Призраки и пулеметы (сборник)

Механик одного из железных чудовищ замешкался, автоматон опрокинулся, и техники пытались втащить его металлическую тушу в отсек с помощью многочисленных тросов, подгоняя друг друга криками. Остров Нублар сотрясался в последней предсмертной агонии, окропляемый лавой, струившейся пульсирующими толчками по бугристой спине вулкана, словно кровь из раны. В суете и спешке никто больше не думал о плавнике и необъяснимом свечении, сопровождавшем внезапное крушение военного судна.

Бегство британских войск шло полным ходом, когда в рассветных сумерках показалась алая верхушка солнца, на пути к которой растворилось таинственное свечение, испускаемое подводным судном, направляющимся за горизонт. Туда, где отчаянного беглеца ожидало бесконечное море, свобода и неизведанная дорога длиною в двадцать тысяч лье под водой.

Март 2013

Александр Шакилов

Самсоныч

Самсоныч. Так его зовут. Так шутливо звал его русский дедушка, и прозвище это прилипло, заменило собой имя, данное родителями.

Под сорок, лысоват, брюшко любителя эля, одышка, блуждающая улыбка. Джентльмен? Нет, что вы, просто эдакий мечтатель, не растерявший способности любить и прощать. Душечка. Обожает яблоки. Патологически. Вся его жизнь делится на два через раз периода: весна и прочая серость.

И вот – мечтал? получи! – цветение, ежегодный процесс. Ароматно и белым-бело в чужом парке. Самсоныч стоит, украдкой протягивая ладони к лепесткам. Пальчики зудят, чешутся, подрагивают от напряжения – и вырывается из-под ногтей струйка золотистых искр, вьется разнотонной змейкой, шипит, удавкой обвивает кору, душит дерево – и лепестки опадают. Самсоныч возбужден, пот проступил на лбу, стереть бы батистовым платочком, а то каплет… А вот нету, нечем. И вместо опавшего цвета спелые плоды уже. Краснобокие, с зеленцой. Хотел – возьми. Маг срывает, смачно хрустит, доволен: как же, столько ждал!..

Рычанье, слюнявый оскал.

– Рви! Кусай! – кричат.

Парк с белыми статуями, прудиками и фонтанами чужой, на свой-то не скопил, дурак… еще не старый, нет. Клыканов спустили, сволочи, здоровенных догов. Мол, ходят тут всякие, мажут, понимаешь, лучше бы на завод шли – паровозы собирать, у станка годы простаивать, ожидая новых луддитов или пенсии по инвалидности…

– Грызи! Не жалей голодранца!

Самсоныч кряхтит, давя каблуками прошлогоднюю листву. Надувая щеки, лезет через кованый забор. Утробно рыча, разъяренный клыкан хватает аккурат за полу смокинга с атласными лацканами, ни разу не познавшими сигарного пепла. Повиснув и дернувшись всем мускулистым телом, рвет.

Вот ведь… яблочек поел.

* * *

Пахнет… нитками? иголками? швеями-мотористками?

Самсоныч хихикает над собственной шуткой. Несказанной, конечно, ведь как можно? Хозяин atelier, поставивший свою пошивочную вровень с мастерской живописца, глядит недобро, оглаживает длинный ус, а затем, прикусив его, цедит:

– Чего надо?

– Мне бы… я…

– Чего?!

– Смокинг, добрый человек. Нужен мне, вот…

– А это есть? А хватит? На одежонку? – хозяин трет холеными пальчиками, интересуясь наличием денег.

Самсоныч кивает: есть. Правда, очень немного, но и не пусто. Он вздыхает, расстроен: незапланированная трата, а ведь опять выгнали с работы, и великодушная миссис Джонсон – вздорная старуха, похожая на обезьянку, – требует аренду за три месяца вперед…

– Ну? – хозяин atelier переминается на месте.

И вот гроши клиента скормлены механическому денежному ящику «Гледхилл и сыновья». Взамен бесконечно рыжая девица-ирландка приносит смокинг.

Самсоныч меряет:

– Жмет. В плечах узковат. Другой бы…

– Чего?!

