Звезда Сириама

Валерий Алексеев
Звезда Сириама

 

1

      Мне снились заснеженные сады в голубых и розовых тенях, ветки деревьев, толсто облепленные инеем. Мне снилось морозное солнце, встающее между домами в сером искрящемся небе. Я слышал хруст морозного снега и щебет заиндевелых троллейбусных проводов… Тепло, даже жарко идти в распахнутом пальто по морозцу, но что там гремит впереди? Черный, в огнях, котлован среди снега, глубокий, как преисподняя, там забивают в мерзлый грунт сваи: бух, бух, бух…
      Вскочил, сердце бьется от духоты. Лениво пощелкивая, вертится под потолком гигантский пропеллер фена. Сквозь жалюзи в комнату ломится нестерпимо яркое солнце. В ванной комнате плеск воды: Инка принимает душ и что-то по обыкновению напевает слабеньким голоском. Я потянул за шнур, планки жалюзи повернулись, и глазам моим открылось привычное сияние тропического утра: в ярко-синем небе — кроны молодых пальм, подбирающих у висков свои листья, ниже — цветущие магнолии, трава усыпана желтыми крупными листьями вечного листопада, по красным дорожкам идут торговки с подносами на головах, монахи в оранжевых тогах, ни дать ни взять римские сенаторы с черными горшками для милостыни в руках. Благословенная Бирма, второй год без зимы, без мороза и снега, отпуск у нас с Инкой в апреле, но апрель в Москве — это уже не зима.
      А ведь стучат, в самом деле стучат, бухают в дверь кулаками с истинно русским усердием. Бирманец не позволит себе так ломиться
      Наскоро натянув брюки, я выбежал в холл. Босым ногам горячо ступать по нагретому линолеуму. В центре двусветного холла сидит наш Мефодий — серый, совершенно обрусевший котяра, смотрит на дверь. Повернулся ко мне, раскрыл розовую мохнатую пасть, недовольно мяукнул.
      — И когда ты научишься дверь открывать? — попенял я ему. — Такое самостоятельное животное.
      — Эй, люди! — зычно крикнули за дверью. — Час до вылета, вы что, ошалели?
      Дверь опять задребезжала от кулачных ударов.
      Я открыл — на пороге стоял Володя. Заспанный, пухленький, сердитый.
      — Ну и нервы! — сказал он, входя.
      На плече у него щегольская клетчатая сумка, за собою он втянул такой же клетчатый кофр на колесиках.
      — А у нас все готово. — Я кивнул на баулы, аккуратно составленные вдоль стенки.
      — Ничего себе, — хмыкнул Володя, критически оглядев наш багаж. — На полгода, что ли, собрались?
      Он поставил свои сумки рядом, сел в плетеное кресло, достал пачку сигарет, закурил. Володя был одет как заправский турист: рубаха нараспашку, вся в безумных павлинах, белесые джинсы, кепочка гольфиста с длинным козырьком, толстые синие слипы на босу ногу.
      — Все-таки решился составить нам компанию? — спросил я его.
      — А, — Володя махнул рукой и ухмыльнулся какой-то импортной улыбкой, подтянув верхнюю губу под нос. — Превозмог меня старик. Произнес и исчислил.
      Профессиональные переводчики (а Володя переводчик аппарата экономсоветника в Бирме) часто играют с языком: привычка, даже навязчивая. Некоторые в русскую речь вставляют нарочито исковерканные иностранные словечки («Вот ту ду?», «Фэр-то ко?», «Пуар труф»). Володя пошел по другому пути. Он обогащает родной язык, портя глагольное управление. Временами это забавно, иногда раздражает. Скажем, «он меня предпослал» означает «обругал, не дав сказать ни слова». А «я его воздвиг» — «убедил, привел неотразимый довод».
      Вышла Инка — новенькая, свежевымытая, босиком, но уже одетая по-дорожному.
      — Боже мой, — насмешливо проговорила она, — кого я вижу! И красив, ну просто одуряюще красив!
      — Ничего рубаха, а? — польщенный, спросил Володя. Таким комплиментом его было не пронять. — Верите, всего второй раз надеваю. Старик не одобряет: в петухах, говорит, на службу чтоб не ходить.
