(Примечание автора:
      Между прочим, тот жандарм ждал награды, хлеб жевал, жил неважно, кончил плохо, не заметила эпоха, как подох он. Никто на похороны ни копеечки не дал.) Знают люди, знают дети: я - бессмертен. Я - жандарм. А тебе на этом свете появиться я не дам.
      Каков мерзавец! Пусть болтает вздор, повелевают вечность и мгновенностьземле лететь, вершить глубокий вздох и соблюдать свою закономерность.
      Как надобно, ведет себя земля уже в пределах нового столетья, и в май маевок бабушка моя несет двух глаз огромные соцветья.
      Что голосок той девочки твердят, и плечики на что идут войною? Над нею вновь смыкается вердикт: "Виновна ли?" - "Да, тягостно виновна!"
      По следу брата, веруя ему, она вкусила пыль дорог протяжных, переступала из тюрьмы в тюрьму, привыкла к монотонности присяжных.
      И скоро уж на мужниных щеках в два солнышка закатится чахотка. Но есть все основания считать: она грустит, а все же ждет чего-то.
      В какую даль теперь ее везут небыстрые подковы Росинанта? Но по тому, как снег берет на зуб, как любит, чтоб сверкал и расстилался, я узнаю твой облик, россиянка. В глазах черно от белого сиянья! Как холодно! Как лошади несут!
      Выходит. Вдруг - мороз ей нов и чужд. Сугробов белолобые телята к ладоням льнут. Младенческая чушь смешит уста. И нежно и чуть-чуть в ней в полщеки проглянет итальянка, и в чистой мгле ее лица таятся движения неведомых причуд.
      Все ждет. И ей-то страшно, то смешно. И похудела. Смотрит остроносо куда-то ввысь. Лицо усложнено всезнающей улыбкой астронома!
      В ней сильный пульс играет вкось и вкривь. Ей все нужней, все тяжелей работа. Мне кажется, что скоро грянет крик доселе неизвестного ребенка.
      9
      Грянь и ты, месяц первый, Октябрь, на твоем повороте мгновенном электричеством бьет по локтям острый угол меж веком и веком.
      Узнаю изначальный твой гул, оглашающий древние оводы, по огромной округлости губ, называющих имя Свободы.
      О, три слога! Рев сильных широт отворенной гортани! Как в красных и предельных объемах шаров тесно воздуху в трех этих гласных.
      Грянь же, грянь, новорожденный крик той Свободы! Навеки и разом распахни треугольный тупик, образованный каменным рабством.
      Подари отпущение мук тем, что бились о стены и гибли, там, в Михайловском, замкнутом в круг, там, в просторно-угрюмом Египте.
      Дай, Свобода, высокий твой верх видеть, знать в небосводе затихшем, как бредущий в степи человек близость звезд ощущает затылком.
      Приближай свою ласку к земле, совершающей дивную дивность, навсегда предрешившей во мне свою боль, и любовь, и родимость.
      10
      Ну что ж. Уже все ближе, все верней расчет, что попаду я в эту повесть, конечно, если появиться в ней мне Игрека не помешает пропек.
      Все непременным чередом идет, двадцатый век наводит свой порядок, подрагивает, словно самолет, предслыша небо серебром лопаток.
      А та, что перламутровым белком глядит чуть вкось, чуть невпопад и странно, ступившая, как дети на балкон, на край любви, на острие пространства,
      та, над которой в горлышко, как в горн, дудит апрель, насытивший скворешник, нацеленный в меня, прости ей, гром! она мне мать, и перемен скорейших ей предстоит удача и печаль.
      А ты, о Жизнь, мой мальчик-непоседа, спеши вперед и понукай педаль открывшего крыла велосипеда.
      Пусть роль свою сыграет азиат он белокур, как белая ворона, как гончую, его влечет азарт по следу, вдаль, и точно в те ворота,
      где ждут его, где воспринять должны двух острых скул опасность и подарок. Округлое дитя из тишины появится, как слово из помарок.
      11
      Я - скоро. Но покуда нет меня. Я - где-то там, в преддверии природы. Вот-вот окликнут, разрешат - и я с готовностью возникну на пороге.
