Сборник стихов

      Зачем я около стою? Мы слух на слух не обменяем: мой - обращен во глубь мою, к сторонним звукам невменяем.
      Прислушаюсь - лишь боль и резь, а кажется - легко, легко ведь... Сначала - музыка. Но речь вольна о музыке глаголить.
      x x x
      У тысячи мужчин, влекомых вдоль Арбата заботами или бездельем дня, спросила я: - Скажите, нет ли брата, меж всеми вами брата для меня? - Нет брата, - отвечали, - не взыщите. Тот пил вино, тот даму провожал. И каждый прибегал к моей защите и моему прощенью подлежал.
      СТИХОТВОРЕНИЕ,
      НАПИСАННОЕ ДАВНЫМ-ДАВНО
      Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше, а может быть, и меньше, чем пятнадцать, испуганными голосами мне говорили: "Пойдем в кино или в музей
      изобразительных искусств". Я отвечала им примерно вот что: "Мне некогда".
      Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники. Пятнадцать мальчиков мне говорили: "Я никогда тебя не разлюблю". Я отвечала им примерно вот что: "Посмотрим".
      Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно. Они исполнили тяжелую повинность подснежников, отчаянья и писем. Их любят девушки - иные красивее, чем я, иные некрасивей. Пятнадцать мальчиков
      преувеличенно свободно, а подчас злорадно приветствуют меня при встрече, приветствуют во мне при встрече свое освобождение,
      нормальный сон и пищу... Напрасно ты идешь, последний мальчик. Поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками. Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить
      со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице...
      x x x
      Моя машинка - не моя. Мне подарил ее коллега, которому она мала, а мне как раз, но я жалела ее за то, что человек обрек ее своим повадкам, и, сделавшись живей, чем вещь, она страдала, став подарком. Скучал и бунтовал зверек, неприрученный нрав насупив, и отвергал как лишний слог высокопарнейший мой суффикс. Пришелец из судьбы чужой переиначивал мой почерк, меня неведомой душой отяготив, но и упрочив. Снесла я произвол благой и сделаюсь судьбой моею
      всегда желать, чтоб мой глагол был проще, чем сказать умею. Пока в себе не ощутишь последней простоты насущность, слова твои - пустая тишь, зачем ее слагать и слушать? Какое слово предпочесть словам, их грешному излишку не знаю, но всего, что есть, упор и понуканье слышу.
      МОСКВА
      НОЧЬЮ ПРИ СНЕГОПАДЕ
      (Отрывок)
      Родитель-хранитель-ревнитель души, что ластишься чудом и чадом? Усни, не таращь на луну этажи, не мучь Александровским садом.
      Москву ли дразнить белизною Афин в ночь первого сильного снега? (Мой друг, твое имя окликнет с афиш из отчужденья, как с неба.
      То ль скареда-лампа жалеет огня, то ль так непроглядна погода, мой друг, твое имя читает меня и не узнает пешехода.)
      Эй, чудище, храмище, больно смотреть, орды угомон и поминки, блаженная пестрядь, родимая речь всей кровью из губ без запинки.
      Деньга за щекою, раскосый башмак в садочке, в калине-малине. И вдруг ни с того ни с сего, просто так, в ресницах - слеза по Марине...
      x x x
      Стихотворения чудный театр, нежься и кутайся в бархат дремотный. Я ни при чем, это занят работой чуждых божеств несравненный талант.
      Я лишь простак, что извне приглашен для сотворенья стороннего действа. Я не хочу! Но меж звездами где-то грозную палочку взял дирижер.
      Стихотворения чудный театр, нам ли решать, что сегодня сыграем? Глух к наставленьям и недосягаем в музыку нашу влюбленный тиран.
      Что он диктует? И есть ли навес нас упасти от любви его лютой? Как помыкает безграмотной лютней безукоризненный гений небес!
      Стихотворения чудный театр, некого спрашивать: вместо ответа мука, когда раздирают отверстья труб - для рыданья и губ - для тирад.
      Кончено! Лампы огня не таят. Вольно! Прощаюсь с божественным игом. Вкратце - всей жизнью и смертью - разыгран стихотворения чудный театр.
