Черный Гетман

Вышел со двора не оглядываясь. Жалея коня, которому предстоял еще нелегкий путь, повел его по улице в поводу.

Путь лежал мимо рыночной площади, где важный боярин наставлял собравшуюся толпу.

– …как только последние ляхи город покинут, наш государь разобьет свой лагерь с противуположной стороны Смоленска, у Молоховских ворот. Завтра отслужат торжественный молебен и будет крещение для всех, кто пожелает в веру православную перейти. После крещения пир начнется. Вы, литвины, в городе сидите тихо – первые дни будет наш батюшка Алексей Михайлович принимать с подарками своих стольников, стряпчих да дворян, потчевать грузинских и сибирских царевичей, сотников государева полка, а также черкасского наказного гетмана Ивана Золотаренка. Только на третий день после крещения, как водится по православному обычаю, вас к присяге призовут и к столу праздничному допустят. А на пиру том велено будет гостям подавать…

Чем будут угощать на царском пиру перевертышей-победителей, Ольгерд слушать не стал. Чтоб время не тянуть, вскочил на коня и натянул уздечку, направляя верного друга в сторону Днепровских ворот.

Рейтары-наемники, получив свое жалованье, ушли еще в первые дни, так что всего с воеводой Федором Обуховичем да полковником Корфом город покидало не больше полусотни человек. Были это личные жолнеры[10] военачальников, великопольские шляхтичи со слугами да несколько литвинов, которые подобно Ольгерду, кто из шляхетской чести, кто по иным причинам, не пожелали присягать московскому царю.

Процокав под аркой, всадники выехали за стены города туда, где на пятачке меж башнями и перекинутым через Днепр мостом ждала боярская сотня во главе с царским окольничим в высокой собольей шапке, надетой по жаркой погоде ради важности происходящих событий.

По команде воеводы четыре убеленных сединами гусара спрыгнули с коней и, аккуратно расправив, сложили в ряд тяжелые полковые знамена. Окольничий важно махнул рукой, и вдоль стены, в сторону царского лагеря, выбивая копытами дерн, понесся широким галопом гонец.

Боярская сотня раздалась в стороны, образуя проезд, и остатки коронного войска шагом, по два в ряд, двинулись через мост. Лицо воеводы было каменным, но Ольгерд разглядел, как по его щеке к чисто выбритому подбородку нехотя ползет тяжелая солдатская слеза.

Едва передовые рейтары подскакали к опушке леса, как за их спинами забили церковные колокола. Ольгерд обернулся. К стенам города тянулся пестрый многолюдный поезд, в самой середине которого вокруг сверкающего золотым шитьем всадника на снежно-белом коне плотно сгрудились, грозно сверкая позолоченными бердышами, краснокафтанные рынды. Сам царь московский и всея Руси, осеняя милостью бывших врагов, а нынешних верноподданных, торжественно вступал в отвоеванный город.

* * *

Пройдя верст тридцать по Виленскому тракту[11], воевода, обнаружив подходящую прогалину, остановил отряд и приказал обустраиваться на ночь. Ольгерд, ожидавший случая поговорить с Обуховичем, наконец решился. Нужно ведь было как-то определять свою судьбу. Слез с коня, стал шагах в трех, дождался, пока тот раздаст все необходимые приказы, и только потом негромко произнес:

– Дозволь обратиться, пан воевода!

Обухович развернулся к нему всем корпусом. Посмотрел. Нахмурился.

– Так это ты тот самый десятник, что башню на воздух поднял?

– Ну я, – нахмурившись, ответил Ольгерд.

– Почему с нами ушел? Боялся, что московиты тысячу задавленных не простят?

– Мне-то чего бояться? Пан хорунжий на весь Смоленск кричал, что это его работа.

Морщины на лбу воеводы начали расправляться.

– То, что не Соколинский это сделал, я сразу же после штурма прознал. Хотел наградить храбреца достойно, да сам видишь, какие у нас дела…

Ольгерд пожал плечами.

