Наша счастливая треклятая жизнь

Шея

Когда мне было года два-три, произошел такой случай. Мы с девочкой стояли на углу нашей улицы, а мимо проходил человек с огромным бревном на плече. Он нес его медленно, с трудом. На конце бревна был острый железный штырь. Когда дядька стал поворачивать за угол, что-то произошло, но что, я не поняла, только почувствовала, что шея моя стала мокрой. Какой-то прохожий схватил меня на руки, и мы очень быстро побежали. Откуда-то появилась мама, охнула, сгребла меня в охапку, и мы опять побежали, еще быстрее. Очень мне понравилось так быстро бегать, но мамино лицо, вымазанное чем-то красным, меня пугало. Помню большую каменную стену, через которую мама со мной перелезала. Потом провал – ничего не помню. А дальше было совсем весело: какие-то мази, от которых мне было щекотно шее, и бинты, в которых мы с мамой всегда путались.

Когда я выросла и смотрела на высокий гладкокаменный забор горбольницы, меня охватывала гордость за свою спортивную маму!

Проходит пара с коляской. Оба вытянули шеи и шипят, как гуси, на своего младенца, который, видно, дал слово не закрывать рта всю прогулку. Коляска дергается, скрипит, родители трясут погремушками, отталкивают друг друга локтями и шепотом матерятся в сторону. Он нервно закуривает сигарету и успокаивается. Она: “Чо ты там идешь? Типа он не виноват! Я тебе два раза сказала: “Соску возьми, блин!” Идет он! Курит! Накуриться никак не может! Иди, блин, успокаивай теперь его!” Она отбирает у него сигарету и глубоко затягивается. Он хватает коляску и в мгновение ока, как хищник с добычей, скрывается между деревьев. Она идет, машинально потряхивая погремушкой.

Игрушки

Помню свои первые игрушки. Два больших пластмассовых попугая, ярко раскрашенных, с большими клювами… Я их боялась, но, когда начинали трясти ими, они гремели и становились веселыми. Железная божья коровка, красная в черный горох… Нанка заводила ее ключом, и та ездила по полу, громко жужжа… Негр Джек с кудрявой головой и большими розовыми губами… Резиновая уточка с добрыми подведенными глазами… Старая кукла Даша с длинными косами, тряпичным телом и отбитым носом… Но самый любимый – Минька! Серый полотняный мишка с носом из черных ниток. Он всегда спал со мной. До своих девяти-десяти лет помню его всегда рядом с собой.

Когда я стала постарше (три-четыре года), были другие игрушки. Деревянный конструктор! Гладкие, очень яркие, разноцветные и разных форм детали: конусы, цилиндры, ромбы, арки. Мы с Нанкой строили из них дворцы и с наслаждением их разрушали. Очень любили мозаику. Их было у нас несколько. В пластмассовой круглой коробке были разноцветные шарики, как маленькие пуговки, а дно коробки было все в дырочку, и, чтобы сделать узор, надо было шарик закрепить в дырочке. А другая мозаика лежала в большой картонной коробке, и шарики были больше. Если кому-то из нас попадалась в руки коробка, мы поднимали ее высоко над головой и изо всех сил начинали трясти. Это был призыв к игре, всегда принимавшийся с диким восторгом.

Помню железный грузовик, у которого отваливались дверцы, а из кузова всегда кто-то из пассажиров падал на пол, и тогда его приходилось привязывать. Да, был еще Пупс! Большой пластмассовый ребенок с игриво закрученным чубчиком на лбу. Руки и ноги у него болтались на растянутых резинках. Если его закутать в одеяло и взять на руки, то ноги почти доставали до пола. Мама регулярно меняла резинку или завязывала узлом, но Пупс все равно продолжал “расти”. Мы его часто купали.

Два мяча у нас было. Один старый, темно-зеленый, а другой – красно-синий с белой полосой посередине. Старый – глухой, а новый – звонкий и наглый. Была детская посуда – чашки, блюдца, тарелки, чайники, сахарницы. Супницы! Все очень изящное, беленькое, фарфоровое, и на каждом предмете рисунок – какие-то букетики. Лежала посуда в отдельной коробке, чтоб не побилась.

