Гражданин тьмы

- Тебе, Толик, после экзамена сделают коррекцию, тогда ты уж никого из нас не признаешь, но это не страшно. Главное, чтобы человек был хороший, согласен со мной? Я пытался узнать подробности:

- Разве без коррекции никак нельзя обойтись?

- Невозможно. Даже не надейся. Размножение без коррекции все равно что автомобильный движок без смазки. В любой момент заклинит.

- Значит, меня все-таки будут размножать?

- Тебя, Толик, уже давно размножают, токо ты не чувствуешь. Этого никто не чувствует. Ты вот сейчас один, и вдруг вас будет много. Вынырнете, как головастики из садка. В этом весь кайф.

Я не боялся правды Чингисхана: размножение так размножение, коррекция так коррекция, какая разница...

О моих приятельницах фельдшер, в отличие от Робентропа, отзывался крайне уважительно. Относил их к особям, у которых в процессе утилизации по недосмотру медиков сохранились первоначальные женские инстинкты. Он работал в хосписе около трех лет, всякого нагляделся и уверял, что это редчайший случай. Большинство измененных типов перевоплощались в функциональную личность со строго ограниченными параметрами жизнедеятельности: наставник становился наставником, водитель - водителем, сливняк - сливняком, повар - поваром, охранник - охранником, - и никакого шажка в сторону. Макела и Настя, кроме того что были действительно первоклассными мойщицами, каким-то чудом уберегли в себе женскую суверенность и по-прежнему мечтали о тихой, сокровенной бабьей доле на пару с самцом. Поэтому обе были обречены на выбраковку. На своем любвеобилии они прокалывались и раньше, до меня, но их прощали, пытались усиленной терапией сбить побочный настрой, но безрезультатно. Чингисхан с грустью заменил, что после меня их наверняка угомонят окончательно. Корпорация "Дизайн-плюс", как всякая крупная финансовая структура, избегала держать в штате людей, сохраняющих признаки половой индивидуальности, и выходки мойщиц терпела лишь потому, что проверяла на них новейшие хичические средства ликвидации психогенных аномалий:

- Ты, Толик, последний, кто ими попользовался, - с грустью заметил Чингисхан.

В вечер перед экзаменом я попробовал развить эту тему надеясь, как обычно, выведать дополнительную информацию, После укола, разжижающего мозги, и короткого подключения к аппарату "Энергия" я лежал на кушетке и задыхался, как рыба, выброшенная на берег, а Чингисхан, нюхнувший кокаина, сидел рядом, глядя на меня добрыми глазами.

- Потерпи, Толик, - бормотал сочувственно. - Сейчас отлегнет.

Домашняя обстановка в кабинете навеяла очередную иллюзию о возможном человеческом контакте.

- Миша, а ты вроде сам не прочь побаловаться с Макелой?

- Эх, Толик, любой бы согласился, да не у всех твое здоровье.

- Неужто ты слабее меня?

- Не в том дело. Ты на допинге, а я на служебной пайке. Разницу чуешь?

Я еще не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой, но разницу чуял. Каждый разговор в хосписе с кем бы то ни было - с мойщицами, с фельдшером, с писателем Курицыным, со старшим наставником Робентропом, начинавшийся как нормальный, обязательно заканчивался чудовищным нагромождением пустых, каким-то образом вывернутых наизнанку фраз, в которых ускользал любой смысл, будто хвост ящерицы в щелке. Разница между мной и, допустим, Мишей Чингисханом была в том, что он безболезненно ориентировался в словесном поносе, а у меня возникало тяжкое ощущение, что сошел или вот-вот сойду с ума. Однако этот назойливый страх день за днем терял свою острую первоначальную жуть.

