ГЛАВА ДВЕВАДЦАТАЯ .

ЦВЕТОК, БРОШЕННЫЙ ВЕТРУ…

За Кремлем горели желтые полотна заката. Черные шпили церквей и колоколен на желтом выступали как четкий, прекрасный рисунок чернью на матовом золоте.

— Красота! — сказал Дротов. — Хоть и не наша, не новая, а все же красота!

— Вы хотели знать, Дротов, о том, кто построил Московский Кремль, — сказал Боб, — пока нет Павла Петровича — я расскажу о нем, тем более что о нем я, вероятно, знаю больше нашего уважаемого археолога. Аристотель Фиораванти — вот кто отец Московского Кремля. Он был из Болоньи, это все, что написано о нем в учебниках Грабарь [25] даже утверждал, что Аристотель — не имя, а прозвище. Но по фамильным спискам, которые, в силу некоторых обстоятельств, мне доступны, Аристотель — имя, смею вас уверить. Итак, Аристотелю Фиораванти принадлежит общий план Кремля и его фундамент, который он и вывел. Его талантливые ученики — Солари, Руф, Алевиз [26] и Мальт — только закончили дело своего учителя. Аристотель родился действительно в Болонье в 1418 году; его отец, дед и дядя были зодчими. Их ученик, в широкой, но колени, рембрандтовой рубахе, в обтянутых чулках с пряжками, в черной смоли волос, под ними два удивленных круга бровей, гордый и презрительный — таким изобразил он себя сам на венгерских медалях, — скоро затмил славу своих учителей. История насчитывает немало «падающих башнеобразных зданий» — вы понимаете: зданий, скренившихся набок. Их врачом и выпрямителем был Аристотель. Ни до него, ни после него не было зодчего, который сумел бы выпрямить падающую колокольню. Он выпрямил скрепившиеся башни по всей Италии, он, наконец, стал… перетаскивать колонны и колокольни с места на место. Так, он перетащил храмы в Риме, в Мантуе, в Ченто и в Болонье. За это его звали Архимедом наших дней, но никто не знал математических формул — его чудес. Их в запаянном браслете носил он на левой руке, и разве только с рукой можно было снять этот браслет, и, конечно, велик и славен должен быть человек, по воле которого церкви и колонны переезжают с места на место, не рассыпаясь… Но в самый разгар его славы, когда могущественнейшие властители того времени — Магомет II [27] и венгерский король Матвей Корвин [28] — стали зазывать его в свои царства, он был заточен в тюрьму, как фальшивомонетчик. Его взяли в Риме, на площади св. Петра, на которую, он только что собрался перетащить обелиск Калигулы [29].

Это было в 1475 году. А месяц спустя, в летний день, в зной, от которого капал спелый сок с мандаринов и море дышало жаркими туманами, по той же площади мимо незаконченного фундамента проходил человек в знатной московской одежде, в бороде, лежащей на парчовом пузе, словно распущенный хвост кобылицы, и, встретив молодого художника, которого «Петру-шею зовут», спросил: знает ли он, где великий мастер? И како того великого мастера найти в городе Риме, буде он не ввержен в узилище, а понеже до новой тюрьмы на свободе пребывает? Это был посол московского государя Ивана Третьего, получивший приказ московской царицы Софьи Палеолог отыскать «великого мастера Аристотеля Фиораванти», кой и «мастер церковный», и «муроль знатный» (каменщик), и даже «пушечник нарочит» (артиллерист), и коего лично знавала царица, пребывая в городе Риме, как мужа знатного и строителя великого. Так произошла встреча посла Толбузина и Пьетро Антонйо Солари, ученика великого мастера и строителя стен Московского Кремля, чья горделивая надпись на Спасской башне [30] не стерлась еще и поныне.

