Вечный капитан - Князь Путивльский. Том 1

С этого дня половцы стали относиться ко мне с уважением, как к собственному хану. Они, кстати, звук «г» произносят, как «х». Так делали до них скифы, так будут делать после них украинцы. Видимо, эта земля не терпит звук «г». Слишком много с него начинается неприятных слов. Вечером половцы дали мне лучшую часть косули и угостили кумысом, отказавшись брать за это деньги. Я не любитель кумыса, но выпил его, чтобы не потерять их расположение. Кстати, моего знания турецкого и утигурского языков хватало, чтобы понимать их. По словам купца Боряты, половцы – союзники черниговских князей, Ольговичей, в войнах с владимирскими и киевскими Мономаховичами, причем настолько хорошие, что владимирцы кочевников в плен не берут. Что не мешает половцам и черниговцам нападать друг на друга. Ну, прямо-таки дружная семья: промеж себя деремся, но против остальных стоим плечом к плечу.

К вечеру третьего дня добрались до места, где заканчивался волок. Там на правом берегу стояла небольшая деревянная крепость Кодак. Мы поселились в деревне, ожидая, когда притащат и погрузят ладью. Ожидание затянулось на шесть дней. Все это время я расспрашивал купца Боряту и монаха Илью о событиях и обычаях в Киевской Руси, купался в Днепре, переплывая его туда-обратно на удивление местным жителям, занимался фехтованием. Умелых напарников здесь не было, поэтому занимался сам. Отрабатывал работу с саблей и щитом, или кинжалом, или второй саблей. Интуиция мне подсказывала, что навыки эти скоро пригодятся. Местные мальчишки (взрослых мужчин в деревне почти не было, зарабатывали на жизнь) садились неподалеку на траву и молча наблюдали за мной. Особенно им нравилось, как я работаю двумя саблями. Вторую брал у купца Боряты Малого. Она была немного короче, шире и тяжелее моей, без елмани и слабее изогнутая.

Дальше мы плыли в основном на веслах. Ветер дул от норд-оста, почти все время был встречный. На ночь становились на якорь возле левого, низкого берега. Здесь были земли половцев, которые ничего не имели с транзитной торговли, но хотели бы отхватить хоть что-нибудь. Говорят, они иногда обстреливали ладьи из луков. Сами плавать на лодках не умели и не любили, поэтому пустой тратой стрел всё и заканчивалось. Нас они не побеспокоили ни разу.

Возле впадения в Днепр левого притока под названием Сула купец Борята Малый сказал мне:

– Немного выше по этой речке стоит крепостица Воинь с хорошей, защищенной гаванью. В нее можно заплыть на ладье и отстояться в случае опасности. Оттуда легко добраться по Суле до Попаша, от которого до Путивля день пути конному.

– Запомню на будущее, – произнес я, – но сейчас мне надо побывать в Чернигове, представиться князю Мстиславу Святославичу.

Как объяснил мне Илья, Черниговское княжество теперь вроде независимого королевства. Черниговские князья считают себя Великими, то есть, равными киевским. Новгород-Северский князь у них типа герцога, а я буду кем-то вроде графа. По идее, я должен подчиняться своему «герцогу» – Изяславу Владимировичу Новгород-Северскому, но, поскольку он мой «племянник» и занимает мое место, имею право общаться напрямую с «королем». Впрочем, как я понял, никто никому здесь уже по большому счету не подчиняется. Бывает только совпадение интересов.

После Сулы на берегах Днепра все чаще стали попадаться деревни. Затем на правом, высоком берегу появился город Канев. Он был хорошо укреплен. Как рассказал мне монах Илья, деревянные стены собраны из срубов, нижние из которых набиты землей и камнями. Это понадежнее, чем частокол у западноевропейских городов. Башни внизу каменные, а верхние части деревянные. Некоторые башни очень высокие, метров под двадцать. Территория внутри стен называется посадом. На самом высоком месте находится Детинец – замок князя или его посадника. К городу примыкают слободы, которые сжигают при подходе врага. Почти все построено из дерева, так что сжечь и восстановить не долго. Примерно также устроены и остальные русские города.