– Награда бы, конечно, не помешала. Только мне сейчас другое нужно. – Решился наконец. Выпалил: – Возьми на службу, воевода! Не десятником, так хоть простым мечником или кирасиром.

– Почему ко мне просишься? Литвины-ополченцы к царю отбежали, а ты, наемник, со мной ушел…

– Я шляхтич, воевода. Мой род ведет себя от Ольговичей Черниговских и великого князя Ольгерда, через его сына, Владимира Брянского. Брянский князь своему младшему сыну пожаловал ольговскую вотчину. С того времени всех старших сыновей называли в честь великого князя литовского, а ольговские земли были за нашим родом. До недавних пор.

– Вон в чем дело, – кивнул понимающе воевода. – Всю литовскую шляхту на Брянщине, что Речи Посполитой присягала, давно уж повыбивали из маетков Романовы, и твоя родня тоже попала под царский бердыш. Значит, вот почему ты царю челом бить не хотел.

Ольгерд кивнул.

– Вотчины я лишился при царе Михаиле. Мальчишкой был, когда к отцу приехал важный боярин из самой Москвы. Он всю литовскую шляхту объезжал, добром предлагал московскому государю крест целовать. Многие уже тогда под московскую руку переметнулись…

– И что твой отец?

– Ответил, что Рюриковичи, потомки великих князей, худородным Романовым отродясь не служили. А когда боярин начал ему грозить, взял да и спустил его с крыльца.

– Тогда мы с Московией были в мире, – кивнул Обухович. – Тронуть в ответ он отца твоего не мог.

– А он и не тронул, – невесело усмехнулся Ольгерд. – Не прошло и недели, как в Ольгов пришел воровской отряд в две сотни сабель. Отца и мать убили, дом сожгли, меня увезли и в холопы запродали. Это уже потом я узнал, что царь Михаил Романов не только донцов оружием и припасами снабжал, но и тех, кто в пограничных землях литвинов давил.

– Как же судьба твоя дальше сложилась?

– С холопов я через год сбежал на Дон, откуда выдачи нет. Там казачком пошел к есаулу, научился саблю в руках держать, через несколько лет в Литву вернулся. Так вот с тех пор и воюю… Так что, возьмешь меня, воевода?

Тяжко вздохнул в ответ Обухович.

– Была б моя воля, ты бы во главе сотни отборных пикинеров ходил. Да сам видишь, теперь все мое войско – три десятка домашних жолнеров. Воеводства моего теперь нет. Но это еще полбеды. Другое худо. Верный человек из Вильно намедни гонца прислал. Оказывается, гетман литовский Радзивилл со своими присными за сдачу города в измене меня обвиняет. Крикуны настропалили сейм, сенаторы меня права голоса лишили, а королю направили депешу с прошением, чтобы меня под суд отдать. Так что еду я, скорее всего, прямо в тюрьму. Ты уж не обессудь, десятник, но тебе сейчас от моей службы вся прибыль – гетманская немилость. Ты уж как-нибудь пережди. А вот ежели я опалу переживу и снова буду в силе, то с радостью приму тебя на службу.

Кивнул воеводе Ольгерд в благодарность за честный ответ. Ведь мог же высокий магнат его, безземельного наемника, и вовсе беседой не удостоить. Собрался было зашагать к дереву, у которого, с толком используя время отдыха, щипал траву нерасседланный конь, но был остановлен повелительным голосом:

– Подожди, десятник!

Обухович подозвал слугу, что-то ему негромко сказал. Тот шустрой лаской метнулся ко вьюкам, достал оттуда длинный предмет, завернутый в холстину, развернул, благоговейно подал. Воевода протянул Ольгерду золоченый эфес:

– Вот, держи. Это все, что сейчас могу.

Ольгерд принял саблю двумя руками. Оглядел ножны, простые и надежные. Стальные стяжки на них позолочены, сверкают дорогими камнями. Взялся за рукоять, вытянул клинок на ширину ладони, чуть наклонил и охнул. В отсвете багровеющего солнца по матовой поверхности побежали мелкие трещинки, словно кто-то облепил кованое железо тонкой паучьей сетью.

– Дамасская сталь!

