Михаил Ахманов

Принц вечности

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Это повествование о Дженнаке, сыне Джеданны, одиссарского сагамора; о Дженнаке-долгожителе, Великом Сахеме Бритайи, отмеченном богами. Продолжая свою летопись, я напомню читателям, что в первой книге («Другая половина мира») Дженнаку двадцать лет, и события разворачиваются в 1532 году от Пришествия Оримби Мооль; в этом – втором романе ему уже пятьдесят, и, соответственно, действие происходит в 1562 году. Я старался писать эту книгу таким образом, чтобы она была независимой от первой и чтобы читатель не испытывал необходимости в обязательном порядке знакомиться с первым романом; надеюсь, это удалось. В настоящий том также включено подробное описание мира Дженнака, и тому, кто желает быстрее ухватить суть, я рекомендую просмотреть небольшое введение к этим комментариям.

А теперь читайте – с подобающей вдумчивостью и неторопливостью, ибо, как говорят в Одиссаре, торопливый койот бегает с пустым брюхом. И да будет с вами милость Шестерых!

Михаил Ахманов

1562 год,

считая от Пришествия Оримби Мооль

Глава 1

День Тростника месяца Цветов.

Пролив Коготь, к востоку от Бритайи

Длинное измеряют коротким, широкое – узким, тяжелое – легким; деяния же человеческие измеряются совестью. Но нельзя отплясывать с ней танец чиа-каш; нельзя называть черное белым, злое добрым, недостойное достойным. Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам.

Книга Повседневного,

Притчи Тайонела

За три десятилетия чешуйка шо-кама, морского змея, совсем не потускнела. Бережно хранимая в ларце, вместе с кейтабской чашей из голубой раковины, пергаментным свитком, белоснежным женским шилаком и другими памятными вещицами, эта пластинка величиной в две ладони излучала такое же зеркально-серебристое сияние, как и в тот день, когда Дженнак сорвал ее с исполинского мертвого тела, простертого на камнях, на берегу крохотного заливчика, служившего морским змеям кладбищем. Теперь, оправленная в сероватый мехальк, чешуйка сделалась зеркалом – не простым, но как бы представлявшим грядущее обличье посмотревшего в него. Чешуйка была чуть выпуклой, и человеческое лицо, отражаясь в ней, странным образом искажалось, выглядело старше, словно глядевшему вдруг добавили лет пятнадцать-двадцать; морщины делались глубже, глаза – тускнели, черты становились расплывчатыми и неопределенными. Но к самому Дженнаку это не относилось. Достигнув зрелости, он выглядел тридцатилетним, и этот облик не должен был меняться в ближайшие столетия – ибо власть времени над светлорожденным кинну была не такой всеобъемлющей и разрушительной, как над прочими людьми.

Значит, зеркало лгало, прибавляя ему лет! И все-таки Дженнак не мог с ним расстаться: оно являлось единственной памятью о той бухте на берегах Лизира, где умирали шо-камы и где угасло его влечение к Чолле. Теперь, по прошествии многих лет, он понимал это и не сожалел ни о чем – ибо, как сказано в Чилам Баль, тяжел камень истины и его не спрячешь в мешке лжи. А ложь столь же смертельна для зарождающейся любви, как попавшая в ноздрю капля яда тотоаче…

Дженнак со вздохом отложил блестящую чешуйку и повернулся к обычному зеркалу – стеклянной пластине с серебряной фольгой, отражавшей лишь истину тонувшего в прошлом мгновения. Лицо его будто бы разом омолодилось, став таким, каким он привык его видеть последние двадцать лет во время своих магических упражнений. Темные брови, изогнутые подобно атлийскому челю, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок, кожа цвета бледного золота… Сильное лицо! Лицо властителя, правящего столь обширными землями, что к титулу его добавлено – Великий…

Он пододвинул зеркало к бойнице, небольшой и круглой, сквозь которую струился скудный свет северного солнца; пол слегка приподнимался под ним и сразу же падал вниз – следуя движению «Хасса», одолевавшего очередную волну. «Хасс», названный в честь белоснежного сокола, символа власти, был отличным и просторным кораблем, однако три сотни воинов, оримов и одиссарцев, а также оружие и припасы требовали слишком много места; в результате Дженнак ютился в крохотном хогане под кормовой надстройкой, где и выпрямиться-то в полный рост оказалось непросто. Впрочем, он был неприхотлив; долгие странствия и жизнь в полудикой Бритайе приучили его довольствоваться малым.