      Старик — это наш советник, Соболев Сергей Сергеич. Фамилия ему идет: серебристо-седой, дородный, ослепительно чистый старик. Правда, ворчлив, в соответствии с возрастом даже брюзглив. «Ну, Александр Петрович, — это он меня имеет в виду, — ну что такое, отчет для министерства не готов, а вы о каких-то каникулах, о какой-то поездке, в какой-то там Тенассерим… Ах вот это и есть ваш отчет? Хитрец, однако, все предусмотрел…» «Сергей Сергеич, — напомнил я ему, — подорожную нам выписали на троих советских. Может, вставить кого-нибудь из наших для компании? Не скоро еще такой случай представится». — «Да кого? Меня, что ли? — проворчал старик. — Все в моем аппарате делом заняты. Я бы без Володи недельку обошелся, да не поедет он с вами, боится амебной дезинтерии. Вы сами… поосторожнее там. Подумаешь, Тенассерим. Что вы забыли там, в этом Тенассериме? Зато вы не были на островах Чао-Пыо, а я был. Вот так, Александр Петрович». Инка сидела поодаль от начальственного стола, тихая, как мышка (пустит? не пустит? ей очень хотелось). Старик сурово посмотрел на нее и сказал: «А вы, любезнейшая Инна Сергеевна, присматривайте там за своим супругом, чтоб далеко от берега не отплывал. Съедят его акулы — как будем в вашем Минвузе объясняться?»
      — Значит, все-таки советник тебя воздвиг? — спросила Володю Инка.
      — А куда ж мне деваться, — добродушно ответил Володя. — Случится там с вами что-нибудь — он мне век не забудет. Вот и получается: вы какие-то свои фантазмы преследуете, а я из-за вас безвинно страдаю. И за это вы меня будете всю неделю пивом поить, вот такое условие.

2

      Минут через пятнадцать, когда мы уже собрались, в дверь осторожно постучали. Это была миссис Рузи, сухонькая темнокожая индианка, консьержка нашего дома. Мы еще вчера договорились, что она будет присматривать за нашей квартирой и не даст в обиду Мефодия, на которого кое-кто из жителей квартала имел гастрономические виды. Кошек в Бирме едят не от голода: они тут считаются деликатесом.
      Я передал миссис Рузи ключи от квартиры, а Инка рассказала все, что нужно, о привычках Мефодия.
      — Сэйя, — сказала мне миссис Рузи, доставая из складок своего темно-фиолетового сари пластмассовую черную баночку. — Сэйя, в Тенассериме много змей… — Она очень выразительно выговорила «Э лот он снэйкс», и Володя крякнул и заерзал в кресле. — Если, не дай бог, случится что-нибудь, вот этот балм… это очень надежный балм, носите его всегда с собой, даже в море, он не боится воды… Надо сразу же смазать укушенное место, только не самую ранку, а вокруг…
      Я нарочно сказал «самое», чтобы передать хоть отчасти изысканность ее речи. Даже Володя, слушая миссис Рузи, умилялся: «Ну, совершенно викторианский язык!»
      — Это место немного похолодеет, — продолжала миссис Рузи, — и человек заснет на день или на два, не следует опасаться, пусть только он не находится на солнцепеке.
      — Кто как, а я уже похолодел, — пробормотал Володя.
      Он встал, подошел ко мне, взял у меня из рук баночку, решительно открыл ее, понюхал и начал было обсуждать с миссис Рузи какие-то медицинские тонкости. Но старушка не совсем понимала его американизированный «инглиш».
      — Есть два типа змеиного яда, — внушал ей Володя. — Один действует на кровь, другой — на нервы…
      Однако старушка упорно твердила, что ее балм универсален.
      — Оставь в покое женщину, зануда, — сердита сказала Инка по-русски. — Ты сам на нервы действуешь, лучше тогда сиди дома.
      Эта отповедь подействовала на Володю благотворно. Он сразу притих и, сев на корточки, принялся неумело заигрывать с Мефодием, которого это удивило. Володя не раз внушал нам, что вместе с Мефодием в наш дом вошла зараза. По-видимому, приятель наш готовил себя к снятию биологической блокады.
