корочкой льда, теперь уже не мог пойти на попятную.
      — Побудьте здесь, — сказал я, скинув ботинки, и осторожно ступил на теплые, прогревшиеся за день камни.
      Вспоминаю сейчас, как шли мы гуськом по камням — впереди Тан Тун, за ним Ла Тун, далее Зо Мьин и последний я, — и волосы встают дыбом на коже моих зимних ботинок. Это изящное выражение подарил мне Володя, я вставляю его в текст не потому, что оно мне ужасно нравится, а для того, чтобы доставить автору удовольствие.
      — Нет, хватит с меня! — сказал вдруг Зо Мьин, круто повернулся и, толкнув меня плечом, быстро пошел вниз.
      Ла Тун оглянулся и что-то крикнул одному из рыбаков, ожидавших нас возле лодок. Тот подобрал прислоненное к камню ружье.
      Больше я не стал оглядываться, потому что буквально меж моими ступнями прошмыгнула длинная тонкая черно-серая змейка. Груда камней кишела, как террариум в Московском зоопарке, только змеи здесь были не за стеклом.
      — Осторожнее, Александр Петрович! — крикнул мне по-русски Ла Тун.
      — Ничего, — успокоил нас поджидавший у подножия пагоды Тан Тун, — мы идем босиком, и они нас не тронут.
      — Ты так думаешь? — меланхолически проговорил, балансируя на верхушке валуна, Ла Тун.
      — Ну, конечно, — сказал Тан Тун. — Рыбаки сюда каждый день ходят их кормить.
      — Кого «их»? — спросил Ла Тун.
      — А вот посмотрите. — Тан Тун кивнул на черную отдушину в груде камней.
      Мы подошли, заглянули. Это было похоже на кадр из какого-нибудь фильма Хичкока… в более дешевых экранных поделках перед такими кадрами для слабонервных и женщин подается световой и звуковой сигнал: экран становится огненно-красным, и взвывает сирена. Да, Жоао Силвейра был большим докой по части захоронения кладов: мало того, что спрятать под одною пагодой то, что награблено на другой, — это идея далеко не ординарная, здесь же был еще и двойной замок. Что там ядовитые колючки, разбросанные вокруг клада в одном из приключенческих опусов… детская выдумка. Мне пришла даже в голову мысль, что Жоао Силвейра сам приказал построить пагодку на вершине этого террариума: он достаточно хорошо изучил психологию бирманцев, которые никогда не станут разбирать поставленную кем-то пагоду, даже если она заброшена и вся обомшела, по всей Бирме из-за этого пропадают сотни тысяч земельных участков. Но позднее выяснилось, что я все же не прав — Змеиная пагода стояла здесь задолго до появления в Индокитае португальцев. Я переоценивал Жоао Силвейру: ревностному католику даже в голову не могла прийти мысль своими руками воздвигнуть языческий храм.
      Ступа пагодки была ухожена и совсем недавно побелена, камни у ее подошвы уставлены чашечками с остатками какой-то еды, а из темного провала доносилось глухое шипение.
      — Вы не там смотрите! — крикнул нам снизу Зо Мьин. — Идите на противоположную сторону!
      Мы осторожно обошли вокруг ступы и наткнулись на свежеотваленный камень. В основании пагоды открывалась глубокая ниша, змей в ней не было, только древесная труха, смешанная с белым песком.
      — Здоровый, черт, — с уважением заметил Тан Тун, трогая босой ногой камень. — В одиночку старался.
      — Жалко, жалко, — пробормотал Ла Тун и заглянул в нишу, почти засунув туда голову.
      Тут сверху на плечо ему тяжело шлепнулась черно-красная змея. Точнее, она показалась мне черно-красной (Тан Тун уверял, что красные у нее были только глаза): резко зашипев, змея извернулась и исчезла между камнями.
      Реакция Ла Туна оказалась на удивление замедленной, он выпрямился, обернулся, поправил всклокоченные волосы.
      — А что такое? — спросил он.
      — Ничего, ветка, — как можно спокойнее ответил Тан Тун. — Давай посмотрю, нет ли царапины.
      Мы тщательно осмотрели плечо — царапин не было.
      — А я думал, змея, — простодушно сказал Ла Тун, и мы все трое принялись хохотать как помешанные.
      — Ну, что у вас там? — крикнула, заходя с другой стороны, Инка. — Нашли что-нибудь?