Однако бывали минуты, когда он нуждался в уединении. Люди его привыкли, что их сахем – или лорд, как называли его все чаще согласно бритскому обычаю, – видит вещие сны, беседует с богами, испрашивая у них совета и одобрения; но магия… Магия, древнее таинство, рожденное еще до Пришествия Оримби Мооль, не имела отношения к богам – ни к светлому Арсолану и грозному Коатлю, ни к Сеннаму-Страннику и Тайонелу, Потрясателю Мира, ни к Провидцу Мейтассе и хитроумному Одиссу. Особенно тустла – редкостное и жутковатое искусство, коему обучил Дженнака перед смертью Унгир-Брен, его старший родич, верховный одиссарский жрец. Да будет он счастлив в просторах Чак Мооль! Умирал он легко, прожив двести лет и еще три года, в завидном возрасте даже для светлорожденных.

Солнечные лучи, просачиваясь сквозь круглую бойницу, падали на зеркало и лицо Дженнака. Он сосредоточился, пристально глядя на свое отражение; брови его распрямились и походили теперь не на изогнутый клинок атлийского челя-каа, а на прямое лезвие челя-иту. Затем, расширяясь, затрепетали ноздри, а на носу внезапно обозначилась горбинка – едва заметная, но тем не менее совсем не свойственная людям светлой крови. Кожа Дженнака начала бледнеть, принимая бело-розовый оттенок; зеленая радужина глаз поблекла, посерела – и вдруг налилась голубым, словно два ярких изумруда обратились тусклыми сапфирами; губы стали тоньше, уголки рта опустились, подбородок сузился, лоб и щеки прорезали глубокие морщины, кости черепа как бы раздались вширь, и лицо округлилось. Наконец у левого уха появился шрам, кожа под глазами обвисла, а щеки потеряли свою упругость. Под нижней челюстью тоже возник мешочек дряблой плоти.

Прождав время восьми вздохов и убедившись, что маска его не распадается, Дженнак удовлетворенно кивнул. Если окрасить брови и волосы в белесый цвет недозревшего маиса да приклеить под носом развесистую поросль усов, получится точь-в-точь физиономия Хирилуса, старого брита-слуги… Вот только шрам у него побольше и вроде бы раздвоенный на конце…

Он поправил шрам и удлинил верхнюю губу, добиваясь полного сходства. Если просидеть в таком виде с рассвета до вечерней зари, то, пожалуй, станешь неотличим от Хирилуса! Мускулы сами запомнят, где стянуть кожу, а где – расправить ее; хрящи и кости, обратившись ненадолго мягким воском, отольются в новые формы, застынут, изменив его облик до неузнаваемости; сохранится цвет глаз, и новая форма носа, и очертания рта, подбородка, скул и щек… Единственное, что неподвластно чародею-тустле, – это волосы. Все обитатели Срединных Земель – да и большая часть чернокожих и меднокожих аборигенов, населявших Жаркую Риканну, – были безбородыми, безусыми и не имели волос ни на груди, ни на ногах; даже самому ловкому тустле не удалось бы украсить свои скулы черной, рыжей или коричневой шерстью. Дженнак такого тоже не сумел бы, да и не было в том нужды: волосы не нос, не губы, не глаза; их можно приклеить и снять, можно обрезать, можно перекрасить… Вот лишиться их полностью – это уже проблема! И потому ни один варвар Ближней Риканны, сколь ни походил бы он на одиссарца или кейтабца, на тайонельца или сеннамита, не смог бы выдать себя за жителя Срединных Земель. Даже орим, человек смешанной крови, – у оримов бороды все-таки росли.