      Мы поблагодарили миссис Рузи за рекомендации, попрощались с ней, взяли свои баулы и вступили, как выразился Володя, «на каменистый путь приключений».
      Советник оказался настолько любезен, что прислал Володю на «Волге» и тем избавил нас от хлопот с такси. Шофер аппарата Мья Тве, смышленый миловидный паренек, довольно бегло говоривший по-русски и охотно откликавшийся на имя Матвей, был в совершенном восторге от нашего плана провести неделю в Тенассериме.
      — Там очень хорошо, сэйя, очень! — говорил он, выводя машину на широкую улицу Пром, ведущую к аэропорту. — Такой большой пляж, такое теплое море!
      — Даже сейчас, в декабре?
      — Даже сейчас! Можно плыть много-много!
      — А акулы там есть? — сурово спросил Володя. — Акулы, шаркс!
      — О, акулы! — широко улыбаясь, Мья Тве с удовольствием повторил новое для него слово и для выразительности щелкнул зубами. — Конечно, есть, мастер! Много-много, стоят мало-мало! Очень вкусный!
      — Я тоже вкусный, — буркнул Володя, и Мья Тве, оценив шутку, радостно захохотал.
      Погода стояла великолепная. Впрочем, здесь, в Рангуне, эта фраза вряд ли имеет смысл. Погода стояла точно такая, какая стояла всегда, за исключением сезона дождей и апрельской жары, о которой мы с Инкой знали только понаслышке: в апреле — мае у нас отпуск.
      Ярко-синее, без единого облачка небо было все в кружевах листьев и пальмовых крон, кабина наполнена теплым солнечным ветром. Мимо проносились большие и малые, беленые и золоченые пагоды, черные особняки с белыми наличниками и карнизами между водопадами усыпанной цветами густой зеленой листвы.
      — А большие там акулы? — спросил через некоторое время Володя.
      — О, большие, мастер! — весело отвечал Мья Тве. — Как автобус!
      Володя покосился на двигавшийся рядом с нами автобус и не стал больше расспрашивать. Он нервничал, для него это был первый выезд в глубинку. Мы же с Инкой чувствовали себя бывалыми путешественниками: во время каникул успели съездить и в Мандалай и в Паган, не говоря уже о Перу и о Сириаме, до которых от Рангуна рукой подать.
      Заслуга, впрочем, в этом была не наша: по контракту мы, советские преподаватели-русисты, считались бирманскими служащими, и для выезда из Рангуна нам не требовалось разрешения высоких инстанций, достаточно было оформить через ректора У Эй Чу подорожную, которая гарантировала транспортные и гостиничные услуги, за наш с Инкой, естественно, счет.
      Все это не означает, что мы с Инкой только и делали, что разъезжали по стране и веселились. Между прочим, у нас у обоих было по двадцать четыре учебных часа в неделю, утром и вечером, нагрузка внушительная даже для Союза, а мы как-никак находились в тропиках. Особенно тяжело работалось в сезон муссонных дождей: влажность, духота, непрерывный, в течение нескольких месяцев, тяжелый плеск дождя, от которого шумело в голове и закладывало уши. Бывали дни, когда мы приезжали с утренних занятий и час—полтора сидели в холле без движения, понуро глядя в пол и не имея сил даже заняться обедом, а впереди еще были вечерние уроки.
      Шел третий, последний год нашего с Инкой контракта. Сказать по правде, тяжелый год: мы почти перестали замечать, как буйно цветут на улицах Рангуна деревья, как сияет в синем небе гигантская золотая ступа пагоды Шведагон. В спальне у нас на стене висел разграфленный лист полуватмана, на котором мы каждый вечер заштриховывали клеточку еще одного дня… Три года без зимы многовато. И все же когда мы узнали о возможности съездить в Тенассерим, искушение было слишком велико. Есть названия мест, которые сами по себе уже картина: Антананариву, Монтевидео… И вот — Тенассерим. Мы рассудили с Инкой так: откажемся — потом когда-нибудь пожалеем.
