Смейся, паяц!

Когда Ефима Наумовича арестовали, мою будущую тёщу вызвали в КГБ и потребовали, чтоб она в письменной форме отказалась от мужа-шпиона. Александра Сергеевна заявила, что прожила с ним много лет, знает, что он – не шпион и никогда от него не откажется. Тогда её тоже исключили из партии и уволили из редакции газеты «Колхозное село», где она заведовала отделом. (Оба её брата, главные инженеры двух химических комбинатов, один в Череповецке, другой на Урале, тоже были уволены без объяснения причины.) В их доме жили писатели и журналисты, соратники по партии и по работе. И, как истинные соратники, как только моего будущего тестя арестовали, они сразу перестали общаться и даже здороваться с Александрой Сергеевной. Семья осталась без источников дохода, продавать было нечего, четверо детей, мал мала меньше, были обречены на голод. Спасла их уборщица, которая много лет работала в доме и любила эту семью: каждое утро, рано-рано, она поднималась на лифте к ним на последний, восьмой этаж и ставила под дверь трёхлитровую банку молока или супа и буханку хлеба. И немедленно убегала, чтобы никто не заметил, что она помогает шпионам.

Ефиму Наумовичу дали двадцать пять лет строгого режима, но в лагеря отправить не успели: умер «Отец Народов», и народы стали выпускать из тюрем. Тесть полгода отсидел в Киевском КГБ на Короленко 15, в подземной камере-одиночке, вышел с туберкулёзом и куриной слепотой. Его реабилитировали и он устроился работать редактором на студию Кинохроники. И тут партия выкрикнула новый призыв: «Коммунисты – в отстающие колхозы!». И Александра Сергеевна, чтобы дореабилитировать уже реабилитированного мужа, бросает семью и идёт председателем в самый кошмарный колхоз, который можно было отыскать в Украине: там не было ни света, ни радио, колхозники не получали ни копейки на трудодень, потому что трудодней тоже не было, колхоз задолжал государству более миллиона рублей. Деревня находилась за Днепром, во время паводков связь с внешним миром прерывалась. Алкаши-председатели сменяли один другого, и каждый последующий пропивал всё то, что не успел пропить предыдущий.

Она проработала там три года, спала по четыре-пять часов в сутки, искала пути спасения и находила. Райком заставлял сажать кукурузу, которая здесь не росла, весь чернозём вымывался ежегодными разливами Днепра. Она узнала от стариков, что в давние времена здесь сажали люцерну, собирали по два урожая в год и продавали белорусским крестьянам на корм скоту. Она поехала в Белоруссию, подписала договора и через несколько месяцев колхоз заработал первые деньги. Затем она расчистила заброшенный пруд, пустила туда мальков и стала продавать зеркальных карпов. Узнав, что Государство платит за индеек, намного больше, чем за кур и за уток (индеек тяжело вырастить, маленькие индюшата болеют и умирают, за ними надо очень ухаживать), моя мудрая тёща собрала всех стариков и старух и сказала: «Вы не получаете пенсии, считаетесь нахлебниками. Предлагаю вам возможность помочь семье. Я выдам каждому по двадцать индюшачьих яиц – высидите их на печи и вырастите, корм я вам дам. Когда они подрастут, половину отдадите колхозу, а половина – ваша, я их у вас куплю, получите хорошие деньги – подспорье семье!» Старики радостно согласились – к осени в колхозе появилось «стадо» индеек… Она ещё многое там напридумала, и в итоге, всего через год, после сорока лет Советской власти, в деревне, наконец, зажглась лампочка Ильича, которую колхозники назвали лампочкой Александры. Потом заговорило радио, построили новые коровники, клуб, школу, колхоз отдал все долги и люди стали зарабатывать. Это было не чудо, это был результат необъятной преданности своему делу и беспощадной самоотдачи.