Киев, конечно, отличался от других городов. Говорят, по размеру и численности населения он самый большой на Руси и второй в Европе, уступает только Царьграду. Он располагался на холмах очень высокого правого берега. Я несколько раз в двадцатом и двадцать первом веках бывал в Киеве. Первый раз еще двенадцатилетним школьником приезжал на экскурсию. Запомнилось посещение Киево-Печерской лавры. Нас водили по темным проходам под землей, мимо ниш, в которых лежали коричневые человеческие кости. Мне, как самому младшему, экскурсовод предлагала идти в середине группы, чтобы темноты не боялся. Темноты-то я, дитя подвалов, как раз и не боялся, а вот на кости старался не смотреть. Тогда мне Киев казался совершенно не таким. Может, потому, что ни разу не видел его с середины Днепра. Сейчас поражало обилие церквей. Или их казалось много, потому что были выше остальных зданий. У нескольких купола были крыты золотом и ярко блестели на солнце, у остальных – оловом, медью, свинцом или дранкой… В некоторых местах, видимо, наиболее уязвимых, стены и башни были полностью каменные. Выше по течению, в низине, располагался торгово-ремесленный Подол, ничем не защищенный. Как в Посаде, так и на Подоле полным ходом шло строительство. В основном возводили двухэтажные жилые дома и церкви.

Мне хотелось прогуляться по Киеву, но Борята Малый предложил сделать это в другой раз:

– Как только подойдем к пристани, меня обдерут, как липку. За год до того, как латиняне захватили Царьград, наши князья вместе с Рюриком Смоленским пограбили и сожгли Киев. Выгребли все сокровища из Софийского собора, сожгли Печерскую лавру и Десятинную церковь. Киевляне до сих пор помнят это. Так что черниговским купцам сюда хода нет. Разве что очень богатым, сильным, которых побоятся тронуть.

Пристали мы на ночь к берегу у Вышгорода, который находился километрах в пятнадцати выше по течению на выступающем мысу. Его окружали глубокий ров, высокий вал и мощные деревянные стены с каменными башнями. Хотя он намного меньше Киева, я бы сказал, что захватить его будет труднее. Вышгород был чем-то вроде резиденции киевских князей и местом паломничества для всех православных. Здесь в соборе хранились мощи невинно убиенных князей Бориса и Глеба. Святыми они стали только потому, что их убили молодыми и вроде бы ни за что. Мне почему-то сразу вспомнились такие же «невинно убиенные» Павлик Морозов и Зоя Космодемьянская. Делать национальных героев на заказ – это многовековая российская традиция. Весь наш экипаж и пассажиры сразу поперлись в этот собор, чтобы поблагодарить «святых» за благополучное возвращение из похода. Поскольку сюда направлялась моя «мать», когда ее похитили и продали в рабство, у меня был повод отказаться от посещения собора.

– Борис и Глеб в моей семье не пользуются почетом, – объяснил я монаху Илье свое нежелание идти с ним.

Как ни странно, Илья отнесся к этому с пониманием. У людей тринадцатого века довольно утилитарное отношение к святым. Помогаешь – почитаю, нет – найду другого. Священники тоже относились к этому по-деловому: не важно, какому святому отстегивают, лишь бы раскошеливались.