      Я жду рожденья, я спешу теперь, как посетитель в тягостной приемной, пробить бюрократическую дверь всем телом - и предстать в ее проеме.
      Ужо рожусь! Еще не рождена. Еще не пала вещая щеколда. Никто не знает, что я - вот она, темно, смешно. Апчхи! В носу щекотно.
      Вот так играют дети, прячась в шкаф, испытывая радость отдаленья. Сейчас расхохочусь! Нет сил! И ка-ак вдруг вывалюсь вам всем на удивленье!
      Таюсь, тянусь, претерпеваю рост, вломлюсь птенцом горячим, косоротым ловить губами воздух, словно гроздь, наполненную спелым кислородом.
      Сравнится ль бледный холодок актрис, трепещущих, что славы не добьются, с моим волненьем среди тех кулис, в потемках, за минуту до дебюта!
      Еще не знает речи голос мой, еще не сбылся в легких вздох голодный. Мир наблюдает смутной белизной, сурово излучаемой галеркой.
      (Как я смогу, как я сыграю роль усильем безрассудства молодого? О, перейти, превозмогая боль, от немоты к началу монолога!
      Как стеклодув, чьи сильные уста взрастили дивный плод стекла простого, играть и знать, что жизнь твоя проста и выдох твой имеет форму слова.
      Иль как печник, что, краснотою труб замаранный, сидит верхом на доме, захохотать и ощутить свой труд блаженною усталостью ладони.
      Так пусть же грянет тот театр, тот бой меж "да" и "нет", небытием и бытом, где человек обязан быть собой и каждым нерожденным и убитым.
      Своим добром он возместит земле всех сыновей ее, в ней погребенных. Вершит всевечный свой восход во мгле огромный, голый, золотой Ребенок.)
      Уж выход мой! Мурашками, спиной предчувствую прыжок свой на арену. Уже объявлен год тридцать седьмой. Сейчас, сейчас - дадут звонок к апрелю.
      Реплика доброжелателя:
      О нечто, крошка, пустота, еще не девочка, не мальчик, ничто, чужого пустяка пустой и маленький туманчик! Зачем, неведомый радист, ты шлешь сигналы пробужденья? Повремени и не родись, не попади в беду рожденья. Нераспрямленный организм, закрученный кривой пружинкой, о, образумься и очнись! Я - умник, много лет проживший, я говорю: потом, потом тебе родиться будет лучше. А не родишься - что же, в том все ж есть свое благополучье. Помедли двадцать лет хотя б, утешься беззаботной ленью, блаженной слепотой котят, столь равнодушных к утопленью. Что так не терпится тебе, и, как птенец в тюрьме скорлупок, ты спешку точек и тире все выбиваешь клювом глупым? Чем плохо там - во тьме пустой, где нет тебе ни слез, ни горя? Куда ты так спешишь? Постой! Родится что-нибудь другое.
      Примечание автора:
      Ах, умник! И другое пусть родится тоже непременно, всей музыкой озвучен пульс, прям позвоночник, как антенна. Но для чего же мне во вред ему пройти и стать собою? Что ж, он займет весь белый свет своею малой худобою? Мне отведенный кислород, которого я жду веками, неужто он до дна допьет один, огромными глотками? Моих друзей он станет звать своими? Все наглей, все дальше они там будут жить, гулять и про меня не вспомнят даже? А мой родимый, верный труд, в глаза глядящий так тревожно, чужою властью новых рук ужели приручить возможно? Ну, нет! В какой во тьме пустой? Сам там сиди. Довольно. Дудки. Наскучив мной, меня в простор выбрасывают виадуки! И в солнце, среди синевы расцветшее, нацелясь мною, меня спускают с тетивы стрелою с тонкою спиною. Веселый центробежный вихрь меня из круга вырвать хочет. О Жизнь, в твою орбиту вник меня таинственный комочек! Твой золотой круговорот так призывает к полнокровью, словно сладчайший огород, красно дразнящий рот морковью. О Жизнь любимая, пускай потом накажешь всем и смертью, но только выуди, поймай, достань меня своею сетью! Дай выгадать мне белый свет одну-единственную пользу! - Припомнишь, дура, мой совет когда-нибудь, да будет поздно. Зачем ты ломишься во вход, откуда нет освобожденья? Ведь более удачный год ты сможешь выбрать для рожденья. Как безопасно, как легко, вне гнева века или ветра не стать. И не принять лицо, талант и имя человека.