Поставив колхоз на ноги, она вернулась, снова пошла работать в редакцию «Колхозного села» и параллельно училась на вечернем отделении сельскохозяйственной академии: после работы в колхозе решила расширить свои знания в сельском хозяйстве. Ей уже было за пятьдесят. Как она успевала, где брала силы?! Эта женщина за всю жизнь ни разу не была в отпуске, она вообще, никогда не отдыхала, даже будучи беременной, работала до последнего месяца.

Когда я задавал себе вопрос, откуда в Майе столько необъятной доброты и самоотдачи, то сам же на него и отвечал: от матери, от Александры Сергеевны, которая при своей сумасшедшей занятости всегда находила время кого-то проведать, поддержать, помочь, тайком от мужа отрывая деньги от скудного семейного бюджета. Если говорить об идеальных коммунистах, которые в то время уже давно деградировали, то именно она была этой «последней из могикан», образцом трудолюбия, честности и бескорыстия.

Через год после её возвращения из деревни, к ней стали приезжать посланцы из колхоза, как ходоки к Ленину, с мольбой и призывом: «Саня, вернись! Вернись, Саня – он опять всё пропил!» (Это – о новом председателе).

Теперь ещё немного о Ефиме Наумовиче. Подлечившись и отдохнув после заключения, он тоже развил бурную деятельность: помимо редакторской работы на киностудии, стал читать лекции от Общества «Знания» и превратился в крупного политического обозревателя и партийного пропагандиста. За что и был наказан.

Когда ему стукнуло шестьдесят, будучи всю жизнь «номенклатурным» работником, он пошёл оформлять «персональную» пенсию, которая была выше обычной и давала определённые льготы. Вернулся потерянным и подавленным: ему отказали, потому что у него был прерван «номенклатурный стаж», с 1941-го года по 1946-й, то есть, когда он был на фронте. Обескураженный тесть спросил:

– А если бы я не пошёл на войну, то стаж бы не прервался?

– Нет, – ответили ему.

– Значит, если бы я все эти годы провёл в тылу, то…

– То стаж бы сохранился.

Честно говоря, мне его впервые стало жалко: даже он, который всю жизнь мчался впереди всех с красным знаменем в руках, который яростно отстаивал любое решение партии и правительства, на этот раз в растерянности сник перед этим социдиотизмом. И только через несколько лет, его старые товарищи по комсомолу, ставшие теперь большими партийными «шишками», помогли оформить вожделенную персональную пенсию, которая давала ему право ежемесячно получать в закрытом распределителе белую муку, зелёные помидоры и синюю курицу, недоступную для рядовых пенсионеров.

Как ни старалась восстановить его против себя Советская власть, неоднократно преданный ею, он оставался преданным ей. Когда по Телевидению сообщили о том, что Советский Союз ввёл войска в Афганистан, я был в шоке:

– Зачем?! Зачем они это сделали?

– Иначе бы американцы ввели свои войска, – ответил Ефим Наумович, повторив только что услышанные слова диктора. – Партия правильно поступила, – завершил он, надел плащ и куда-то ушёл. Вернулся через час, мрачный.

– Где вы были? – поинтересовался я.

– В военкомате.

– Зачем?

– Просил, чтоб меня направили добровольцем в Афганистан. Они отказали.

Я хотел в ответ рассмеяться или сыронизировать, но взглянув на него, воздержался: он был неподдельно расстроен. Зашоренность этого человека не знала границ. Ему было уже за шестьдесят, но он искренне переживал, что его не взяли воевать за дело партии, которая всегда поступает правильно – он был в этом уверен. И только где-то уже в самом конце жизни, скукожился и притих, потому что всё понял, но, конечно, в этом не признался – такое признание вынуждало перечеркнуть всю его жизнь. И унёс это невысказанное признание в могилу.