Экзамен проходил в специальном помещении с белыми, покрашенными масляной краской стенами, заставленном всевозможной аппаратурой, совершенно мне незнакомой. Меня раздели до пояса и усадили в медицинское кресло посредине комнаты. Опутали проводами и облепили датчиками с ног до головы. На сеансе присутствовали рыженький, с рязанской мордой координатор Джон Миллер, старший наставник Робентроп, беспрестанно дергающийся и гримасничающий, двое санитаров, похожих на братков из телесериала "Бандитский Петербург", а также представитель дирекции "Дизайна-плюс", господин японской наружности, к коему все остальные относились как к Высшему существу. Обращаясь к нему, многократно кланялись и с подчеркнутой почтительностью начинали фразу словами:

- Ваше превосходительство, многоуважаемый Су Линь...

Наставник Робентроп торжественно объявил, что кандидат четвертого разряда Иванцов к испытанию готов, после чего японец раздраженно бросил:

- Почему на нем разные носки?

- В соответствии с менталитетом, - ответил Ломота подобострастно. - Интеллигент вонючий.

- Это он женский персонал баламутит?

- Так точно, ваше превосходительство.

В узких, с сиреневым отливом глазах японца зажглось любопытство, из своего кресла он дотянулся до меня тонкой черной указкой вроде тех, которыми раньше пользовались школьные учителя, но более длинной и изящной. Потыкал ею в голый живот.

- Чубайсу подражаешь, а, Иванцов? Хочешь стать производителем?

Я туго соображал, с утреца вкатили что-то новенькое, полный шприц, голова была набита ватой:

- Никому не подражаю. Я сам по себе.

- Что ж, - японец развеселился, - давай посмотрим, какой ты герой, Иванцов.

Один из санитаров сзади нахлобучил мне на голову шлем наподобие пилотного, второй щелкнул клеммами, что-то подключил - и в мозг ударил разряд тока, который мгновенно вырубил меня из реальности. Очнулся я в собственной квартире, в спальне, со сложным ощущением, что это все-таки не совсем моя спальня, а скорее ее компьютерное воплощение, но почти сразу это знобящее ощущение исчезло. Я сидел на кровати, опустив босые ноги на коврик, и чувствовал себя вполне нормально. Легкий жар растекся по телу, голова слегка кружилась, но мне было уютно, спокойно и как-то сытно. Кроме меня в спальне находился еще один человек - жена моя Мария Семеновна, Манечка, Мусик. Бледная, смутная, но тоже реальная, как и все остальное. В тот момент я не помнил ни про кресло, ни про шлем, ни про экзамен на контролируемость-управляемость. Вообще вся загадочная история с "Дизайном-плюс" и с поселением в хоспис "Надежда" как бы отсеклась, вытеснялась из сознания. Я ощущал себя так, что только что проснулся и куда-то собираюсь по делам, причем уже опаздываю. И orтого разозлился на жену, которая, стоя ко мне спиной, хлопотала у платяного шкафа. Рыкнул на нее:

- Эй, Манек, не могла пораньше разбудить? Обернулась потухшим лицом, в котором не было кровинки.

- Толечка, ты же хотел отоспаться. Голосок елейный, заботливый - и это еще больше вывело меня из себя.

- У меня с Зенковичем из "Аэлиты" назначена, встреча... Ты что, забыла?

Я сам только что вспомнил про Зенковича, но это не важно. Она должна помнить. Она всегда держала на заметке все мои встречи и обещания.

- Что ты говоришь? Зенковича в прошлом году похоронили.

Неуместный, дикий юмор - или что похуже. Я только вчера говорил с ним по телефону. Зенкович - один из моих постоянных работодателей. По его рекомендации я сделал с десяток социально-психологических бизнес-прогнозов для крупных фирм, а также подкалымливал на пиаре. Да я, можно сказать, и жил-то за счет Зенковича. У старика колоссальные связи, оставшиеся с тех времен, когда он работал в кадрах ВЦСПС. Меня он любил, как родного сына. Тем более что его родной сын, влиятельный чиновник из администрации мэра, по пьяной лавочке попал в аварию и разбился насмерть. Газеты, помнится, писали, что по всем признакам авария напоминает рутинное заказное убийство.