      12
      Каков мерзавец! Но, средь всех затей, любой наш год - утешен, обнадежен неистовым рождением детей, мельканьем ножек, пестротой одежек. И в их великий и всемирный рев, захлебом насыщая древний голод, гортань прорезав чистым острием, вонзился мой, сжегший губы голос! Пусть вечно он благодарит тебя, земля меня исторгшая, родная, в печаль и в радость, и в трубу трубя, н в маленькую дудочку играя. Мне нравится, что Жизнь всегда права, что празднует в ней вечная повадка топырить корни, ставить дерева и меж ветвей готовить плод подарка. Пребуду в ней до края, до конца, а пред концом - воздам благодаренье всем девочкам, слетающим с крыльца, всем людям, совершающим творенье.
      13
      Что еще вам сказать? Я не знаю, я одобрена вами иль справедливо и бегло охаяна. Но проносятся пусть надо мной ваши лица и ваши слова. Написала все это Ахмадулина
      Белла Ахатовна.
      Год рождения - 1937. Место
      рождения
      город Москва.
      ПЕРЕВОДЫ
      Николоз Бараташвили
      МЕРАНИ
      Мчится Конь - без дорог, отвергая дорогу любую. Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду. Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую! С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
      Нет предела тебе! Лишь прыжка опрометчивость
      страстная Над водою, горою, над бездною бедствия всякого. Мой летящий, лети, сократи мои муки и странствия. Не жалей, не щади твоего безрассудного всадника!
      Пусть отчизну покину, лишу себя друга и сверстника, Не увижу родных и любимую, сладкоречивую, Но и в небе чужбины звезда моей родины светится, Только ей я поведаю тайну страдания чистую!
      Все, что в сердце осталось, - влеку я во мглу голубую, Все, что в разуме живо, - безумному бегу дарую! С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю! Мчись, Мерами, пока не паду я на землю сырую!
      Пусть не ведать мне ласки родного кладбища пустынного, Тени предков со мной не поделятся миром и славою! Черный ворон мне роет могилу средь поля постылого. И останки костей моих будут для вихря забавою.
      Не сойдутся родные - простить мне грехи и провинности, Не заплачет любимая - крикнут голодные коршуны! Мчись, Мерани, вперед, за пределы судьбы меня вынеси, Не бывал я покорным и впредь не узнаю покорности!
      Пусть отвергнутый всеми и проклятый всеми, умру я. Враг судьбы - презираю разящую силу слепую! Мчись, Мерани, пока не упал я на землю сырую! С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
      Не бесплодно стремленье души обреченной и раненой! Мой собрат небывалый продолжит прыжок мой над
      пропастью. Неспроста, о Мерани, не зря, не впустую. Мерани мой, Мы полет затевали, гнушаясь расчетом и робостью!
      Мчится Конь - без дорог, отвергая дорогу любую. Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду. Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую! С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
      Галактион Табидзе
      ПОЭЗИЯ-ПРЕЖДЕ ВСЕГО
      О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы, прежде времени, прежде меня самого, прежде первой любви, прежде первой травы, прежде первого снега и прежде всего.
      Наши души белеют белее, чем снег. Занимается день у окна моего, л приходит поэзия прежде, чем свет, прежде Свети-Цховели и прежде всего.
      Что же, город мой милый, на ласку ты скуп? Лишь последнего жду я венка твоего, и уже заклинанья срываются с губ: Жизнь, и Смерть, и Поэзия - прежде всего.
      ТЕБЕ ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ
      Тебе тринадцать лет. О старость этих двух рук моих! О добрый мир земной, где детские уста всех арифметик тринадцать раз смеются надо мной! Я путаюсь в тринадцати решеньях как весело! Как голова седа! Тринадцать пуль отлей мне, оружейник, н столько ж раз я погублю себя. О девочка, ребенок с детским жестом, привставшая над голубым мячом, как смело ты владеешь вечно женским и мудрым от рождения плечом. Я возведен - о точность построенья! причудой несчастливого числа в тринадцатую степень постаренья. О, как, шутник, твоя слеза чиста!