Эта встреча решила дальнейшую судьбу Аристотеля Фиораванти. Он заключил с Толбузиным договор: «ехать Аристотелю на Москву строить собор и крепость». И рядился с ним Толбузин «по десять рублев на месяц», а зовет Аристотеля сама царица, на что пергамент у него,

Толбузина, есть… Аристотель, получавший по тысяче флоринов за один сеанс, на радостях подарил Толбузину замысловатую посудину, коя была блюдо на медных-ножках, а на ней «судно яко умывальница», из которого по желанию можно было цедить пиво, мед и вино. Такая посудина одна стоила московского жалованья за несколько лет, но, видимо, так велико было желание Аристотеля ехать в Москву.

Так началась новая эра в жизни великого мастера и новая эра в жизни Московского государства. Он приехал в Москву вместе с учениками 26 апреля 1475 года и, осмотрев заложенные стены Кремля и рухнувший Успенский собор, только покачал головою. Все — на слом! Оказалось, что и «известь не клеевита», и «кирпич не тверд». И стал тогда Аристотель дивить своими чудесами на каждом шагу. Приладил таран и в одну неделю добил старый Успенский собор, а чтоб недолго возиться с фундаментом, положил под него бревна, облил горючим, зажег, и фундамент рухнул. Потом он научил москвичей приготовлять известь, которой и доныне сносу нет. На месте разрушенного выстроил новый Успенский собор. Вывел под Кремлем первый подземный ход. Вымуровал в нем каменную палату, в которую Софья сложила привезенные с собою книги. Он был, наконец, первым денежником царя Ивана: до нас дошли его монеты, со всадником, бросающим цветы на ветер, ибо в переводе «Fior a'Vanti» значит — «цветы ветрам». Он, наконец, принимал самое деятельное участие в жизни Московского государства. Это он вместе с Софьей Палеолог побудил нерешительного царя Ивана свергнуть татарское иго в 1480 году. Он, наконец, был организатором на Руси артиллерии и управлял артиллерией при взятии Новгорода и Пскова, когда «пешая рать многа собрана была с ослопы, с топоры, с рогатины».

И вот этот человек, столь много сделавший для Московского государства, отец Московского Кремля, дедушка российской артиллерии и российских серебряных денег, — вдруг неожиданно исчез, словно цветок, брошенный ветру. Это произошло около 1485 года. И до сих пор ни о причинах его смерти, ни о местонахождении его могилы — в России она или за границей — ничего не известно… А вместе с собой он унес золотой браслет, на котором выгравированы математические формулы чудес гениального итальянского Архимеда…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПЕРВАЯ НЕУДАЧА И СТРАННЫЙ СЛЕД

Экспедиция второй час подвигалась по узкому ходу подземного Кремля . Впереди самоотверженно выступал археолог Мамочкин, освещавший дорогу электрическим фонариком. В робких световых пятнах надвигались, словно падали, стены, сводчатые наверху, странно сухие, точно ход печной трубы. В правой руке Мамочкин держал — прощупывая им землю — особый прибор, прозванный волшебным жезлом: прибор умел легким дрожа нием определять местонахождение больших масс металла. По внешнему виду это была трость, ее концы были подвязаны к пальцам археолога, а с пальцев, для большей чувствительности, он состриг кожу. Точно такими приборами старатели-золотоискатели в глухих углах, Урала или Лены еще и теперь ищут золото.

В подземном ходу не хватало воздуха: кровь стучалась в виски, люди дышали со свистом… Археолог объяснял, что ход был соединен с кремлевскими стенами особыми отдушинами, в них были скрыты вентиляцион ные трубы, но при ремонте Кремля в XVII веке большинство этих труб было заделано. От пола исходил теплый, слегка серный запах, какой всегда бывает в подземельях или шахтах на большой грубине. Дротов дышал, как паровая мельница: кроме мотыг, рогами подвязанных за его спиной, он тащил на себе продовольствие отряда. Но присесть и отдохнуть никому не приходило в голову: смешно отдыхать под землей. На полу лежала вековая черная земля со щебнем; она уже начала кристаллизоваться, как кристаллизуется в грибки мучная пыльца на мельницах. Нога увязала, как в мягкое податливое тесто, от нее оставался точный глубокий след.

Пройдя больше часу под землей, путники оглянулись назад. Следы в пятнах электрических фонариков уходили стадом больших серых мышей, ход был прям, на свету.