* * *

Детишки в восторге: визжат, размахивают руками, переговариваясь и обсуждая очередное чудище или техническую новинку. Безногий калека-ветеран счастлив тем юродивым самодовольством, когда ничего не надо. Он кормится с подачек. Сел на бордюрный камень у края брусчатки, культи спрятал, чтобы не пугать малышню, и давай себе выдувать из щербатого рта иллюзии. Как зовут? Майкл?.. Бери, не стесняйся, Майки, дракона. Нравится, да? Джимми? Помню, помню, вчера приходил. А сегодня тебе нужен дирижабль, угадал? Ну, если танк вчера… И чтобы летал? Не проблема, как птичка будет, разве что без крыльев. Оп!

Самсоныч привалился к кирпичной стене. Смокинг жмет. Во рту гадкий привкус, будто трое суток кряду не ковырял резцов зубочисткой… Безногий давно заметил коллегу по ремеслу, но виду не подал, не поздоровался. И пусть. Пусть тратит силы на бездарные поделки, вымышленные и воплощенные за жалкие гроши, а то и бесплатно.

Джимми, вихрастый мальчуган лет семи, роняет монетку в замызганную кепи с кокардой – ведь дирижабль действительно летает. Самсоныч сглатывает. С утра не ел, а тут еще смокинг… последнее ушло, чем за аренду… где ночевать… не иначе как под мостом… Взгляд натыкается на плакат в витрине через мощенную булыжником дорогу – мощный детина-йомен в пятнистом цилиндре предлагает схватить шпагу и атаковать врага: «Ты записался добровольцем?!»

Мимо проезжают кареты на паровом ходу. Парокары – так их называют; столько разных, грузовых и сверхбыстрых, названия фирм-производителей запоминать бессмысленно, не получится. И кажется, совсем недавно было: тройка драконов в упряжке, кучер семихвосткой охаживает чешуйчатые бока, парочка, развалившись на подушках, смеется, обнимается, поцелуи. Амурчики рядом вьются… Эх, зачем ушло все, где спряталось? Самсоныч направляется по адресу, указанному на плакате. Желает записаться добровольцем.

* * *

Петли тяжелой двери скрипят, внутри пахнет жевательным табаком, воздух пропитан пылью и тяжелым мужским духом.

– Куда прешь?! – не голос, я лязг затвора.

– Плакат, добрый человек. Видел. Я хочу…

Оценивающий взгляд – Самсоныч точно под прицелом.

Наконец человек-оружие вздыхает:

– Чего тебе надо, а? Дома не сидится, жена не ласкает?

– У меня нет… и жены тоже…

– Так заведи, – щелкает второй затвор. – Собачку хотя бы. Клыкана. И муштруй с утра до вечера. А в армии такая кучка крысиного помета, как ты, ни к чему. Ты ж стрелять, поди, не обучен и штурмовую шпагу о трех клинках с зацепом и кишкодером только на картинках видал!

Короче говоря, Самсонычу отказывают в грубой форме. Лишают надежды, смеются. Двое. Один крупный такой, что абиссинский элефант Джамбо в зоопарке. А второй – ну вылитый капрал с плаката: цилиндр пятнистый на затылок съехал, рукава камуфлированного смокинга обрезаны, татуировка виднеется: череп под дирижаблем.

– Ну что ты, дурак старый, приперся? Иди-ка… добровольно!

И Самсоныч с обидой выходит, напоследок громко хлопнув дверью.

Смех ему вдогонку.

И яблочный огрызок в спину.

* * *

Отборная мощь. Рафинированная сила. Десантные пароходы, вращая колесами, подплывают чуть ли не к самой кромке берега. Над морем бушует гроза, но волн нет. Ни дуновения ветерка над флотилией. Весна, от берега к задымленному железу тянет ароматом цветения.

Враги безупречны, одеты с иголочки. Стеки налакированы, пенсне прозрачны. Стеки – чтобы направлять. Пенсне – по уставу положено, зрение у врагов без прищура.

Буры-якоря вгрызаются в дно. Понтоны складываются в мосты. Стравливая пар, лязгают траками танки. Из трюма эсминца, обвешанного щитами (на носу отлитый из бронзы дракон), поднимают клетку, тросы гудят от напряжения. За прутьями толщиной в руку беснуется грязный мужичонка, замотанный в вонючие шкуры.