А еще, кроме Даши, у нас с Надей были две куклы, строгая частная собственность каждой из нас. Светлана и Таня. Когда-то их привез папа из командировки. Немецкие куклы необыкновенной красоты! Светлана – моя. С фарфоровой головой и целлулоидными ручками и ножками. Голубые глазки закрывались, а ротик был приоткрыт, и виднелись два фарфоровых зубика. Она была одета как младенец: ползунки, пинеточки, рубашечка, и к ним – одеяло-конверт в кружевах! Нанкина Таня – барышня. Тоже фарфоровая, в голубом платье с белыми кружевами и с настоящими черными кудрями. Вдвое больше моей, она могла стоять. Глаза закрывались большими пушистыми ресницами, и она говорила: “Мама”.

У Нади был еще большой желтый мишка. Твердый, с черным кожаным носом, с подвижными лапами, умевший издавать, если его положить, угрожающий рык. Своего Миню я от него прятала.

Куда они все делись? Умерли?

Дождь то моросит, то пропадает, заставляя то открывать, то складывать зонт. Это похоже на игру.

Зонтики

Мама всегда пряталась от солнца под зонтиками и говорила нам, что у женщины лицо должно быть белое, а не черное, как у крестьянки. Каждое утро она пользовалась кремом и легонько, кончиками пальцев, вбивала его в щеки. Этот звук я никогда и нигде больше не слышала. Помню ее баночки с кремом. Любимые кремы – “Березовый” и “Миндальное молочко”. “Огуречный лосьон” был всегда. Из косметики – только помада и белая пудра “Ландыш”. Губы красила не самой помадой, а мизинцем, вымазанным в помаде, им же делала и легкий румянец, считая, что косметики на лице не должно быть видно. После “наведения красоты” просила нас с Нанкой посмотреть, не видно ли на лице пудру. Мы честно приглядывались.

Зонтиков было два, и оба предназначались для лета. Один – японский, плоский, голубого цвета, расписан попугаями и ветками цветущего дерева; он был легкий и имел круглый полированный деревянный шарик на конце ручки. А другой – фиолетовый, с прочными острыми спицами.

Оба зонтика я часто использовала в своих играх. Мне казалось, что, распластавшись на полу под раскрытым зонтом и медленно передвигаясь ползком, я похожа на черепаху. Мама серьезно спрашивала у Нанки: “Надя, ты не знаешь, откуда у нас в доме появилась черепаха?” По-моему, я еще для большей достоверности издавала какие-то звуки. Когда маме мешала крупногабаритность животного, она тихонько шептала мне: “Только не сломай мне зонт, чертова кукла!”

Другая игра: раскрытый зонт кладется на бок, на него навешивается какая-нибудь кружевная тряпка, а под него укладываются куклы. Там они спали безмятежным сном, пока мама раздраженно не говорила: “А можно теперь я поиграю с моим зонтом?!” Брала его и шла на базар. Еще одна чудесная вещь делалась с раскрытым перевернутым зонтом: положив в него кукол и упираясь им в пол, нужно было вращать ручку. Куклы разлетались, спицы трещали, но карусель выходила веселая! У “японца” оказалась короткая жизнь, а фиолетовый жил долго. Маму пережил.

Новый год

– Сегодня ты не будешь бояться гасить свет.

– Почему?

– Увидишь.

Я подставила табуретку к выключателю, погасила свет и побежала в кровать, но вдруг увидела, что игрушки на нашей елочке, которая стоит на столе, светятся! Мама объяснила: это потому, что они разрисованы фосфором. Конечно, я тут же забыла про пугающую темноту.

Перед Новым годом ходить с мамой за покупками стало веселее. Самая красивая елка была в Военторге. Там перекрывали один из выходов, и в образовавшемся тупике целая отгороженная небольшим заборчиком площадка отводилась под зимнюю сказку. Под почти не наряженной елкой стоял Дед Мороз с посохом, а рядом в окружении зверей – зайца, белки, лисицы и волка – неподвижно сидела Снегурочка в мерцающей диадеме и кормила с рук снегиря. Из-за елки выглядывали рогатые олени. В другом углу стоял небольшой домик, в окне которого уютно горел свет. Кругом было много ваты и блесток, создававших эффект снега.