Вспомнив об оримах, Дженнак принял обличье Ирассы, одного из трех своих телохранителей, сына бритунки и одиссарского воина-хашинда. Затем, словно наслаждаясь своим всемогуществом, он вызвал в памяти иные лица – помощников и слуг, вождей, тарколов и санратов, и тех, кто ухаживал за его лошадьми, тех, кто правил его колесницами, тех, кто стоял у метателей и руля «Хасса», забирался на мачты, распускал паруса. Последним в этой череде смуглых и белолицых физиономий явился Амад, гость из Страны Пустынь, искатель справедливости, сказитель и певец, обитавший в Лондахе уже два года – с тех пор, как он был выкуплен Дженнаком у фарантов, бродячего континентального племени. Добиться сходства с Амадом оказалось несложно: его соотечественники, бихара, не носили бород и обличьем своим напоминали атлийцев.

Рассматривая в зеркале свое новое лицо, смуглое, сухощавое и темноглазое, Дженнак размышлял о том, сколь различно дарованное Кино Раа и приобретенное собственными трудами. Боги наделили его способностью к предвидению, но дар сей ему не подчинялся; миражи грядущего появлялись и исчезали независимо от воли его и желания, и он не мог ни вызвать их, ни управлять ими, ни насладиться зрелищем приятного, ни отвергнуть жуткое. Он лишь разглядывал картины, посылаемые сквозь мрак и холод Чак Мооль, Великой Пустоты; боги же показывали то, что желали, а не то, что ему хотелось бы увидеть.

Над магией, имевшей не божественное, но земное происхождение, он был вполне властен. Он мог изменить внешность и голос, мог вызвать видения на гладкой поверхности вод, мог даже – с некоторым усилием – проникнуть мыслью в далекую Эйпонну или в Края Восхода, лежавшие еще дальше. Но эти способности не являлись ниспосланными свыше, как дар предвидения; чтоб овладеть древним волшебством, он должен был трудиться и повторять снова и снова уже знакомое – как попугай, твердящий сотни раз заученную фразу. Особенно это касалось тустла; сие умение требовало постоянных тренировок, чтобы лицевые мускулы сохраняли нужную подвижность, а пигментация кожи и зрачков поддавалась мысленному усилию. Впрочем, эти упражнения были Дженнаку не в тягость и даже развлекали его – заставляли выбросить из головы множество забот и сосредоточиться на самом себе, чтобы хоть на время обрести душевный покой.

Но покой – слишком большая роскошь для властителя, чья жизнь связана со множеством других жизней, чье время драгоценно, чьи слова определяют судьбы тысяч; властитель принадлежит не самому себе, но обстоятельствам и людям. Одно из этих обстоятельств уже надвигалось на Дженнака под распущенными парусами, бороздило свинцовые северные волны, кралось проливом Когтя – и было до него лишь двадцать полетов стрелы. А люди… Люди уже стояли под дверью, размышляя, не пора ли потревожить светлорожденного сахема.

Привычным усилием он заставил исчезнуть мираж – видение большого крутобокого судна с вместительными трюмами, набитыми запретным грузом; затем стер лицо Амада – словно смыл с себя физиономию бихара пригоршней воды. Последний раз глянув в зеркало, Дженнак поднялся, спрятал серебристый диск и чешуйку шо-кама в ларец, захлопнул крышку и опоясался челями. Сегодня, в День Тростника месяца Цветов, минуло ровно тридцать лет, как ему достались эти клинки – прямые и прочные, великолепной тайонельской работы, принадлежавшие некогда Эйчиду, его сопернику из Страны Лесов и Вод. По водам тем Эйчид давно уплыл в пылающем погребальном челне, а он, Дженнак, остался в живых – и значит, ему полагалось исполнить свой долг перед людьми и богами. Ибо, как сказано в Книге Повседневного, все на свете имеет свою цену – в том числе и жизнь человеческая.

В дверь осторожно постучали.

– Мой лорд?

Это был Ирасса, называвший его не светлым иртом, не сахемом, как полагалось в Одиссаре, а на бритский манер. Лорд… Одно это слово являлось напоминанием о том, сколь далек Одиссар и сердце его – Серанна, лежащие на западе, за Бескрайними Водами! Там, у золотых песков, нагретых солнцем, в кольце цветущих пьялов и маисовых полей, дремал древний Хайан, столица сагамора; там тянулись вверх дворцовые башни, увитые лозой, там, рассекая леса и болота, уходила к северу Сакбе Белых Камней, там высились теокалли, подобные рукотворным холмам, там ветер играл листвою пальм и яркими перьями накидок, а воздух был свеж и полон благоухания… Серанна, Страна Цветов! Дом, Очаг Одисса, родина!