– Что это? – вопрошает старший офицер. Для удобства назовем его генерал.

– Это шаман. Пленник. Его специально изловили наши лазутчики, доставили из резервации.

Враги – прирожденные командиры, отблески пенсне, голубые глаза, – покуривая трубки, смеются над шаманом, предлагая показать колдовскую силу, сглазить, приворожить.

Шаман скалится, молчит.

Плюет.

Ком слюны на фуражке генерала.

* * *

Найти работу оказалось легко. Всего ведь надо опять смириться, забыть о назначении, образовании, дипломе и… Второй день уже Самсоныч оформлен грузчиком в порту. Проявляет чудеса выносливости. Остальные носильщики, изламываясь под тяжестью бочек с машинным маслом, завидуют Самсонычу, уважают его. Так и говорят: «Самсоныч, мы тебя уважаем, ты правильный мужик». И наливают дрянного виски. И бекона на черную, как грязь под ногтями, лепешку. И лучком похрустеть. Благодать!..

Но обеденный перерыв заканчивается: пора круглое носить, квадратное катать. Аккуратно, осторожно, чтобы никто не понял, что мешки не плечи нагружают, но укладываются на костяк отборной магии.

Вечереет.

Самсоныч на крановой вышке, нравится ему здесь: весь порт как на ладони. И море. Ветер пахнет яблоневым цветом, а не гнилой рыбой, солярой и мочой. Выдернув бутылку из кармана грязного смокинга, Самсоныч жадно глотает из горла. Случайно роняет опустевшее стекло, брызги осколков внизу. И ладно. Бывает.

Взгляд мутнеет, погода над гаванью портится, но Самсоныч видит на горизонте дымы. Цокает языком, улыбается, обнажая прорехи в зубах. Началось. Суета внизу. Объявлена тревога. Гарнизон в ружье, свистать всех наверх.

Враг приплыл.

* * *

Армия штурмует город. Враги почему-то всегда желают разграбить город. Привычка? Традиция? Зов крови?..

Сотрясается громада стен – дюралевая сталь принимает удары таранов. Тут и там стартуют дирижабли-бомбардировщики. Часть из них вспыхивает, едва успев взлететь, – команды снайперов действуют слаженно, фугасные патроны к зенитным ружьям подносятся регулярно. Пахнет порохом. В небе – прожекторы молний. Порт – в стороне, вне стен – горит вторые сутки. Горы трупов, смрад. Огромные танки, пыхтя паром, ползут к стенам, подрываются на минах, а вслед уже спешат следующие. Сверху льется смола, летят снаряды и ядра, металлические стрелы прошибают броню…

Вражеские офицеры подрастеряли свой лоск: испачканы, небриты, сквернословят и уже не верят в победу. Спускаются в землянку. Пьют шнапс. Лица краснеют с каждой опустевшей жестяной кружкой. Генерал пьян, его шатает. Он приказывает принести клетку с шаманом. И так тихие разговоры вовсе смолкают. Шаман… Уже никто не смеется, поминая пленного уродца.

Разболтанный тягач – котел грозит вот-вот взорваться, из-под заклепок сквозит пар, – сдирая дерн, тащит клетку. Клыканы, особая порода, рвутся с поводков, захлебываясь лаем.

– Эй, я обещаю… Выпить хочешь? Отличный шнапс! Клянусь, если сумеешь, я…

Звенят цепи, шаман презрительно плюет.

Ком зеленой слизи на пропаленной фуражке генерала.

* * *

Свист снарядов. Взрывами вспахана брусчатка. Город плавится, выгорает изнутри, окруженный дюралевым кольцом. Пылают яблони в парке. Самсоныч едва не плачет. Он поднимает белый лепесток, изо всех сил напрягается: струйка магии вливается в затоптанный сапогами цвет… Но вместо пышного яблока на ладони появляется червивый огрызок. Что за напасть! Почему так? Почему?..