      В аэропорту нас уже ждали коллеги — тьюторы русского отделения Ла Тун и Тан Тун. Оба выпускники МГУ, они прекрасно знали русский язык и с нежностью вспоминали о годах, проведенных в Москве. У нас с ними было множество общих московских знакомых: Инка кончала МГУ в тот же год, что и они.
      Меня всегда занимало то, что судьба свела на нашем отделении двух людей, настолько непохожих. Ла Тун был деловитый, сметливый и подвижный толстяк (по бирманским понятиям, очень красивый) с заметной склонностью к предпринимательству: вечно у него в свободное от преподавания время имелись какие-то дела с рынками, с запчастями к машинам, с перевозками риса и овощей. В Ла Туне клокотал талант организатора и администратора. Он охотно брался организовывать наши поездки и безупречно вел деловые и финансовые записи. Транспорт, жилье, питание, безопасность в пути — все лежало на нем, ректор не боялся его отпускать, если с нами был Ла Тун. Вот и сегодня, несмотря на то что подорожная была выписана на мое имя, находилась она в руках у Ла Туна, и мы с Инкой могли ни о чем не волноваться.
      Наш Тан Тун был человеком иного свойства. Худощавый, даже щуплый интеллигент в очках, поклонник Моэма и Фицджеральда, заядлый рыбак и бродяга, совершенно безалаберный в деловом плане. Тан Тун лишь однажды взялся за организацию нашего выезда, и все пошло кувырком: мы опаздывали на все поезда и самолеты, в гостиницах никто нас не ждал, питались мы кое-как, всухомятку. Но вместе с тем это была одна из самых интересных для нас поездок, и мы с Инкой любим о ней вспоминать. Тан Тун презирал туристские шаблоны и показывал нам совсем не то, чего мы ожидали, вдобавок он то и дело менял свои намерения, повинуясь интуиции, а не разуму, а уж копилкой легенд и поверий он был неистощимой.
      Вот они стоят на ступеньках аэропорта, оба в черных курточках, в юбках лончжи (только у щеголя Ла Туна юбка нарядная, шелковистая, подороже). Право, приятно на них смотреть: они радостно улыбаются, оживлены в предвкушении поездки… Если бы Ла Тун знал, какие потрясения ему доведется пережить в этом самом Тенассериме, он бы тут же разорвал нашу подорожную на мелкие клочки.
      Рядом с Ла Туном — его невеста, красавица Ле Ле Вин, мы зовем ее Олей.
      — С нами едете, Оля? — спросила ее Инка.
      Ле Ле Вин понимает по-русски, но не говорит: скорее всего стесняется. Улыбнувшись, она покачала головой и полушепотом произнесла:
      — Нет Не могу.
      — Когда девушка так качает головой, — заметил Тан Тун, — она хочет показать, как звенят ее новые серьги.
      Ле Ле Вин дернула Ла Туна за рукав и шепотом потребовала по-бирмански: «Переведи, что он сказал».
      В этот раз с нами едет только один студент русского отделения, это Тин Маун Эй, он любит, когда его зовут Тимофей. Тимофей по профессии врач, фигура в нашей поездке небесполезная, вдобавок он уроженец Тенассерима, почему Ла Тун и берет его с собой. В апреле будущего года Тимофей оканчивает русское отделение, у него редчайшие языковые способности, он совершенно не боится осваивать новые языковые пласты и, общаясь с нами, учится непрерывно. Русский язык ему как раз нужен по роду работы: у Тимофея множество советских медицинских книг.
      А чуть поодаль, сдержанно улыбаясь, стоит герр Хаген Боост, шеф немецкого отделения, профессор из ФРГ. Невысокий, но жилистый, профессор Боост рано начал лысеть, и жиденькая челочка на его высоком лбу странным образом сочетается с мощной густой бородой, отчего лицо герра Бооста кажется перевернутым. Боост великолепно, хотя и несколько многословно говорит по-английски. Впрочем, лексика его чересчур для меня изобильна, в рассуждениях Бооста я понимаю меньше половины, чего сам Боост, похоже, не замечает. По обыкновению, герр Боост в щегольском и расхристанном молодежном наряде: марлевая богато вышитая рубаха с расстегнутыми манжетами и воротом, открывающим буйно волосатую грудь, ослепительно белые брюки, пестрые кроссовки.