      ПОБЕДА
      В день празднества, в час майского дождя, в миг соловьиных просьб и повелений, когда давно уж выросло дитя, рожденное порой послевоенной, когда разросся в небе фейерверк, как взрыв сирени бел, лилов и розов, вдруг поглядит в былое человек и взгляд его становится серьезен. Есть взгляд такой, такая тень чела чем дальше смотришь, тем зрачок влажнее. То память о войне, величина раздумья и догадка - неужели я видела тот май, что превзошел иные маи и доныне прочен? Крик радости в уста, слезу в зрачок вписал его неимоверный почерк. На площади, чья древняя краса краснеет без изъяна и пробела, исторгнув думу, прянул в небеса вздох всей земли и всех людей - Победа! 51
      24 Белла Ахмадуллина "Сны о Грузии"
      АННЕ КАЛАНДАДЗЕ
      Как мило все было, как странно. Луна восходила, и Анна печалилась и говорила: - Как странно все это, как мило. В деревьях вблизи ипподрома случайная сень ресторана. Веселье людей. И природа: луна, и деревья, и Анна. Вот мы - соучастники сборищ. Вот Анна - сообщник природы, всего, с чем вовеки не споришь, лишь смотришь - мгновенья и годы. У трав, у луны, у тумана и малого нет недостатка. И я понимаю, что Анна явленье того же порядка. Но, если вблизи ипподрома, но, если в саду ресторана, и Анна, хотя и продрогла, смеется так мило и странно, я стану резвей и развязней и вымолвлю тост неизбежный: - Ах, Анна, я прелести вашей такой почитатель прилежный. Позвольте спросить вас: а разве ваш стих - не такая ж загадка, как встреча Куры и Арагвы близ Мцхета во время заката? Как эти прекрасные реки слились для иного значенья, так вашей единственной речи нерасторжимы теченья. В ней чудно слова уцелели, сколь есть их у Грузии милой, и раньше - до Свети-Цховели, и дальше - за нашей могилой. Но, Анна, вот сад ресторана, веселье вблизи ипподрома, и слышно, как ржет неустанно коней неусыпная дрема. Вы, Анна, - ребенок и витязь, вы - маленький стебель бесстрашный, но, Анна, клянитесь, клянитесь, что прежде вы не были в хашной! И Анна клялась и смеялась, смеялась и клятву давала: - Зарей, затевающей алость, клянусь, что еще не бывала! О жизнь, я люблю твою сущность: луну, и деревья, и Анну, и Анны смятенье и ужас, когда подступали к духану. Слагала душа потаенно свой шелест, в награду за это присутствие Галактиона равнялось избытку рассвета, не то, чтобы видимо зренью, но очевидно для сердца, и слышалось: - Есмь я и рею вот здесь, у открытого среза скалы и домов, что нависли над бездной Куры близ Метехи. Люблю ваши детские мысли и ваши простые утехи. И я помышляла: покуда соседом той тени не стану, дай, жизнь, отслужить твое чудо, ту ночь, и то утро, и Анну...
      x x x
      Я столько раз была мертва иль думала, что умираю, что я безгрешный лист мараю, когда пишу на нем слова.
      Меня терзали жизнь, нужда, страх поутру, что все сначала. Но Грузия меня всегда звала к себе и выручала.
      До чудных слез любви в зрачках и по причине неизвестной, о, как, когда б вы знали, - как меня любил тот край прелестный.
      Тифлис, не знаю, невдомек каким родителем суровым я брошена на твой порог подкидышем большеголовым?
      Тифлис, ты мне не объяснял и я ни разу не спросила: за что дарами осыпал и мне же говорил "спасибо"?
      Какую жизнь ни сотворю из дней грядущих, из тумана, чтоб отслужить любовь твою, все будет тщетно или мало...
      x x x
      Помню - как вижу, зрачки затемню веками, вижу: о, как загорело все, что растет, и, как песнь, затяну имя земли и любви: Сакартвело.
      Чуждое чудо, грузинская речь, Тереком буйствуй в теснине гортани, ах, я не выговорю - без предтеч крови, воспитанной теми горами.
      Вас ли, о, вас ли, Шота и Важа, в предки не взять и родство опровергнуть? Ваше - во мне, если в почву вошла косточка, - выйдет она на поверхность.