– Она самая, – кивнул Обухович. – За такую саблю сможешь купить доброго коня. Только не спеши с ней расставаться. Видишь вензель на крестовине? Пока эта сабля с тобой – любой из рода Обуховичей твой друг и союзник.

Ольгерд нежно, словно лаская женский стан, провел ладонью по ножнам.

– Подарок воистину королевский. Теперь уже я, воевода, твой должник.

Обухович отмахнулся: пустое, мол, не время для церемоний.

– Ступай, десятник. Бог тебе в помощь.

Солнце спустилось ниже еловых верхушек. Ночевать Ольгерд решил в другом месте, куда нужно было успеть до темноты. Конь, поняв что ночной отдых откладывается на неопределенное время, недовольно заржал.

* * *

К тому времени, когда Ольгерд, проскакав по лесной дороге верст шесть, выехал к пойменным лугам, уже начало смеркаться. Неширокий в верхнем течении Днепр выгибался здесь огромной сверкающей саблей, на которую темно-багровое солнце бросало кровавые отблески. Там, где у сабли полагалась рукоять, пологий берег задирался крутым холмом, на котором в лабиринте огородов гурьбились крепкие деревянные хаты.

Схоронившись за деревьями, Ольгерд вдумчиво оглядел подворья, вслушиваясь в вечернюю музыку сельской жизни. Особое внимание обращал на крыши и коновязи, не курится ли где из-под соломы очажный дымок, выдавая неурочный ужин? Не постукивают ли копытами в ожидании овса крепкие боевые кони, каких у крестьян сроду не было? Не брешут ли где с надрывом собаки на непрошеных гостей? Но в селе было спокойно. Собаки лениво перебрехивались меж соседними дворами, из коней в поле зрения обнаружилась лишь одна сермяжной масти кляча, рядом с которой и его меринок показался бы арабским скакуном, а из всех деревенских изб дым курился только над венчающим макушку холма основательным полуторным пятистенком здешнего старосты.

За время службы в соколинской хоругви Ольгерд бывал здесь не раз. Село Замошье, расположенное в полудне пути от Смоленска, было оброчным владением воеводства, поэтому служивые люди, следующие по своим делам, останавливались здесь частенько. Только в этом году он побывал здесь трижды: два раза сопровождал мытников, выжимающих из крестьян недобранный оброк, а третий, перед самой войной, во главе своего десятка был послан ловить беглого вора. Но вор, дерзко, прямо посреди дня, освободивший от груза в полторы тысячи талеров загулявшего в трактире главу местной купеческой гильдии, был родом из здешних мест, а потому ловиться не стал…

Убедившись окончательно, что в селении нет чужих, Ольгерд тронул поводья. Конь, почуяв скорый отдых, зачастил копытами по тропе.

Главная и единственная улица Замошья привела его к старостову подворью. Как выяснилось, Ольгерд ошибся, и чужие в селении все же были. Точнее, чужой. Староста Михай стоял у крыльца и беседовал с небогато одетым юнцом вида до чрезвычайности неопределенного. Ольгерд спешился, привязал коня и подошел к крыльцу. Оглядев стоптанные сапоги, чиненный кунтуш[12], давно не чищенный самострел со следами ржавчины на замке да измотанную хромую лошадь, которую хозяин, судя по всему, не жалея ни себя ни животину, гнал без роздыху целый день, про себя усмехнулся. Такого горе-воина он, как десятник, не взял бы к себе даже ездовым.

Староста Михай кивнул приветливо и пожал, извиняясь, плечами. Мол, прости, пан начальник, с человеком говорю. Ольгерд в ответ кивнул и чуть улыбнулся. Этот пожилой хитроглазый литвин, вечно жалующийся на войны с неурожаями, был позажиточнее многих шляхтичей литовского войска и отношения заслуживал уважительного.

Путник тем временем засыпал Михая наивными до слез вопросами:

– А чем тут вообще можно заработать да славы добыть?