Однажды, пока мама стояла в очереди, я протиснулась между стеной и загородкой и оказалась в домике. Ничего уютного там не было. На полу стояла лампа, валялись какие-то провода, и даже сесть некуда. А оленьи головы были насажены на высокие палки. Побродив какое-то время по этой волшебной поляне, я заметила, что по другую сторону забора несколько детей с завистью смотрят на меня. Через минуту я уже принимала гостей в домике. “Чьи это дети?!” – спросила какая-то продавщица так громко и неожиданно, что мои гости сразу заплакали. “А мы тут играем”, – как можно веселее ответила я. Подбежала мама, схватила меня за руку и стала допытываться, на кой черт я туда полезла. Я не знала, что ответить, и сказала, сделав скорбное лицо: “Вот тебе и Новый год. Знаешь, почему дети плачут? Потому, что взрослые отрубили головы оленям”.

Лисичка

К Новому году в детском саду и дети и взрослые готовились основательно. Мы вырезали снежинки из салфеток и наклеивали их на оконные стекла. К потолку крепились метровые нитки с равномерно нанизанными на них теми же снежинками или кусочками ваты. Длинные гирлянды разноцветных флажков связывали и развешивали по залу. Разучивались стихи, песни, танцы, раздавались роли – готовился утренник.

Петрушки были в ярких атласных, состоящих из двух половинок разного цвета комбинезонах с большими, с ладонь, пуговицами. На голове – высокий картонный колпак. Колпаки украшались блестящей мишурой, золотой и серебряной бумагой. Завязывались они под подбородком шелковыми лентами, но во время танцев непривычный головной убор все равно сбивался набекрень или налезал на глаза, приводя артистов в немалое замешательство. Зайцы же были в белых, сшитых из простыней костюмах, в варежках и шапках с длинными ушами. Сзади пришивался хвостик из свалявшегося куска ваты. Бывало, за минуту до выхода к елке у кого-нибудь из зайцев хвост отваливался, и начинались слезы. Хвост наскоро прикалывали булавкой, и сопливый заяц догонял других крупной размашистой рысью, хотя зайцам полагалось передвигаться прыжками на “задних” ногах, держа перед собой “лапки”. Зайцы все время мерзли, били себя по лапам и чесали за ухом. Для убедительности образа им выдавали по морковке.

Какого-нибудь крупного мальчика наряжали медведем, и он, в коричневом костюме с пришитыми на макушке ушами, грозно рыча и косолапя, наворачивал круги вокруг елки.

Девочки были или снежинками, или бусинками. Бусинки – в разноцветных платьях из накрахмаленной марли, снежинки – в белых. И те и другие сверкали блестками, а на головах светились самодельные короны, обсыпанные осколками битых игрушек, посаженными на клей и вату. У бусинок и снежинок было по похожему танцу, в которых они кружились на умиление родителям, демонстрируя сбившиеся на одну фасолину попки трусишки и время от времени теряя ориентир.

У меня была роль! Лисичка! Роль со словами, песней и танцем! Лисичка разными средствами пыталась умыкнуть у Деда Мороза подарки. Она то притворялась доброй и несчастной, то снова становилась коварной. Роль мне нравилась, я была главной во всем этом детском хаосе и рулила ситуацией так, как хотелось мне, к изумлению воспитателей и неожиданно для себя самой изменяя на ходу сценарий. Помню, как я увидела маму среди родителей. Она внимательно всматривалась в меня, и было что-то удивленное и радостное в ее лице. Я была абсолютно счастлива и уже тогда вдруг ясно осознала, что этот момент буду вспоминать всю жизнь.

