Гражданин тьмы

Со мной беседовал старший наставник Зиновий Робентроп, по кличке Ломота. Кличку, видимо, ему дали за то, что его как-то странно кособочило. Громоздкий, тучный, желтоликий, он ни минуты не мог посидеть спокойно. Хватал себя за разные места, резко оглядывался, приседал, щипал ухо, корчил рожи, но все это никак не отражалось на течении его мыслей.

С момента поселения в хоспис прошло дня четыре или пять, точно не скажу. Я немного приспособился к здешним порядкам и уразумел главное: законы, которые действуют в мире, оставленном за забором, в хосписе не имеют ровно никакого значения. Все, что происходило вокруг, напоминало смутное похмелье, когда человек с болезненным напряжением пытается отличить явь от сновидения. Я еще сохранял способность оценивать ситуацию более или менее трезво, но сознавал, что окончательное смещение сознания куда-то в тупиковое пространство - всего лишь вопрос времени. Пока я проходил начальный курс терапевтического, оздоровительного лечения, утром и вечером мне делали уколы, притуплявшие эмоциональные реакции. Сердце не болело, душа не тосковала, и я радовался каждому новому дню, как неурочному празднику, отпущенному судьбой. Медленный, неуклонный слом психики сопровождался приятными ощущениями: будто я раз за разом все необратимее сливался с изначальной общечеловеческой матрицей вселенского знания. Или иначе: по чьей-то доброй или злой воле приближался к купели Господней.

- На вас жалоба, сэр, - укорил старший наставник, как бы распушив, затем примяв воображаемые волосы на голом черепе, - Нехорошо.

- От кого жалоба?

- Не догадываетесь?

Я изобразил предельное напряжение ума.

- Не могу представить, Зиновий Зиновьевич. И серьезная жалоба?

- Серьезнее не бывает... Извольте объяснить, сэр, где вы были сегодня ночью?

- Как где? У себя в комнате, меня же запирают.

- А вот и нет. - Наставник торжествующе хлопнул в ладоши. - Не у себя в комнате и каким-то образом запоры отомкнули... Жалоба от мойщицы Макелы. Знаете такую?

- Да. Черная, здоровущая. Мы с ней приятельствуем.

- Обидели бедную женщину, сэр. В пятом часу утра ворвались в девичью спаленку, набросились, порвали бязевую рубашку с рюшами и изнасиловали. При этом выкрикивали похабные слова типа: "эфиопка", "сука", "б..." Как прокомментируете, сэр?

То, что я услышал, могло быть как правдой, так и вымыслом. К этому дню я уже ни в чем не был уверен. Но отвечать следовало искренне и по возможности чистосердечно. С Макелой, как и с ее подругой, Настей, у меня установились теплые, дружеские отношения, среди дня они обязательно выкраивали минутку, чтобы забежать ко мне поболтать, выкурить по сигарете. После дезинфекции у меня на теле вскоре проступили странные темно-багровые пятна, как при проказе. Женщины сперва перепугались, потом принесли баночку черной желеобразной мази с резким запахом, обработали пятна - и буквально на наших глазах воспаленные участки кожи сморщились, обросли струпьями и, когда струпья отвалились, просияли металлическим блеском, словно в разных местах на кожу наложили серебряные заплатки. Мойщицы пояснили, что это хороший знак. Значит, обошлось. Оказывается, последствия дезинфекции иногда бывают роковыми. Привыкший к грязи организм реагирует на очищение неадекватно, в нем образуются пробоины, медицинское название "свищ-адаптус", и в таком виде клиент становится непригодным для генетической реконструкции. Происходит естественная выбраковка исходного материала. Честно говоря, мне было приятно видеть, как обрадовались добрые женщины, когда убедились, что беда миновала.

- Не помню, - признался я. - Вы же знаете, господин Робентроп, как действуют препараты в сопровождении электрошока. У меня и раньше были мозги набекрень, а уж теперь полная каша. Я даже не уверен, что сейчас разговариваю именно с вами, а не с кем-то другим из обслуживающего персонала.

Старший наставник энергично почесал у себя в паху.

- У вас, сэр, экзамен на носу. Очень важный. На управляемость. А вы... Ну-ка, напрягите мозжечок. Врет Макела или нет?

- Думаю, не врет. Но скорее всего, говорит не правду.

- Тонкое замечание, ценю. - Наставник осклабился в одобрительной ухмылке, и я осмелился задать вопрос:

- Господин Робентроп, а что мне грозит в случае, если изнасилование имело место?

- Ах вот что вас беспокоит? Да ровным счетом ничего. Напротив, зачтется в положительные очки. Разумеется, потребуется некоторая установочная корректировка, поэтому факт мы должны установить точно. По возможности. Вы готовы к очной ставке, сэр?