Александра Сергеевна, окончив Академию, работала в редакции «Украинской энциклопедии», заведовала сельскохозяйственным отделом. Ей оставалось несколько месяцев до выхода на пенсию, и при её нынешней, высокой зарплате, пенсия у неё была бы максимальной – сто двадцать рублей. Но в это время надо было устроить на работу племянника Щербицкого, Генерального Секретаря ЦК Украины, поэтому её вызвал главный редактор и потребовал, чтоб она подала заявление об уходе.

– Дайте мне доработать ещё пять месяцев, – попросила она, – тогда у меня пенсия не пострадает.

– С партией не торгуются! – ответил ей этот профессиональный демагог. – Надо, значит, надо!

Она бросила на стол заявление и ушла. Её пенсия уменьшилась на тридцать рублей в месяц, что было ощутимо для пенсионера.

– Зачем вы пошли на поводу у этих сволочей? – упрекал её я. – Надо было принципиально остаться – они не смогли бы вас уволить!

– Унижаться из-за рублей? Да и работать после этого уже не хотелось.

Следующая её должность была – главный агроном Сельскохозяйственной выставки, которая размещалась на огромной территории в несколько десятков гектаров.

Чтобы передвигаться по ней, главному агроному была выделена лошадка с бричкой. Лошадка была старенькая, дряхлая, Александра Сергеевна жалела её, вкусно кормила, никогда не запрягала, а сама, как лошадь, гоняла от павильона к павильону. Но и там она долго не задержалась: из Голландии в Украину впервые завезли прославленные чёрные тюльпаны, которые стоили сотни тысяч долларов. Моя тёща двое суток провела на Выставке, создавая заграничным гостям привычные для них «заграничные» условия. На третьи сутки стали подъезжать чёрные правительственные «ЗИМы» и «Волги» и требовать эти тюльпаны для квартир и особняков. Водители протягивали бумажки с директивами: «Подателю сего выдать». Первых три таких директивы моя наивная тёща порвала, заявив: «Не дам!» Возник скандал, примчался перепуганный директор:

– Вы с ума сошли! Это же из ЦК, из Совмина, из Госплана!..

– За эти цветы народные деньги заплачены, а они их по дачам растаскивают. Не дам!

Как вы понимаете, назавтра она уже там не работала.

Напротив их дома раскинулся огромный ботанический сад с большим количеством теплиц, в них было жарко, душно, влажно. Именно там в последние свои годы работала Александра Сергеевна, окучивала кустики, пропалывала рассаду. Она уже была очень больна: оттёкшие ноги, отдышка, одряхлевшее сердце ещё билось, только благодаря электронному водителю ритма.

– Как вы можете здесь находиться?! – взывал к ней я. – В вашем возрасте! Вам же нельзя!

– А что делать, Шурочка? Молодые сюда не идут. А мне цветы жалко.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О МАЙЕ

До того, как мы с Майей начали встречаться, за ней усиленно ухаживал Юра Колодиев, известный в Киеве эрудит и умница… Он предложил ей выйти за него замуж, она уже почти согласилась, но тут появился я и предстоящая свадьба поломалась. Через месяц он позвонил мне и попросил встретиться. Перелистывая и переоценивая своё прошлое, я сейчас особенно чётко вспоминаю, как мы сидели на парковой скамейке и он говорил мне, искренне и проникновенно, чуть нараспев:

– Я вчера дождался её у дома, пытался уговаривать, но увидел её глаза и понял, что это уже бесполезно: там – ты. Прошу тебя, не обижай её, у неё очень трудная жизнь, была и есть. Её обижать – грех. Она очень хороший человек, не огорчай её, пожалуйста!

Ах, Юра, Юра! Если бы ты знал, как эти твои слова жгут мою душу сегодня, почти через пятьдесят лет! А тогда, самовлюблённый эгоист-попрыгунчик, я пропустил их мимо ушей, они только пощекотали моё самолюбие: ведь это было доказательством ещё одной моей победы!..

Ах, Юра, Юра! Почему ты не врезал мне по зубам или по печени – может быть, тогда бы твои слова скорее дошли до моего сердца!