Обман

Мы гуляли на улице, на площадке, и за мной пришла мама, но я ее не узнала. Смотрю и не узнаю! По-новому уложены волосы и какая-то виноватая улыбка. Даже не улыбка, а смешок незнакомый проскальзывал. На ней был новый синий шелковый костюм с белыми ромбами и белые босоножки, а в руках большой бумажный кулек с черным виноградом. Мне все хотелось к ней прижаться, обнять ее, чтобы все видели, что это – моя мама. Но она сказала, чтобы я побыла здесь, что у нее есть какие-то важные дела и она зайдет за мной попозже. Поговорила с воспитателями и ушла. Через некоторое время я увидела, что из моей группы никого не осталось. Рядом были какие-то незнакомые дети, и воспитательница тоже поменялась.

Играть мне не хотелось. Я взяла щепку и стала водить ею по стене дома. Иду в одну сторону и оставляю за собой на стене линию-отметину, иду обратно – и щепка за мной чертит по штукатурке. Я этот звук помню и сейчас. Тоскливый, однообразный, хриплый, старческий, мертвый. Новые дети смотрели на меня внимательно, с любопытством. Я объясняла им, оглядываясь на ворота, что скоро пойду домой. Придет мама, и мы уйдем. Я – сама по себе! Я не с вами! Потом нас всех соединили и повели в дом, только через другой вход, в незнакомую группу. Я все боялась, что мама может меня не найти, подходила к взрослым и объясняла, что лучше мне было бы остаться на улице, мама может испугаться, если не найдет меня там, где оставила. Мы же договорились! Но они не понимали меня!

Нас посадили за столы и стали подвязывать “плеванчики” – это такие клеенчатые фартучки. Было странно: ведь я уже большая и не пачкаюсь, как маленькие. На стене висела большая картина: мама-мышь большой ложкой кормит кашей мышат. Нам тоже дали манную кашу. Я ела ее и беззвучно плакала. От “плеванчика” остро пахло старой клеенкой. Потом принесли цинковое корыто и каждому дали резиновый кирпичик губки. Отличались они друг от друга по цвету – бордовые, зеленые, желтые, – и мы мыли ноги.

В темной спальне было прохладно. Меня положили в чужую холодную железную кровать с высокими загородками, и все как-то быстро заснули. Я долго не спала и все прислушивалась. Через какое-то время кто-то вошел, снял с меня одеяло и положил его на высокие борта кроватки (видно, это были процедуры закаливания). Когда дверь закрылась, я опустила одеяло на себя. Снова вошла нянечка и, поняв, что я не сплю, сказала: “Чем быстрее ты уснешь, тем быстрее придет мама”. Я уснула. Утро было солнечным и крикливым. Один из мальчиков описался. Он плакал, нянечка, снимая с постели белье, ругалась, а дети смеялись.

И наступил день, втянувший меня в свою будничную кутерьму. И я почти забыла, что был вечер и было утро…

Земля

Совсем маленькой я часто садилась на землю и рассматривала всякую мелкую живность, которая водилась в траве. Среди вьюнков, стелющихся длинными запутанными нитями и сплошь усыпанных белыми граммофончиками, отыскивала муравьев, жуков, кузнечиков и заводила с ними беседы. Разговоры были немудреные: какой ты красивый, где твои детки, куда ты пополз, тебе надо не туда, а сюда, сейчас я тебе помогу. Вся эта возня могла длиться долго, пока меня не увлекала какая-нибудь ящерка, и я начинала охотиться за ней, все дальше и дальше отходя от дома.

Найдя красивое стеклышко, я, как, наверное, все дети в моем тогдашнем возрасте, делала “секретик”. Палочкой вырывала небольшую ямку в укромном месте, под осколок стекла укладывала сорванный цветок, кусочек фольги или фантик от конфет. Все. Теперь – закопать, утрамбовать и запомнить место. Самое интересное было – тут же “секретик” отрыть, очистить стекло пальцем и, зажмурив глаза, сдуть с него пыль. Для особого блеска можно его еще протереть, предварительно послюнявив, кончиком подола платья. Насмотревшись вдоволь на такую красоту и позавидовав самой себе, я снова засыпала сокровище землей, загадав желание. Оно должно было исполниться, если этот “секретик” через какое-то время найти.