По некоторым, достаточно веским, причинам автор не может указать место спуска экспедиции под землю его муравленые стены казались серыми, чернело только отверстие, в которое вошли, но оно было близко: за час прошли не более пятидесяти саженей.

— Два хода! — вскрикнул археолог.

Влево от главного хода обозначилась новая дыра. Она была еще более черной, пахла густой тухловатой сыростью.

— Здесь должна быть вода, — сказал Дротов.

— Конечно, — отвечал археолог, — где-то поблизости должна проходить Неглинка.

Тогда решено было разделиться на два отряда, чтобы обследовать оба коридора одновременно. Предполагалось, что вся экспедиция под землю займет часов двенадцать, никак не более суток. За это время тайна подземного Кремля должна быть раскрыта. Времени было немного, экспедиция не могла терять его на детальное обследование ответвлений и новых ходов, если бы даже они и таили еще большие возможности и загадки русского прошлого. Спуститься в левую дыру вызвались товарищ Боб и Кухаренко, с тем чтобы подвигаться вперед только полчаса и по часам вернуться обратно к соединению двух ходов, которые Мамочкин тут же окрестил «мышиным лазом».

— Идем, товарищ! — позвал Боб.

Кухаренко полез в затылок, с сомнением покачал головой, но вдруг отчаянно махнул рукой и провалился в дыру.

— Яма! — глухо закричал он оттуда.

— Иду, — отвечал ему Боб, спрыгивая следом.

Их голоса еще бубнили минуты три, потом в погребе стихло. Экспедиция отправилась дальше. Ход понижался теперь в глубину, на полу проступила сырость, в одном месте археолог нагнулся к светящемуся, блеснувшему в световых пятнах серебром, предмету. Было похоже, словно из-под земли, в отверстие износившегося камня, проглядывала светлая серебряная жила.

— Дротов! — позвал археолог. — Смотрите, что это?

Тот согнулся, уронил фонарик на блестящий предмет.

— Уголь, Павел Петрович, антрацит…

— Откуда же он здесь?

— Может, пласт? Копнуть бы…

— Нет, пласта здесь быть не может… Но как этот кусок мог сюда попасть? Довольно любопытная находка, а? Москва — на залежах каменного угля.

— Где мы теперь находимся? — сипло спросил Сиволобчик.

— Я думаю, мы теперь подходим к Собакиной башне или где-нибудь между Собакиной и Никольской. Но тут должны быть стены, — бормотал археолог, — Осипов, Щербатов и Стеллецкий, все трое, как раз в этом месте наткнулись на каменные столбы московского Арсенала. Если мы идем верно, то также должны упереться в столб…

Он поднял повыше фонарь, и тотчас в свете его, шагах в десяти перед ними, выступил массив арсенального фундамента, преграждавший дальнейший путь. Под сводом быка, сложенного из огромных нетесаных камней, была навалена куча щебня; от времени она осела, из-под Камней с легким клохтанием выбивалась струйка воды, тотчас и пропадавшая в камнях. Экспедиция остановилась.

— Сейчас перед нами, — сказал археолог, — встает та же задача, что вставала перед всеми исследователями подземелья. Если мы хотим пойти дальше, мы должны будем или обойти столб стороной, или пробиться сквозь него и таким образом снова попасть в ход. Я уверен, что за, стеной немедленно начинается его продолжение. Попробуйте, Дротов… Я посвечу… \

Дротов снял мотыгу, тупым без размаха ударом воткнул ее в скрепы между глыбами мячковского камня,[31] но тот лежал прочно, чуть-чуть крошась под напором крепкой руки: в старину умели прочно строить даже под землей.

— Нет, своими силами не сковырнуть! Произошло то, чего и боялся археолог: экспедиция уперлась в неодолимое препятствие, и дальнейшее продвижение стало невозможно…

Тогда решили: возвратиться назад, к «мышиному лазу», и там ждать возвращения товарищей Боба и Кухаренко. Левый ход был совершенно неизвестен археологу. Возможно, это было какое-либо ответвление, но Мамочкин не придавал ему особенного значения: путь к библиотеке Грозного и его сокровищам все же лежал тут, на этой главной магистрали, прерванной арсенальными быками.