У неё, и вправду, была трудная жизнь. Родители, с утра до вечера, погружённые в партийно-советскую деятельность, почти не занимались детьми, обделяя их теплом и заботой. Мамой была Майя. Работая по ночам, она днём занималась хозяйством: из тех грошей, которые ей выделяли на день, покупала минимум продуктов и умудрялась приготовить из них максимум еды. По дороге на рынок, она ещё успевала отнести маленького Борю в детский садик – это тоже вменялось ей в обязанность.

Было ещё две сестры, но старшая Дина, рано выйдя замуж, жила с мужем в Херсоне. Младшая Лена, нервная, издёрганная, была в конфронтации с семьёй: откровенно ненавидела отца и не очень жаловала маму. Единственно, кого она обожала – это Майю, слушалась и подчинялась, Майя была для неё непререкаемым авторитетом. И эту любовь она пронесла сквозь годы, до конца Майиной жизни.

Чтобы поскорей удрать из постылого дома, Лена буквально выскакивала замуж, вскоре расходилась и снова «убегала под венец». И только последний её брак был удачным: она вышла за Сергея Грина, социолога, музыканта, литератора – обаятельного обжору, обожающего много выпить и ещё больше поесть. Бог не дал им детей, поэтому Серёжа был у неё не только мужем, но и ребёнком, забавным и толстым, которого Лена закармливала всю жизнь, делая ещё толще. Когда его живот достигал размера большого полкового барабана, Лена грозно изрекала «Стоп! Хватит лопать! Будешь худеть!» и сажала его на диету, но чтоб не огорчать, «диету» давала в таком количестве, что его живот раздувался ещё больше.

На языке идиш есть прекрасное слово, определяющее хронического неудачника – шлымазл. Таким шлымазлом был их младший брат Боря.

Его первая жена, прибалтийская авантюристка, подцепила его, будучи уже на пятом месяце беременности, в темпе женила на себе, в темпе родила и тут же развелась, повесив на него алименты, которые он платил за чужого ребёнка до его совершеннолетия.

Вторая его жена, хищная провинциалка, приехавшая покорять Киев, уже с готовым ребёнком, тоже быстро женила его на себе, быстро прописалась в квартире у родителей, где жил Боря, и так же быстро развелась.

Она отобрала себе одну комнату, стала приводить сперва покупателей (она спекулировала вещами), а потом и своих новых ухажёров – жить вместе стало невозможно. Родители вынуждены были разменять свою квартиру на две, причём, ей оставили однокомнатную в центре (это было её условие), а сами переехали на край города в малюсенькую двухкомнатную клетушку в «хрущёбе», где и прожили до конца дней своих.

А Боря продолжал жениться. Следующая жена, родив ему дочку, слава Богу, уже от него, тоже развелась, вышла замуж за какого-то музыканта, с которым и улетела в Америку вместе с дочкой, и Боря с тех пор больше их не видел.

Потом он много лет жил ещё с какой-то женщиной, которая, в отличие от предыдущих, долго с ним не расписывалась, до смерти Александры Сергеевны и Ефима Наумовича. И только после этого они расписались, чтобы квартира родителей законно перешла к её дочери. Какова сейчас его жизнь, Лена не знает: живя в одном городе, они не общаются, Боря на приглашения не откликается и по телефону не звонит, очевидно, жена не разрешает.

Майя очень отличалась от брата и сестёр своей духовностью, своей необъятной любовью к окружающим, своим стремлением к знаниям. Она мечтала учиться, хотела сразу после школы поступать в университет, но отец не разрешил:

– Нечего сразу лезть в интеллигенцию – сначала пройди через рабочее горнило, поработай на производстве!