      — Нашли! — отозвался я. — Камень отвернутый, на нем буквы высечены и цифры: АД 1618.
      — И больше ничего?
      — Пусто.
      Нам очень хотелось поскорее убраться отсюда, но все-таки мы обошли подошву ступы несколько раз, тщательно осматривая камни.
      — Нет, — сказал наконец Ла Тун, — Боост знал, с какой стороны искать. Больше ничего не тронуто.
      — Если это тронуто Боостом, — проговорил я.
      — А кем же еще? — возразил Тан Тун. — Бирманец не тронет.
      «А Зо Мьин?» — мог бы спросить я, но не стал, потому что эта мысль пришла в голову и обоим моим коллегам.
      — Нет, пожалуй, это все-таки сделал Боост, — задумчиво проговорил Ла Тун. — Посмотрите, там что-то блестит…
      Он хотел было вновь сунуть голову в нишу, но передумал. Пробормотав что-то по-бирмански, зашагал по камням вокруг пагоды. Если бы толстяк знал, что за ветка хлестнула его по плечу, он не ходил бы так уверенно. Оказавшись за ступой, он крикнул что-то рыбакам и через минуту вернулся с длинной суковатой палкой.
      Мы молча наблюдали, стоя за его спиной, как он копается палкой в трухе на дне ниши.
      — Ага! — торжествующе крикнул он, и Зо Мьин, давно уже приплясывавший внизу на мокром камне у самой кромки прибоя, начал подниматься к нам. — Нашел!
      Но это была всего лишь пустая ампула.
      — Вот здесь она его и ждала, — проговорил Тан Тун.
      — Ну, хорошо, — сказал я, — а где перчатки?
      Мы остановились в нерешительности. Я живо представил себе, как все это происходило: вот Хаген наклонился над нишей, вот запустил туда руку, почувствовал укус, выпрямился, может быть, прошипел «Х-химмель!», оглянулся. Вокруг — только небо и океан. Лихорадочно сдернул перчатки, достал шприц, сделал инъекцию, нажал кнопку селф-таймера на часах… Перчатки должны быть брошены где-то поблизости, но их не было ни в яме, ни среди камней. А шприц? А сумка? В чем-то надо ЭТО нести, не в пустых же руках. Спрятал? Зачем? Он понимал, что времени у него мало, надо возвращаться к людям, к нам, к Тимофею.
      Мы осторожно спустились вниз, на песок.
      — Что, пусто? — злорадно спросил нас Зо Мьин. — Герр Боост ничего там не забыл?
      — Ты отдыхай, дорогой, — сказал ему Тан Тун. — У тебя впереди много трудностей.
      И хотя он говорил по-русски, Зо Мьин отлично его понял. Отошел, угрюмо сел на борт своей лодки.
      — По берегу он вряд ли пошел, — сказал Ла Тун. — Далеко, надо идти мимо леса, потом мимо поселка. А тут, — он показал рукой, — должна быть прямая дорога к Маумагану.
      Мы огляделись: песок между камнями был весь истоптан. Пока мы находились наверху, Володя с Инкой и Зо Мьином в нетерпении бегали вокруг Змеиной горки.
      Между тем солнце начинало садиться, через каких-нибудь полчаса станет смеркаться. Рыбаки с баркаса что-то кричали нам, пора было возвращаться.
      — Смотрите, — сказала вдруг Инка, — вот здесь он сидел.
      Мы подошли: возле большого покатого валуна в песке отпечатались следы ботинок.
      — Осторожно, не топчитесь вокруг, — сказал я. — Надо смерить: может быть, это наши.
      Нет, наши следы не подходили. Здесь и в самом деле сидел герр Боост. Должно быть, он уже почувствовал себя плохо: опустился на камень, вытянул ноги, глубоко врывшись каблуками в песок. Встал, пошел между камнями. Дальше, на гальке и ракушечнике, занесенных сюда длинным языком прилива, следов не было, но возле сухой жесткой травы у кустов они снова появились.
      — Смотрите, упал, — сказал Володя.
      И точно, песок изрыт, трава вмята в почву руками.
      — У него руки были все в мелких порезах от травы, — я обратила внимание, — сказала Инка. — Пришлось обработать йодом.
      — Значит, он уже был без перчаток, — сказал Володя.
      — А может быть, перчаток и вообще не было? — спросил Тан Тун.