Самсоныча бьют прикладом в поясницу. Больно. Капрал в пятнистом цилиндре, точная копия того, с плаката, велит идти на стены, защищать родной город. Мол, кончай сопли жевать, воин, ты нужен королеве.

– Все мы как один… дезертиров на месте… Hip hip hooray!!!

И вот Самсоныч на стене. То и дело оскальзывается на лужах крови. Выдали тупую шпагу, учебную гранату да флягу спирта. Приказали гордо сражаться, победа за нами, ни шагу назад.

Самсоныч смотрит вниз. Танки, танки, танки… И вдруг вместо брони он видит сотни прекрасных боевых драконов, вместо пехоты – василиска.

Что за?!.. – немой вопрос прокатывается эхом среди защитников.

Что?!

Драконы расправляют крылья, взлетают.

Молнии ласкают чешуи гибких тел.

* * *

Клыканы воют, офицеры онемели. Это шок: расширенные зрачки, учащенный пульс.

Армия превратилось в нечто… непонятное.

Погнуты прутья клетки. Шаман на воле: танцует, бьет в бубен (откуда взялся?), жует шляпки мухоморов. Не шаман – бог войны. На шее ожерелье из черепов, ушей и скальпов. Под грязной волчьей шкурой – крепкая кольчуга. Крупными стежками к шкуре приметаны нашивки сотен армий прошлого, теперешнего и запредельного. Берет морской пехоты на голове сменяется рогатым шлемом, шишаком и треуголкой…

Драконы перелетают через стену. Василиск пыжится, моргает – и прожигает взглядом дыру в дюрале, после чего, не замечая раскаленных капель, падающих на спину, вползает в город. Марширует по улицам. Смотрит защитникам в глаза – солдаты, ополченцы, старики и дети, бездыханные, валятся на брусчатку, сморщиваются, испепеляются. Крохотная ручонка отпускает поводок – дирижабль-иллюзия взмывает к закопченному небу.

Генерал доволен.

Поправляет фуражку.

* * *

Самсоныч хохочет. Во фляге закончился спирт. Давно покинуты стены, ибо враг в городе, оборона прорвана. Что творится, а? Что творится… Самсоныч падает на колени, загребает пепел горстями, посыпает лысину, натирает подмышки, наполняет карманы смокинга. Самсоныч изменяется: вместо брюшка – рельефные мышцы, вместо плеши – буйные кудри, заплетенные в косы.

Кому война – горе, а кому и мать родная.

Самсоныч оборачивается к перепуганному капралу, вылитому, ну, тому… Манит пальцем растерянных ополченцев, не знающих что, куда и как теперь, и потому легко согласных с любой силой. Самсоныч – кулак, защитники – пальцы.

– Победа будет за нами! – обещает Самсоныч.

И ему верят.

* * *

Два дракона сплелись в небе хвостами, вросли в плоть клыками, когтями соединились. Один серый, лохматый, колтуны шерсти по самый гребень. Второй – гладкий, светло-розовый, но такой же агрессивный.

То не дождь с неба, то кровь брызжет из ран. Не ветер – взмахи крыльев.

А внизу, изгвазданные в драконьей лимфе, сцепились не на жизнь, но ради победы два боевых мага – грязный вшивый шаман и неряшливый толстячок в пыльном смокинге.

Кто кого?

* * *

Дома пылают, драконы рвут небо в клочья, василиск играет с местными в гляделки.

Генерал обезумел, ему все нипочем. Проголодался – требует обед: жаркое из людской печенки, запеканку из детских потрошков. На десерт фрукты, добытые лазутчиками в осажденном городе. Хрустит генерал яблоком, кашляет – поперек горла, да? – лицо синеет, но никто не спешит на помощь, офицеры переглядываются, понимая друг друга без слов. Все, конвульсии. И замечательно, надоел, сколько можно. Отступить бы, прекратить. Пусть шаман расстарается. Сейчас приказ состряпаем…

Шаман ухмыляется. Высматривает, на чью бы фуражку плюнуть.

* * *

Капрал вопит: «Рядовой, прекратите, не положено, не по уставу, под трибунал, на виселицу, и вообще, по закону военного времени…»

Бесполезно: Самсоныч неуправляем.