Он устроил её на кинокопировальную фабрику, простой рабочей, в ночную смену: чтобы было потрудней. Трудностей хватало: после ночной смены у неё, как я уже писал, начиналась дневная: Борю отнести в садик, купить на базаре продукты, приготовить обед, ужин, завтрак… Она всё время не высыпалась, а производство было вредным – стало прихватывать сердце. Я уверен: начало её сердечного заболевания – там.

С детства она была запрограммирована на самоотдачу. В их доме жили одинокие старушки, сыновья которых не вернулись с войны – она знала их всех, будучи десятилетним ребёнком, навещала, ухаживала за ними, когда отключали воду (а это случалось довольно часто), таскала им полные ведра на любой этаж.

Сохранился семейный анекдот: когда ей было семь лет, мама где-то раздобыла связку баранок (тогда это было большое лакомство) и повесила ей на шею, как ожерелье. С этим ожерельем Майя выбежала во двор, её окружили дети, стали просить – она каждому отламывала по баранке. Когда Александра Сергеевна вышла из подъезда, она увидела, что все дети грызут баранки, все, кроме Майи.

– Что ж ты себе не оставила, хоть одну? – спросила мама.

– А у меня – верёвочка, – ответила Майя.

С тех пор это стало формулой её жизни: раздавать всё, оставляя себе только верёвочку.

И в эвакуации, и в послевоенном детстве у неё не было игрушек, она мастерила себе из тряпочек какие-то подобия зайцев или медведей и играла с ними. Дефицит игрушек в детстве, породил в ней повышенную любовь к ним на всю жизнь: в доме у нас всегда обитали стаи плюшевых львов, собак, кошек и кукол, разных размеров и расцветок. Когда родилась Маша, она просто завалила её самыми дорогими игрушками. Избалованная дочка принимала их довольно сдержанно, в то время как Майя радовалась им, как ребёнок.

Она хорошо рисовала, очень остро ощущала красоту в любых её проявлениях, стремилась модно одеваться, но при той малообеспеченности, в которой жила семья, покупать новые вещи было невозможно. Поэтому она сама научилась шить и из обрезков материалов, старых кружев, разноцветных ленточек мастерила красивые детали к платьям и юбкам, которые делали устаревшую одежду элегантной.

Когда мы познакомились с тобой, я уже получал свои первые гонорары, не часто, не регулярно, но всё-таки… Почему же я тебе не помогал? Не от скупости же – ты ведь знаешь, что всю жизнь я был безалаберным растратчиком любых денег, ты всегда посмеивалась, когда я, виноватый, давал клятву, что с понедельника начинаю экономить. Так почему же, почему?.. А потому что «школа Крещатика» внушила: давать женщине деньги – это покупать её любовь. Растратить с ней вместе любые суммы – пожалуйста, а дарить подарки или деньги – категорически нет, это унижает достоинство мужчины!.. Вот и я, выпускник-отличник этой школы, получив гонорар, вёл тебя в ресторан и по-купечески тратил там такую сумму, за которую ты могла бы купить себе новое платье или туфли. Почему ты мне ни разу хоть как-то не намекнула?..Ты всегда приходила на свидание красивая, нарядная, весёлая, а я, толстокожий себялюбец, и не догадывался, как тебе тяжело это даётся!..Господи! Почему до меня всё дошло так поздно?!

В течение трёх с половиной лет, которые мы с ней встречались, я неоднократно, чувствуя, что жизнь меня подталкивает к женитьбе, вдруг срывался, прерывал наши свидания, впадал в загулы.

Меня дико пугали слова: женитьба, дети, пелёнки… Сегодня я знаю, что есть две породы мужчин: одни рождаются мужьями и уже в детстве играют в папу-маму, стремятся поскорей завести семью и детей.

Другие – рождаются любовниками и их пугает привязанность к одной женщине. Не знаю, родился ли я любовником, но точно знаю, что родился мальчишкой и надолго задержался в этом возрасте. Я очень медленно взрослел, поэтому отчаянно сопротивлялся тому, что позднее принял бы с радостью.