Помню, однажды начался сильный дождь, и я, закопав стеклышко, помчалась домой. Переждав ливень под крышей, я побежала, перескакивая через образовавшиеся ручьи, обратно к моему “секретику”. На этом месте оказалась большая грязная лужа. В ней, распластав свои жесткие крылья, кружились жуки и нежились длинные розовые черви. Какое-то время я постояла, стараясь примириться со всей несправедливостью небесных сил, и, опустошенная, побрела к дому.

Нанка с другими детьми возилась в земле на пригорке и была такая грязная, что я с трудом ее узнала. “Сашулька, иди к нам!” – весело закричала она мне сверху. Я с трудом поднялась по склизкой грязи, каждую минуту рискуя упасть и насобирав на подошвы сандалий пуды глины. “Держи! – Она вложила мне в руки большой кусок жирной земли. И в самое ухо кричала: – Ура! Мы нашли клад!” – восторженно тряся меня за плечи.

Земля была не простая. В огромном скользком коме смешалась глина разных оттенков: красная, желтая, синяя, зеленая. Вниз по пригорку стекали такие же разноцветные ручьи, и во внезапно вспыхнувшем солнце пригорок стал ярким, масляным и искрил битыми глиняными черепками. Вскоре на горке оказалась вся мелюзга нашего возраста: кто-то лепил, кто-то копал, кто-то мазался глиной, кто-то упоенно мазал товарища. Стало весело. То тут, то там раздавались радостные крики: “Смотри, что я нашел, гляди, какая у меня штука!” Оттопыренные карманы бренчали какими-то ржавыми железками. На пригорке образовались две кучи – одна с черепками битой посуды, другая – с драными башмаками и дырявыми ведрами.

Подходили взрослые, с трудом выдирали из этого грязного месива своих рудокопов, оставлявших на асфальте комья грязи, и, схватив за шкирку, тащили домой. Наша мама подошла к раскопкам и стала вглядываться в лица детей. “Вот эти твои, Сима”, – подсказал ей кто-то. “Нет, это не мои”, – обиделась мама. “Твои, не сомневайся!” Улыбаясь, мы подошли к маме. Зубы были белые, все остальное теряло очертания. Она всплеснула руками: “Как же я вас теперь отмою?” Нам было все равно. Мы испытывали блаженство от проделанной работы. Такое удовлетворение!

На следующий день ребятня подходила к откосу, как к братской могиле. Земля застыла, потрескалась на солнце и перестала быть волшебной.

Я сейчас с трудом представляю себе, каково было маме купать нас, маленьких. Ведь это как в сказке: дров наколоть, печь истопить, воды натаскать, нагреть, а потом еще эту воду и вылить.

Корыто

Обычно мама купала нас на кухне. Топилась печь, грелась вода в ведрах, на полу стояло железное корыто. Было тепло и весело от предстоящей процедуры. В корыто наливалась горячая вода, чтобы дно не холодило ноги.

Мыла нас мама по очереди. Намыливая голову куском детского мыла, приговаривала: “Моем, моем трубочиста, чисто-чисто, чисто-чисто”. Голове было больно и хотелось всплакнуть, но мы стискивали зубы, зная, что дальше дело пойдет легче. Потом волосы споласкивались водой с добавлением уксуса, чтобы блестели. Когда мама терла нас мочалкой, мы шатались в разные стороны, и она покрикивала: “Стой! Держись за меня! Упади еще мне!” Мы держались за ее шею или руку и покорно подставляли те части тела, которые она требовала. Самое приятное было споласкиваться водой из ковшика. Нам хотелось поливаться самостоятельно, но вода лилась мимо корыта, и мама ковшик отбирала. Напоследок она выливала на нас более прохладную воду, вызывая визг от неожиданности и восторга.