- Значит, похоронили? - переспросил я. - И отчего же он помер, если не секрет?

- Как отчего, Толенька? Ему за девяносто перевалило. Они еще с Микояном дружили семьями. От старости и умер. А тут еще запутанная история с Димочкой. Официальная версия, конечно, авария, но ведь никто так и не объяснил, откуда у Димочки пять пулевых ранений. Самсон Демьянович очень переживал из-за всего этого. Накануне инсульта ему кто-то позвонил, предупредил: верни, дескать, старый хрыч, деньги партии или с тобой будет то же самое, что с твоим ублюдком. Звонок - последняя капля... да ты сам мне все это рассказывал. Толенька, что с тобой?

Такой лживой я ее не видел. Насочиняла с три короба и сказала ни словечка правды. Никогда Зенкович не дружил с Микояном, о смерти его сына действительно сплетничали в прессе, но речь шла не о пулевых ранениях, а об oторванных взрывом конечностях, газетчики путались лишь в тротиловом эквиваленте зарядного устройства. А главное, умереть от инсульта сам Зенкович, если я накануне с ним созванивался. Совершенно очевидно, что весь этот бред имел под собой какую-то серьезную причину, и я легко догадался какую. "Что с тобой?" - спросила она. Лучше бы обернула этот вопрос к себе.

Решение созрело мгновенно, словно продиктованное свыше, но прежде следовало кое-что уточнить. Скрывая истинные чувства, я спросил:

- Почему ты называешь молодого Зенковича Димочкой? Ты разве с ним дружила?

Маша оставила в покое шкаф и присела на стул напротив меня. Двигалась как-то неуверенно, но я не придал этому значения. Мозг сверлила, как шуруп, одна мысль, поразившая меня: неужто она всю жизнь меня обманывала? Ложь никогда не бывает случайной и единственной, она вытекает из предыдущей и обязательно тянет за собой последующую. Неужто женщина, родившая двоих детей, олицетворявшая в моих глазах семейную добропорядочность, таила под наивной личиной лицемерие и коварство, присущие всему змеиному женскому роду? Больно это осознать на склоне лет, ох как больно!

- О чем ты. Толя? Конечно, я знала Дмитрия Самсоновича. Больше двадцати лет... Ты не заболел, родной мой?

Слащавая неискренность доконала меня окончательно. Все сомнения развеялись.

- Но прежде ты не называла его Димочкой!

- Как же не называла?! Всегда называла.

- Врешь!.. Может, ты и старшего Зенковича называла Самсончиком? Может быть, лучше сказать обо всем прямо?

- Что сказать?

- А то. Признаться своему доверчивому дураку мужу, что спала с обоими. Дескать, бес попутал. Прости, Толечка, больше не буду. Тем более одного уже Бог прибрал. Или Дьявол, тебе виднее.

- Толя, опомнись! Как у тебя язык повернулся?!

Я расхохотался "добродушным" мефистофельским смехом.

- Ну и как старичок себя показал? Не оплошал в постели?

Бледное лицо Маши перекосила гримаса боли. Тоже, разумеется, искусственная. Едва слышно она пролепетала:

- Мне трудно будет забыть этот разговор.

- Тебе и не придется! - изрек я торжествующе. Я уже понял, что дальше выяснять что-либо бессмысленно. Когда баба упирается в своем вранье, ее хоть на куски разрежь - не признается. Мое терпение истощилось. Тог же внутренний голос подхлестывал: "Давай, Толя, действуй. Не будь слюнтяем. Какие доказательства еще нужны? Развратная тварь! Так сделай то, что обязан сделать каждый уважающий себя мужчина. Соверши поступок".

- Непонятно другое, - сказал я печально, хотя испытывал небывалый прилив какой-то радостной энергии. - С какой стати ты приплела сюда партийные деньги? Допустим, Зенкович подонок. Допустим, перевертыш. Но он же честнейший человек. За всю жизнь копейки чужой не тронул.