Только лет в сорок я осознал, что уже – муж, лет в пятьдесят – почувствовал ответственность отцовства, и лет в шестьдесят – радость от общения с внуками. Но получил я всё это намного раньше, поэтому долгое время был плохим мужем, плохим отцом, плохим дедом.

Моя первая внучка Полина родилась, когда мне было под пятьдесят. Я всегда выглядел намного моложе своих лет и, конечно, обращение «дед» меня бы шокировало, поэтому я очень поощрял то, что она называет меня по имени: «Шура».

Однажды мы лежали с ней на пляже, я флиртовал с двумя загорающими рядом девицами, и тут Полинка попросила: «Шура, купи мне мороженое».

Я был в разгаре флирта, поэтому отмахнулся: «Потом, потом».

Тогда эта маленькая шантажистка (ей было тогда лет шесть) тихо предупредила: «Если ты сейчас же его не купишь, я отойду в сторону и буду громко звать тебя «Деда!». Конечно, я немедленно вскочил и принёс ей две порции.

Ведь сдаём же мы экзамены, чтобы получить права на вождение машины – почему бы не сдавать экзамены на права вождения семьи?.. Мне бы жениться лет на десять-пятнадцать позднее, насколько бы Майе было легче жить со мной… Но через столько лет я бы с ней разминулся!

Как же тебе было тяжело! Ведь ты сразу родилась преданной женой, заботливой матерью, мечтала иметь свой дом, семью, детей…

А я сопротивлялся. Поэтому на протяжение трёх с половиной лет «наших свиданий», а потом и семейной жизни, тебе приходилось делать аборты, много абортов.

Ты подчинялась моим решениям, но при этом, конечно, безмерно страдала, и физически, и душевно.

Только теперь, моя добрая и терпеливая девочка, я понимаю, каким был безжалостным и жестоким, как это было ужасно и не простительно.

Твои одиннадцать абортов – это одиннадцать кинжалов, воткнутых сегодня в мою кровоточащую совесть, и я знаю, что Бог меня за это очень накажет.

И первое, самое суровое наказание, я уже получил: он у меня отнял тебя!

ТРЕТИЙ – ЛИШНИЙ

Ход событий ускорил мой школьный друг Изя Фишман. Он был высок, красив, обладал актёрскими данными, постоянно участвовал в школьной самодеятельности. Окончив Николаевский пединститут, вернулся в Киев преподавателем русского языка и литературы, но устроиться нигде не мог: с фамилией Фишман его не очень спешили брать на работу. Естественно, он страшно переживал. В это время в Киеве гастролировал эстрадный коллектив из Иркутска. Их директор обратился ко мне с предложением написать для них сценарий обозрения. Я поставил условие: напишу, если они возьмут в свой коллектив рекомендуемого мной артиста. Представил им Изю, он понравился, но они тоже выставили условие, чтобы у него уже был готовый репертуар. Я это гарантировал, дал ему один из своих «проверенных» монологов, который пользовался успехом у зрителей, он его подготовил, очень хорошо исполнил и укатил с ними дальше на гастроли. По возвращении коллектива в Иркутск, директор филармонии принял его в штат, а спустя полгода, Изю пригласили на работу в Иркутский драматический театр – так началась его актёрская карьера.

Спустя года полтора, он приехал в Киев повидаться с матерью. Я познакомил его с Майей, мы вместе проводили время, и он влюбился в Майю. Как-то посадил меня рядом и спросил:

– Ты собираешься на ней жениться?

– Пока нет, – ответил я, – а как будет дальше, не знаю.

– А я хочу жениться на ней, сегодня же сделаю ей предложение. Ты не возражаешь?

– Валяй! – по-пижонски ответил я, но вдруг почувствовал, как на душе заскреблись кошки.

В этот вечер я ей не позвонил, не назначил свидания – с ней встречался Изя, признался в любви, предложил выйти за него замуж и с ним уехать.