– Мой лорд?

Дженнак вздохнул.

– Я иду, Ирасса… Иду!

* * *

– Пакити послал за тобой, господин, – с виноватой улыбкой произнес Ирасса, почтительно сложив руки перед грудью. Два других телохранителя, молчаливые сеннамиты Уртшига и Хрирд, подтвердили сказанное кивками. Им было под тридцать, но Ирасса, еще не отметивший двадцатипятилетия, все же считался старшим, ибо состоял при лорде с детства – с тех пор, когда смог застегнуть на нем пояс. Правда, с тех времен он здорово подрос, превратившись из тощего мальчишки-слуги в ладного и крепкого парня. Вот только усы и бородка росли у него неважно, как у всех оримов, но Ирасса холил их, не жалея сил, и расчесывал волосок к волоску.

«Пятнадцать лет, – рассеянно подумал Дженнак, оглядывая свой корабль, – еще пятнадцать, и Ирасса превратится в зрелого мужа, в накома, водителя войк, потом – в советника, богатого опытом и многими уменьями, и, наконец, в немощного старца, вспоминающего подвиги юности… Век человеческий так краток!»

На палубе все находилось в полной готовности. «Хасс» был трехмачтовым длинным боевым драммаром и, кроме кормовой башенки, где стояли рулевые, нес еще два высоких помоста для стрелков – на носу и меж первой мачтой кела и второй таби. Третья из мачт – чу, согласно кейтабской терминогии, – примыкала к кормовой надстройке, куда вели с палубы две лестницы. Кейтабцы, морское племя, привыкшее спускаться и подниматься по канатам, сочли бы лестницы недопустимой роскошью, но кейтабцев на «Хассе» не было. Только люди Пяти Племен, уже начавшие забывать, кто из предков их принадлежал к Клану хашинда, кто – к сесинаба или ротодайна, кто – к шилукчу или кентиога. Правда, среди солдат всегда оказывалось больше воинственных ротодайна, хашинда и кентиога, среди охотников и следопытов – шилукчу, а среди мореходов – сесинаба, и это значило, что древние пристрастия сераннских племен еще не позабыты. Пакити, ак'тидам и навигатор, командовавший кораблем, тоже был из сесинаба – из рода вторых вождей. Род его был знатным, но ему, пятому сыну, не досталось ни земли, ни рыболовных судов, ни приличной усадьбы-хогана, а посему Пакити, как и другие благородные отпрыски Одиссара, владевшие лишь челем да панцирем-шарати, двинулся за океан, в Бритайю, где ждали его ратные труды, почет и угодья. Он был отличным мореходом, этот Пакити, ровестником Дженнака, которому служил уже восемнадцать лет.

На мачтах «Хасса» вздувались паруса, неяркое бледно-голубое небо было покрыто редкими облаками, свинцовые волны бились о борт, скроенный из прочного дуба хон, сизалевые канаты гудели на ветру. В Серанне в месяц Цветов воздух был теплым, ласкающим кожу, но тут, на севере, льды и снега, лежавшие в горах, еще дышали холодом. И потому стрелки-ачиды, застывшие на помостах, и щитоносцы у бортов кутались в меха – не в легкие накидки из перьев, привычные для одиссарцев, а в тяжелые бритские плащи из волчьих шкур. Лишь те, кто готовил к бою метатели – огромные бронзовые цилиндры на станинах из железного дерева, – пренебрегли и теплой одеждой, и доспехами; они ворочали свои орудия, подтаскивали громовые шары, и кожа их лоснилась от пота.

Ирасса набросил на плечи своего господина плащ – точно такой же, какие были на воинах; потом, приняв из рук Уртшиги убор Великого Сахема, возложил его Дженнаку на голову и отстранил, любуясь. Чем-то он сейчас напоминал Вианну, милую пчелку-чакчан, улетевшую в царство Коатля, – напоминал не внешностью своей, вполне пристойной для воина и мужчины, но блеском серых глаз и выражением лица.