Замотав в простыню, мама брала меня на руки и несла в комнату. Там уже Нанка помогала вытираться насухо, надеть розовую байковую длинную, до пят, рубашку и улечься в чистую постель. Мне было холодно от свежих простынь, но она дышала мне под одеяло, и я быстро засыпала. А мама выносила грязную воду на улицу (выливать можно было только в выгребной сток, находившийся не так уж близко, около общественного туалета). Потом вытирала пол и мыла Нанку. После нас мылась сама и, вынося ведра распаренная, часто простужалась.

Радость

Гонимые домой холодным сильным ветром, мы с Нанкой радостно вскрикивали, увидев дым из нашей трубы. Мама затопила печь!

Зимой, всякий раз, когда мама растапливала печь, едкое облако заволакивало кухню, коридор и веранду. Мы начинали носиться по дому, размахивая полотенцами, пытаясь быстрее выгнать через настежь распахнутые двери сизый туман на улицу. Кошки, отфыркиваясь, выскакивали в палисадник и терпеливо ждали, когда их пригласят обратно. Вскоре в печи начинали гудеть веселые поленья, и дом наполнялся блаженной теплотой.

На раскаленную докрасна печь ставился огромный бак с водой, нагревавшийся до кипения, и с запотевших стекол начинали стекать ручьи. Стирала мама в цинковом корыте, поставленном на табурет, и с остервенением ерзала бельем по железной ребристой доске. Коричневый кусок мыла, выскальзывая из рук, терялся в белье, и мама, изумляясь своей неловкости, коротко всхохатывала. Мы с Нанкой, свернув из тетрадного листа трубочки, совали их в мыльную пену и выдували пузыри на радость котятам. Иногда и мама присоединялась к нашей забаве, и ее пузыри всегда были почему-то больше и жили дольше.

При споласкивании белья в воду добавлялось немного синьки, от чего простыни становилось чуть голубоватыми. Выжимать большие вещи маме было сложно в одиночку, и мы с Нанкой, держась за один конец пододеяльника и стукаясь лбами, с удовольствием крутили его изо всех сил. Выжатое белье толстыми змеями клали в тазы, и мама, замотавшись в платки и кинув на шею веревку с прищепками, шла вывешивать белье в палисадник.

Мама никогда не могла угадать, до какой степени нужно прогревать дом. Наши кошки в полуобморочном состоянии от жары, как тряпки, валялись на полу, растянувшись во всю длину. Мы же, сидя в трусах за письменным столом, клевали носом, размазывая по тетрадке еще не просохшие чернила. И в конце концов засыпали над учебниками, а мама, держа нас под руки, уводила в постель.

К утру в доме становилось холодно. Крымские ветры зверски выдували с таким трудом достававшееся тепло, а окна мы почему-то никогда не заклеивали. Утром, перед школой, мы с Нанкой шли снимать с веревок жесткое от мороза белье, и еще успевали попрятаться друг от друга в его лабиринтах. Потом оно лежало на столе грудой шифера и, постепенно оттаивая, приходило в себя. Мы вдыхали его морозную свежесть, и где-то внутри просыпалась радость.

Иду вдоль забора, за которым стоят лошади. Два длинноногих жеребца и один пони. Добрые мамаши знакомят с животным миром своих чад. Совсем маленькие безразлично сидят в прогулочных колясках и пускают слюни, но мамашки уверены, что те в восторге. “Вот какая лошадка смотрит на Ванечку! Здравствуй, Ванечка, говорит лошадка! Как я рада тебя видеть! Почему ты так долго не приходил? Болел? Не болей больше, говорит лошадка!” Беседа с конем затягивается, вопросы становятся все более въедливыми, а ответы коня все обширнее, пока мамаша не замечает, что у ребенка повисла голова и он спит. Ей неловко, что заметила это не сразу, но уходит она гордо, уверенная, что первый камень в познании ребенком животного мира заложен.