3

Чернигов стоял на высоком правом берегу Десны. На холме, отстоящем метров на сто-сто пятьдесят от кромки воды, располагался Детинец с каменными стенами высотой метров восемь и башнями раза в полтора выше. Имел он форму неправильной трапеции. Сверху над стенами деревянные двухскатные навесы, а у башен высокие остроконечные деревянные крыши, из-за чего казалось, что башни раза в два выше стен. К дальней от реки стороне Детинца и примерно к середине боковых примыкали стены Окольного града, высотой метров шесть, снизу метра на три каменные, а сверху деревянные. Башни все каменные и с высокими крышами. Окольный град был раза в четыре больше Детинца, который как бы выпирал из него. Посад или, как его называли здесь, Передгородье в свою очередь начинался от боковых и дальней стен Окольного града и как бы выдавливал его из себя. Если бы можно было поставить Чернигов на бок, то стал бы похож на снеговика: внизу большой, широкий и расползшийся ком Посада, в середине немного приплюснутый сверху Окольный град и на самом верху маленький Детинец. Стены у Посада были деревянные, а башни каменные, но с более низкими, чем у детинцевых, крышами. Возле юго-западной стороны Окольного града стоял каменный Елецкий монастырь, похожий на небольшую крепость. Стены и башни всех трех частей города были потемневшими от времени. Заметно было, что их давно не ремонтировали. Из-за городских стен выглядывали купола множества церквей. У трех, видимо, соборов, они были золоченые. В Детинце и Окольном граде виднелись также купола и башенки нескольких трехэтажных деревянных теремов. С северо-восточной части, выше по течению Десны, к городу примыкали незащищенные слободы, застроенные деревянными домами и церквами. Ближе к городским стенам стояли двухэтажные дома с большими дворами и многочисленными хозяйственными пристройками, а дальше – одноэтажные, всё меньше, беднее, пока не переходили в россыпь полуземлянок с крышами, застеленными дерном, на котором зеленела трава. Возле богатых домов были деревянные тротуары, по которым можно было четко проследить границу между достатком и нищетой.

Мы пришвартовались к пристани на берегу речушки, впадающей справа в Десну. Возле пристани располагалось Торжище – улицы с лавками и мастерскими, посередине которого стояла большая и высокая церковь, деревянная, крытая медью, построенная, как мне сказал монах Илья, в честь Параскевы Пятницы – покровительницы торговцев. Нас уже поджидал местный мытник – сборщик податей – тучный, неповоротливый мужчина, на котором я насчитал, как минимум, три слоя одежды, хотя день был жаркий. Самой впечатляющей была шапка из темно-коричневого меха и высотой с полметра. Я хотел было спросить, не болит ли шея таскать такую тяжелую шапку, но у мытника голова, казалось, лежала прямо на плечах. Судя по тому, как перед ним залебезил купец Борята Малый, мытник сейчас неплохо хапанет. Монахи, не дожидаясь, когда купец закончит переговоры, поблагодарили и поклонились ему, перекрестились на церковь Параскевы Пятницы и пошли в город.

За время путешествия я убедился, что мне нужен будет помощник, который бы объяснял, что здесь к чему и почем, но предложить это место монаху Илье не решился. В последнее время он стал посматривать на меня изучающе, с жадным интересом, как ученый на доселе неизвестную науке разновидность паразитов. При прощании я дал ему три золотых мараведи:

– Помолитесь за упокой всех утонувших.

– Хорошо… княже, – с еле заметной заминкой перед словом князь произнес он.

Наверное, слишком много узнал обо мне такого, что не соответствует образу сына князя Игоря. Надо, чтобы он оставил свои сомнения при себе.

– Если бог спас меня, значит, зачем-то это ему надо. Не нам судить дела его, а только исполнять его волю, – напомнил я монаху и перекрестился.

– Да, княже, – уже без заминки молвил монах и тоже перекрестился.

Узнав, кто я такой, мытник тут же послал конного к князю Мстиславу Святославичу, чтобы сообщить, что в гости пожаловал троюродный брат Александр Игоревич, князь Путивльский, чудом спасшийся в пучине морской. За время путешествия я более-менее освоил язык своих подданных. Думать продолжал на русском, но довольно бегло изъяснялся на старославянском и понимал почти всё, что мне говорили. Особенно, когда пытались лизнуть. Мытник начал льстиво восхищаться моим спасением. Его послушать, важнее и лучше меня нет человека на земле. Наверное, что-то подобное он слышит от тех, кто ниже его по положению. Мы сплевываем только то, что нализали.