Как потом он мне рассказал, она поблагодарила его, поцеловала, расплакалась и сказала: «Я не могу от него уйти».

– Я её предупредил: ты будешь у него вечной любовницей, – признавался он мне. – Но не помогло: она тебя, дура, любит. Продолжай крутить ей голову. А мне трудно это видеть – я возвращаюсь в Иркутск.

Он улетел. Прошёл ещё год, я ничего не предпринимал, наши встречи продолжались уже более трёх лет – сейчас я представляю, как она безумно от этого устала. Снова прилетел Изя, снова взял меня за грудки и потребовал ответа: «Ты женишься или нет?» Какой-то демон, сидящий во мне, упрямо ответил:

– Нет!

– Тогда я опять пойду к ней и буду уговаривать, пока она не согласиться.

Весь вечер я сидел дома и напряжённо ждал звонка. Он позвонил мне в двенадцать ночи.

– Мы три часа просидели в Ботаническом. Она всё ещё любит тебя, но я её убедил. Я обещал ей, что она будет, наконец, иметь свой дом, семью, мою любовь и заботу. Она согласилась, но просила поскорей её увезти, чтобы не встречаться с тобой – завтра мы улетаем.

До утра я не сомкнул глаз: я вдруг ощутил всю безмерность этой потери, представил, что завтра её уже не будет рядом со мной, и почувствовал такую холодную пустоту, что стало страшно. В восемь утра я уже был у неё дома. Она, бледная, невыспавшаяся, собирала вещи в чемодан и плакала. Я обнял её, поцеловал в мокрые от слёз глаза и сказал:

– Я тебя не отдам. Сегодня же сообщу твоим родителям, что мы женимся, а завтра – подадим документы.

Она была настолько измучена, что не смогла ничего ответить, просто прижалась ко мне и продолжала тихо плакать. Чуть придя в себя, спросила:

– Ты мне простишь, что я согласилась?

– Глупенькая! Ты же видишь: я, как сумасшедший, примчался к тебе чуть свет.

– Тогда надо ему сообщить, чтобы он не ждал.

– Я сейчас пойду к нему и вернусь.

– Нет, пойдём вместе: это я должна сказать сама, чтоб он не думал, что ты меня заставил.

Страшно расстроенный, Изя в тот же вечер улетел, а мы с Майей весь день не расставались: пришли к её родителям, потом к моим – и всё покатилось к свадьбе.

АХ, ЭТА СВАДЬБА!

Расписывались мы в центральном Дворце бракосочетаний. Когда за день до события мы пришли туда для дополнительных формальностей, случилась неприятность: Майя не заметила прозрачной стеклянной двери и, пытаясь пройти, разбила стекло и порезала ногу, настолько сильно, что пришлось ехать в больницу. Там ей наложили два шва и перебинтовали рану. Назавтра она явилась во Дворец в белом свадебном платье и с белой повязкой на ноге. Нога болела, поэтому Лёня внёс её на руках на второй этаж. Она была бледна, и от раны, и от волнения. Увидев это, Юра Шостак заговорщески шепнул: «Не волнуйся, Майечка, твой жених – хороший парень». Эти слова, прозвучавшие после наших многолетних встреч, заставили её рассмеяться и сняли волнение.

Это было время, когда в СССР пытались найти заменитель обряда венчания и один за другим, во всех городах открывали дворцы бракосочетаний, в которых создавали свой ритуал: звучал марш Мендельсона (подозреваю, они не знали, что он – еврей), новобрачных торжественно приветствовали сотрудницы дворцов и представители общественности.

Очередь новобрачных и их гостей продвигалась довольно быстро: конвейер работал без сбоев. Подошёл наш черёд. Сотрудница дворца, с уже отработанной интонацией радости и взволнованности, поздравила нас и передала слово заслуженному токарю завода «Арсенал» – он и представлял общественность. По такому случаю на него надели галстук, который ему ужасно мешал, он одной рукой держал текст поздравления, другой – всё время пытался растянуть свой ошейник. Мы расписались, обменялись кольцами, поцеловались и поехали в мой любимый ресторан «Динамо».