Еще издалека у «мышиного лаза» стали заметны огни Боб и Кухаренко вернулись раньше времени. Значит и там неудача! «Ну что же, — упрямо подумал Мамочкин — мы вернемся к столбам, рискнем разобрать кир пич и протиснуться между столбом и стеной хода»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ПОДЗЕМНОЕ КЛАДБИЩЕ ЦАРЯ ИВАНА

Тогда экспедиция в полном составе двинулась по левому боковому ходу. Впереди — археолог, за ним товарищи Боб, Дротов и Сиволобчик с мотыгами, на всякий случай изготовленными к нападению, в арьергарде еле передвигал ноги Кухаренко, которому передали лестницы и продовольственные запасы отряда. У хохла слипались глаза, он потихоньку, чтобы не слышали идущие впереди, ругался, отковыривая куски окорока, висевшего за спиной Ко всему этому завтра — завод, работа, заседание завкома, доклад о способах экономии производства.. Черт знает, в какую дыру иногда может загнать человеческая любознательность!.. Тут он зевнул, еще рез в пол шепота изругал Дротова «сивым мерином», отломил кусок побольше и едва не поперхнулся от гениальной мыс ли осенившей сонную головушку.

«Они идут впереди, таков был приблизительно ход гениальных размышлений, назад им не миновать этой же дороги, если этот чертов погреб вообще можно назвать дорогой… Я иду сзади. Кто же мешает мне, от став слегка, подождать их на одном месте вместо того чтобы лазить, словно проклятый крот?»

Время от времени путники перекликались условным паролем:

— Есть!

Выкрикнув в последний раз, Кухаренко присел на выступе, скользком от клейкого плесневелого пота, каким потеют камни сухих колодцев и твердые породы в глубоких шахтах. Присев, он задумался на всякие любопытные темы, в связи с завтрашним заседанием, зевнул, попробовал выкрутить «ножку», но клюнул носом и забылся… Впрочем, освежающий сон иногда кстати даже на глубине семи с лишком саже ней под Московским Кремлем.

Между тем экспедиция подвигалась вперед. На двадцать второй минуте ход кончался отверстием. Когда в него сунули фонари — увидели пещеру, очертания которой терялись в скудном электрическом свете. Вероятнее всего, она была естественным провалом, пустотой или уцелевшим убежищем времен неолита. Каменный ход, подходя к ней, терялся в наносах желтоватой затвердевшей пыли. Пещера уходила вниз крутым уклоном. По нему-то и двинулись бесстрашные исследователи. И опять чуткое ухо Дротова уловило приглушенное клохтание подземного потока…

Стоп! внезапно вскричал Мамочкин. Справа и слева, словно груда разорванных бумажек, белело на земле. Боб нагнулся и поднял белую, будто нарочно выбеленную, берцовую кость человеческой ноги. Скелеты лежали в страшном, дьявольском порядке. Под самой стеной, глазами к взошедшим, помещались черепа; в пустых черных глазницах, казалось, еще темнеют зрачки, под черепами прямые трости позвоночников, обтянутых ребрами, раскинутые руки и ноги, неестественно подогнутые под зад. Было похоже, что люди улеглись спать и так заснули мертвым сном два или три столетия назад…

Дротов, шагая меж костяками, как цапля, пробрался к самой стене. .

Цепи, сказал он, вот цепь, приковавшая скелет к стене!

Юн вложил лом в кольцо около стены и потянул его, но кольцо не подалось. Цепь была вделана в стену наглухо. Это показывало, что пещера служила застенком или тюрьмой.

Кто же это так постарался? мрачно пошутил Сиволобчик.

А вот посмотрим. , Товарищи, осмотрите цепи… Особенно ножные. Может быть, на них сохранились какие-нибудь надписи?.. Заключенные часто выцарапывали на цепях свои имена.