Он столько лет не был Оружием, почти забыл как это – убивать, жечь, насиловать… Когда-то – диплом с отличием Королевского военного училища! – он присягнул городу, поклялся хранить и защищать от внешних и внутренних врагов. Но шли годы, а врагов все не было, о древнем пророчестве забыли, давняя война превратилась в страничку учебника истории, в кусок дешевой бумаги, измаранный типографской краской. Самсоныч стал не нужен. Так зачем кормить дармоеда?

И вот теперь он – сила и мощь.

Он вбирает армию в себя, становится всем и всеми, он – одно целое и множество сразу. Он – война. Он – смерть.

Шаман тоже.

О боги войны!..

* * *

Ломая крыши зданий, с небес падают ящеры. Сцепка, двое. Огненное дыхание смрадно. И вдруг… Бледно-розовый дракон вырывается из крепких объятий, ноздри трепещут, он что-то чувствует, выделяя в общем угаре особый запах. Дракон, царапая когтями мостовую, ковыляет к изломанным деревьям, запыленным, обгоревшим…

Яблони.

Цвет, уничтоженный газовой атакой и огнеметчиками в резиновых шлем-масках.

Дракон рычит, выпускает из пасти струю пламени, не жаркого, но живительного. Уголь обращается корой – и вот на окрепших вновь стволах висят плоды. Дракон цепляет когтем яблоко, размалывает челюстями. Второе, третье… Сок стекает по морде. Ящер закатывает глаза от блаженства. Хвостом щелкает противника по морде – легко, игриво, мол, давай, не стесняйся.

Я угощаю.

Так должно быть.

* * *

Жизнь – штука загадочная: ты ешь, тебя едят. А иногда – цветут яблони, не жмет смокинг и просто приятно быть. Приятно пройтись по аллеям огромного парка, не понимая, как ты здесь очутился, что делаешь, почему в кулаке зажат окровавленный штык-трехгранник… А вокруг лица знакомые и уверенно чужие. А ты идешь себе, топ-топ-каблучки, и сворачиваешь, садишься под деревом. И – ой! – аккурат по макушке шлепает яблоко. Больно? Нет, что вы, просто смешно. Рядом растягивается на травке парень в серой униформе, погоны, хлястики, и ты даришь ему свой пятнистый цилиндр, он тебе – фуражку. Вы жуете яблоки и рассказываете похабные анекдоты.

Хорошо.

Так должно быть.

* * *

Старик. Гнилозубый доходяга: тронь – рассыплется костями. И зачем лазутчики притащили его из забытой богами резервации, окруженной ржавчиной когда-то неприступных стен? И как старикашка сумел вырваться из клетки? Неизвестно. Но теперь не уйдет. Некуда ему бежать. Но почему – почему?! – кажется, что он сам подставляет руки под кандалы, добровольно, мол, хорошего понемножку. И клыканы ластятся у мозолистых пяток, слюну пускают… Что он там шамкает? Яблочко просит?..

Пароходы, исторгая копоть и вращая колесами, спешат к горизонту. Ни облачка в небе, отличный солнечный денек.

Так должно быть.

* * *

А так было:

Самсоныч, юный, веснушчатый, в ателье робеет. Пахнет здесь… странно, но приятно. Смокинг. Без смокинга настоящему магу никак; спецодежда, понимать надо. В руках бывший курсант сжимает корочку диплома, свою гордость, надежду на будущее.

– Добрый день, молодой человек. Чем могу? – парнишка, приглаживая тонкую полоску усиков, вежливо улыбается.

– Мне бы… понимаете, диплом…

– А. Конечно. One second, please!

Предложенный вариант нравится. И цвет бледно-розовый, и покрой, вот только…

– Что-то не так?

– Тесноват, – тушуется маг.

Парнишка, улыбаясь, отвечает: не проблема, сейчас все сделаем. А пока…

– Не желаете ли яблочко? В этом году знатный урожай.