- Безусловно.

Наставник нажал красную кнопку на пульте, и в комнате, будто ждала за дверью, мгновенно возникла мойщица Макела. Вид у нее был не совсем обычный: черные космы спутаны, на толстых губах кровь и праздничный комбинезон белого цвета разодран до пупа. Мы оба, и я и наставник, невольно залюбовались богатырскими статями амазонки. Лунообразные могучие груди, необъятный мускулистый живот, уходящий в заросли розоватых, подкрашенных волос. Робентроп-Ломота, чтобы собраться с мыслями, вцепился зубами в свою кисть. Спросил строго:

- Макела, у тебя что, не было времени привести себя в порядок?

- Пусть все видят, - ответила мойщица.

- Конечно, пусть видят. Но профессор отрицает. Не возводишь ли ты напраслину, девушка?

Эфиопка посмотрела на меня с таким отвращением, словно увидела червяка, залезшего под юбку.

- Стыдно, Толян. Зачем нахрапом лезть? Я тебе разве отказывала?

- Ничего не помню, Макелушка. Честное слово.

- Ах не помнишь? И как обзывался, не помнишь? И как кровь пил?

- Я? Кровь пил?

- Как докажешь? - спросил Робентроп, рванув себя двумя руками за бороду.

- Чего доказывать... Свидетель есть. Настя со мной была. Кликнули Настю. Подруга явилась быстро. Поклонилась по земли, как положено, старшему наставнику и сразу набросилась на меня:

- Ая-яй, сынок, как ты мог! Рубашечка бязевая, новехонькая, напополам разодрал. Вену прокусил. А меня, меня за что?

- Тебя тоже изнасиловал?

- Хуже. Я вас разнимала, так ты, сыночек, в ухо мне кулачищем двинул. Перепонка лопнула. Я ведь теперь оглохла на одно ухо. И это за все хорошее, что мы с Макелушкой для тебя сделали.

- Что вы для него сделали? - заинтересовался Робентроп.

- Известно что. - Мойщица смутилась. - Его списать хотели, а мы не дали. Поручились за него перед Гнусом.

- Давно ли у вас такие полномочия поручительские? Мойщица Настя вспыхнула:

- Вы, господин Ломота, большой человек, но нам с Макелой не начальник. У нас другое переподчинение. Нечего зря пугать.

- Пошли вон отсюда! Обе! - рявкнул Робентроп и затрясся, будто в конвульсии. - Буду я тут слушать ваши дерзости!

Мойщицы послушно потянулись из комнаты, Макела на пороге обернулась, игриво обронила:

- Вечером придешь, Толенька? Постельку стелить?

- Как получится, - ответил я неопределенно. Робентроп долго не мог успокоиться, бегал по комнате из угла в угол, жевал рукав. В конце концов достал из ящика стола плоскую стеклянную фляжку с яркой этикеткой, на которой был изображен череп с перекрещивающимися костями. Сделал два крупных глотка из горлышка. Желтый лик прояснился. Мне не предложил, хотя я надеялся. Уж больно череп заманчивый. Запыхтел, развалясь на стуле.

- Какие все-таки твари! Вот она, вечная проблема низшего звена. При любом режиме одинаковая. И ведь ничего не поделаешь: без них не обойтись. Кому-то надо делать черную работу. Но каковы амбиции! Каков гонор! Вам доводилось слышать подобное, сэр?

- Что именно? - Я действительно не понимал причину его раздражения.

- Как что? У них другое переподчинение! Надо же ляпнуть. Да мне пальцем достаточно шевельнуть, чтобы их перебросили в анальный сектор. Со всеми вытекающими последствиями, понимаете?

- Не совсем.

- Ну и не надо понимать. - Он немного остыл, задышал ровнее. Еще отхлебнул из фляжки. - Ладно, будем считать, факт изнасилования установлен. Так?

- Получается, так.

- Какой сделаем вывод? Не отвечайте, вывод напрашивается сам собой. Полагаю, хирургическое вмешательство нам не повредит. Такая легенькая, необременительная кастрация под местным наркозом. Чик - и никаких хлопот. Или есть возражения?

- Кастрация - меня? - уточнил я.

- Не меня же, сэр. Все мои проблемы в этом ключе давно позади. Я прежде, помнится, тоже безумствовал... Впрочем, если вас устраивает положение наложника у похотливых тварей, то пожалуйста. С операцией можно повременить. Больше того, вы, сэр, идеально подходите для индивидуальной программы: "Размножение интеллигента в неволе". Правда, ее курирует барон Голощекин, с ним не так просто столковаться.