В общем, это была довольно жуткая картина. Кости хрустели под ногой, головы откатывались, как биллиардные шары, с легким игривым стуком. Казалось еще: раскинулся над вековым кладбищем запах тления, и в черной насторожен ной тишине, пробужденной любознательностью человека, все еще дрожит последний истошный стон.

Археолог поднял череп и направил струю света в пустые глазницы. Он держал его в руке, как Гамлет.

— Смотрите, — сказал он, — у этого черепа искрошены зубы… Должно быть, он зубами пытался перекусить цепь… Страшно!

— Я нашел кость с оторванной цепью, — сказал Сиволобчик.

— Давайте сюда.

Кость была странно белой. На том месте, где ногу сковывал широкий тугой браслет, кость подалась и тронулась тлением. Браслет от времени был ржавым и хрупким. Но, всмотревшись внимательнее — тут Мамочкин нацепил на нос проклеенное по ободку сургучиком пенсне — в слой коричневатой ржавчины, археолог смог разобрать нацарапанную гвоздем или стилетом надпись и тут же прочитал ее вслух:

— «И уязви в серц… диавол царя Ивана плотским похотени… на княгиню Татиа… жену мою… взя… на ложе ту кия… хотя с не… жити… она же предобр… мужелюбица вземши нож…удари его на ло… в мыш ку… возъярися… повеле отсещи ей нози и руци… вов рещи мя мужа во…»

— Один из ценных памятников русской жизни вре мен Ивана Грозного, — сказал археолог. — Если бы мы совершали образовательную экскурсию, я рассказал бы вам, каким образом все это происходило. — И хотя ни кто не отозвался, он все же добавил: — В русской истории не было царя, не исключая и Петра I, который пе рещеголял бы Ивана Грозного в блудных делах и сладострастии. Он часто насиловал самых знатных женщин и девиц, а после «блудного воровства» отсылал их к мужь ям и родителям. Когда же они хоть сколько-нибудь дава ли ему повод заметить, что блудили с ним неохотно, то, опозорив, он приказывал вешать их нагими над столами, за которыми обедали их родители и мужья. Эти не смели ни ужинать, ни обедать в другом месте, если не хотели распроститься с жизнью точно таким же образом Трупы висели и гнили, пока родители не получали милостивое соизволение царя похоронить их. Женщины не навидели его. Прослышав про эту ненависть, царь од нажды решил перерезать всех женщин и девушек города Москвы. Бояре едва отговорили его от этого избиения, но все же он приказал в стужу и в снег собрать в Кремль несколько сотен женщин, раздеть их догола, и в таком виде они разгуливали по глубокому снегу до вечера… <Петрей [32] ; «История русской женщины» С. С. Шашкова [33] >

— Видывал же виды Московский Кремль! — мрачно воскликнул Дротов.

— Да, Московский Кремль видывал виды… Но, вперед, товарищи, вперед… В его подлинном виде вы должны знать прошлое Московского государства. Будет время, и я расскажу вам про Грозного еще и не то… Живые свидетели его царствования — вот они! Здесь каждый череп мог бы рассказать о трагедии своей жизни только потому, что не вовремя родился…

— Идемте! — с мрачной суровостью повторил Дротов. Они двинулись, обходя костяки, к противоположному своду пещеры. Когда свет ушел с кладбища, кости загорелись зеленоватыми фосфоресцирующими огоньками и стали видными в плотной темноте подземелья. Четыре фонаря навели свет на стену густой струей; в ней показалось еще одно отверстие, влажное и глухое. По дороге к отверстию лежали несколько скелетов, ничком, словно к этой дыре, как к спасительному маяку, ползли те кому еще заживо удалось перервать, перегрызть свои цепи.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ИНЖЕНЕР КРАНЦ ПОВОРАЧИВАЕТ РУЧКУ

В то же самое время со стороны Большой Дмитровки, по подземному ходу боярина Морозова, ощупью продвигалась иностранная экспедиция. Ход был глух и тесен, шедший впереди нес на груди большой электрический фонарь, от него, словно пальцы, пошевеливались свисавг шие со стен сталактиты. Инженер Шпеер вертел ручку озонатора, густой, оживляющий воздух бился струей и дышалось в нем легко, как только что дышалось в вечернем воздухе засыпающего города.