Карина Шаинян

Рука полковника

Клочья тумана ползли над загаженной мостовой, путались в ногах, как живые. Они напоминали полковнику Вильямсу о мертвых джунглях, где среди белесых стволов растут только мхи, лишайники и россыпи бледных, чуть светящихся в сумраке, тонконогих грибов. Погибшие деревья в клочьях облезающей коры подпирают серое небо, корни уходят в черные лужи, пахнет гнилью и нефтью. Их отряд еле вырвался из неожиданной стычки с дикарями и укрылся в этих странных горах, куда не решались заглядывать туземцы. Вильямс трясся от лихорадки, раненая рука воспалилась и почернела, и в полубреду казалось, что щупальца тумана – живые существа, печальные призрачные звери, мечтающие о ласке. «Ты веришь, что мы теперь прокляты?» – спросил тогда Сэнди. – «Нет». – «А я – верю…»

Полковник моргнул, и иллюзия рассеялась. Он снова шел по грязному переулку, такому узкому, что автомобиль пришлось оставить в квартале от места; впереди сквозь туман тускло светились огни порта. От предрассветной сырости заныла левая рука. Вильямс попытался на ходу потереть ее и вздрогнул, нащупав пустой рукав. Прошло много лет с тех пор, как полковник стал калекой, но привыкнуть к этому он так и не смог. Фантомные боли доводили до изнеможения; бром, морфий, гипноз – полковник перепробовал все, но мозг отказывался признать потерю. Однако в глубине души Вильямс знал, что ему повезло. Он оставил в тех горах всего лишь руку. Дружище Сэнди, такой веселый, такой надежный, такой храбрый Сэнди, потерял душу… Он так и не оправился с тех пор – как будто проклятие и в самом деле существовало. Сэнди покатился под уклон – и в конце концов Вильямс вынужден был…

Он поморщился. Снова взвыла сирена на далеком маяке – точно так же кричала в мертвых горах неизвестная птица. Полковник что-то пробормотал под нос, и его спутник приостановился.

– Ничего, ничего, – сказал Вильямс. – Так… воспоминания.

– Та история в Колонии? – спросил лейтенант, бросив быстрый взгляд на пустой рукав.

– Не важно, – отрезал Вильямс. – Лучше доложите еще раз, что здесь произошло. По телефону вы…

– Связь была очень плохая, – слегка покраснел лейтенант. – В два часа ночи был замечен катер. Как вы и приказывали, мы позволили им выгрузиться и проследили до склада. Нас заметили, началась перестрелка. С нашей стороны потерь нет; со стороны контрабандистов – один погибший, пока не опознан, остальным, к сожалению, удалось уйти…

– Растяпы, – холодно бросил полковник.

Ему вдруг стало нестерпимо скучно. Стоило выдергивать его из постели, справились бы сами. Вильямс снова попытался растереть пустой рукав и зашипел сквозь зубы. Если бы не рука… Вряд ли доктор Купер позвонит, подумал он. Всего лишь мелкий жулик, пудрящий мозги приличным людям и вымогающий деньги. Но если позвонит…

Дальше он думать не стал.

– Сюда, – тихо сказал лейтенант, приоткрыв дверь в полуподвал и выпустив облачко горячего затхлого пара, пахнущего зверинцем.

Доктор Купер был одним из приятелей Полины – одним из тех, кого полковник никак не мог одобрить. Его дочь водилась с кем попало – с богемой, с какими-то безумными изобретателями, инженерами и механиками. Все они были оборванцы в свитерах, вечно голодные, крикливые, с лохматыми непокрытыми головами; носились с сумасшедшими прожектами, нюхали кокаин на публике, никогда не платили долгов – но при этом полагали себя джентльменами. Все они были нигилистами, и все поголовно поддавались одной моде за другой – чем глупее и вычурней, тем лучше.

Рядом с дочерью полковник терялся. Вид современных барышень удручал Вильямса, но их образ мысли расстраивал его еще больше. К законопослушности и благоразумию отца Полина относилась с презрением. Ее манил риск, ее привлекали разрушители основ. Иногда Вильямс думал, что Полина стыдится его – старомодного и замшелого блюстителя закона. Полковник боялся старости и боялся потерять дочь. Он ненавидел приятелей Полины всей душой – и заискивал перед ними…

С сомнительным доктором Полина познакомилась на костюмированной вечеринке, где положено было изображать человеческие пороки. Купер (в костюме милосердия) тут же овладел всеми ее мыслями. Услышав, что отец Полины – калека, страдающий фантомными болями, Купер тут же предложил свои услуги: «совершенно бесплатно, моя дорогая, ради науки; пусть только старичок оплатит материалы». Была зима; сырость, промозглый ветер и холод сводили полковника с ума, и он часами не мог отойти от камина. Только поэтому он согласился встретиться с Купером.