- Я не говорила, что он присвоил деньги... Толя, давай, померим температуру? Давай вызовем врача? - На ее глаза, как две бусинки, навернулись слезы, тоже, естественно, лживые. Смешно вспомнить, сколько раз прежде она покупала меня этими слезами и я становился в коварных руках податливым, как воск.

- Врача? - переспросил я саркастически. - Сейчас вызовем. Только не ко мне, дорогуша.

Все дальнейшее произошло как бы само собой. К Маше я испытывал скорее презрение, чем ненависть, ненавидеть ее не за что, слабое, лукавое создание, но оставлять без наказания тоже нельзя. Она предала, разрушила нашу семью, столько лет водила меня за нос, и лучше бы ей не родиться на свет, чем спутаться со стариком Зенковичем. Я перегнулся с кровати и вместе со стулом подгреб ее к себе. В руках почувствовал силу необычайную и принял это за добрый знак.

- Чего ты, Толечка, чего? - забеспокоилась Маша. - Словами скажи, чего хочешь? Чайку поставить?

- А вот чего! - Я повалил ее на кровать, ухватил поудобнее и начал душить.

Она захрипела, но не сопротивлялась, и это меня смутило. Я чуть-чуть ослабил зажим, дал ей раздыдaться. Светлые, серые очи заглянули мне прямо в душу.

- Толечка, хочешь меня убить?

- Так надо. Маня. Сама после поймешь... Давай, покричи для порядка.

- Зачем? Если надо, убивай.

И в конце всего она попыталась восторжествовать, оставить за собой последнее слово. Это меня разозлило. Стараясь больше не встречаться с ней взглядом, я навалился и душил до тех пор, пока наши тела не содрогнулись в имитации смертного совокупления. Лицо у Манечки посинело, и я нежно поцеловал ее в губы.

- Видишь, как все просто! А ты, дурочка, боялась. Эх, не надо было изменять. Это ревность, Манечка!

Последнюю фразу я произнес в больничном кресле в экзаменационной комнате. Еще горел на губах ее прощальный поцелуй, но я уже видел перед собой старшего наставника Робентропа, Джона Миллера, хмурого японца Су... Сознание мутилось от горя: Машенька умерла. Я так же был в этом уверен, как и в том, что земля вертится. Я сам убил ее.

- Неплохо, неплохо, - прогудел японец. - Параметры обнадеживающие. Не исключаю, Гай Карлович пожелает лично ознакомиться. Любопытный экземпляр.

Присутствующие в комнате радостно загалдели. Все смотрели не на меня, а на светящийся монитор, на котором, словно в помутневшем зеркале, исчезло изображение спальни и - крупным планом - кровати с лежавшей на ней мертвой женщиной.

- Хвалить вас обычно не за что, - продолжал японец, - но для десяти дней результат прекрасный, просто прекрасный. Особенно учитывая неадекватность субъекта. Поздравляю, ребята. Возможно, это прорыв.

- Ваше превосходительство! - счастливо кукарекнул Робентроп. - Вы заметили, ни малейшего сбоя? Ни тени мнения. Абсолютно осознанный противоестественный акт. Полагаю, через месяц запустим на конвейер.

- А вот это не тебе решать, милейший, - остудил японец. Санитары сняли с меня шлем, и один поднес чашку с пубоватой жидкостью. В ту же секунду я ощутил, как кишки разрывает невыносимая жажда. Единым махом осушил сладковатый приятный напиток, припахивающий водорослями. Су Линь наблюдал за мной с загадочной улыбкой.

- Что скажешь, Иванцов? Понравилось тебе?

- Что именно?

- Не притворяйся. Ловко женку придушил. А ведь она ничего плохого не сделала. Жестокий ты человек, Иванцов. Истинный интеллигент.

- Направленные зрительные импульсы, - с надеждой возразил я, - Рад, что угодил, господин Су, но ведь это только игра.