      ПЕРСИКОВОЕ ДЕРЕВО
      Опять смеркается, и надо, пока не смерклось и светло, следить за увяданьем сада сквозь запотевшее окно.
      Давно ли, приминая гравий, я здесь бродил, и на виду, словно букет меж чистых граней, стояло дерево в цвету.
      Как иноземная царевна, казало странные черты, и пахли горько и целебно им оброненные цветы.
      Его плодов румяный сахар я собирал между ветвей. Оно смеялось - добрый знахарь той детской радости моей.
      И все затем, чтоб днем печальным смотреть немея, не дыша, как в легком выдохе прощальном возносится его душа.
      И - все охвачено верченьем, круженьем, и в глазах темно. Как будто в небе предвечернем, в саду моем красным-красно.
      Сиротства огненный оттенок ложится на лицо и грудь, обозначается на стенах в кирпич окрашенная грусть.
      Я сам, как дерево седое, внутри оранжевой каймы над пламенем .и над водою стою в предчувствии зимы.
      МЕРИ
      Венчалась Мери в ночь дождей, и в ночь дождей я проклял Мори. Не мог я отворить дверей, восставших между мной и ей, и я поцеловал те двери.
      Я знал - там упадают ниц, колечком палец награждают. Послушай! Так кольцуют птиц! Рабынь так рабством утруждают!
      Но я забыл твое лицо! Твой профиль нежный, твой дикарский, должно быть, темен, как крыльцо ненастною порой декабрьской?
      И ты, должно быть, на виду толпы заботливой и праздной проносишь белую фату, как будто траур безобразный?
      Не хорони меня! Я жив! Я счастлив! Я любим судьбою! Как запах приторен, как лжив всех роз твоих... Но бог с тобою.
      Не ведал я, что говорю, уже рукою обрученной и головою обреченной она склонилась к алтарю.
      И не было на них суда на две руки, летящих мимо... О, как я молод был тогда. Как стар теперь. Я шел средь дыма,
      вкруг дома твоего плутал, во всякой сомневался вере. Сто лет прошло. И, как платан, стою теперь. Кто знает, Мери,
      зачем мне показалось вдруг, что нищий я? - И в эту осень я обезумел - перстни с рук я поснимал и кинул оземь?
      Зачем "Могильщика" я пел? Зачем средь луж огромных плавал? И холод бедственный терпел, и "Я и ночь" читал и плакал?
      А дождик лил всю ночь и лил все утро, и во мгле опасной все плакал я, как старый Лир, как бедный Лир, как Лир прекрасный.
      СНЕГ
      Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать, лишь бы помнить, как подле моста снег по-женски закидывал локоть, и была его кожа чиста.
      Уважать драгоценную важность снега, павшего в руки твои, и нести в себе зимнюю влажность и такое терпенье любви.
      Да уж поздно. О милая! Стыну и старею. О взлет наших лиц в снегопаданье, в бархат, в пустыню, как в уют старомодных кулис.
      Было ль это? Как чисто, как крупно снег летит... И, наверно, как встарь, с январем побрататься нетрудно. Но минуй меня, брат мой, январь.
      Пролетание и прохожденьетвой урок я усвоил, зима. Уводящее в вечность движенье омывает нас, сводит с ума.
      Дорогая, с каким снегопадом я тебя отпустил в белизну в синем, синеньком, синеватом том пальтишке - одну, о одну?
      Твоего я не выследил следа и не выгадал выгоды нам я следил расстилание снега, его склонность к лиловым тонам.
      Как подумаю - радуг неровность, гром небесный, и звезды, и дым о, какая нависла огромность над печальным сердечком твоим.
      Но с тех пор, властью всех твоих качеств, снег целует и губит меня. О запинок, улыбок, чудачеств снегопад среди белого дня!