      Коллега Боост — бесшабашный и ко всему (в том числе и к себе) иронически относящийся человек, со мной он часто беседует о безработице, которая в отличие от меня ждет его в Дюссельдорфе. С нами Боост едет по праву первооткрывателя: именно он вычитал где-то о пустующих бунгало, которые англичане построили в свое время на Тенассеримском взморье, в местечке Маумаган, даже Тимофей про эти бунгало не слышал.
      Вместе с Боостом держится его верный спутник в странствиях, бывший тьютор немецкого отделения Зо Мьин. В прошлом году Зо Мьин ушел с преподавательской работы и открыл ювелирное дело в рангунском районе Окалапа. Элегантный, если не грациозный молодой человек, владеющий по меньшей мере тремя европейскими языками, включая, разумеется, и немецкий, Зо Мьин красуется в пиджачной паре «тропикаль» и в поляроидных очках, стоимость которых равняется трехмесячной тьюторской зарплате. Видимо, дела у начинающего ювелира сразу пошли в гору. Собственно, Зо Мьин потерял право ездить с нами по вузовской подорожной, но, узнав о том, что его профессор собирается в Тенассерим, он добился в департаменте специального разрешения. Вообще частные поездки по стране здесь сопряжены с определенными бумажными хлопотами, и без нашей подорожной Зо Мьину вряд ли удалось бы пробить себе рождественский выезд в Тенассерим.
      — Познакомьтесь, Александр Петрович, — сказал Ла Тун, — и вы, Инна Сергеевна, позвольте вам представить: наш новый коллега, профессор французского отделения, мсье Бенжамен Ба…
      Мы с Инкой удивленно оглянулись: рядом с нами больше никого не было, лишь поодаль, среди чиновников аэропорта, стоял долговязый смуглый пышноволосый человек в костюме-сафари, похожий скорее на индуса. Смущенно улыбаясь, он приблизился, пожал мою руку, а Инкину поцеловал с истинно французской галантностью, чем заставил ее покраснеть.
      — Господа, я только что прибыл, точнее, вчера, — сказал он высоким мелодичным тенорком на вполне сносном английском, — я заменяю мадам Базен и очень хотел бы, чтобы мы с вами стали добрыми друзьями…
      Мадам Базен была пожилая женщина, тропики ей «не пошли», она постоянно 1недомогала и, проработав меньше года, уехала на родину.
      — С любезного разрешения мсье У Эй Чу, — нараспев продолжал профессор Ба, видимо, излагая заранее заученную речь, — я бы хотел составить вам компанию в этой увеселительной поездке, если, конечно, вы не будете возражать…
      Ну, разумеется, мы не возражали. Я чувствовал, что Инке конфузливый француз понравился: она вообще питала симпатию к застенчивым людям. Что же касается меня, то мне импонировала решимость мсье Ба отправиться с нами в первый же день на край света: лучший способ подружиться с коллегами, согласитесь, выдумать невозможно.
      — Профессор Ба, — ревниво сказал Хаген, — в отличие от нас с вами знает бирманский язык.
      Француз смутился еще больше, и его смуглое лицо стало темно-оливковым.
      — Это правда, джентльмены, — пробормотал он, — по материнской линии я бирманец, и в нашем доме всегда говорили на двух языках. Я бы очень хотел, чтобы мой бирманский язык оказался вам полезен…
      Профессор Ба питал явное пристрастие к конструкции «Аи шуд лайк» («Мне бы хотелось»), но произносил ее так отчетливо, как англичане (не говоря уже об американцах) не делают уже лет, наверное, триста.
      Кстати, я забыл разъяснить, что титул «профессор» вовсе не говорит о почтенном возрасте и о каких-то исключительных ученых степенях: все руководители отделений именовались здесь профессорами, и ваш покорный слуга — тоже.