- Как знать, как знать... - засмеялся японец - и все остальные дружно загоготали, включая санитаров. - Во всяком случае, экзамен сдал с первого захода. Больше скажу. Если повезет, станешь папочкой множества россиянчиков. Но не будем торопиться. - Японец шаловливо пощекотал мой голый живот своей черной указкой-иглой. - Джон, срочно контрольные замеры и радикальная биочистка.

- Слушаюсь, ваше превосходительство...

Координатор ухитрился одновременно поклониться и козырнуть. Муть в голове рассеялась, я чувствовал лишь одно: не знаю как, но вырвусь отсюда и посчитаюсь с этим сбродом. Незнакомое бешенство окостенило мышцы, будто под кожу закачали гипс. С трудом разлепил губы.

- Дозвольте поинтересоваться, господин Су, кто такой Гай Карлович, о котором вы упомянули? Главный экспериментатор?

- Прекрасный знак, - чему-то обрадовался японец, обращаясь к помощникам, - На фоне общего эмоционального распада - сохранение интеллектуальных градаций... - И уже для меня добавил:

- Успокойся, Иванцов. Гай Карлович, если уж ты такой любопытный, - это для тебя Господь Бог.

8. ОРИЕНТАЦИЯ ИЛ МЕСТНОСТИ

Во время послеобеденной прогулки я подошел к овчарке до кличке Фоке, огромному зверю, фланирующему вдоль забора на железном тросе. Фоке не раздулся от ярости, лишь угрюмо зевнул, сронив с клыков желтоватую пену. Несколько дней я делал попытки наладить с ним контакт, как и с другими овчарками, Рексом и Бодей. Приносил лакомство, вступал в умильные беседы. Все безрезультатно. Кусочки мяса так воняли, что, вероятно, псы воспринимали угощение как издевку, а на мои льстивые заигрывания отвечали красноречивым негромким рыком, словно предупреждая: "Ну-ка, придурок, подойди поближе, мы тебе покажем, какие мы умные, хорошие собачки".

Но я не терял надежды приручить хотя бы Фокса, который среди этих четвероногих громил выделялся и статью и серьезным, глубокомысленным видом. И вот первая победа: пес не зарычал, не вздыбил холку, лишь скривил морду в почти сочувственной гримасе: опять тебя, дескать, зачем-то принесло, бедолагу.

После успешной сдачи экзамена я второй или третий день жил будто в тумане: дозы препаратов увеличили и вдобавок вчера взяли пункцию из спинного мозга, отчего я чуть не окочурился. Санитары согнули меня в дугу лбом до пола, и главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус прошил иглой, показалось, от затылка до копчика. Минут десять я бился в конвульсиях, хотел размозжить башку о стену, спасибо двум дюжим молодцам-санитарам: помешали. Придавили коленями к полу и удерживали некоторое время, отвешивая успокоительные тумаки. Герасим Остапович объяснил, что это нормальная реакция организма на пункцию на переходном этапе. И хотя при этом бывают летальные исходы, но чрезвычайно редко и не у таких, как я. Вообще этот человек, мой погодок, с проницательным взглядом гипнотизера и с черной лохматой копной волос, относился ко мне по-доброму, даже как-то признался, что прежде и сам был интеллигентом и ничуть этого не стыдится, как многие другие. В моем сумеречном сознании он представал кем-то вроде вершителя судеб, и я разговаривал с ним с опаской и почтительно, как ни с кем другим. Все-таки моя поганая жизнь была полностью в его руках.

Оклемавшись, я спросил:

- Переходный этап, как вы изволили выразиться, Герасим Остапович, надеюсь, не затянется надолго? Доктор ответил с научной основательностью:

- Сие от нас не зависит. Вся программа, сударь, закодирована в клетках. Ни убыстрить, ни замедлить процесс невозможно. Да и не нужно. Это как с беременностью. Моя задача простая - наблюдать и корректировать. Помните завет Гиппократа: не навреди?.. Кстати, прекрасное правило для жизни. Не навреди. Не вмешивайся в естественный ход событий - и все будет о'кей.