Мстислав Святославич прислал мне белого иноходца под шитой золотом попоной и седлом с золочеными луками и эскорт из двух десятков дружинников – молодых парней не старше восемнадцати лет, одетых богато и вооруженных короткими копьями и саблями или мечами. Я попросил одного показать свой меч. Это оказалась франкская многослойная обоюдоострая спата. Была она сантиметров на пять-семь короче, чем те, что делали в первой половине двенадцатого века, на полсантиметра или даже сантиметр уже и легче граммов на триста-четыреста. Дол – ложбинка в середине клинка – тоже сузился. В двенадцатом веке в Западной Европе такие мечи ценились высоко, а здесь, видимо, не очень, поскольку его мог позволить себе молодой дружинник, пусть и княжеский. А может, досталась ему по наследству. Половина эскорта поехала впереди меня, вторая – сзади. Моего слугу Савку вез один из дружинников, посадив за собой на круп лошади.

Ворота, через которые мы въезжали, назывались Золотыми. Наверное, название получили из-за золоченого купола церкви, которая располагалась над ними, или тут принято всем главным давать такое имя. Сложены ворота из гладко отесанного, светло-серого камня. Арочного типа тоннель был длиной метров двенадцать. Вверху множество отверстий для стрельбы. Окованных железом ворот было трое, но средние, судя по виду, закрывали редко, только в случае опасности. Улицы города чисты, вдоль домов деревянные тротуары. Нет сильной вони, как в европейских городах, хотя канализации не заметил. Наверное, потому, что дома с дворами, в которых есть выгребные ямы. Чем ближе к Окольному граду, тем дома и дворы становились больше. Попались даже пара каменных. Ворота, через которые мы въехали в Окольный град, назывались Троицкими. На белой стене над ними была выложена мозаикой Святая Троица. Все, кто входил или въезжал в ворота, крестились на мозаику. Я тоже перекрестился. Если попал в собачью стаю, лай не лай, а хвостом виляй.

Детинец представлял собой большой замок, только вместо донжона был княжеский двор – комплекс двухэтажных каменных и деревянных зданий, отгороженных четырехметровым каменным забором. Перед забором на двух улицах находились дворы бояр с деревянными теремами, по большей части трехэтажными. За забором справа высился белый каменный Спасский собор с пятью золочеными куполами и несколько деревянных домов, а слева – длинное деревянная двухэтажное здание с конюшней на первом этаже и каменный княжеский терем прямоугольной формы, поставленный так, что от ворот видны были одновременно передняя и боковая стены. Судя по вооруженным людям, которые расхаживали возле дома с конюшней, это было что-то типа казармы. От задней части терема в две стороны тянулись деревянные здания с глухими первыми этажами и жилыми вторыми, которые упирались в стены Детинца, образуя внутренний двор. Площадь между теремом, собором и казармой была вымощена камнем. На передней стороне терема на первом этаже была оббитая надраенной до золотого блеска медью дверь. К ней вела широкая деревянная лестница с крыльцом с фигурными балясинами и столбами, поддерживающими навес. Рядом с крыльцом находилось маленькое окно, закругленное сверху, забранное фигурной решеткой и застекленное разноцветными прямоугольными кусочками сантиметров пятнадцать на десять. На втором этаже располагались две пары высоких узких окон. Расстояние между окнами внутри пар было такое, что его можно было принять за широкую оконную раму. Верхние окна были без решеток и составлены из полупрозрачных стекол. На боковой стороне терема окна были такие же, только наверху всего одна пара, и еще одно маленькое и квадратное в чердаке. Крыт терем медными листами, позеленевшими от времени. На крыльце стояли человек десять богато одетых мужчин. Того, что стоял в центре, я принял из-за шитой золотом одежды и высокой шапки из черного меха, за черниговского князя.