      Ты меня не утешишь свободой, и в великом терпенье любви всею белой и синей природой ты ложишься на плечи мои.
      Как снежит... И стою я под снегом на мосту, между двух фонарей, как под плачем твоим, как под смехом, как под вечной заботой твоей.
      Все играешь, метелишь, хлопочешь. Сжалься же, наконец, надо мной как-нибудь, как угодно, как хочешь, только дай разминуться с зимой.
      ОРЛЫ УСНУЛИ
      Вот сказки первые слова: орлы уснули, как орлята, и у орлов в часы заката ко сну клонится голова.
      Орлы, прошу вас, не теперь, нет, не теперь смежайте очи! Но спите - и огонь средь ночи походкой женской входит в дверь.
      В дверь ваших гор и облаков кулак оранжевый стучится, и знает, что беда случится, семейство прозорливых сов.
      Но спите вы, как детвора, там, в ваших сумерках неверных, и трубы ваших снов военных молчат, не говорят: "Пора!"
      О пламя, не обидь орла! Спасутся маленькие птахи, меж тем, как обгорят на плахе два величавые крыла.
      Но поздно! Перья их на треть ожог губительный отметил. Не дай мне бог, как птицам этим, проснуться, чтобы умереть.
      С веселой алчностью орды плясал пожар, и птиц оравы влетали, и у вод Арагвы поникли головой орлы.
      "Я видел ворона. Дрожа от низости, терзал он тело, что брезговать землей умело и умерло",-сказал Важа.
      СКОРЕЕ - ЗНАМЕНА!
      Светает! И огненный шар раскаленный встает из-за моря...
      Скорее - знамена! Возжаждала воли душа и, раннею ранью, отвесной тропою, раненой ланью спеша,
      летит к водопою... Терпеть ей осталось немного.
      Скорее - знамена! Слава тебе, муку принявший и павший в сражении витязь! Клич твой над нами витает: - Идите за мною, за мною! Светает! Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь! Знамена, знамена...
      Скорее - знамена!
      ПЛАТАНЫ ШИНДИСИ
      С чем платаны Шиндиси сравню? С чем сравню той поры несравненность? Ее утро, ведущее к дню, ее детских молитв откровенность?
      С чем тебя я сравню, моя мать? Что ж не брошусь я к скважинам, щелкам, к окнам, чтобы на миг увидать, как идешь, как белеешь ты шелком?
      О платаны в Шиндиси моем! Я не понял закона простого да, напомнит одно о другом, но одно не заменит другого.
      Так о детстве всерьез и шутя я заплакал, отверженный странник. Уж не я, а иное дитя его новый и милый избранник.
      Нет замены вокруг ничему: ни пичужке порхающей в выси, ни цветку, ни лицу моему, ни платанам в далеком Шиндиси.
      x x x
      Мир состоит из гор, из неба и лесов, мир-это только спор двух детских голосов.
      Земля в нем и вода, вопрос в нем и ответ. На всякое "о, да!" доносится "о, нет!".
      Среди зеленых трав, где шествует страда, как этот мальчик прав, что говорит "о, да!".
      Как девочка права, что говорит "о, нет!", и правы все слова, и полночь, и рассвет.
      Так в лепете детей враждуют "нет" и "да", как и в душе моей, как и во всем всегда.
      НАТЭЛА ИЗ ЦИНАНДАЛИ
      Я птицей был, мне разрешалось, как в небо, ринуться в силок. Я ринулся - и все смешалось: Натэла, Цинандали, жадность к тебе, о виноградный сок.
      Зачем я вырвался, Натэла? Зачем освободил крыла? Когда я вышел, ночь светлела, была уже светлым-светла.
      Уже рассветный ветер дунул, и птиц возникли голоса, и я о Тинатин подумал и к небу обратил глаза.
      А в небе было звезд так мало, так нежно было и светло, там все качалось, уплывало и повториться не могло...
      ИЗ РАССКАЗАННОГО ЛУНОЙ...
      К реке подходит маленький олень и лакомство воды лакает. Но что ж луна так медлит, так лукавит, и двинуться ей боязно и лень!