Его слова столь вопиюще противоречили реальности, что я не удержался от восклицания:

- Простите, доктор, может быть я, конечно, скажу лишнее, но ведь то, что здесь происходит, то, что вы вытворяете со мной, это же... это же... уму непостижимо!

- Вы знаете, что здесь происходит? - уточнил он с улыбкой святого.

Я не мог остановиться, хотя следовало бы:

- Ставите опыты над людьми, разве не так? Занимаетесь вивисекцией. Принуждаете к перевоплощению. И все это называется "не навреди"?

- О, сударь, зачем такие громкие слова. Вовсе они вам не к лицу... Ну-ка, хлопцы, посадите его поудобнее.

Санитары подняли меня с пола и с размаху швырнули в кресло, как куль с мукой.

- Так вот, сударь, - продолжал Гнус. - Отвечу на необоснованный упрек. Вы глубочайшим образом заблуждаетесь, говоря о принуждении. Уверяю вас, принуждение, насилие и все прочее тому подобное осталось за стенами этого заведения, в котором вам повезло очутиться. Наши пациенты - совершенно свободные люди, свободные в высшем, если хотите, религиозном смысле. Под воздействием современных гуманнейших лечебных методик с них слой за слоем спадает шелуха так называемой цивилизации, и они благополучно возвращаются к своему первородному состоянию. Иными словами, возможно, впервые в истории наука приоткрыла перед человеком обратный путь в Эдем. Вы способны понять, что это значит?

Если бы я сказал, что не хочу в Эдем, а хочу обратно в квартиру на Академической, к своей жене, скорее всего, доктор принял бы меня за безнадежного, выбракованного самой историей "совка", перед которым открой все сокровищницы мира, а он все равно будет тянуться к прилавку с дешевой колбасой. К тому же я не знал, есть ли у меня еще жена и дети и квартира на Академической и цела ли старенькая "шестеха", оставленная возле офиса "Дизайна". Зато не сомневался в том, что Герасим Остапович Гнус, опрятный, самодовольный и красноречивый, как всякий вития нового порядка, не является человеком в привычном смысле слова, а представляет собой одну из функций материализовавшегося кошмара, обрушившегося на мою бедную голову. Изменятся условия среды, и он исчезнет как дым, правда, боюсь, теперь уже вместе со мной, ибо с каждой минутой, с очередным уколом я чувствовал, как все органичнее сливаюсь с вымороченной реальностью. И все чаще в голову приходила успокоительная мысль: а чем, собственно, мир хосписа так уж сильно отличается от того, где я был прежде? Не придуманы ли все мои страхи?

Овчарке я принес косточку из рагу. Косточка плоская, неизвестно от какого животного, похожая на берцовую кость человека, с желтоватыми прожилками гнили и с заостренными краями. Ободренный спокойной реакцией Фокса, я положил ее почти перед самым его носом.

- Песик, собачка маленькая, - заговорил, как мог задушевнее. - Погляди, какой гостинец у дяди Толи. Ах как вкусно пахнет! Кушай, Фоксик, кушай.

Пес брезгливо понюхал кость и взглянул на меня с обидой.

- Не нравится? - удивился я. - Прямо не знаю, как угодить. Не слишком ли ты привередливый?

Пес склонил огромную башку набок, внимательно прислушиваясь, и я, торжествуя, протянул руку, чтобы его погладить. Неуловимым движением зверь перехватил мою кисть, зажал в зубах. Так мы и застыли, глядя друг на друга: я - с ужасом. Фокс - насмешливо. Ему хватило бы небольшого усилия, чтобы лишить меня конечности, но что-то подсказывало мне, что он этого не сделает.

- Ты замечательный пес, - пробормотал я осевшим голосом. - Я тебя уважаю. Отпусти, пожалуйста, руку, ведь мне больно. Давай лучше дружить.