3

      Между тем Ла Тун, взявший на себя отъездные формальности, вернулся к нам с билетами, мы подхватили ручную кладь и двинулись к выходу. Легкость багажа нашего нового коллеги (он просил называть его просто Бени) меня удивила: через плеча у него висела пестрая матерчатая сумка, хотя и плотно набитая. Возможно, Бени не вполне понимал, в какое громоздкое мероприятие он ввязался, да и времени на серьезные сборы у него не было. Во всяком случае, он шел с таким видом, как будто твердо знал, куда направляется.
      — Берегись, Тенассерим, — пробормотал Хаген, — русские идут, рашнз ар каминг.
      — Почему русские? — улыбаясь, спросил Бени.
      Хагену, похоже, не понравилось, что Бени его расслышал.
      — Уэлл, сэр, — с неудовольствием (вполне, впрочем, понятным: всегда досадно объяснять собственную не совсем удачную шутку) отвечал он. — Русский профессор, русская мадам лектор, русский переводчик, два русских тьютора, один студент русского отделения — остаетесь только вы, Бени, и мой друг Зо Мьин.
      — А вы, Хаген? — спросил я.
      — Я изучал когда-то русский язык, — ответил герр Боост. — Я был отличным студентом, а стал плохим профессором. Заметьте: в жизни бывает только так: отличными профессорами становятся только посредственные ученики. Вот слушайте…
      Хаген остановился, комически поднатужился и деревянным голосом заговорил по-русски:
      — Желаете ли вы тарелку мяса? Что вы делаете после того, что вы приехали? Не правда ли, я достиг обширные успехи?
      Мы наградили Хагена возгласами «браво».
      У выхода на летное поле Ле Ле Вин распрощалась с нами, сказав каждому по обыкновению шепотом «счастливого пути», и мы, присоединившись к веренице других пассажиров, ступили на прогретый душный бетон. Впереди наш администратор Ла Тун, за ним три профессора, дальше Инка с Володей, позади — Тан Тун с Тимофеем и молчаливый, чем-то недовольный Зо Мьин.
      Нас было девять, и поскольку каждому из нашей компании было суждено сыграть в предстоявших событиях определенную роль, я перечислю всех заново, чтобы вы не запутались:
      1. Я, Александр Петрович Махонин, профессор русского отделения, тридцать один год. Женат, ношу усы, рост — метр девяносто.
      2. Инна Сергеевна Махонина (в шутку — Инесса, сокращенно Инка, иногда — Майя), лектор русского отделения, одновременно моя жена и мать моих будущих детей, темная шатенка, глаза серые (уверяет, что зеленые), двадцать пять лет, рост — сто шестьдесят шесть.
      3. Хаген Боост, профессор немецкого отделения, около тридцати лет. Говорит, что холост. Лысоват, бородат, рост — метр семьдесят пять.
      4. Бенжамен Ба (сокращенно — Бени), профессор французского отделения, лет около тридцати, видимо, холост. Смугл, кудряв, рост — под два метра.
      5. Ла Тун, тридцати лет, тьютор русского отделения. Круглолиц, плотного сложения, рост — метр семьдесят, пока холост.
      6. Тан Тун, двадцати восьми лет, тьютор русского отделения. Женат, детей пока нет. Худощав, невысок, носит очки.
      7. Тин Маун Эй (в шутку — Тимофей), двадцати пяти лет, по профессии врач, студент русского отделения, холост. Круглолиц, невысок, улыбчив.
      8. Зо Мьин, тридцати лет, холост, бывший тьютор немецкого отделения, ныне владелец ювелирной мастерской. Невысок, сложения изящного, постоянно носит затемненные очки.
      Вот и все. На эту страницу время от времени можно заглядывать для справок. Впрочем, нет, я забыл о Володе. Должно быть, оттого, что он единственный из нас не радовался жизни и не ожидал от этой поездки ничего хорошего. Зо Мьин тоже был хмур, но не так. Видели бы вы, с каким видом Володя катил по летному полю свой клетчатый кофр на колесиках: как будто это была гильотина для его собственной казни. Итак:
      9. Владимир Григорьевич Левко, двадцати шести лет, холост, переводчик АЭС. Сложения плотного, белобрыс, безус, носит противосолнечные очки, рост — метр семьдесят.