      Мы вопросительно посмотрели на Инку.
      — Были! — уверенно сказала она.
      Мы сделали еще несколько шагов. Меж кустами чернела опрокинутая вверх днищем полусгнившая лодка. Она лежала здесь уже давно: борта ее глубоко ушли в почву. Я обернулся: «коитаду» Зо Мьин тупо смотрел в нашу сторону, он ведь не знал, что Хаген ушел отсюда с пустыми руками.
      — А если перевернуть? — Володя решительно взялся за киль лодки.
      — А если там змейки? — проговорила Инка.
      Володя отпрянул.
      Дальше следы выходили прямо на тропинку. Тропинка была настолько плотно утоптана, что на ней ничего нельзя было обнаружить.
      Тан Тун обошел вокруг лодки, наклонился и показал нам на дыру, зияющую в борту.
      — Здесь, — сказал он с уверенностью. И без колебаний сунул руку в дыру.
      Столпившись вокруг, мы с беспокойством за ним наблюдали. Вдруг Тан Тун коротко охнул и сел на песок.
      — Что? — вскрикнула Инка. — Тан Тунчик, миленький, что? Дай руку! Покажи руку!
      Странно улыбаясь, Тан Тун потянул руку из-под лодки, в пальцах ее было зажато черное, длинное, блестящее, пугающе длинное. Мы оцепенели.
      — Испугался, — виновато сказал Тан Тун и вытянул черную сумку на «молнии» и на длинном ремне. — Фу, противно.
      Присев на корточки, мы наблюдали, как Тан Тун открывает «молнию». Внутри были длинные перчатки из плотной темно-зеленой резины, вывернутые наизнанку, блестящие от сухого талька, коробочка со шприцем…
      И вот мы увидели это.
      — Чинлон, — улыбаясь сказал Л а Тун.
      И правда, размерами и внешним видом это было похоже на плетеный, полый внутри мяч для местной национальной игры. Только мяч этот был весь сплетен из спаянных брошей, серег, колец, заколок, медальонов, нагрудных украшений, браслетов, ожерелий, вензелей, фигурок павлинов, бабочек, цветов, обезьян, лебедей, львов и газелей, танцоров и карликов, чудовищ с высунутыми языками и вывороченными ноздрями… и все это было усыпано темно-красными, темно-зелеными, темно-синими и просто черными бугорками, в которых угадывались потемневшие от времени камни…
      Подняв шар обеими руками, Тан Тун передал его Ла Туну. Тот взял «чинлон» на плечо, словно спортивное ядро, крикнул:
      — Ого! Девять висов.
      Ла Тун ненамного ошибся: шар весил около пуда, а украшений, из которых он был составлен, в спокойной обстановке мы насчитали больше двухсот. И все из чистого золота: взяв горсть песку, Ла Тун потер легонько бок шара, и мы увидели, как засветился красноватым металлом кованый обруч, инкрустированный тремя рядами могонских сапфиров. А на верхушке шара сиял темновато-прозрачный огромный бриллиант, называвшийся в свое время «Звезда Сириама».
      Так вот какой сюрприз готовил нам (или себе одному) профессор Боост. Вот из-за чего мы чуть не рухнули со своим «джипом» под откос. Это было маленькое круглое чудо, сделанное с изяществом и с любовью — с любовью, тем более нам непонятною, что видеть эту красоту на верхушке пагоды могли одни только птицы: снизу, от подножия ступы, шар казался бы лишь крохотной золотой искоркой. Теперь эта искорка будет мерцать там, где ей полагается, или займет свое место в музее. Жадные до чужого руки не стали бы беречь это сокровище в целости: дивное сплетение безумных фигур было бы разбито на части, сплющено, расплавлено, распродано, исчезло бы. Теперь не исчезнет.
      — Зо Мьин! — крикнул, подняв голову, Тан Тун. — Маун Зо Мьин! Иди сюда, посмотри!
      Зо Мьин медленно встал и снова опустился на борт своей лодки. Ноги отказывались ему служить…

* * *

      Годы прошли после этого, и молодость наша с Инкой прошла. Мир, конечно, тесен, но не настолько, чтоб мы встретили снова наших друзей, чтоб мы вновь оказались в далекой Бирме. Ла Тун, Тан Тун, Тимофей, Оля! Узнаете ли вы себя в этом рассказе? Примите его как привет, полный благодарности и любви.