– На крыльце князь стоит? – спросил я дружинника, у которого брал посмотреть спату.

Молодо человек снисходительно улыбнулся и ответил:

– На крыльце встречают только равного. Там стоит тысяцкий Вышата Глебович.

От ворот эскорт повернул к конюшне, а моего коня, поклонившись в пояс, взял под узду важный боярин, которого сопровождали еще двое, одетые победнее.

– С приездом, князь Александр Игоревич! Мой господин, Великий князь Мстислав Святославич, послал меня, своего слугу, воеводу Митяя, встретить тебя и проводить к крыльцу.

Он повел моего коня к княжескому терему. Важность, с которой воевода проделывал это, показалась мне смешной. В Западной Европе все было не так напыщенно. Увидев отстраненное выражение на лицах людей, ждавших меня на крыльце, я понял, что исполняется ритуал, в котором моя личность не играет никакой роли. Ритуал служил в первую очередь для возвеличивания князя Черниговского, но любое его нарушение может быть воспринято каждой из сторон, как оскорбление, со всеми вытекающими последствиями. Впрочем, мне, как «византийцу», скорее всего, простят мелкие огрехи. Воевода Митяй остановил моего коня перед крыльцом. Я спрыгнул на землю, шагнул к крыльцу и остановился, потому что почувствовал, что дальше идти пока нельзя.

Стоявшие на крыльце, сняв шапки, поклонились мне в пояс, и тысяцкий Вышата Глебович, обладатель густой и длинной темно-русой бороды и зычного, командного голоса, торжественно произнес:

– Великий князь Черниговский Мстислав Святославич прислал нас, своих слуг, встретить и проводить к нему своего младшего брата Александра Игоревича, князя Путивльского!

Я в ответ кивнул головой и поднялся по лестнице.

Тысяцкий надел свою шапку, которая оказалась из черно-бурой лисы и с чем-то типа кокарды в виде золотого медведя, вставшего на задние лапы и шагающего слева направо, то есть, по законам рекламы, вперед. Вышата Глебович повернулся и пошел впереди меня. Остальные пристроились сзади. По крутой деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. Там была узкая комната с двумя дверьми: одни прямо, другие слева. Двое дружинников, подпоясанных широкими ремнями с саблями, стояли по обе стороны двустворчатой двери, расположенной прямо. Они распахнули ее наружу.

Дверь вела во что-то вроде церемониальной палаты – длинной комнаты со стенами, оббитыми дорогими, шитыми золотом и серебром, тканями, поверх которых висели несколько икон в золотых окладах. У противоположной от двери стены сидел на высоком стуле с низкой спинкой и широкими ручками мужчина примерно лет тридцати пяти-семи, среднего роста и сложения, с темно-русыми волосами длиной до плеч, круглым лицом, покрытым широкой и короткой темно-русой холеной бородой. На голове у него была маленькая шапочка, шитая золотом и густо украшенная жемчугом. Одет в три, если не больше, слоя одежды разных оттенков красного цвета. Верхние слои шиты золотом или серебром и украшены жемчугом. Судя по количеству жемчуга, добывают его где-то здесь. Наверное, речной. На ногах короткие сапожки или высокие ботинки с немного загнутыми вверх, острыми носками, тоже вышитые золотом и украшенные жемчугом. Так понимаю, сидящий на стуле и есть мой троюродный братец. По словам монаха Ильи, Мстислав Святославич княжит всего второй год. Занял черниговский стол после смерти своего старшего брата. Поскольку Мстислав – самый младший из братьев, следующими по старшинству на черниговский стол идут сыновья брата их отца Игоря Святославича, то есть, я, как единственный живой. Наверное, поэтому мне и оказали такой торжественный прием. Вдоль боковых стен стояли широкие лавки, покрытые ковриками или кусками очень плотной ткани. На ковриках лежали подушки в темно-красных наволочках. На подушках сидели человек десять, все в золоте, серебре и жемчуге, кроме прикорнувшего слева от князя епископа – дряхлого старика с длинными седыми волосами и бородой, который опирался о позолоченный посох. На епископе была простая черная ряса. Если бы не серебряная толстая цепь и массивный крест на ней, я бы счел его бессребреником. Весть о моем приезде пришла сюда в конце послеобеденного сна, который здесь свято блюдут в богатых сословиях, поэтому многие бояре сидели с заспанными физиономиями. Епископ и вообще заснул, ожидая меня, и теперь, проснувшись, никак, видимо, не мог вспомнить, кто я такой?