Материалы влетели в копеечку; Вильямс вспомнил, как, стоя посреди захламленной лаборатории, с отвращением рассматривал результат: медную, в грубых заклепках руку с выпуклыми сочленениями, которые кое-где уже подернулись зеленоватой патиной.

– Это же протез, – констатировал полковник очевидный факт. Почему-то это развеселило Купера; он радостно захихикал, так что его жидкие усики запрыгали над влажной губой, и жадно потер маленькие бледные руки, покрытые веснушками. Вильямс вдруг с отвращением понял, что доктор не так уж молод, – пожалуй, они ровесники.

– Да, пока это всего лишь очень сложный протез, – легко согласился Купер. – Чтобы он стал настоящей рукой, нужно снабдить его нервами. А для этого, Вильямс, их надо у кого-то изъять.

– Что значит – «изъять»? – хрипло спросил полковник.

– Не пугайтесь, – ухмыльнулся Купер. – Ничего такого противозаконного. Берем подходящего жму… тело, – быстро поправился он, увидев, как нахмурился пациент. – Берем в анатомическом театре подходящее тело – свежее, с неповрежденными членами. Желательно, чтоб человек умер насильственно или в результате несчастного случая – зачем нам больные, верно? И никаких родственников…

– По-моему, это противозаконно, – проговорил полковник.

– Бросьте, Вильямс, – раздраженно пожал плечами доктор. – В нашем городе есть много чего, что вроде как противозаконно, а на деле… Соглашайтесь!

– Я подумаю, – сказал полковник.

– Будьте наготове. Как только найдется нужный жмурик, я вам позвоню, – и тогда уже дело будет срочное.

Полковник Вильямс сердито пожал плечами. Что за авантюра! И зачем Полина втянула его в это?

– И когда будет подходящее… гм… тело?

– Может, завтра, а может, через месяц, – беспечно ответил Купер и выразительно посмотрел на часы. – Как только оно появится, я сразу вам позвоню. А теперь прошу меня извинить, работа не ждет…

Потирая руки, он принялся аккуратно выдавливать полковника из лаборатории и, как только тот оказался за порогом, быстро захлопнул дверь. Вильямс пожал плечами. Может, завтра, может, через месяц? А может, вообще никогда? Похоже, докторишка попросту надул его. Полковник подумал было, не потребовать ли у Купера вернуть деньги, но тут же оставил эту мысль: признаваться, что он стал жертвой такого примитивного обмана, было стыдно. Ну и поклонники нынче у дочерей, мрачно думал он; а как запретишь? Он с ужасом понимал, что не может управлять Полиной, не может повлиять на нее. Полковнику было страшно.

– Это что, груз?! – опешил Вильямс.

Они стояли в длинном коридоре. Тусклый свет газовой лампы едва освещал ряды клеток, вытянувшиеся по обеим стенам. Казалось, туман проник и сюда; в подвальном сумраке что-то шуршало, шелестело, и бесплотные струйки испарений, пахнущих мокрой шерстью, извивались, проникая сквозь частые решетки. Вильямс заглянул в ближайшую клетку и отпрянул: кто-то злобно зашипел в полутьме, вспыхнули желтые глаза и погасли, когда испуганное животное забилось в угол.

– Мангуст, – сказал лейтенант. – Мангусты, дикобразы, дикие коты и даже одна горилла. Но самое интересное… – он зашагал вглубь коридора и распахнул еще одну дверь.

– Похоже на мастерскую, – хмыкнул Вильямс, оглядывая помещение, заваленное инструментом и медными деталями. – Но что здесь делали?