Все три спутника были настроены самым веселым образом.

— Весьма занятное учреждение этот подземный Кремль, не правда ли, дорогой Кранц?

— О да, герр Шпеер, я не представляю себе как здесь говорят: «ничего подобного» в нашей Европе.

— Я не понимаю, однако, для какой надобности мое ковским царям понадобилось зарываться так глубоко в землю? На совершенно возмутительных русских просторах можно до сих пор спрятать не только библиотеку, но целое государство. Что вы скажете по этому поводу, герр Басофф?

«Негодяй» вряд ли смог точно ответить на такой вопрос, но был малым толковым, и потому ответ получился приблизительно правильным.

— Когда был построен Московский Кремль и Солари вывел его каменные стены и тем, так сказать, ограничил его площадь, Кремлю оставалось расти только в небо и землю. В Европе предпочитают расти в небо, в России — наоборот — в землю. Я думаю, что вся Россия покрыта сетью таких подземных ходов, пещер и тайных кладохранилищ, что иностранцы только ахнут, когда русские доберутся, наконец, до сокровищ, лежащих в их земле.

— Какое же, дьявольское терпение нужно иметь, чтобы вырыть всю эту систему подземного города!

— Вы взгляните только, герр Шпеер, как прекрасно выделаны стены!.. Ведь им больше четырехсот лет. Те времена еще не знали алебастра; они скреплены только известью. Положительно, я в восторге от нашего предприятия. Да, да, здесь есть многое такое, чем не прочь заинтересоваться не только наш уважаемый патрон.

— А кстати, — обернулся Кранц, — вы известили господина Главича о ходе наших работ?

«Негодяй» поспешил ответить:

— Сегодня я послал ему телеграмму: «Вагоны пуще ны». Он поймет.

Они подошли в этот момент к черной большой куче земли, преграждавшей дальнейшее движение. Вероятно, это был обвал, происшедший или вследствие рыхлости почвы, или вследствие оседания под каким-либо тяжелым зданием [34]. Инженер Шпеер вынул план, приложил к не му компас, сказал уверенно:

— Сейчас мы находимся под церковью Василия Блаженного или где-нибудь около. Мне кажется, что здесь, тотчас за обвалом, ход продолжается далее или вливается в какой-нибудь другой ход. Нам следует приняться за лопаты.

Полчаса спустя дорога вперед была расчищена. Ход действительно продолжался далее, но перед концессионерами открылось его ответвление со спуском вниз, как в погреб. Вниз вели ступеньки, проросшие липковатой плесенью. .

— Я думаю, нам следует пойти именно этим, мало удобным ходом, герр Кранц, здесь мы будем скорее у цели…

— Откуда вы знаете это, герр Шпеер?

— Я чувствую, герр Кранц.

— Вы все еще чувствительны, как девушка из Веймара [35] или семидесятилетний Гёте при получении новой звезды… — с усмешкой пробормотал Кранц.

Так, ничего не подозревая, концессионеры вышли в коридор, по которому полчаса назад прошли археолог и рабочие. Таким образом, они опаздывали на полчаса: раскопка хода в развалившемся коридоре отняла немало времени.

Каково же было их удивление, когда в толстой нише хода они вдруг заметили человека в нахлобученном по брови картузе, привалившегося головой к камню. От человека исходили странные хрипящие звуки, словно его душили, но, подойдя ближе, концессионеры обнаружили, что человек спал и храпел во сне. Он повел носом от направленного прямо в его лицо света, со свистом вздохнул, отмахнув рукой от лица беспокоивший свет, словно муху, но не проснулся.

— Отличный тип московита двадцатого столетия, — сказал Кранц, — надеюсь, дорогие друзья, вы мне позволите попробовать на этом редком экземпляре действие моих лучей?