Я остановился у порога и окинул взглядом палату, выискивая, на какую икону надо перекреститься? Красным считается вроде бы правый угол, там и должна быть главная икона, но ни он, ни левый ничем не выделялись. Я заметил слева на стене подсвеченную светом из окна большую икону с каким-то бородатым мужиком, украшенную с особой щедростью, и перекрестился на нее. Судя по отсутствию отрицательной реакции, если и ошибся, то простительно.

– Доброго здоровья и долгих лет жизни Великому князю Черниговскому Мстиславу Святославичу и всем присутствующим здесь! – произнес я, кивнув в знак приветствия головой, и пошел к Великому князю Черниговскому Мстиславу Святославичу.

Не знаю, на какой дистанции он собирался меня держать, но я решил, что, поскольку первый в очереди на его место, соответственно и буду себя вести. Бояре сразу встали и поклонились мне. Мстиславу Святославичу надо было или одернуть меня и тем самым оскорбить, или встать и поприветствовать, как почти равного. Он встал. Я был на полголовы длиннее, но он находился на помосте, так что оказался выше меня. Ему пришлось наклониться, чтобы поцеловать меня в губы. Здесь тоже мужики целуются при каждом удобном случае. От его бороды пахло шафраном или чем-то похожим.

– Здравствуй, брат! – с нотками искренности поприветствовал он. – Рад, что ты добрался до нас живым и невредимым!

Князь Мстислав показал мне на стул наподобие того, на котором сидел он сам, неизвестно откуда появившийся справа от помоста. Видимо, стул до поры прятали, чтобы понять, на что я претендую, и соответственно отреагировать. Как здесь всё сложно! Я подумал, что черниговский стол мне будет великоват. Как только начинаешь интриговать, ни что другое не остается ни времени, ни сил, а мне хотелось бы пожить. Я сел на предложенный стул, и мы начали обмениваться любезностями. Разговор ничем не отличался от тех, которые я вел при случайной встрече со своей дальней родней, о которой почти ничего не знал, кроме имен.

– На отца похож, – вдруг громко произнес епископ.

Наступила неловкая пауза.

– Это мой епископ Феодосий, – прервал ее Мстислав Святославич. – Он и твоему отцу служил.

Меня порадовало, что Церковь здесь подчиняется князьям, а не наоборот, как у католиков в эту эпоху.

– Я и говорю, что похож на отца, на Игоря Святославича, – повторил громко епископ Феодосий. – Такой же боевитый.

– Да, похож! – очень громко сказал ему князь Черниговский, а мне тихо объяснил: – Епископ туговат на ухо.

Подозреваю, что не только на ухо. Поэтому его и не меняют. Через пару минут епископ Феодосий стал клевать носом. Никто его не будил.

Мне пришлось рассказать, как я спасся. Рассказывать по большому счету было нечего. Подробно описал им волну, которая меня вышвырнула в море, и как очнулся на борту ладьи.

– Как выплыл – не помню. Обо что-то сильно ударился головой и пришел в себя только в ладье. Память напрочь отшибло. Только сейчас начинает восстанавливаться, – на всякий случай проинформировал я.

– Как Иов спасся, – громко произнес епископ и перекрестился дрожащей рукой.