      Ужель и для нее, как для меня, дождаться дня и на свету погибнутьвсе ж веселей, чем, не дождавшись дня, вас, небеса грузинские, покинуть.
      Пока закат и сумерки длинны, я ждал ее - после дневной разлуки, и свет луны, как будто звук луны, я принимал в протянутые руки.
      Я знал наперечет ее слова, и вот они: - Полночною порою в печали - зла и в нежности - слаба, о Грузия, я становлюсь тобою.
      И мне, сиявшей меж твоих ветвей, твоих небес отведавшей однажды, о Грузия, без свежести твоей как дальше быть, как не устать от жажды?
      Нет, никогда границы стран иных не голубели так, не розовели. Никто еще из сыновей земных не плакал так, как плакал Руставели.
      Еще дитя - он жил в моих ночах, он был мне брат, не как другие братья, и уж смыкались на его плечах прекрасного несчастия объятья.
      Нет, никогда границы стран иных... я думала, - и, как сосуд, как ваза с одним цветком средь граней ледяных, сияли подо мной снега Кавказа.
      Здесь Амирани бедствие терпел, и здесь освобожден был Амирани, и женский голос сетовал и пел, и царственные старцы умирали.
      ...Так и внимал я лепету луны, и был восход исходом нашей встречи. И вот я объяснил вам эти речи, пока закат " сумерки длинны.
      x x x
      Все желтое становится желтей, и радуга семь раз желта над нами, и россыпь драгоценных желудей все копит дуб и нежит меж корнями.
      Все - в паутине, весело смотреть, как бьется в ней природа пред зимою. Счастлив рыбак, который эту сеть наполнил золотою чешуею.
      Пока в дубах стозвонный звон стоит и шум летит над буркою Арсена, прикосновеньем осень осенит все то, что было неприкосновенно.
      x x x
      Тициан Табадзе
      Брат мой, для пенья пришли, не для распрей, для преклоненья колен пред землею, для восклицанья: - Прекрасная, здравствуй, жизнь моя, ты обожаема мною!
      Кто там в Мухрани насытил марани алою влагой? Кем солонце ведомо, чтоб в осиянных долинах Арагви зрела и близилась алавердоба?
      Кто-то другой и умрет, не заметив, смертью займется, как будничным делом... О, что мне делать с величием этим гор, обращающих карликов в дэвов?
      Господи, слишком велик виноградник! Проще в постылой чужбине скитаться, чем этой родины невероятной видеть красу и от слез удержаться.
      Где еще Грузия - Грузии кроме? Край мой, ты прелесть и крайняя крайность!
      Что понукает движение крови в жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?
      Если рожден я - рожден не на время, а навсегда, обожатель и раб твой. Смерть я снесу, и бессмертия бремя не утомит меня... Жизнь моя, здравствуй!
      Георгий Леонидзе
      МОЙ ПАОЛО И МОЙ ТИЦИАН
      Склон Удзо высокой луной осиян. Что там происходит? Размолвка, помолвка у соловьев? Как поют, Тициан! Как майская ночь неоглядна, Паоло!
      Вином не успел я наполнить стакан, не вышло! Моими слезами он полом. Во здравье, Паоло! За жизнь, Тициан! Я выжил! Зачем, Тициан и Паоло?
      Вином поминальным я хлеб окропил, но мне ваших крыл не вернуть из полета на грешную землю, где горек мой пир. Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло?
      Пошел бы за вами - да бог уберег. Вот вход в небеса - да не знаю пароля. Я пел бы за вас - да запекся мой рот. Один подниму у пустого порога слезами моими наполненный рог, о братья мои, Тициан и Паоло...
      x x x
      Чего еще ты ждешь и хочешь, время? Каких стихов ты требуешь, ответствуй! Дай мне покоя! И, покоем вея, дай мне воды, прозрачной и отвесной.
      Зачем вкруг вью духоту смыкаешь? Нет крыл моих. Нет исцеленья ранам. Один стою. О, что ты сделал, Каин! Твой мертвый брат мне приходился братом.
      x x x
      Как в Каспийской воде изнывает лосось, на камнях добывает ушибы и раны и тоскует о том, что кипело, неслось, и туманилось, и называлось: Арагви, так тянусь я к тебе, о возлюбленный край! Отчий край, приюти в твоем будущем русле мою душу-вместилище скорби и ран. Помещусь ли я в искре твоей, помещусь ли?