– Дык война же, милостивый государь, – щурясь, как кот на сметану, отвечал ему староста. – Слава да богатство нынче дело нехитрое. Можешь, к примеру, съездить да соли нам привезти. Закончилась в селе соль. Можешь к воеводе поехать, походатайствовать, чтобы он нам подати снизил. Мы тут и челобитную уже припасли. Да и разбойников в лесах стало больше, чем грибов. Ежели разгонишь их, мы тебе всем миром подарочек приготовим…

Пришелец поднял руку, задрал простую селянскую шапку и почесал затылок. Надумав, изрек:

– Не тех я чинов, чтобы с воеводой о податях говорить. Да и за солью мне, воину, бегать несообразно. А вот разбойники – дело другое.

Лицо старосты расплылось в улыбке.

– Вот и славно! Тут небольшая ватага, душ в семь, у села водворилась. Как девки в лес по ягоды пойдут – так непременно норовят изобидеть их охально. Никакой уже моченьки нет терпеть…

– Шпилер не спрашивает сколько врагов, Шпилер спрашивает, где они, – подбоченясь, ответствовал пришелец, обнаружив некоторое знакомство с греческой историей (такой фразой, если верить Плутарху, любили козырять еще спартанцы). – Ты бы, староста, меня на постой до утра определил да припасу с собой дал, а утром, с первым лучом, я и отправлюсь в бой.

«Стало быть, Шпилером кличут, – подумал Ольгерд, – германец, что ли?»

– Рад бы, – все так же радушно ответствовал староста, – рад бы с тобой, храбрец, всем, что имею, поделиться, да мы, селяне, нынче беднее церковных крыс. Если отдадим тебе свой припас, то сами до весны не дотянем. Однако толику можем продать. Но уж по таким ценам, что тебе не накладно будет. За те деньжата, за которые ты у нас все переметные сумы харчами набьешь, в городе и сухого хлеба не продадут.

Шпилер скривился и потянул из сумы тощий кошель.

– Искатели приключений, – пересчитав деньги и отпустив приезжего, пробурчал староста, – зачастили сюда, чуть не каждый день приезжают.

– Так тут радоваться нужно, – улыбнулся Ольгерд, – ты же этого Шпилера талеров на пять нагрел, не меньше. Никак корчмарей в Смоленске подговорил, чтобы они всех таких вот, как он, к тебе направляли?

– Корчмари за такое дело непременно мзду потребуют, – вздохнул староста. – А тут дело иное. С недавних пор на Смоленщине беглый хранцуз объявился. Клермоном кличут. Как-то по весне он к нам в Замошье забрел. Платил щедро, золотом, вот я его своим домашним бимбером[13], для пасхального разговения припасенным, и угостил. После того сей хранцуз воспылал любовью к нашим местам. Наутро, как в себя пришел да рассольчиком отлечился, поехал себе подобру-поздорову, а через неделю начали такие вот, как этот Шпилер, подъезжать. Оказалось, Клермон, как повстречает в пути новичка, так непременно направит его ко мне, мол, ежели хочешь службу сослужить да талерами разжиться, то поговори с Михаем.

– А ты что?

– Что я? У нас тут осень на носу. Скоро рыбу солить, капусту, огурцы. Опять же грибы вон со дня на день пойдут. А соли в амбарах – кот начихал. Я же их всех сперва прошу – привези, мил-человек, соли хоть три мешка, заплачу так, что не пожалеешь. Так ведь нет! Никто из них в негоции не желает пускаться, всем непременно воинской славы подавай. Ну я их и посылаю в лес к разбойникам. Одолеют – слава богу. Но чаще всего в плен попадают…

Ольгерд понимающе кивнул.

– Кстати, Михай. В Смоленск к воеводе с челобитной больше не посылай никого. Сдал Федор Обухович город русскому царю.

– Вот уж порадовал, – от души огорчился староста. – Это что же получается, нам теперь нового московского воеводу дадут? Ох, грехи мои тяжкие. Новых мытников придется хмелить. А москали, говорят, пьют сильнее, чем ляхи…

– Не боись, староста. Все паны, что у Обуховича служили, присягнули царю Алексею. Так что мытники, скорее всего, те же самые и будут. Чего их менять?