Еще несколько мгновений он медлил, решая какие-то свои проблемы, затем разжал пасть. Закрепляя победу, я присел на корточки и почесал его за ухом. С легким укоризненным ворчаньем Фокс сбросил мою ладонь, но это уж точно был приятельский жест. Мы были в контакте. Пес просто показал, что ему не по нраву примитивные человеческие ласки. Больше того, в устремленных на меня звериных очах я различил глубокую тоску, разъедавшую и мое нутро. Я чуть не поцеловал его в морду, но решил не испытывать судьбу. Поклонился и сказал, как равному:

- До свидания, дружище Фокc. До встречи. И черт побери! - он незаметно кивнул в ответ. Распираемый гордостью, я побрел к воротам, что с самого начала входило в мои планы. Там сегодня дежурил охранник Зема, а я уже раньше приметил, что если с кем и можно завести шуры-муры, то именно с ним. Трудно определить, что заставило меня прийти к такому выводу. По внешнему облику Зема ничем не отличался от остальных охранников, осуществлявших функцию внешнего надзора. Все они вылупились из одного инкубатора, каковым служили бандитские группировки. Кто их сегодня не знает в лицо... В огромных количествах они носятся на иномарках в обнимку со своими телками, собирают дань с фирмачей, устраивают разборки и стрелки, подчиняются каким-то только им известным законам, но одним своим присутствием удерживают от окончательного распада агонизирующий город, приобщенный к общечеловеческой культуре. В отличие от остальных охранников, Зема был одет не в десантную униформу, а в модную рубаху навыпуск, в серые, потертые на коленях галифе и со своим автоматом, болтавшимся на длинном ремне, напоминал молодого партизана времен гражданской войны. Татуировка на нем была убедительная: из-под рубашки, утопая в могучей груди, тянулся к шее, к сонной артерии, полосатый питон с острой крысиной мордахой.

По дороге к воротам меня чуть не сшиб с ног тезка Чубайс. В развевающемся комбинезоне на одной лямке, со вздыбленным рыжим чубом, он преследовал дамочку в неглиже, кажется, из обслуги крематория, расположенного в глубине хосписного парка и построенного в виде православной часовенки, что давало повод для добродушных шуток. К примеру, когда я, по мнению наставника Робентропа, делал что-то не так, он с лукавой ухмылкой спрашивал: "Может быть, вам пора помолиться, сэр?"

Зрелище убегающей от Чубайса самочки было вообще-то нетипично: как правило, все его жертвы, повинуясь, видимо, некой общей программной установке, напротив, сами искали его расположения. Задев меня плечом, Анатолий Борисович одновременно споткнулся о камень и растянулся на газоне. Дико матерясь, сел и проводил исчезнувшую в кустах дамочку мутным, голодным взглядoм.

- Сука придурочная! - пробасил, потирая бок. - Отродье коммунячье.

Потом упулился в меня взглядом, и хотя в его глазах сияла абсолютная пустота, я протянул руку.

- Дозвольте помочь, Анатолий... Часом, не ушиблись ли?

- Чего надо? - грозно рыкнул тезка. - Отзынь, падла! Проще было сговориться с бенгальским тигром, чем с великим приватизатором, но я сделал еще одну попытку.

- Больно шустрая ваша пассия, Анатолий... вот у меня есть покладистые подружки. Могу предложить, если угодно.

Минуты две он тупо меня разглядывал, налившись нездоровой желтизной, но так и не смог сообразить, о чем я ему толкую.

- Будешь маячить, гад, - выдавил, отчеканивая каждое слово, - лампочку в жопу загоню!

С этим обещанием, прихрамывая, исчез в зарослях бузины, в том же направлении, куда скрылась служительница крематория. И все же я был доволен: казавшийся абсолютно непрошибаемым, как и его двойник на воле, Анатолий Борисович проявил осмысленную эмоцию. Это давало почву для оптимистических умозаключений.

Охранник Зема картинно привалился к створке полуоткрытых железных ворот, меня встретил хмуро, но с любопытством и, главное, не выказал удивления. В принципе это исключительная ситуация, чтобы один из пациентов без приглашения приблизился к охраннику. Заговорил Зема первый:

- Ты не прав, братан. Понял, нет?