      Симон Чиковани
      НАЧАЛО
      О стихи, я бы вас начинал, начиная любое движенье. Я бы с вами в ночи ночевал, я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, так некстати уста молчаливы. Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад, вы свою охраняли отдельность. Раз, затеяв пустой маскарад, вы моею любимой оделись. Были вы - то глухой водоем, то подснежник на клумбе ледовой, и болели вы в теле моем, и текли у меня из ладоней. Вас всегда уносили плоты, вы погоне моей не давались, и любовным плесканьем плотвы вы мелькали и в воду скрывались. Так, пока мой затылок седел и любимой любовь угасала, я с пустыми руками сидел, ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо звездочет к небесам обращает, так девчонка теряет кольце, что ее с женихом обручает. Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало. И перо выпадает из рук и опять предвкушает начало.
      МОРСКАЯ РАКОВИНА
      Я, как Шекспир, доверюсь монологу в честь раковины, найденной в земле. Ты послужила морю молодому, теперь верни его звучанье мне.
      Нет, древний череп я не взял бы в руки. В нем знак печали, вечной и мирской. А в раковине - воскресают звуки, умершие средь глубины морской.
      Она, как келья, приютила гулы и шелест флагов, буйный и цветной. И шепчут ее сомкнутые губы, и сам Риони говорит со мной.
      О раковина, я твой голос вещий хотел бы в сердце обрести своем, чтоб соль морей и песни человечьи собрать под перламутровым крылом
      И сохранить средь прочих шумов - милый шум детства, различимый в тишине. Пусть так и будет. И на дне могилы пусть все звучит и бодрствует во мне.
      Пускай твой кубок звуки разливает и все же ими полнится всегда. Пусть развлечет меня - как развлекает усталого погонщика звезда.
      x x x
      Две округлых улыбки - Телети и Цхнети, и Кумиси и Лиси - два чистых зрачка. О, назвать их опять! И названия эти затрудняют гортань, как избыток глотка.
      Подставляю ладонь под щекотную каплю, что усильем всех мышц высекает гора. Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню, высечь точную мысль красоты и добра?
      Тих и женственен мир этих сумерек слабых, но Кура не вполне обновила волну и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель, бег верблюжьих копыт, означавший войну.
      Этот древний туман также полон - в нем стрелы многих луков пробили глубокий просвет. Он и я - мы лишь известь, скрепившая стены вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
      С кем сражусь на восходе и с кем на закате, чтоб хранить равновесье двух разных огней: солнце там, на Мтацминде, луна на Махате, совмещенные в небе любовью моей.
      Отпиваю мацони, слежу за лесами, небесами, за посветлевшей водой. Уж с Гомборской горы упадает в Исани первый луч - неумелый, совсем молодой.
      Сколько в этих горах я камней пересилил! И тесал их и мучил, как слово лепил. Превозмог и освоил цвет белый и синий. Теплый воздух и иней равно я любил.
      И еще что я выдумал: ветку оливы я жестоко и нежно привил к миндалю, поместил ее точно под солнце и ливни. И все выдумки эти Тбилиси дарю.
      МЕТЕХИ
      Над Метехи я звезды считал, письменам их священным дивилсяВ небесах, как на древних щитах, я разгадывал знаки девиза.
      Мне всегда объясняла одно эта клинопись с отсветом синим будто бы не теперь, а давно, о Метехи, я был твоим сыном.
      Ты меня создавал из ребра, из каменьев твоих сокровенных, я наказывал мне серебра не жалеть для нарядов военных.
      Пораженный монгольской стрелой, я дышал так прощально и слабо под твоей крепостною стеной, где навек успокоился Або.
      За Махатской горой много дней ты меня окунал во туманы, колдовской паутиной твоей врачевал мои бедные раны.
      И когда-то спасенный тобой, я пришел к тебе снова, Метехи. Ворожи над моей головой, обнови золотые доспехи.