– Тоже верно, десятник. Нам-то, бедным крестьянам, все равно кому оброк возить. Ну да ладно. Ты-то здесь какими судьбами?

Теперь пришла Ольгердова очередь вздыхать и пожимать плечами.

– Я теперь уж и не десятник, а перекати-поле. Нету больше моей хоругви – весь повет под руку к московитам перешел. Служить царю не хочу, а воеводе, стало быть, более не могу.

– Что дальше думаешь?

– Не знаю пока. Отдохну денек да, скорее всего, в Киев подамся. Там, говорят, новый полк собирают.

– И то дело, – кивнул староста. – Тут уже не поймешь, кто с кем воюет. Казаки, стало быть, с царем русским в союзе, а их бывшие друзья-татары теперь на стороне польского круля…

Ольгерд невесело усмехнулся.

– Ладно, Михай. Время позднее, конь устал, да и я тоже. Переночевать где тут у вас можно?

– Да вот хоть тут, в моей хате. Такому гостю мы завсегда рады. – Михай хорошо помнил, как присланный на расправу десятник, узнав, что разыскиваемый вор доводится старосте двоюродным братом, в поисках усердствовать не стал, а потому обходился с ним как с дорогим гостем…

– Сколько за фураж да припас возьмешь?

– С тебя-то? – обиделся староста. – Мы с тобой, мил-человек, давно в расчете.

Ольгерд согласно кивнул. Собравшись расседлывать коня, скинул кунтуш, бросил на перила.

– А что, Михай, бимбер-то у тебя, тот, которым ты своего Клермона потчевал, еще остался?

– Как не быть? – радушно осклабился тот. – Он у меня все время готовится. Вон видишь, и сейчас… – Староста кивнул на соломенную крышу, над которой вздымался в вызвездившееся ночное небо неспешный дразнящий ноздри дымок.

* * *

Легкий речной ветерок выдувал из головы остатки бимбера, который у Михая оказался и впрямь на редкость хорош. Из отборной сброженной ржи, трижды воскуренный в большом чугунке, не меньше пяти раз процеженный сквозь березовые угли, он растекался по жилам хмельным теплом и был выпит под хрустящие соленые грузди, уху из свежевыловленной стерляди да извлеченный из дальнего схрона окорок в таком количестве, что Ольгерд начал собираться в дорогу только глубоко за полдень.

Проехав вдоль берега, он добрался до брода. Искупав коня, переправился на другой берег, посидел с полчаса на коряге, подставляя лицо жгучему солнышку и, радуясь негаданно обретенной свободе, двинул по набитой тропе, вьющейся среди деревьев. По ней, миновав пару затерявшихся в лесу сел, можно было выбраться на Могилевский тракт и ехать на Оршу, где, по последним полученным в Смоленске известиям, стояли войска литовского гетмана Радзивилла.

Планов на будущее у него особых не было. Про Киев он говорил старосте скорее для красного словца. По словам Михая, купеческая община Могилева, получив от русского царя обещание, что им сохранят Магдебургское право[14], была готова со дня на день открыть ворота и присягнуть присланным боярам. Расположенный ближе к Киеву Овруч принадлежал казакам. Еще пять лет назад Богдан Хмельницкий выгнал оттуда польского старосту, а вместо него поставил своего полковника. Связываться с запорожцами Ольгерд не хотел, с московитами и подавно. Стало быть, ловить ему ни в Овруче, ни в Могилеве было нечего. Разве что наняться к торговцу какому-нибудь, в дороге его охранять.

Размышляя всерьез о том, не вернуться ли, пока не поздно, в Вильно, он, углубившись в лес, проскакал версты три и вдруг услышал доносящиеся из-за деревьев резкие тревожные голоса. Не медля, съехал с тропы, приметил густые папоротники коню под брюхо. Двинул на звук.