Дети постарше с удовольствием кормят лошадей сахаром, яблоками, хлебом. Родители исполняют роль статистов, подающих корм. “Куда ты ему столько даешь? – возмущенно спрашивает мать, разворачивая пакет. – Ему хоть сколько дай, все сожрет! Ты маленькому дай! Он тоже хочет! Смотри, как он глядит на меня исподлобья. Обиделся, что ли? Да не перевешивайся ты! Упадешь, они тебя затопчут! Куда ты к нему лезешь? Хочешь, чтоб он тебе голову откусил?” Ребенок замечает, что у пони висит почти до земли, покачиваясь из стороны в сторону, детородный орган с руку толщиной. “Мама! А что это у маленького такое большое болтается?” – изумленно спрашивает малыш. Мать в ужасе отшатывается: “Где? Ишь ты, смотри какой! Маленький, а наглый! Как твой отец прям! Это он, сынок, заболел. Пойдем отсюда, а то еще заразишься”.

А рядом, в большом вольере, бегают по периметру уже совсем другие лошади. Ухоженные, сильные красавцы. Белой и черной масти. Девушка-тренер щелкает бичом и заставляет их перейти на галоп. Когда они проносятся мимо, слышно, как работают мощные легкие, и ветер, поднятый движением крупных сильных тел, приносит запах звериного пота.

К вольеру подходит отец с десятилетним сыном. Два толстых краснолицых блондина. Отец, откашлявшись, неожиданно бабьим голосом: “При ковке копыта предварительно расчищают от наслоившегося и отжившего старого рога, а затем подгоняют подкову по копыту. Подкова долж на прилегать к копыту плотно, без просвета, и выступать из-под копыта у зацепной и боковых стенок на 0,5–1 миллиметр. Концы гвоздей (барашки) должны плотно прилегать к роговой стенке…”

Копчик

Копчик – старая кляча. На телеге, запряженной Копчиком, по определенным дням к нам в Городок приезжал дядька-старьевщик. Городок – это рабочий городок порта – так назывался район Феодосии, в котором мы жили. Старьевщик собирал по домам ненужное тряпье. Не знаю, что получали взамен взрослые, но детям он давал птички-свистульки, воздушные шарики и бумажные веера. Завидев Копчика, мы с Нанкой сломя голову бежали домой, тайком брали там какие-то тряпки и тащили менять. Правда, домашние запасы быстро исчерпывались, и взять что-то незаметно от мамы было уже невозможно. Поэтому часто мы только наблюдали за бойкой торговлей и облизывались.

Однажды, когда дядька, наполнив телегу, собрался уже уезжать, я вдруг вспомнила, что видела за сараями хороший кусок меха. Прибежав туда и обнаружив его все так же лежащим, никем еще к рукам не прибранным, я очень обрадовалась. Отряхнула мех – он был жесткий как фанерка и стоял колом, – положила под мышку и бегом к Копчику. Когда я протянула его дядьке, тот повертел шкурку в руках, понюхал и бросил на землю. Это была раздавленная кошка! Я залилась слезами. Он пошарил у себя за пазухой и дал мне бумажную свистульку. Если в нее дуть, она разворачивалась как длинный язык. Такой ни у кого не было! Копчик с дядькой уехали, а я не понимала, что мне делать – радоваться или плакать. Свистулька – хорошо! Даже очень хорошо! Раздавленная кошка – беда. Меняю беду на свистульку – как-то нехорошо…

Аннушка

Аннушка – моя подруга в детском саду. Короткие кудрявые волосы, всегда красиво одета. Белые носочки! Мы много смеялись. Она умерла. Помню тот день. Мы качались на качелях. Потом она сказала, что у нее кружится голова и больше она качаться не будет. Вечером пришла ее бабушка, и они пошли в летний кинотеатр. Мы попрощались. Навсегда. Утром следующего дня воспитатели спрашивали: кто на прогулке у фонтана ел с Аннушкой желтую акацию? Я не ела…

Через несколько дней Аннушкина бабушка принесла нам конфеты. Она тихо плакала и шепталась со взрослыми. А после обеда детям велено было стелить постели и ложиться спать. У каждого в чулане хранился собственный матерчатый мешок с одеялом, подушкой и бельем. Идешь в чулан, берешь мешок и стелешь себе на приготовленную раскладушку. Когда я вошла в чулан, там, прислонившись друг к другу, стояли два мешка – мой и Аннушкин. Когда я взяла свой, ее мешок накренился и упал. И меня вдруг охватило такое горе! Я легла под одеяло, задыхаясь от слез. Мне казалось, что нет для меня на свете ничего роднее этого мешка. А после сна, когда убрали раскладушки, пол был усеян фантиками от конфет…