      Одари же, как прежде, меня Морским облаком и небесами, подведи под уздцы мне коня, чтоб скакать над холмами Иоанн.
      А когда доскажу все слова и вздохну так прощально и слабо, пусть коснется моя голова головы опечаленной Або.
      ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ
      НА МИГ...
      Прекратим эти речи на миг, пусть и дождь свое слово промолвит и средь тутовых веток немых очи дремлющей птицы промоет.
      Где-то рядом, у глаз и у щек, драгоценный узор уже сотканшелкопряды мотают свой шелк на запястья верийским красоткам.
      Вся дрожит золотая блесна, и по милости этой погоды так далекая юность близка, так свежо ощущенье свободы.
      О, ходить, как я хаживал, впредь и твердить, что пора, что пора ведь в твои очи сквозь слезы смотреть и шиповником пальцы поранить.
      Так сияй своим детским лицом! Знаешь, нравится мне в этих грозах, как стоят над жемчужным яйцом аистихи в затопленных гнездах.
      Как миндаль облетел и намок! Дождь дорогу марает и моетэто он подает мне намек, что не столько я стар, сколько молод.
      Слышишь? - в тутовых ветках немых голос птицы свежее и резче. Прекратим эти речи на миг, лишь на миг прекратим эти речи.
      НА НАБЕРЕЖНОЙ
      Я в семь часов иду - так повелось по набережной, в направленье дома, и продавец лукавый папирос мне смотрит вслед задумчиво и долго.
      С лотком своим он на углу стоит, уставится в меня и не мигает. Будь он неладен, взбалмошный старик. Что знает он, на что он намекает?
      О, неужели ведомо ему, что, человек почтенный и семейный, в своем дому, в своем пустом дому, томлюсь я от чудачеств и сомнений?
      Я чиркну спичкой - огонек сырой возникнет. Я смотрю на это тленье, и думы мои бродят над Курой, как бы стада, что ищут утоленья.
      Те ясени, что посадил Важа, я перенес в глубокую долину, и нежность моя в корни их вошла, и щедро их цветеньем одарила.
      Я сердце свое в тонэ закалил, и сердце стало вспыльчивым и буйным. И все ж порою из последних сил тянул я лямку - одинокий буйвол.
      О старость, приговор твой отмени и детского не обмани доверья. Не трогай палисадники мои, кизиловые не побей деревья.
      Позволь, я закатаю рукава. От молодости я изнемогаю пока живу, пока растет трава, пока люблю, пока стихи слагаю.
      ОТ ЭТОГО ПОРОГА...
      От этого порога до того работы переделал я немало. Чинары я сажал - в честь твоего лица, что мне увидеть предстояло
      Пока я отыскал твои следы и шел за ними, призванный тобою, состарился я. Волосы седы. Ступни мои изнурены ходьбою.
      И все ж от этой улицы до той я собирал оброненные листья, и наблюдали пристально за мной прохожих озадаченные лица.
      То солнце жгло, то дождик лил - всего не перескажешь. Так длинна дорога от этого порога до того и от того до этого порога.
      И все-таки в том стареньком дому все нашими населено следами, и где-то там, на чердаке, в дыму, лежит платок с забытыми слезами.
      От этого и до того огня ты шила мне мешок для провианта, Ты звездную одела на меня рубаху. Ты мешок мой проверяла.
      От этого порога до того я шел один среди жары и стужи, к бокам коней прикладывал тавро, и воду пил, толок я воду в ступе.
      Я плыл по рекам и не знал - куда, и там, пока плыла моя пирога, я слышал, как глаголила Кура, от этого и до того порога.
      ОЛЕНИ НА ГУМНЕ
      Я молод был. Я чужд был лени. Хлеб молотил я на гумне. Я их упрашивал: - Олени! Олени, помогите мне!
      Они послушались. И славна работали мы дотемна. О, как смеялись мы, как сладка дышали запахом зерна!
      Нас солнце красное касалось и отражалось в их рогах. Рога я трогал - и казалась, что солнце я держу в руках.
      Дома виднелись. Их фасаду закат заглядывал в лицо. И вдруг, подобная фазану, невеста вышла на крыльцо.