Странно, мне казалось, что он спит и ничего не слышит.

– Там не было кита! – громко возразил ему князь Черниговский.

– Бог вернул свою милость Игоревичам, – не услышав или проигнорировав князя, продолжил епископ Феодосий.

Как мне рассказал монах Илья, девять лет назад троих моих «братьев», Святослава, Романа и Ростислава, повесили галицкие бояре. Вещают здесь только конченных негодяев, остальным головы отрубывают, а уж с князьями разделаться так… Случай был настолько вопиющий, что это сочли божьей карой. Мое спасение обозначало окончание наказания роду князя Игоря. Мне кажется, религию для того и придумали, чтобы во всем выискивать божий промысел.

Мы обменялись с кузеном еще парой ритуальных фраз, после чего он счел, что официальную часть можно закончить:

– Отдохни с дороги, в баньке попарься, а вечером на пиру поговорим.

– Все мои вещи утонули, осталось только то, что было на мне, – пожаловался я.

Не хотелось после бани натягивать грязную одежду.

– Я пришлю тебе свои одежды, – оказал милость Великий князь Черниговский.

Мы вышли из палаты в узкую комнату, где два дружинника открыли перед нами боковую дверь. Меня провели через несколько сквозных комнат, часть из которых была жилыми, а часть – мастерскими для женщин-вышивальщиц. Затем по крытому переходу добрались до бани, стоявшей во внутреннем дворе неподалеку от поварни, откуда шел запах свежеиспеченного хлеба.

Баня топилась по-белому. За восемь веков она не изменится. Разве что каменка была больше и выше. Возможно, и в двадцать первом веке были такие, но мне не попадались. В бане сильно пахло травами, а вот веников не было.

– А где веники? – спросил я банщика – рыхлого малого с волосами, похожими на мочалку.

– Князь хочет попариться по-новгородски? Сейчас сделаем! – пообещал он.

И действительно, минут через пятнадцать принес два березовых веника и так отхлестал меня, что я забыл все превратности продолжительного, как по расстоянию, так и по времени, перемещения.

В предбаннике меня ждали белая длинная рубаха из тонкой льняной ткани с красно-золотыми вставками на концах рукавов, по вороту и подолу, порты из более плотной ткани червчатого – красно-фиолетового – цвета, короткий легкий кафтанчик без рукавов, светло-красный и шитый серебром, и второй, темно-красный, более длинный и тяжелый, с длинными и широкими на концах рукавами, вышитый золотом и со вставками в рукава и по бокам из черного материала, украшенного узорами из мелкого жемчуга. Ремень мне оставили мой. Все монеты были на месте. Сабля и кинжал, вместе с остальными моими вещами, были у Савки.

– А где мой слуга? – спросил я мальчишку такого же возраста, как и Савка, который вел меня в гостевой покой.

– В поварне был, – ответил он. – Там его бабы расспрашивали про Царьград и как тебя спасли.

Знает Савка, где надо службу нести.

Выделенная мне комната была метра три на три с половиной. В красном углу икона Богоматери в серебряном окладе и обвешенная серебряными монетами на цепочках. Монеты были византийские и европейские. Квадратная кровать занимала две трети помещения. Спинок не было, поэтому только по горке из четырех подушек, двух больших и двух маленьких, я догадался, где изголовье. Сверху лежало покрывало из толстой ткани темно-красного цвета, под ним было толстое стеганое одеяло и льняная простыня на перине. На ладье я привык спать на более твердом, поэтому на мягкой перине долго ворочался, чувствуя себя неуютно.

Как мне показалось, меня разбудили через мгновение, после того, как наконец-то заснул.

– Вставай, князь, на пир кличут, – толкал меня Савка.

Его отмыли, подстригли, переодели в новую белую рубаху с вышитым воротом и темно-красные порты и обули в нарядные сапожки, не новые, но явно с ноги сына княжеского или боярского. По-видимому, его тоже считают чудом спасшимся вместе со мной.