Через ограду Шереметьевского дворца вижу белую скамейку, ротонду на холме, деревья, которые кто-то когда-то посадил. Здесь была чья-то жизнь, бегали дети, кто-то кого-то целовал, а кто-то, ревнуя, поигрывал прутиком. А дворец, парк, белая скамейка и ротонда остались… Как здорово, когда от тебя что-то остается. Что останется после нас? Пока мы с тобой, Нанка, живы, живы и мама, и папа, а мы умрем, и они умрут. Кто вспомнит нас? А надо, чтобы нас помнили?

Мама сидела на скамеечке в палисаднике, поссорившись с папой из-за его очередного недельного запоя. И вдруг услышала, как хлопнула дверь в кухню. Она встала и прикрыла дверь, ведущую в дом, чтобы не видеть и не слышать пьяного мужа. А он в этот момент повесился на двери. Ушел, хлопнув дверью в прямом смысле слова. Может, он в последний момент раздумал и захотел жить, а мама не поняла этот стук? Или это была конвульсия? Как он решился нас оставить? Мы ведь совсем маленькие были…

Тюк

В спальне за старинной деревянной вешалкой стоял большой тюк. Большой такой матерчатый мешок. На вешалке висели какие-то вещи, пальто, которые в этот момент не носились, все это было накрыто простыней, так что тюка почти не было видно. Тюк – штука полезная. Нам с Нанкой на нем было хорошо плакать, если что-то случалось, или прятаться во время игр. Становишься на тюк, прикрываешься пальто или протискиваешься в угол за тюк, и никто тебя не видит! Однажды мы так хорошо этот тюк намяли, что он развязался и показалась мужская кепка. Мы перестали играть и стали рассматривать чужую вещь. За кепкой пошли еще кепки, рубахи, штаны, пальто, туфли. На самом дне была большая пачка писем и открыток, перевязанных куском мелкой рыбацкой сети. “Чувствуешь запах? – строго спросила Нанка. – Это папа”. Помню, как буквально закружилась голова от неожиданной встречи. Мы совали голову в тюк и не могли надышаться, клали лицо в кепку и раздували ее своим дыханием. Как кошка, нализавшаяся валерьянки, я стала тереться о папины вещи и зарываться в них. Пахло чем-то далеким, забытым и родным. Табаком и мужчиной.

Теперь я знала, что папа дома. Он живет в тюке под вешалкой, и, когда мамы нет, я в любой момент смогу с ним побыть, подышать им, потрогать его и даже обнять.

Асфиксия

Лет в одиннадцать мне в руки попал листок с папиными фамилией, именем и отчеством. На листке было написано незнакомое слово “асфиксия”, и я почему-то сразу поняла, о чем идет речь. Вспомнился случай, когда мы гурьбой шли из школы, и кто-то сказал Людке: “А твой отец – Жорик!” Жорик был холостяк, здоровый рыбак, вечно пьяный, и он часто ходил к ее матери занимать деньги. Людка надулась и пошла вперед. Я догнала ее и начала успокаивать: “Чего ты? Да врут они все!” Людка посмотрела на меня через одно незаклеенное стекло очков и тихо сказала: “А твой отец повесился”. Я остолбенела. Людка отошла подальше, прокричала: “Твой отец повесился!” – и быстро побежала в гору. Я оглянулась на оставшихся. Все смотрели на меня. Я говорю: “Вот дура! У нашего папы было больное сердце!” Все продолжали молча смотреть на меня. Вот это мне уже совсем не понравилось. Я бросилась домой. Дома была Нанка, и я, задыхаясь, спросила: “Надя, а что, наш папа повесился?” Нанка спокойно спросила:

– Кто сказал?

– Людка.

– И ты веришь?

– Нет!

– Правильно делаешь.

– А может, и…