Дженнак вздохнул и начал подниматься на рулевую палубу. Белые перья сокола трепетали над его головой, Ирасса и двое сеннамитов шли по пятам.

– Да будет с тобой милоссь Шесс-стерых! – присвистывая от возбуждения, Пакити вскинул руку. – Мы высс-следили их, ссветлый ирт! Высс-следили! Там, где ты скасс-зал! Идут у берега, под серыми парусс-сами, крадутся, как койот к загону керравао… Всс-сгляни!

Он сунул Дженнаку зрительную трубу, но тот, отрицательно покачав головой, лишь усмехнулся. Эти трубы – даже самые лучшие, сделанные на кейтабских островах и называвшиеся Оком Паннар-Са, – были ему не нужны уже давно. Он и так видел этот корабль – двухмачтовый крутобокий парусник-стагард с опущенными балансирами, низко сидевший в воде; видел его палубу, где у метательных машин суетились смуглые коренастые мореходы с Островов, ощущал живое тепло и тревогу, исходившие из трюма, мысленно касался серых парусов. Серый цвет – цвет Коатля, повелителя Чак Мооль… Как бы не сменился он вскоре черным! И сменится, если кейтабец попытается удрать или станет сопротивляться!

Мореходы-островитяне, уже заметившие вызывающе алые паруса «Хасса», попытались прижаться к берегу, слиться с бурыми, лиловыми и серыми скалами. Возможно, эта хитрость им удалась бы, не имей они дела с Дженнаком, который видел сейчас внутренним зрением не один лишь кейтабский стагард, но и весь берег, всю оконечность огромного полуострова, самого северного в Ближней Риканне. Полуостров сей походил на распластавшуюся в прыжке випату, большую ящерицу из сераннских болот. Однако обитавшим в этих краях дикарям-норелгам очертания их земли напоминали дракона. Дракон, как было уже известно Дженнаку, относился к разряду мифических тварей; подобных чудищ не водилось ни в холодных, ни в жарких землях, что норелгов, впрочем, не смущало: для них полуостров был Драконьим, а сами они являлись Детьми Дракона. Возможно, они были правы – если принять во внимание их редкостную кровожадность и страсть к грабежам. Но в Бритайю они уже плавать не отваживались, ибо всякий набег на вотчину Дженнака приносил им одних лишь мертвецов.

От остальных земель Риканны край драконьих потомков отделяло море Чати, мелкое и узкое, покрытое льдами три месяца в году; из него, продвигаясь на запад по проливу Когтя, корабль мог достичь другого моря, Чини, столь же холодного, но глубокого и более обширного. За ним, на солнечном закате, высилась Бритайя, владение Дженнака – обширный остров, превосходивший все вместе взятые кейтабские острова. А дальше, до самых берегов Эйпонны, простирался океан – на целый месяц плавания при попутном ветре. Судно, ушедшее туда, терялось среди волн и вод, так что даже магическим вторым зрением отыскать его было нелегко, а уж нагнать либо перехватить становилось совсем неразрешимой задачей. И потому Дженнак выслеживал чужие корабли в этом проливе, изогнутом, как ястребиный коготь; здесь проходила морская дорога к землям норелгов и росайнов, и была она единственной, так как с севера, с океанского побережья, к Драконьему полуострову не подобрался бы никто. В сезоны Желтых Листьев и Белого Пуха воды там промерзали на длину копья, а Время Цветения становилось временем бурь и штормов, игравших в фасит ледяными горами. Так что всякий, желавший пробраться к норелгам на корабле, никак не мог миновать пролива Когтя.

И к счастью, подумал Дженнак, покосившись на своего ак'тидама, чьи глаза уже горели охотничьим азартом. Пакити был невысок, но крепко сбит – вернее, сплетен из морских канатов – и от всех прочих людей отличался широкими, как лопасть весла, ладонями. Подобно многим, странствующим в океанах и морях, он пользовал не легкий хааб, а крепкое эночи, и от этого нос и щеки морехода покрывала сеточка красноватых прожилок. Глаза же у него были маленькие, всегда щурившиеся, словно от ветра, нос – расплющенный ударом скатарской палицы, выбившей заодно и передние зубы. Не слишком он был красив, этот Пакити, но свое дело знал и в винный кувшин заглядывал не перед дракой, а после нее.