      Слепы уста мои, где поводырь, чтобы мой голос впотьмах порезвился? Леса ли оклик услышу, воды ль кажется: вот говорят по-грузински.
      Как я люблю, славянин и простак, недосягаемость скороговорки, помнишь: лягушки в болоте... О, как мучают горло предгорья, пригорки
      грамоты той, чьи вершины в снегу Ушбы надменней. О, вздор альпенштока! Гмерто, ужель никогда не смогу высказать то - несказанное что-то?
      Только во сне - велика и чиста, словно снега, разрастаюсь и рею, сколько хочу, услаждаю уста речью грузинской, грузинскою речью...
      x x x
      Я знаю, все будет: архивы, таблицы... Жила-была Белла... потом умерла... И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси, где Гия и Шура встречали меня.
      О, длилось бы вечно, что прежде бывало: с небес упадал солнцепек проливной, и не было в городе этом подвала, где Гия и Шура не пили со мной.
      Как свечи, мерцают родимые лица. Я плачу, и влажен мой хлеб от вина. Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса мы встретимся: Гия, и Шура, и я.
      Счастливица, знаю, что люди другие в другие помянут меня времена. Спасибо! - Да тщетно: как Шура и Гия, никто никогда не полюбит меня.
      ПУТНИК
      Прекрасной медленной дорогой иду в Алекино (оно зовет себя: Алекин(), и дух мой, мерный и здоровый, мне внове, словно не знаком и, может быть, не современник мне тот, по склону, сквозь репейник, в Алекино за молоком бредущий путник. Да туда ли, затем ли, ныне ль он идет, врисован в луг и небосвод для чьей-то думы и печали? Я - лишь сейчас, в сей миг, а он всегда: пространства завсегдатай, подошвами худых сандалий осуществляет ход времен вдоль вечности и косогора. Приняв на лоб припек огня небесного, он от меня все дальше и - исчезнет скоро. Смотрю вослед своей душе, как в сумерках на убыль света, отсутствую и брезжу где-то те ли еще, то ли уже. И, выпроставшись из артерий, громоздких пульсов и костей, вишу, как стайка новостей, в ночи не принятых антенной. Мое сознанье растолкав и заново его туманя дремотной речью, тетя Маня протягивает мне стакан парной и первобытной влаги. Сижу. Смеркается. Дождит. Я вновь жива и вновь должник вдали белеющей бумаги. Старуха рада, что зятья убрали сено. Тишь. Беспечность. Течет, впадая в бесконечность, журчание житья-бытья. И снова путник одержимый вступает в низкую зарю, и вчуже долго я смотрю на бег его непостижимый. Непоправимо сир и жив, он строго шествует куда-то, как будто за красу заката на нем ответственность лежит.
      СКАЗКА О ДОЖДЕ
      в нескольких эпизодах
      с диалогом и хором детей
      Е.Евтушенко
      1
      Со мной с утра не расставался Дождь. - О, отвяжись! - я говорила грубо. Он отступал, но преданно и грустно вновь шел за мной, как маленькая дочь.
      Дождь, как крыло, прирос к моей спине. Его корила я: - Стыдись, негодник! К тебе в слезах взывает огородник! Иди к цветам! Что ты нашел во мне?
      Меж тем вокруг стоял суровый зной. Дождь был со мной, забыв про все на свете. Вокруг меня приплясывали дети, как около машины поливной.
      Я, с хитростью в душе, вошла в кафе. Я спряталась за стол, укрытый нишей. Дождь за окном пристроился, как нищий, и сквозь стекло желал пройти ко мне.
      Я вышла. И была моя щека наказана пощечиною влаги, но тут же Дождь, в печали и отваге, омыл мне губы запахом щенка.
      Я думаю, что вид мой стал смешон. Сырым платком я шею обвязала. Дождь на моем плече, как обезьяна, сидел. И город этим был смущен.
      Обрадованный слабостью моей, он детским пальцем щекотал мне ухо. Сгущалась засуха. Все было сухо. И только я промокла до костей.
      2
      Но я была в тот дом приглашена, где строго ждали моего привета, где над янтарным озером паркета всходила люстры чистая луна.