На просторной лесной поляне шло вдумчивое толковище. Выехавший затемно из Замошья Шпилер, которому бимбер был не положен по чину, стоял, прижавшись спиной к толстому сосновому стволу, одной рукой держась за ушибленный лоб, другой же выставив перед собой немощную шпажонку. Собеседники – хмурые замурзанные мужики, оцепили его полукругом и что-то выспрашивали, размахивая дубинками. Конь Шпилера, лишившись седока, особо не огорчился – спокойно пасся неподалеку под присмотром еще одного разбойника. «Стянули, стало быть, героя с седла, – подумал Ольгерд, – а теперь хотят взять живым. Сколько же их, интересно, здесь всего?»

Разбойников на поляне было семеро. Четверо держали путника в осаде, уговаривая его сдаться по-хорошему, а если не согласится, то готовые пустить в ход дубины, один стерег захваченного конька, да двое стояли на стреме, высматривая, не приближается ли кто со стороны ближайшего села, которым была расположенная у тракта Архиповка. Поэтому окрик, раздавшийся за их спинами, прозвучал громом средь ясного неба:

– Всем стоять!

Голос был спокойный, чуть насмешливый и явно принадлежал человеку, привыкшему отдавать команды. Главарь шайки опустил дубину и медленно, осторожно оглянулся.

Под деревьями, незамеченным выехав на поляну, стоял простоволосый всадник, наставив на честную компанию стволы двух пистолей. Поперек седла у него лежал явно заряженный карабин, а на боку висела, поигрывая каменьями, дорогая шляхетская сабля.

Один из разбойников осторожно потянул руку за спину, но главарь, запрещая, чуть заметно мотнул головой. С этим-то они, пожалуй что, справятся всемером, да как бы за деревьями не ждали слуги или, того хуже, сидящие в засаде жолнеры.

– Ехал бы ты мимо, уважаемый, – чуть не просительно протянул главарь. – Мы тут в своем праве. Этот малец на нас первый напал.

– Да ты не боись, – добавил другой разбойник. – Мы что, звери какие? Христианскую душу губить не будем. Выкуп возьмем, али татарам в полон продадим.

– Ты согласен выкуп платить? – осведомился у пленника всадник.

– Мне н-нечем, – заикаясь от страха, ответил тот.

– А к татарам хочешь?

Прижатый к стволу полохливо[15] замотал головой.

– Он не хочет, – спокойно сказал всадник. – Так что сейчас вы вернете ему лошадь и исчезнете отсюда.

– Неправ ты, уважаемый, – мирным голосом, поддав деланой дрожи, ответил главарь, подмигнув при этом подручному. – Наш это лес…

Всадник, хмурясь, молчал.

– Да что с ним говорить? Бей!!! – завопил дальний разбойник, отвлекая к себе внимание. Главарь рыскнул в сторону, пытаясь укрыться меж деревьев, его помощник вытянул из-за пазухи сделанный из самопала обрез, а тот, что стоял в дозоре, поднял из травы незамеченное раньше копье из косы и ринулся вперед. Он явно намеревался уйти от пули, поднырнув под коня, а потом резануть острым лезвием по жилам, чтобы спешить противника, но Ольгерд его опередил.

Два выстрела прозвучали почти одновременно. Главаря, словно куклу, швырнуло вбок, и он, расплескивая мозги из разбитого пулей черепа, врезался головой в толстый сосновый ствол. Его подручный выронил обрез, постоял, отупевшим взором разглядывая свой живот, по которому медленно расползалось кровяное пятно, и, скуля, словно подбитая собака, осел на землю. Разбойник с косой коня задеть не успел. «Хороша воеводина сабля. Остра и в руке лежит как родная», – подумал Ольгерд, отслеживая краем глаза, как катится, приминая траву, отрубленная одним махом голова.

Второй дозорный и тот, что стерег коня, улепетывали со всего духу, а двое из тех, что щемили у дерева Шпилера, застыли, оцепенев. Ольгерд не любил пустого кровопролития, а пуще того жалел пули и порох, потому убивать сверх меры не собирался. Забросил саблю в ножны, выставил вперед карабин.

– Цел? – спросил у Шпилера.

Тот молча кивнул.