– Ну, милосс-ссивый ирт, как мы их восс-смем? – произнес он с хищной ухмылкой. – Тараном в бок – и на дно? Или сс-своротим балансиры? Или всс-станем борт к борту и сс-спалим кейтабских жаб дотла?

– К чему палить? Все-таки не жабы они, а люди, – сказал Дженнак. – Будут сопротивляться, утопим. Но учти, Пакити: хоть это торговый стагард, а не драммар, есть у них четыре тумбала и горшки с огненным зельем. Так что ближе чем на пятьсот локтей ты к ним пока что не приближайся.

– Тумбалы… – Пакити презрительно поморщился. – Наши метатели бьют вшестеро дальше и вдвое точней!

Дженнак промолчал, не желая обсуждать очевидное. Перенар, взрывчатое зелье, изобретенное в Коатле, был теперь известен и одиссарцам; с его помощью из громовых метателей посылали шары весом в двадцать или пятьдесят мерных камней, и шары те могли разнести вдребезги любую крепость. Правда, метатели являлись слишком громоздким оружием, подходящим лишь для стен тулумов и палуб кораблей, а не для армии, выступившей в поход, так что на сухой земле победу все еще добывали чель, стрела, копье и воинская удача. На море же от двенадцати метателей «Хасса» не имелось иной защиты и спасения, кроме бегства.

Но стагард с острова Йамейн был хоть и прочен, и велик, да слишком неуклюж и не мог уйти от боевого корабля. Не мог и защищаться – тем более что лучшие стволы, самые дальнобойные и скорострельные, отливались в Одиссаре. Мог бы, пожалуй, спрятаться – только не от взора кинну, что зрит серые паруса на фоне серых скал. И потому судьба судна была предрешена.

«Хасс» мчался за кейтабцем подобно соколу, рванувшемуся за добычей; он летел стремительно, неотвратимо, будто подгоняемый рукой Сеннама, повелителя ветров. Сеннам да и прочие боги были справедливы: хоть при жизни не карали никого, но поворачивались спиной к недостойным и удачи им не посылали. А мореходы с этого стагарда занимались явно нечестивым делом, так как в трюмах своих везли не мед и воск, не меха и шкуры, не серебро и медь, а живой товар. Да и зачем островитянам отправляться в неприветливые северные края за воском, шкурами или металлом? Воска и шкур хватало в Эйпонне, а серебра, в отличие от Иберы, у норелгов сроду не водилось. Люди – вот главное богатство Драконьего полуострова!

Расстояние меж кораблями сокращалось с каждым вздохом, и когда от «Хасса» до кейтабца пролегло пять полетов стрелы, ак'тидам повернулся к Дженнаку.

– Мою вампу – на мачту! – распорядился тот. – И дай сигнал – пусть спускают паруса, ложатся в дрейф и готовятся к досмотру.

На таби, самой высокой из трех мачт, взвилось плетенное из алых перьев полотнище с контуром грозного сокола посередине – символом Одиссарского Очага; затем над серыми водами раскатилась звонкая дробь тумма. Большой сигнальный барабан гремел повелительно и властно, будто бы напоминая, кто господин в этих землях и морях; его рокот, то сухой и резкий, то долгий и протяжный, привычно складывался в слова. Морской код был понятен всем на палубе «Хасса», и Дженнак видел, как его люди оживились. Одни, сбросив накидки из шкур, подтягивали ремни на доспехах, другие осматривали оружие, проверяя, легко ль выходят клинки из ножен, третьи надевали шлемы. Стрелки же возились у метателей, ворочая тяжелые стволы.

Йамейнский стагард попробовал спорить с судьбой – паруса не спустил, а по-прежнему прижимался к берегу, будто угрюмые серые скалы могли внезапно расступиться и скрыть его от преследователя. Маневр этот был опасен: от корабля до скал оставалось три сотни локтей, а у подножий их вода кипела, как в бурлящем котле.