      Я думала: что делать мне с Дождем? Ведь он со мной расстаться не захочет. Он наследит там. Он ковры замочит. Да с ним меня вообще не пустят в дом.
      Я строго объяснила: - Доброта во мне сильна, но все ж не безгранична. Тебе ходить со мною неприлично. Дождь на меня смотрел, как сирота.
      - Ну, черт с тобой, - решила я, - иди! Какой любовью на меня ты пролит? Ах, этот странный климат, будь он проклят! Прощенный Дождь запрыгал впереди.
      3
      Хозяин дома оказал мне честь, которой я не стоила. Однако, промокшая всей шкурой, как ондатра, я у дверей звонила ровно в шесть.
      Дождь, притаившись за моей спиной, дышал в затылок жалко и щекотно. Шаги - глазок - молчание - щеколда. Я извинилась: - Этот Дождь со мной.
      Позвольте, он побудет на крыльце? Он слишком влажный, слишком удлиненный для комнат. - Вот как? - молвил удивленный хозяин, изменившийся в лице.
      4
      Признаться, я любила этот дом. В нем свой балет всегда вершила легкость. О, здесь углы не ушибают локоть, здесь палец не порежется ножом.
      Любила все: как медленно хрустят шелка хозяйки, затененной шарфом, и, более всего, плененный шкафом мою царевну спящую - хрусталь.
      Тот, в семь румянцев розовевший спектр, в гробу стеклянном, мертвый и прелестный. Но я очнулась. Ритуал приветствий, как опера, станцован был и спет.
      5
      Хозяйка дома, честно говоря, меня бы не любила непременно, но робость поступить несовременно чуть-чуть мешала ей, что было зря.
      - Как поживаете? (О блеск грозы, смиренный в тонком горлышке гордячки!) -Благодарю, - сказала я, - в горячке я провалялась, как свинья в грязи.
      (Со мной творилось что-то в этот раз. Ведь я хотела, поклонившись слабо, сказать: - Живу хоть суетно, но славно, тем более, что снова вижу вас.)
      Она произнесла: - Я вас браню. Помилуйте, такая одаренность! Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность! Вскричали все: - К огню ее, к огню!
      - Когда-нибудь, во времени другом, на площади, средь музыки и брани, мы б свидеться могли при барабане, вскричали б вы: - В огонь ее, в огонь!
      За все! За дождь! За после! За тогда! За чернокнижье двух зрачков чернейших, за звуки, с губ, как косточки черешни, летящие без всякого труда!
      Привет тебе! Нацель в меня прыжок. Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий! Лижи мне руки в нежности великой! Ты - тоже Дождь! Как влажен твой ожог!
      - Ваш несколько причудлив монолог, проговорил хозяин уязвленный. Но, впрочем, слава поросли зеленой! Есть прелесть в поколенье молодом.
      -Не слушайте меня! Ведь я в бреду! просила я. - Все это Дождь наделал. Он целый день меня казнил, как демон. Да, это Дождь вовлек меня в беду.
      И вдруг я увидала - там, в окне, мой верный Дождь один стоял и плакал. В моих глазах двумя слезами плавал лишь след его, оставшийся во мне.
      6
      Одна из гостий, протянув бокал, туманная, как голубь над карнизом, спросила с неприязнью и капризом: - Скажите, правда, что ваш муж богат?
      - Богат ли он? Не знаю. Не вполне. Но он богат. Ему легка работа. Хотите знать один секрет? - Есть что-то неизлечимо нищее во мне.
      Его я научила колдовству во мне была такая откровенностьон разом обратит любую ценность в круг на воде, в зверька или траву.
      Я докажу вам! Дайте мне кольцо. Спасем звезду из тесноты колечка! Она кольца мне не дала, конечно, в недоуменье отстранив лицо.
      - И, знаете, еще одна детальменя влечет подохнуть под забором. (Язык мой так и воспалялся вздором. О, это Дождь твердил мне свой диктант.)
      7
      Все, Дождь, тебе припомнится потом! Другая гостья, голосом глубоким, осведомилась: - Одаренных богом кто одаряет? И каким путем?
      Как погремушкой, мной гремел озноб: -Приходит бог, преласков и превесел, немножко старомоден, как профессор, и милостью ваш осеняет лоб.