– Забери обрез, садись на коня и поехали. А вы, – Ольгерд повел стволом в сторону ошалевших разбойников, – ежели дернетесь, то без причастия к святому Петру пойдете вслед за дружками. Не люблю я, когда на меня оружие наставляют, пугливым становлюсь, суетиться начинаю…

Шпилер, не выпуская из рук шпажонку, бочком подобрался к раненому в живот, схватил обрез и затрусил в сторону своей лошади. Та, почуяв приближение хозяина, подняла голову и заржала раз, потом другой. По разумению Ольгерда для такого недбалого[16] лошадника, каким был Шпилер, со стороны хитрой животины чести было с избытком, и общаться она пыталась с кем-то другим. Так оно и оказалось. В ответ на протянутую к поводьям руку лошадка недовольно взбрыкнула и снова заржала, повернув морду к опушке. Ей в ответ из глубины леса донеслось ответное ржание, перешедшее в короткий храп, словно кто-то, приказывая коню замолчать, резко дернул узду.

Из лесу навстречу убегающим разбойникам вывалил конный отряд человек в тридцать. Их можно было бы принять за рейтар – все как один на сытых откормленных боевых конях, в доспехах и тяжелых надежных шлемах. Если бы не разношерстные наряды, красноречиво свидетельствующие о том, что перед ним отнюдь не передовой дозор или армейские фуражиры…

Разбираться, кто приближается к поляне, свои или чужие, не было ни малейшего резону, к тому же намерения незнакомцев тут же определились. Не останавливаясь и не разбираясь ни в чем, они жестко расправились с бегущими навстречу разбойниками и начали рассыпаться в линию для атаки. «Уж точно не дорогу спрашивать собрались», – подумал Ольгерд. Бой принимать было глупо. Он развернул своего мерина и врезал ему пятками в бока. Тот обиженно заржал и припустил к лесу широкой рысью.

– Скорей! – рявкнул он в сторону Шпилера, который все не мог поймать неслушную лошадь. – Беги в лес, в чащу! Убьют!

Когда до деревьев оставалось совсем чуть-чуть, Ольгерд оглянулся. Преследователи, догоняя, пустили своих коней в галоп, но большой опасности они уже не представляли, в лесу такой аллюр держать не получится, кони переломают ноги об сучья и корни, стоит нырнуть в чащу – и поминай как звали. Гораздо больше его волновал один, остановивший коня и целивший в его сторону длинным ружейным стволом.

Из ствола полыхнуло, спустя мгновение над головой свистнула пуля. Ольгерд вжался в конскую шею и со всей силы врезал коню в бока. Уйти бы за деревья да свернуть в давешний папоротник. Пусть потом рыскают по всему лесу. Он успел уже разглядеть в бешеной скачке уходящую в глубь чащи спасительную тропинку, как в ногу будто ударили раскаленным железным прутом, и его обожгла сильная, путающая мысли боль. Конь запнулся, подломил передние ноги, и Ольгерда выбросило из седла. Перед глазами мелькнуло синее-синее, с мелкими кучерявыми облачками небо, верхушки сосен, оранжевые корабельные стволы. Последнее, что он увидел, был зеленый травяной ковер с пятнами сиреневых и желтых цветов. Земля вздыбилась и с размаху ударила по лицу.

* * *

Первое, что он ощутил после долгого обморока, был острый угол, впившийся в спину. Поняв, что лежит навзничь на чем-то твердом, Ольгерд открыл глаза. Над ним нависало белесое утреннее небо, окаймленное кронами деревьев. Было не разобрать, то ли это кружится голова и мелькающие над головой ветки плывут перед глазами, то ли его куда-то везут. Загнав поглубже стоящий в горле вязкий тошнотворный ком, Ольгерд попробовал оглядеться. Картина немного прояснилась. Он лежал на трясущейся телеге поверх уложенных на нее мешков, один из которых и причинял беспокойство спине. Попробовал сдвинуться, но, как только шевельнул ногой, та, от колена до бедра, отозвалась нестерпимой болью. Ольгерд сжал зубы, но не вытерпел, застонал. Над ухом глухо, словно сквозь вату, зазвучал чей-то голос:

– Ну слава богу, очнулся!