– Подарка прос-ссят, клянусь Чак Мооль! – просвистел Пакити. – Отос-сслать, мой господин?

– Отошли. Даже два! В воду и в скалы.

Приставив ладонь к наголовной повязке с трепещущими белыми перьями, Дженнак следил за дымным следом снарядов. Один из них упал в волны перед йамейнским кораблем, взметнув столб сизо-стальной бешено вращавшейся воды; второй с грохотом ударился в утес и раскололся, выхлестнув языки багрового огня. Эти громовые шары были начинены перенаром, и трех-четырех попаданий хватило бы, чтоб отправить стагард на дно, к многорукому демону Паннар-Са, весьма почитаемому в Йамейне, на Кайбе, Гайяде и прочих островах Морского Содружества.

Похоже, кейтабский ак'тидам это понял; серые паруса на мачтах поползли вниз, и бушприт, обитый бронзой, повернул в море, в сторону «Хасса». Пакити тоже распорядился убрать паруса, и теперь корабли сближались.

– Сс-сбить им баланс-ссир? – спросил Пакити, потирая свой красноватый расплющенный нос. Глазки его сощурились, верхняя губа приподнялась, обнажая щель на месте выбитых зубов, и походил он сейчас на подслеповатую черепаху. Впрочем, то было обманчивое впечатление; Пакити хоть и потерял резцы, клыки сохранил.

– Балансир не трогай, – сказал Дженнак. – Им еще обратно плыть – туда, где товар брали. А вот тумбалы пусть сбросят за борт. Передай!

Снова загрохотал барабан, и на палубе стагарда нехотя зашевелились. С расстояния в пятьсот локтей, что составляло половину полета стрелы, Дженнак уже различал отдельных мореходов – полуголых «чаек», взившихся с парусами, рулевых, замерших у кормила, и приземистого ак'тидама на кормовой надстройке, кутавшегося в шерстяной плащ. Разглядел он и с полсотни вооруженных молодцов, чему не приходилось удивляться: кейтабцы имели весьма своеобразные понятия о торговле и платить за товар когда монетами, а когда – стрелой либо ударом челя.

Грохнул еще один выстрел из метателя, взвихрился водяной столб, и тумбалы с плеском рухнули за борт – островитяне, видно, поняли, что шутить с ними не собираются. Их ак'тидам уже знал, с кем имеет дело, так как его зрительная труба нацелилась прямиком на среднюю мачту «Хасса», на вампу с алым соколом; он, разумеется, пересчитал и белые перья в уборе Великого Сахема, и число людей на борту, и количество громовых метателей. Пересчитав же, как человек практического склада ума, наверняка начал прикидывать убытки – либо готовиться к трудной дороге в Чак Мооль. Как ведомо всем, люди достойные уходят в Великую Пустоту тропою из радужных лучей, а грешникам предстоит брести по раскаленным углям и пробираться зловонными болотами, где стерегут их кайманы, гигантские змеи и прочие чудища. И лишь Коатль, владыка мертвых, ведает, кому отмерен какой путь. Дженнак полагал, что торгующих людьми бог заставит помучиться преизрядно.

Высокий борт «Хасса» навис над палубой кейтабского корабля, и воины, зацепив стагард крюками, перебросили сходни. Теперь оба судна раскачивались в такт на невысоких морских волнах. Лица кейтабцев, крепивших сходни на своей стороне, были угрюмы – в их экипажах все мореходы являлись торговыми партнерами, и всяк понимал, что грядущая сделка прибылей не сулит.

Кивнув своим телохранителям, Дженнак неторопливо спустился вниз, легко прошел по сходням и спрыгнул на палубу стагарда. Островитяне послушно расступились перед ним, освобождая путь; грозные орудия «Хасса» были нацелены на кейтабцев, а самострелы-ачи и двузубые сайили в руках солдат являлись столь же веским аргументом. Ирасса, Хрирд и Уртшига шагали за своим владыкой, не притрагиваясь к оружию, но бросая по сторонам грозные взгляды. Они были на локоть выше любого из кейтабцев и шествовали среди них, будто три драчливых гуся, попавших в утиную стаю.