Трапезная была длиннее и шире церемониальной. Столы были составлены буквой П, узкая перекладина находилась на помосте. В этом русичи ничем не отличались от западноевропейцев. Князь сидел на помосте, епископ – слева от него, а мне предложили место справа. Бояре и дети боярские заняли места внизу. Их было около сотни. Одеты не так нарядно, как во время церемонии. Начал пир Великий князь Черниговский Мстислав Святославич, встав и провозгласив тост за мое чудесное спасение и прибытие к нему в гости. Свой кубок он осушил до дна, что и показал, перевернув его. Следом я предложил выпить за его безмятежное княжение и здоровье его самого и всех членов его семьи. Выпив до дна, тоже перевернул кубок, чтобы все увидели, что ни капли зла не затаил. Затем пошли пожелания бояр, причем они переворачивали опустошенный кубок над своей головой. В проявлениях холуяжа славяне всегда отличались изобретательностью.

Пирующим предстояло осилить десятка два перемен блюд. Это не считая бесчисленного количества пирогов с самыми разными начинками и всяких солений. Сперва была уха с говядиной. Ухой называли любой суп, в том числе и рыбный, который будет третьей переменой. Затем щи из кислой капусты с бараньими ребрами. К ним подали гречневую кашу. После рыбной ухи подали жареную курицу с очень кислым соусом. За ней был гусь с мочеными яблоками, а затем пошли мясные блюда, жареные, печеные, верченые. Дальше была рыба разных сортов и по-разному приготовленная. На десерт подали блины со сметаной, пшеничные калачи с медом, землянику в меде и что-то типа фруктовой пастилы. Хлеб ели ржаной, а пироги и другая выпечка была из пшеничной муки. Перед каждым гостем стояла отдельная глубокая тарелка, в которую слуги наливали половниками уху из больших котлов или накладывали руками с подносов, которые несли два или даже четыре человека. Все пища была не соленая, но на столе стояло несколько солонок, наполненных грязной, синевато-серой солью. Рядом с каждой солонкой занимали место перечница и горчичница. Перца, правда, было мало. Пили плохенькое белое вино и очень хорошую медовуху разных сортов. Они хоть и были разные, но вставляли все одинаково хорошо. На помосте кубки и тарелки были серебряные, ниже – бронзовые, еще дальше – деревянные и глиняные. До вилок еще не додумались. Зато ложки дали всем, причем только деревянные, даже великому князю.

Только во время пира я понял, как истосковался по пище, на которой вырос. Особенно по пирогам и блинам. В двадцать первом веке я ел их довольно редко, но сейчас показалось, что тогда они были моей основной едой. Оказав честь хозяину, я стал пить понемногу. Уже знал коварство медовухи. Вроде бы пьешь сладенькое и слабенькое, а потом бах – и отрубился!

Мстислав Святославич, изрядно набравшись и сочтя, наверное, что и я в таком же прекрасном состоянии, завел важный для него разговор:

– Ты знаешь, что имеешь право на новгород-северский стол?

Подразумевалось, видимо, что буду иметь и на черниговский.

– Знаю, – ответил я, – но биться за него не буду.

– Не можешь или не хочешь? – спросил князь Черниговский.

Догадываюсь, что Мстиславу Святославичу хотел определить по аналогии, начну я бороться после его смерти за черниговский стол или отдам Михаилу, сыну его старшего брата Всеволода, который идет следующим?

– Не хочу, потому что не могу, – сказал я. – Меня позвали в Путивль, а в Новгород-Северский никто не приглашал. Чтобы идти туда непрошенным, у меня нет ни дружины, ни денег.

– Да, без денег много не навоюешь, – согласился князь Мстислав, немного успокоившись.

Следовательно, пока я беден и слаб, меня в расчет принимать не будут. Увеличиваются шансы прожить дольше и спокойнее.