      А далее - летите вверх и вниз, в кровь разбивая локти и коленки о снег, о воздух, об углы Кваренги, о простыни гостиницей больниц.
      Василия Блаженного, в зубцах, тот острый купол помните? Представьте всей кожей об него!
      - Да вы присядьте! она меня одернула в сердцах.
      8
      Тем временем, для радости гостей, творилось что-то новое, родное: в гостиную впускали кружевное, серебряное облако детей.
      Хозяюшка, прости меня, я зла! Я все лгала, я поступала дурно! В тебе, как на губах у стеклодува, явился выдох чистого стекла.
      Душой твоей насыщенный сосуд, дитя твое, отлитое так нежно! Как точен контур, обводящий нечто! О том не знала я, не обессудь.
      Хозяюшка, звериный гений твой в отчаянье вселенном и всенощном над детищем твоим, о, над сыночком великой поникает головой.
      Дождь мои губы звал к ее руке. Я плакала: - Прости меня! Прости же! Глаза твои премудры и пречисты!
      9
      Тут хор детей возник невдалеке: Наш номер был объявлен. Уста младенцев. Жуть. Мы - яблочки от яблонь. Вот наша месть и суть.
      Вниманье! Детский лепет. Мы вас не подведем. Не зря великолепен камин, согревший дом.
      В лопатках - холод милый и острия двух крыл. Нам кожу алюминий, как изморозь, покрыл.
      Чтоб было жить не скучно, нас трогает порой искусствочко, искусство, ребеночек чужой.
      Дождливость есть оплошность пустых небес. Ура! О пошлость, ты не подлость, ты лишь уют ума.
      От боли и от гнева ты нас спасешь потом. Целуем, королева, твой бархатный подол!
      10
      Лень, как болезнь, во мне смыкала круг. Мое плечо вело чужую руку. Я, как птенца, в ладони грела рюмку. Попискивал ее открытый клюв.
      Хозяюшка, вы ощущали груда, над мальчиком, заснувшим спозаранку, в уста его, в ту алчущую ранку, отравленную проливая грудь?
      Вдруг в нем, как в перламутровом яйце, спала пружина музыки согбенной? Как радуга - в бутоне краски белой? Как тайный мускул красоты - в лице?
      Как в Сашеньке - непробужденный Блок? Медведица, вы для какой забавы в детеныше влюбленными зубами выщелкивали бога, словно блох?
      11
      Хозяйка налила мне коньяка: - Вас лихорадит. Грейтесь у камина. Прощай, мой Дождь! Как весело, как мило принять мороз на кончик языка!
      Как крепко пахнет розой от вина! Вино, лишь ты ни в чем не виновато. Во мне расщеплен атом винограда, во мне горит двух разных роз война.
      Вино мое, я твой заблудший князь, привязанный к двум деревам склоненным. Разъединяй! Не бойся же! Со звоном меня со мной пусть разлучает казнь!
      Я делаюсь все больше, все добрей! Смотрите - я уже добра, как клоун, вам в ноги опрокинутый поклоном! Уж тесно мне средь окон и дверей!
      О господи, какая доброта! Скорей! Жалеть до слез! Пасть на колени! Я вас люблю! Застенчивость калеки бледнит мне щеки и кривит уста.
      Что сделать мне для вас хотя бы раз? Обидьте! Не жалейте, обижая! Вот кожа моя - голая, большая: как холст для красок, чист простор для ран!
      Я вас люблю без меры и стыда! Как небеса, круглы мои объятья. Мы из одной купели. Все мы братья. Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!
      12
      Прошел по спинам быстрый холодок. В тиши раздался страшный крик хозяйки. И ржавые, оранжевые знаки вдруг выплыли на белый потолок.
      И - хлынул Дождь! Его ловили в таз. В него впивались веники и щетки. Он вырывался. Он летел на щеки, прозрачной слепотой вставал у глаз.
      Отплясывал нечаянный канкан. Звенел, играя с хрусталем воскресшим. Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет, как мышцы обрывающий капкан.
      Дождь с выраженьем ласки и тоски, паркет марая, полз ко мне на брюхе. В него мужчины, поднимая брюки, примерившись, вбивали каблуки.