4

      Над городом Тавоем наш «фоккер» сделал широкий круг и, плюхаясь с одной невидимой ступени на другую, быстро и круто пошел вниз.
      Первое, что делаешь, прилетев в незнакомый город, — это инстинктивно начинаешь принюхиваться, следуя привычкам своих доисторических родственников. Тенассерим пах вялой листвой и теплой морской солью. Причем этим веяло откуда-то издалека, как из глубины заброшенного бревенчатого колодца.
      Впрочем, мы не собирались слишком долго принюхиваться к этому тихому провинциальному городку. Задача наша была более чем определенной: возле аэропорта нанять пару «джипов» и не мешкая спуститься к Маумаганскому взморью.
      Легко поэтому понять, в каком боевом настроении мы столпились, обвешанные сумками, в двух шагах от трапа. Всем было невтерпеж, даже Володя, который, получив от Хагена лестный отзыв о состоянии своего английского, заметно приободрился: ему открылись перспективы международного кейфа на пляже в компании бывалых «западников», которые не поедут куда-нибудь на авось.
      Но тут нам был нанесен первый удар. Когда Ла Тун, ушедший договариваться насчет «джипов», появился на летном поле и торопливо, придерживая рукой плескавшуюся на ветру юбку, направился к нам, мы уже издали по его виду поняли, что стряслось нечто ужасное. Круглое лицо Ла Туна лоснилось от пота, волосы взмокли и растрепались, на лице была не улыбка, а растерянная гримаса.
      — Господа, — задыхаясь, проговорил Ла Тун, — нам предлагают этим же самолетом вернуться в Рангун.
      Мы были поражены и минуту стояли молча, обдумывая новость, а Ла Тун смотрел на нас в ожидании, что мы скажем. А что мы могли сказать?
      — Инсургенты? — спросил после паузы Хаген.
      — Наоборот, — ответил Ла Тун, — в Маумаган на отдых прибыло очень важное лицо, и приняты меры безопасности, обычные в таких ситуациях.
      — Х-химмель, — вполголоса выругался Хаген и отвернулся.
      — Но это не трагедия, — возразил Бени. — Напротив, это означает, что мы выбрали первоклассное место. Переждем в какой-нибудь местной гостинице, и когда Маумаган освободится…
      — Никто не знает, когда Маумаган освободится, — сказал Ла Тун и вытер платком лоб. — Гость никому не сообщил, когда он уедет. Командующий округом предполагает, что он пробудет здесь до рождества.
      — Да, но нам-то какое до этого дело? — вскричал Зо Мьин.
      Бени быстро взглянул на него — кажется, в первый раз с самого утра.
      — Меры безопасности, — сказал он. — Вы же слышали.
      «Вот так застенчивость», — подумал я. С какой это стати профессор Ба счел себя вправе одергивать человека, которого видел впервые в жизни? Поразительна была и реакция Зо Мьина: он, правда, удивленно посмотрел на Бени, но тут же широко улыбнулся и дружески похлопал его по спине.
      Спорить здесь было не о чем: сам ви-ай-пи (аббревиатура английского «вери импортант персон» — «очень важное лицо»), быть может, и не возражал бы, чтобы по соседству с ним поселилась на неделю группа странствующих иноземцев, но до него еще надо было добраться. А люди, отвечающие за его безопасность, вполне естественно, сделают все, чтобы никто не потревожил его покой.
      Стало тихо. Хаген стоял с таким циничным и опустошенным лицом, как будто мысленно ковырял в зубах. Володю, кажется, устраивала перспектива благополучного возвращения, но он помалкивал, теша себя надеждой, что все повернется к лучшему. Один Зо Мьин смотрел на нас с каким-то прозрачным и светлым любопытством.
      — А мне кажется, надо подождать в Тавое, — вполголоса сказала Инка по-русски.
      — Простите, сэйяма? — переспросил Ла Тун.
      — Я согласна с Бени, — решительно сказала Инка. Услышав свое имя, Бени улыбнулся и, прижав руку к сердцу, поклонился. — Есть тут гостиница, Ла Тунчик?