ОКОЛЬЦЕВАЛ.

Гостей было человек 50. Мне подарили к свадьбе бутылку французского «Шампанского, которое в то время было недосягаемым дефицитом. Я показал его гостям и объявил, что эта бутылка – приз за самый остроумный тост. Поэтому каждый старался выиграть, было шумно и весело, все искренне радовались, что, наконец, завершился наш с Майей трёхлетний марафон. И только во мне, не затухая, тлело скрытое чувство тревоги: смогу ли я жить семейной жизнью?

Мама и папа предлагали, чтоб мы поселились у них, но я не согласился: я знал, что каждая мама, особенно, еврейская, какую бы супер-потрясающую жену не привёл сын, уверена, что он достоин лучшего. И потом, две женщины под одной крышей (мне говорили, так выглядит китайский иероглиф, обозначающий ссору) – это тяжелейшее испытание для обеих, не хотелось подвергать ему и маму и Майю. Поэтому мы стали жить у её родителей, которые отдали нам отдельную, изолированную комнату, вход – прямо из прихожей, мы могли в любое время уходить, приходить и приглашать к себе гостей.

Одно только мне не понравилось: Ефим Наумович, если у него вдруг возникало желание пообщаться или просто проверить, чем мы занимаемся, позволял себе в любое время открывать нашу дверь без стука. Когда он это проделал дважды, я прибил изнутри крючок, и третьего раза уже не было.

Майя, ещё за год до свадьбы, под моим нажимом, ушла с кинокопировальной фабрики и поступила учиться в пединститут на вечернее отделение факультета психологии. А чтобы был рабочий стаж (иначе на вечерний не принимали), работала воспитателем в детском садике. До работы и после, она успевала купить продукты, приготовить завтрак, обед, ужин – она была счастлива, что, наконец, имеет мужа и свой семейный дом.

Памятуя папин завет, я прервал встречи с Зосей и остальными моими «девушками», чтобы до Майи не доходили пересуды, которые, конечно же, больно бы её ранили. Я обо всём написал Лике. Я старался вести себя, как порядочный муж, но уже через три-четыре месяца начал маяться: мне не хватало новых встреч, знакомств, приключений.

КОМИТЕТ ДРАМАТУРГОВ – СПАСЕНИЕ ДЛЯ УТОПАЮЩИХ ЕВРЕЕВ

Вте времена развернулась новая «компания»: борьба с «тунеядцами», теми, кто не работает и не получает регулярную зарплату – их клеймили, позорили и даже выселяли из городов. Я нигде не служил, не получал зарплату и, естественно, подпадал под это определение.

Однажды, за год до моей женитьбы, в нашу квартиру явился участковый и между нами состоялся такой диалог:

– Соседи сообщают, что у вас часто гости, выпиваете, танцуете. Откуда деньги?

– Зарабатываю.

– А где вы работаете?

– Нигде.

– Значит, тунеядец.

– Какой же я тунеядец, если зарабатываю!

Я открыл папку, в которой было десятка два договоров с «Укрконцертом», с «Москонцертом», с Ленинградской филармонией. Там стояли довольно приличные суммы, которые явно произвели впечатление на участкового.

– Это всё вам заплатили?

– Точно.

– Ага. Понятно. Так где вы работаете?

– Нигде.

– Выходит, вы всё-таки – тунеядец?

– Но вы же видели, что я зарабатываю! – Разговор пошёл по второму кругу.

– А вы получаете зарплату?

– Не получаю.

– Так как же вы зарабатываете?

– Вот. – Я опять открыл папку с договорами. Он снова стал их рассматривать, мучительно пытаясь разобраться в этой сложной ситуации. Слышался скрип – это тёрлись друг о друга его мозговые полушария.