- Что вы имеете в виду, многоуважаемый Зема? В чем я не прав?

Вместо ответа Зема красноречиво выдвинул приклад автомата.

- Освежить?

- Нет, спасибо... - стараясь улыбаться как можно подобострастнее, я достал пачку "Примы". Этими сигаретами в столовой снабжали всех желающих в любом количестве, но я заметил, что куряк в хосписе почти не было. - Угощайсь, многоуважаемый.

Я не надеялся, что он возьмет сигарету, это была 6ы слишком большая честь, но он взял. И могу поклясться пустых зеницах мелькнуло почти человеческое выражение что-то вроде снисходительного одобрения.

- Зачем Фокса кормил?

- О-о, вы видели, да? Он не тронул. Какой умный пес.

- Теперь придется усыпить.

- Почему?

- На службе проявил слабость. Нельзя. Фокc - сторож, а не болонка.

Я испугался, залебезил:

- Зема, но ведь, кроме вас, никто не видел. Разве обязательно докладывать?

- Обязательно. Иначе меня усыпят. Закон - тайга, медведь - хозяин. Понимать надо, браток. Мы тут не куклы играем.

Во что они играли, я как раз и хотел выяснить, причем еще до того, как все станет мне глубоко безразличным. Конечно, под воздействием препаратов я уже почти смирилси с происходящим, как раньше смирился с рыночным адом, но какая-то крохотная часть сознания упорно сопротивлялась погружению в призрачный мир.

Я затянулся "Примой" и закашлялся: в сигареты добавляли какое-то щекочущее горло снадобье.

- Разрешите задать вопрос, многоуважаемый Зема?

- Чего тебе, браток?

- К примеру, если кто-нибудь по ошибке полезет через забор? Что с ним сделают?

- Аннигиляция, - Мудреное слово охранник произнес заученно, будто послал к родимой матушке.

- Ага... А если...

- Тебе чего надо-то, браток? Зачем подошел? Приключений ищешь?

- Избави бог! Вижу, культурный человек, почему не поговорить.

- Поговорил - и ступай. Или все же освежить? Приклад опять дернулся к моему брюху, но видно было, что Зема шутил. Я совсем осмелел.

- А были случаи, чтобы кто-нибудь убегал? Ведь даже из тюрем иногда бегут.

- Аннигиляция, - ответил Зема, начиная хмуриться.

- Это понятно, что аннигиляция. Но все же живые люди. Можно, наверное, кого-то, допустим, подкупить. Сейчас всех подкупают. Вплоть до судей.

Аннигиляция, - третий раз повторил охранник, наливаясь нехорошей краснотой. Его терпение было на пределе.

- Хорошо, хорошо, аннигиляция... Это разумно. Вы сами, многоуважаемый, давно здесь работаете?

Четвертый раз упомянуть про аннигиляцию Зема не успел потому что из будки выскочил его товарищ по кличке Бутылек. Этот был невменяемый и сразу врубил мне сапогом в живот. После чего они, хохоча, хлопнули друг дружку ладонью о ладонь, словно поздравляя с забитым голом.

- Добить? - спросил Бутылек у Земы как у старшего.

- Не надо, - отозвался тот. - Пусть ползет. Подготовишка. Нельзя портить.

Кряхтя, я поднялся с газона и заковылял к корпусу. Вместе с болью испытывал праздничное чувство. Все-таки с Земой получился нормальный, не чумовой разговор, почти как на воле. И контакт возник не хуже, чем с Фоксом. Столько радости в один день...

Возле волейбольной площадки, где, как обычно, с десяток пациентов с азартом перебрасывались несуществующим мячом, столкнулся нос к носу с писателем Курицыным. Он как раз выходил из беседки с огромной, в кожаном переплете книгой под мышкой, похоже, специально вышел, чтобы пересечься со мной.