      Его скрутили тряпкой половой и выжимали, брезгуя, в уборной. Гортанью, вдруг охрипшей и убогой, кричала я: -Не трогайте! Он мой!
      Он был живой, как зверь или дитя. О, вашим детям жить в беде и муке! Слепые, тайн не знающие руки зачем вы окунули в кровь Дождя?
      Хозяин дома прошептал: - Учти, еще ответишь ты за эту встречу! Я засмеялась: - Знаю, что отвечу. Вы безобразны. Дайте мне пройти.
      13
      Пугал прохожих вид моей беды. Я говорила: - Ничего. Оставьте. Пройдет и это. На сухом асфальте я целовала пятнышко воды.
      Земли перекалялась нагота, и горизонт вкруг города был розов. Повергнутое в страх Бюро прогнозов осадков не сулило никогда.
      ОЗНОБ
      Хвораю, что ли, - третий день дрожу, как лошадь, ожидающая бега. Надменный мой сосед по этажу и тот вскричал: - Как вы дрожите, Белла!
      Но образумьтесь! Странный ваш недуг колеблет стены и сквозит повсюду. Моих детей он воспаляет дух и по ночам звонит в мою посуду.
      Ему я отвечала: -Я дрожу все более - без умысла худого. А впрочем, передайте этажу, что вечером я ухожу из дома.
      Но этот трепет так меня трепал, в мои слова вставлял свои ошибки, моей ногой приплясывал, мешал губам соединиться для улыбки.
      Сосед мой, перевесившись в пролет, следил за мной брезгливо, но без фальши. Его я обнадежила: - Пролог вы наблюдали. Что-то будет дальше?
      Моей болезни не скучал сюжет! В себе я различала, взглядом скорбным, мельканье диких и чужих существ, как в капельке воды под микроскопом.
      Все тяжелей меня хлестала дрожь, вбивала в кожу острые гвоздочки. Так по осине ударяет дождь, наказывая все ее листочки.
      Я думала: как быстро я стою! Прочь мускулы несутся и резвятся! Мое же тело, свергнув власть мою, ведет себя свободно и развязно.
      Оно все дальше от меня! А вдруг оно исчезнет вольно и опасно, как ускользает шар из детских рук и ниточку разматывает с пальца?
      Все это мне не нравилось. Врачу сказала я, хоть перед ним робела: - Я, знаете, горда и не хочу сносить и впредь непослушанье тела.
      Врач объяснил: -Ваша болезнь проста. Она была б и вовсе безобидна, но ваших колебаний частота препятствует осмотру - вас не видно.
      Вот так, когда вибрирует предмет и велика его движений малость, он зрительно почти сведен на нет и выглядит, как слабая туманность.
      Врач подключил свой золотой прибор к моим предметам неопределенным, и острый электрический прибой охолодил меня огнем зеленым.
      И ужаснулись стрелка и шкала! Взыграла ртуть в неистовом подскоке! Последовал предсмертный всплеск стекла, и кровь из пальцев высекли осколки.
      Встревожься, добрый доктор, оглянись! Но он, не озадаченный нимало, провозгласил: - Ваш бедный организм сейчас функционирует нормально.
      Мне стало грустно. Знала я сама свою причастность к этой высшей норме. Не умещаясь в узости ума, плыл надо мной ее чрезмерный номер.
      И, многозначной цифрою мытарств наученная, нервная система, пробившись, как пружины сквозь матрац, рвала мне кожу и вокруг свистела.
      Уродующий кисть огромный пульс всегда гудел, всегда хотел на волю. В конце концов казалось: к черту! Пусть им захлебнусь, как Петербург Невою!
      А по ночам - мозг навострится, ждет. Слух так открыт, так взвинчен тишиною, что скрипнет дверь иль книга упадет, и - взрыв! и - все! и - кончено со мною!
      Да, я не смела укротить зверей, в меня вселенных, жрущих кровь из мяса. При мне всегда стоял сквозняк дверей! При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!
      В моих зрачках, нависнув через край, слезы светлела вечная громада. Я - все собою портила! Я - рай растлила б грозным неуютом ада.
      Врач выписал мне должную латынь, и с мудростью, цветущей в человеке, как музыку по нотным запятым, ее читала девушка в аптеке.