Голос был обрадованный и смутно знакомый. Ольгерд, кряхтя, сдвинулся на бок. Проклятый угол перестал жать на ребро, и в поле зрения вплыло молодое лицо. Напрягся, вспомнил:

– Шпилер?

– Я самый, – откликнулся случайный товарищ. – Уж думал, что не выживешь, ан нет. Оклемался!

– Мы где?

– В плену.

– У кого?

– Себя называют охотными стрельцами, – понизив голос, рассказал собеседник. – На самом деле обычные разбойники. Гуляют здесь, пользуясь тем, что война и не до них. Ходили по деревням за живым товаром. Нас вот по пути прихватили. Сейчас хабар в свой острожек везут, куда-то на Брянщину, а полон – к татарам.

– Разбойники – московиты?

– Да кого здесь только нет. Русины, поляки, татары. Даже швед затесался. Он у главаря в подручных.

– Главарь у них кто?

– Да бес его разберет, – глаза у Шпилера расширились, и он перешел на шепот: – По имени вроде русский, кличут господином Димитрием, а кто он на самом деле – неведомо. Страшный на самом деле человек. Ему душу христианскую загубить – что муху прихлопнуть…

Ольгерд напрягся и смог, наконец, оглядеться по сторонам. Они ехали в середине обоза по неширокой, поросшей травой лесной дороге. Обоз составляли разнотычные телеги, доверху полные скарбом. Впереди и сзади телеги сопровождали давешние тяжеловооруженные всадники, а за последним возом, который тянули два сильных откормленных вола, словно бычки на кукане, семенили на веревке люди, среди которых он распознал и встреченных в лесу разбойников. На возу жалась кучка связанных девушек.

– Если ты пленный, то почему со мной на телеге? – спросил у Шпилера.

– За тобой приглядывать посадили.

– Я-то им зачем понадобился?

– Как тебя подстрелили, то хотели сперва добить, но приметили дорогую саблю, взяли с собой. Решили, что ты из знатного рода, собираются, если выживешь, выкуп взять.

«Вот и сгодился воеводин подарок, – усмехнулся про себя Ольгерд, – и недели не прошло, как он жизнь мне спас». Вслух же произнес:

– Давно едем?

– Третий день уже. Крепко тебя об пенек приложило, у кого другого голова бы треснула. Да еще нога прострелена. К счастью, пуля навылет прошла. Я перевязал как мог, подорожник и мох приложил…

– А ты что, лекарь?

– Да какой там. Так, научился в странствиях раны обиходить.

К телеге подъезжали два всадника. Шпилер оглянулся и вжал голову в плечи. Первый, судя по наряду, был тем самым прибившимся к разбойникам шведом. Возраста среднего, в плечах кряжист, с короткой всклоченной бородой и мясистым неприятным лицом. Пальцы, что держат повод, – длинные, узловатые, ухватистые, словно клещи. В седле ездить подолгу не приучен – сутулится, елозит. Смотрит на пленников, как закольщик на рождественских поросят: прищурился, а глаза бегают вверх-винз, словно ищут, куда заколку вонзить. Таких обычно с радостью берут в пыточных дел мастера. Второй ехал позади и виден был только наполовину, но, к ворожке не ходи, главарем здесь был именно он.

Этот человек выделялся среди своего пестрого отряда как ворон, затесавшийся в галочью стаю. Конь сильный, вороной, из тех, какими похваляются друг перед другом магнаты. Всадник коню под стать. Ему бы на парадах гарцевать да паненок с ума сводить. В черненой кирасе, из-под которой выглядывает рукав опять же черного бархатного камзола. В седельной кобуре торчит рукоятка пистоля с серебряными чеканными накладками. Хоть годов далеко не юных, верхом держится прямо, легко, словно в седле родился. Без шапки, волосы коротко стрижены, с проседью. Про таких говорят «перец с солью».

Всадники поравнялись с телегой. Оба глядели на Ольгерда, выжидательно молчали. Он, не зная о чем пойдет речь, тоже не спешил начинать разговор.