      — Есть гест-хауз, но не очень хороший.
      — А люксов нам и не надо, — возразила Инка. — Как ты считаешь, Шурик? Поживем в гест-хаузе денек—другой, посмотрим город, окрестности. Освободится Маумаган — переедем, нет так нет. Жалко уезжать.
      Я подумал. Инесса была права: так у нас оставался хоть какой-то шанс выбраться к океану.
      — Давайте голосовать, — сказал я.
      Мы проголосовали: все были за то, чтобы переждать в Тавое, кроме Володи, он воздержался.
      — Это из-за меня, — сказал он с некоторой даже гордостью. — Стоило вам взять меня с собой — и все пошло прахом.
      — Я и не знала, — засмеялась Инка, — что ты в таких близких отношениях с ви-ай-пи.
      — При чем тут ви-ай-пи? — обиделся Володя. — Это предостережение судьбы, меня не следует вывозить к морю. Мне, может быть, цыганка нагадала, что я найду смерть в теплой воде.
      — Цыганка имела в виду ванночку.
      Так они пикировались в привычном стиле, а я стоял чуть поодаль и разглядывал нашу озадаченную компанию. Летное поле опустело, мы стояли возле самолета одни, девять человек, неожиданно оказавшихся в сотнях километрах от Рангуна. Ну, хорошо, мы с Инкой прилетели сюда, в Тенассерим, чтобы окунуться на прощание в чистой воде Индийского океана. Тьюторы наши и Тимофей к морским купаниям достаточно равнодушны, но они беспокоятся за нас и хотят, чтобы нам было хорошо, Володя здесь по воле советника, который тоже за нас беспокоится. Хаген любопытен и непоседлив, это понятно. Но Бени? Но Зо Мьин? Что они потеряли в Тенассериме?
      Ай, к черту, отмахнулся я от самого себя. Это от досады лезут в голову скучные мысли.
      Но до чего же здесь пекло солнце! Такое впечатление, как будто держишь на плечах раскаленный железный брус.

5

      Гест-хауз нам понравился, особенно после пешего перехода, с багажом по жаре: приземистое и просторное сооружение под низкой, я бы сказал, развесистой четырехскатной и толстой, как шуба, крышей из пальмового листа. Войдя под навес, мы облегченно вздохнули и вместе со своей поклажей опустились на прохладный дощатый пол.
      Ла Тун, Тимофей и Тан Тун пошли вовнутрь, в совершенно черную после солнца глубину гест-хауза и вскоре вернулись с утешительным известием: один номер безусловно свободен, три других освободятся через сорок восемь часов.
      — Гм-гм, — пробормотал Володя и, вступив в коридор, втянул голову в плечи и с опаской взглянул наверх. Там, в сухом полумраке, смутно виднелись деревянные стропила и балки, откуда, по его понятиям, должны были дождем сыпаться скорпионы и крупные пауки.
      Наш номер оказался вполне приличным: пол, стены, душевая за дощатой перегородкой, окно, туго забранное зеленой противомоскитной сеткой, абсолютное отсутствие мебели — и потолка. Стены доходили примерно до высоты поднятой руки, выше начиналось пустое пространство, благодаря которому мы имели возможность во всех подробностях изучить строительное решение крыши. Зато имелся выход на собственную, уютно прикрытую навесом веранду, там стояли круглый тиковый стол и не менее полудюжины плетеных стульев.
      Володя, привыкший в столице к иным удобствам, был несколько обескуражен: войдя в номер, он обернулся вокруг себя, как это делают кошки, сложил свой багаж в центре комнаты, сел на кофр с колесиками и притих. Все же остальные остались очень довольны: окна и дверь закрываются плотно, есть электричество, а бак в душевой полон теплой воды. Чего еще желать путешествующим по казенной подорожной?
      Закончив омовение, Хаген достал из своей сумки пластиковый матрасик, быстро и ловко расстелил его, надул, взялся было за пуговицы своей рубахи, собираясь раздеться, но спохватился и, обращаясь к Инке, сказал:
      — Мадам лектор, вы не будете настаивать, чтобы в вашем присутствии я ходил исключительно в смокинге?