      И вот теперь разнежен весь мой дом целебным поцелуем валерьяны, и медицина мятным языком давно мои зализывает раны.
      Сосед доволен, третий раз подряд он поздравлял меня с выздоровленьем через своих детей и, говорят, хвалил меня пред домоуправленьем.
      Я отдала визиты и долги, ответила на письма. Я гуляю, особо, с пользой делая круги. Вина в шкафу держать не позволяю.
      Вокруг меня - ни звука, ни души. И стол мой умер и под пылью скрылся. Уставили во тьму карандаши тупые и неграмотные рыльца.
      И, как у побежденного коня, мой каждый шаг медлителен, стреножен. Все хорошо! Но по ночам меня опасное предчувствие тревожит.
      Мой врач еще меня не уличил, но зря ему я голову морочу, ведь все, что он лелеял и лечил, я разом обожгу иль обморожу.
      Я, как улитка в костяном гробу, спасаюсь слепотой и тишиною, но, поболев, пощекотав во лбу, рога антенн воспрянут надо мною.
      О звездопад всех точек и тире, зову тебя, осыпься! Пусть я сгину, подрагивая в чистом серебре русалочьих мурашек, жгущих спину!
      Ударь в меня, как в бубен, не жалей, озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я - балерина музыки твоей! Щенок озябший твоего мороза!
      Пока еще я не дрожу, о, нет, сейчас о том не может быть и речи. Но мой предусмотрительный сосед уже со мною холоден при встрече.
      ПРИКЛЮЧЕНИЕ
      В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ
      Зачем? - да так, как входят в глушь осин, для тишины и праздности гулянья, не ведая корысти и желанья, вошла я в антикварный магазин.
      Недобро глянул старый антиквар. Когда б он не устал за два столетья лелеять нежной ветхости соцветья, он вовсе б мне дверей не открывал.
      Он опасался грубого вреда для слабых чаш и хрусталя больного. Живая подлость возраста иного была ему враждебна и чужда.
      Избрав меня меж прочими людьми, он кротко приготовился к подвоху, и ненависть, мешающая вздоху, возникла в нем с мгновенностью любви.
      Меж тем искала выгоды толпа, и чужеземец, мудростью холодной,
      вникал в значенье люстры старомодной и в руки брал бессвязный хор стекла.
      Недосчитавшись голоска одной, в былых балах утраченной подвески, на грех ее обидевшись по-детски, он заскучал и захотел домой.
      Печальную пылинку серебра влекла старуха из глубин юдоли, и тяжела была ее ладони вся невесомость быта и добра.
      Какая грусть - средь сумрачных теплиц разглядывать осеннее предсмертье чужих вещей, воспитанных при свете огней угасших и минувших лиц.
      И вот тогда, в открывшейся тиши, раздался оклик запаха и цвета: ко мне взывал и ожидал ответа невнятный жест неведомой души.
      Знакомой боли маленький горнист трубил, словно в канун стихосложенья, так требует предмет изображенья, и ты бежишь, как верный пес на свист.
      Я знаю эти голоса ничьи. О плач всего, что хочет быть воспето! Навзрыд звучит немая просьба эта, как крик: - Спасите! - грянувший в ночи.
      Отчаявшись, до крайности дойдя, немое горло просьбу излучало. Я ринулась на зов, и для начала сказала я: - Не плачь, мое дитя.
      -Что вам угодно? - молвил антиквар. Здесь все мертво и не способно к плачу. Он, все еще надеясь на удачу, плечом меня теснил и оттирал.
      Сведенные враждой, плечом к плечу стояли мы. Я отвечала сухо: - Мне, ставшею открытой раной слуха, угодно слышать все, что я хочу.
      - Ступайте прочь! - он гневно повторял. Н вдруг, средь слабоумия сомнений, в уме моем сверкнул случайно гений и выпалил: - Подайте тот футляр!
      - Тот ларь? - Футляр. - Фонарь? - Футляр!
      - Фуляр? -Помилуйте, футляр из черной кожи. Он бледен стал и закричал: - О боже! Все, что хотите, но не тот футляр.
      Я вас прошу, я заклинаю вас! Вы молоды, вы пахнете бензином! Ступайте к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс.