Ак'тидам островитян поджидал Дженнака в позе покорности – голова склонена, руки разведены в стороны, колени полусогнуты. Но был он, как выяснилось, не один: за спиной его стояли два атлийца в богатых одеждах, и они, не в пример провинившемуся мореходу, не собирались просить о снисхождении. Старшему из них было лет сорок пять, и выглядел он вождем – похоже, не из последних, так как волосы его, связанные на затылке в тяжелый пучок, украшали пять серых пушистых перьев птицы гох. Младший, как решил Дженнак, был ровестником Ирассы; нефритовый топорик-магави у него за поясом свидетельствовал, о том, что он носил чин батаба. Разумеется, и вождь, и военачальник не были людьми светлой крови, но от широкоскулых лупоглазых кейтабцев они отличались, как ястреб от совы. Жилистые, крючконосые, с тонкими губами и непроницаемым взглядом узких глаз, они, казалось, не питали почтения к светлорожденному, уподобляясь в том варварам с Перешейка и разбойничьим кланам из северных лесов. Но дикарями их считать не стоило; их Очаг был воистину Великим, а сами атлы, народ угрюмый, воинственный и надменный, отличались редкой предприимчивостью и являлись извечными соперниками Одиссара. Правда, океанских судов они пока что не строили, а предпочитали нанимать островитян, знающих путь через Бескрайние Воды.

– Пощады, светлорожденный! – Предводитель кейтабцев склонился, ударившись о палубу лбом. – Мое имя О'Тига, ак'тидам с Йамейна… Пощады! Во имя Шестерых!

Упоминание Шестерых Кино Раа было общепринятым приветствием, и ответ – разумеется, дружелюбный – гласил: да пребудет с тобой их милость. Существовали, однако, варианты, и Дженнак выбрал тот, который более всего подходил к случаю:

– Да свершится их воля!

Сие означало, что прощения и милости не будет. Догадавшись об этом, О'Тига опять стукнулся лбом о палубные доски; атлийцы же переглянулись. Дженнак повелительно кивнул старшему из них, и тот нехотя пробормотал на кейтабе:

– Ах-Кутум, вождь и носитель опахала владыки Ах-Ширата… Кажется, мой светлый кьо, Уделы наши сейчас не воюют?

Не глядя на него – как и на второго атла, не пожелавшего представиться, – Дженнак обратился к О'Тиге:

– Что ты делаешь в этих водах, ак'тидам? Йамейн – жаркий остров, а здесь прохладно… слишком прохладно для кейтабцев, привыкших к теплым морям!

– Но эти моря не запретны, – прошептал О'Тига, сложив ладони перед грудью и принимая позу почтения. Похоже, он был обучен киншу и неплохо владел языком жестов, знаков и поз, распространенным во всех землях Эйпонны.

– Моря не запретны, – согласился Дженнак, – запретен товар, который везет твое судно. Может, покажешь его? Может, я ошибаюсь и в трюме твоем камни с норелгских гор да лед с их вершин? Если так, я выплачу тридцать тысяч серебряных чейни – одиссарских либо атлийских, каких пожелаешь! Или атлийские у тебя уже есть?

Монеты обоих Уделов были одинакового достоинства, формы и веса, но одиссарская – сплошная, атлийская же – с дырочкой посередине. Ак'тидам, несомненно, намек на атлийские чейни понял и потемнел, как випата, залегшая в черной болотной грязи. Старший из атлов раскрыл было рот, но Дженнак скользнул по нему строгим взглядом, и тот не решился заговорить.

– Ну, так посмотрим, что у тебя в трюме? Открывай!

О'Тига нехотя пошевельнул рукой, и его мореходы, угрюмо поглядывая то на грозного сахема, то на щетинившийся копьями борт «Хасса», принялись стаскивать деревянные щиты с крышки люка. Как на всех кейтабских стагардах, она находилась между мачтами, и вниз свисали канаты да веревочные лестницы. Обычно это пространство под палубой делилось на две части: в одной обитали моряки, в другой, за переборками, хранились запасы провизии, бурдюки с водой и полезный груз. Но на этом корабле все было иначе.