— О, конечно, дорогой Кранц! Это отличный экземпляр для опыта. Тем более что по внешнему виду он — отчаянный большевик. Но я думаю, прежде нам следует попытаться прервать этот сладкий, в столь неподходящем месте, сон и расспросить о силах и намерениях противника. —

На что герр Кранц добродушно ответил:

— Вы мудры, как сам Кант! — он тронул Кухарен-кин нос носком сапога, а «негодяй» заорал хохлу в ухо:

— Вставай! Вставай, товарищ!

Кухаренко вывел носом столь сложную руладу, что едва не поперхнулся, и продрал глаза. По привычке сначала он сплюнул, матерно выругался и сказал:

— Отож заснув, бисового батька… — и тут уж окончательно проснулся. — Це що за вшива команда? Яки таки люде, черта вам в зубы? Геть!

Инженеры слегка отступили.

— Покажь мандат, трясьця твоей маме! — наступал он на «негодяя». — Куды, куды залезли, бисовы дети? А ну, покажь мандат!.. Какой такой у тебя пароль-пропуск?

Но Кранц повернул ручку. Стрелка скользнула по зеленоватым цифрам и остановилась на тридцати. Тогда из камеры вырвалась тупая фиолетовая молния, она ударила в поднятую хохлом мотыгу и зажгла ее. Мотыга, словно сухая трость, вспыхнула ржавым мгновенным пламенем и выпала из его рук. Хохол раскрыл рот, словно хотел еще крикнуть: «От, бисовы диты!» — и вдруг рухнул на камни, пораженный внезапным сном…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

РАЗГОВОР О НЕКОТОРЫХ ПУСТЯКАХ

Иностранцы продолжали путь.

— Скажите, дорогой Кранц, — вдруг спросил Шпе-ер, — что вы испытываете, когда вам приходится во имя науки убивать живое существо?

— Я не понимаю вопроса! — удивленно отозвался тот.

— Ну, например, когда вы своими лучами убиваете человека?

Эта фраза герра Шпеера окрасилась некоторым оттенком грусти. Все же он был правоверным немцем из Веймара, в котором живали и Гёте, и Шиллер, и даже румянощекие романтики не раз собирали там голубые цветы.

Кранц ответил чистосердечно:

— Вы знаете, Шпеер, я об этом как-то еще не подумал!

— А вы подумайте, дорогой Кранц. Вы обязательно подумайте! — с иронией посоветовал Шпеер.

— Хорошо, — сказал Кранц серьезно, — я обещаю вам подумать об этом, но, дорогой Шпеер, когда всю жизнь занят двигателями лучами и электричеством, не остается времени думать о пустяках; вы знаете я не поклонник Гёте. Я думаю, что только двигатель есть вещь, а прочее все — гниль!

— Браво, Кранц, вы становитесь европейцем больше чем это нужно!

Но тот с легкостью отпарировал и этот удар:

— Иначе дорогой Шпеер мы с вами не были бы здесь!

Так, разговаривая о всяких пустяках, концессионеры подошли к отверстию, из которого вел спуск в пещеру с черепами. В ходе меж тем становилось душно, озонатор ослабевал, «негодяй» расстегнул воротничок своего спортивного костюма и потихоньку стирал пот на лице. По правде сказать, он думал что, черт знает для чего, «влип в здоровенную кашу». «Какое там золото, — с тоской рассуждал он, — и право, лучше просто удрать от этих полосатых чертей. О с ними шутки плохи! Он в этом убедился. Погиб же вот симпатичный русский мужик с пушистыми усами! Погиб ни за понюшку! Погиб за окорок! И, если в подземном Кремле ничего не найдут не случится ли…»

— Следы! — вскричал Кранц.

Шпеер наклонился к самой земле и с минуту внимательно изучал следы шести различных сапог, уходивших в глубину колодца. Русские уже прошли. Теперь это было очевидно. Кранц предложил не спускаться в колодец, а подождать возвращения русских здесь. Не для прогулки же они влезли под землю? Если они откроют следы библиотеки, то он, инженер Кранц, готов без ошибки нап-равить на отверстие колодца свой аппарат…