Он прошел через комнату и отдернул штору, отгораживающую дальний угол. Его взгляд задержался на столе, покрытом неприятного вида темными пятнами. По углам свисали прочные ремни; рядом приткнулся столик на колесиках, на котором кто-то аккуратно разложил скальпели и хирургические сверла.

– Если позволите… – проговорил лейтенант. – У меня есть кузина… ну, троюродная кузина, мы с ней почти не видимся. Так она недавно завела себе собачку. Она как бы живая, но в то же время механическая. Кузина говорит – очень удобно и модно, собачка очень послушная и, извините, не пачкает… Хотя на мой вкус – полная жуть.

– Понятно, – процедил полковник. Он никак не мог оторвать взгляд от стола. Вот как, значит: берем дикое животное и превращаем его в нечто культурное и цивилизованное, понятное и предсказуемое. Нечто аккуратное и послушное… Когда-то полковник нес цивилизацию с оружием в руках; но он старомоден и смешон, его сменил хирург со скальпелем. Признаться, он уже тогда был старомоден и смешон…

Снова заболела рука. Да что ж такое, подумал Вильямс, что же это такое…

– А вот… – лейтенант склонился над нескладной кучей, лежащей в углу лаборатории, и отдернул брезент. Взглянул гордо, будто предлагая оценить трофей.

Пуля угодила Сэнди в висок. Его поросшее неопрятной щетиной лицо обрюзгло и покрылось глубокими морщинами; это было лицо пьяницы и преступника, каких Вильямс много перевидал за годы службы в полиции, – но в нем еще была заметна бесшабашность прежнего Сэнди. Удальца Сэнди; лучшего друга Сэнди, с которым так надежно в бою и так весело в увольнении; отставника Сэнди, постепенно спивающегося, якшающегося с дикарями, проворачивающего какие-то сомнительные делишки; изгоя Сэнди, которого надо бы выслать из Колонии, да только дома он тоже никому не нужен, но есть, спасибо современной науке, один способ…

– Вы в порядке, полковник? Полковник?

Вильямс вздрогнул.

– Животных сдайте в зоопарк, – распорядился он. – Тело – в морг…

– Вам нехорошо?

– Плечо болит, – сказал Вильямс. – Действуйте, лейтенант, вы справитесь сами. Прошу меня извинить… сами понимаете – возраст, – криво усмехнулся он.

Внешность Полины полностью соответствовала нынешней моде: высокая, почти бесплотная, с огромными, густо подведенными глазами на бледном лице, которые почти скрывала низко надвинутая шляпка. На этот раз Полина явилась в отцовский кабинет не одна – на длинной тонкой цепочке она вела какое-то животное. Полковник решил было, что это кот, но зверь оказался почти в два раза крупнее – рыжий в четких черных пятнах, гибкий, ушастый, со злыми зелеными глазами. Длинный хвост нервно хлестал по шелковому подолу. Медная пластина вставлена в череп, и проклепанный кусок толстой черной кожи прикрывает позвоночник. Мелькнул перед глазами стальной стол, покрытый пятнами, и исчез, стертый волной боли.

– Это еще что? – спросил Вильямс, болезненно морщась.

– Оцелот, – пожала плечами Полина. – Я назвала его Кропоткин.

– Молодец, – желчно проговорил полковник. – Пока я торчу в доках, моя дочь заводит контрабандное животное. Моя репутация…

– Ты слишком заботишься о своей репутации, пора бы ее подмочить, – небрежно бросила Полина. – Папа, мне нужны деньги.

– Хочешь новое платье? – безнадежно спросил полковник. Он знал, что улыбается, улыбается жалко и заискивающе. Дружище Сэнди… Тогда, в горах, Вильямс знал, что дома его ждет пухлая, розовая, агукающая Полина. Сэнди никто не ждал.

– Новое платье мне бы не помешало, – кивнула Полина, – но я не об этом. Я хочу записаться на курсы хирургических сестер.

Дружище Сэнди…

– Ты не будешь ассистировать этим мясникам, – хрипло проговорил Вильямс.

– Будущее за электричеством и хирургией, – отрезала Полина, с отвращением покосившись на его пустой рукав. Будто подтверждая ее слова, оцелот разинул пурпурную пасть и зашипел: – Так что насчет курсов?