      - Как это мило с вашей стороны, сказала я, - я не люблю пластмассы. Он мне польстил: - Вы правы и прекрасны. Вы любите непрочность старины.
      Я сам служу ее календарю. Вот медальон, и в нем портрет ребенка. Минувший век. Изящная работа. И все это я вам теперь дарю.
      ...Печальный ангел с личиком больным. Надземный взор. Прилежный лоб и локон. Гроза в июне. Воспаленье в легком. И тьма небес, закрывшихся за ним...
      - Мне горестей своих не занимать, а вы хотите мне вручить причину оплакивать всю жизнь его кончину и в горе обезумевшую мать?
      - Тогда сервиз на двадцать шесть персон! воскликнул он, надеждой озаренный. В нем сто предметов ценности огромной. Берите даром - и вопрос решен.
      -Какая щедрость и какой сюрприз! Но двадцать пять моих гостей возможных всегда в гостях, в бегах неосторожных. Со мной одной соскучится сервиз.
      Как сто предметов я могу развлечь? Помилуй бог, мне не по силам это. Нет, я ценю единственность предмета, вы знаете, о чем веду я речь.
      -Как я устал! - промолвил антиквар. Мне двести лет. Моя душа истлела. Берите все! Мне все осточертело! Пусть все мое теперь уходит к вам.
      И он открыл футляр. И на крыльцо из мглы сеней, на долю из темницы явился свет, и опалил ресницы, и это было женское лицо.
      Не по чертам его - по черноте, сжегшей ум, по духоте пространства я вычислила, сколь оно прекрасно, еще до зренья, в первой слепоте.
      Губ полусмехом, полумраком глаз лицо ее внушало мысль простую: утратить разум, кануть в тьму пустую, просить руки, проситься на Кавказ.
      Там - соблазнить ленивого стрелка сверкающей открытостью затылка, раз навсегда - и все. Стрельба затихла, и в небе то ли бог, то ль облака.
      -Я молод был сто тридцать лет назад. проговорился антиквар печальный. Сквозь зелень лиц, по желтизне песчаной я каждый день ходил в тот дом и сад.
      О, я любил ее не первый год, целуя воздух и каменья сада, когда проездом - в ад или из ада вдруг объявился тот незваный гость.
      Вы Ганнибала помните? Мастак он был в делах, достиг чинов немалых, но я о том, что правнук Ганнибалов случайно оказался в тех местах.
      Туземным мраком горячо дыша, он прыгнул в дверь. Вое вмиг переместилось. Прислуга, как в грозу, перекрестилась. И обмерла тогда моя душа.
      Чужой сквозняк ударил по стеклу. Шкаф отвечал разбитою посудой. Повеяло паленым и простудой. Свеча погасла. Гость присел к столу.
      Когда же вновь затеяли огонь, склонившись к ней, перемешавшись разом, он всем опасным африканским рабством потупился, как укрощенный конь.
      Я ей шепнул: - Позвольте, он урод. Хоть ростом скромен, и на том спасибо. -Вы думаете? - так она спросила. Мне кажется, совсем наоборот.
      Три дня гостил, весь кротость, доброта, любой совет считал себе приказом. А уезжая, вольно пыхнул глазом и засмеялся красным пеклом рта.
      С тех пор явился горестный намек в лице ее, в его простом порядке. Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог.
      Когда из сна, из глубины тепла всплывала в ней незрячая улыбка, она пугалась, будто бы ошибка лицом ее допущена была.
      Но нет, я не уехал на Кавказ, Я сватался. Она мне отказала. Не изменив намерений нимало, я сватался второй и третий раз.
      В столетье том, в тридцать седьмом году, по-моему, зимою, да, зимою, она скончалась, не послав за мной)) без видимой причины и в бреду.
      Бессмертным став от горя и любви, я ведаю этим ничтожным храмом, толкую с хамом и торгую хламом, затерянный меж богом и людьми.
      Но я утешен мнением молвы, что все-таки убит он на дуэли. - Он не убит, а вы мне надоели, сказала я, - хоть не виновны вы.
      Простите мне желание руки владеть и взять. Поделим то и это. Мне - суть предмета, вам - краса портрета: в награду, в месть, в угоду, вопреки.