- А сейчас по какой программе я прохожу? Наставник погладил макушку, окатил меня неприязненным взглядом:

- Еще бы спросили, какое нынче столетие... Естественно, по общей. По ликвидной. Оптовые, так сказать, поставки.

- Оптовые поставки - чего?

- Как чего? Протоплазмы, разумеется. В качестве клонированной рабочей силы. По долгосрочному контракту. Сэр, не прикидывайтесь идиотом. У вас экзамен на носу.

Я знал, что моя настырность выведет Ломоту из терпения, но не мог удержаться. Мне катастрофически не хватало информации, которая дала бы шанс вырваться из жутковатого аттракциона. Я накапливал ее по крохам, мучительно борясь с воздействием препаратов, увлекающих в иную, виртуальную реальность. Физически ощущал, что еще немого и в мозгу щелкнет какой то клапан, привычные цепoчки связей разорвутся и я радостно приму правила игры, кoторую они навязывают. Самое ужасное, что открывающaяся бездна меня манила, казалось, там, внизу, спасение, точно так же, вероятно, отчаявшегося, потерявшего веру в себя человека бесенок подталкивает сигануть с крыши.

- Зиновий Зиновьевич, не сердитесь, пожалуйста, но было бы легче ориентироваться, если бы знать конечный результат.

- Какой результат?

- То есть куда меня готовят, с какой целью... По прежней специальности, извиняюсь, я некоторым образом ученый, привык все раскладывать по полочкам: куда, сколько, зачем, почем. Иначе боюсь вас подвести как наставника.

- Пошел вон! - распорядился Робентроп, картинно указав на дверь.

Ничего другого я не ожидал и начал пятиться задом, униженно кланяясь и бормоча извинения, но Робентроп передумал, грозно рыкнул:

- Стой! Замри! Вы что же, сэр, хотите сказать, что ничего не знаете о своем предназначении? Координатор вас не посвятил?

- В том-то и дело. Абсолютно ничего.

- Тут какое-то упущение. Хорошо, разберусь... Что у вас дальше по распорядку?

- Кажется, прогулка.

- Не должно казаться, надо твердо знать. К Макеле пойдешь?

- Может быть, попозже к вечеру.

- Помни, завтра экзамен.

- Помню, спасибо.

По просторному хосписному парку прохаживались, нагуливали аппетит здешние обитатели. Поодиночке и парами, но все с задумчивым, отрешенным видом. Одна группа, человек десять, как обычно по утрам, собравшись в кружок, играла в волейбол. Среди них выделялся рослый, спортивного вида мужчина, который то и дело с мясницким криком "Кхе-ех!" подпрыгивал и "врубал кола". Остальные перекидывались вяло, словно отбывали трудовую повинность. Игра производила довольно странное и тревожное впечатление, потому что мяча у них не было. Точно так же не было ракеток и шарика у двух игроков за теннисным столом, что не мешало им азартно гасить и даже, кажется, вести счет. К натянутому вдоль двухметрового забора тросу были пристегнуты три здоровенных сторожевых кавказских овчарки, мимо которых и мышь не проскочит. Возле сторожевой будки у ворот курили двое охранников с автоматами, тут и там на скамейках расположились санитары, зорко наблюдающие за пациентами, но даже несмотря на эти досадные штрихи, утренний парк, с серебристыми елями и укромными беседками, выглядел уютно и умиротворенно.

В первые дни я пытался установить контакт с кем-нибудь из аборигенов, но попытка окончилась так, же, как и знакомство с певицей Зыкиной. Короткие бессмысленные ответы, пустые глаза, заторможенность реакций. Видимо, большинство из них дошли до какой-то переходной кондиции, которой я еще не достиг. От пациентов хосписа мало чем отличался и обслуживающий персонал. В общении все они, от санитаров до наставников, были строго функциональны, и выудить у них что-либо полезное было практически невозможно.

В одной из увитых диким виноградом беседок я увидел человека, которого искал. Это был знаменитый, известный всему миру писатель-диссидент Олег Яковлевич Курицын. Я познакомился с ним в первый же день и быстро убедился, что он не принадлежит ни к персоналу, ни к пациентам. Невероятно, но так. По сравнению с тем, как он выглядел на воле, он разве что помолодел лет на десять, но в сущности остался таким же, каким его привыкли видеть многочисленные почитатели на экране телевизора: тот же аскетический овал лица, высокий лоб, бородка клинышком, густой нимб волос - и неугомонная, ищущая мысль в каждом слове и жесте. Великий гуманист и страстотерпец сперва отнесся ко мне с недоверием, но, почувствовав благодарного слушателя, увлекся, и битый час с жаром растолковывал свои идеи о переустройстве России, о необходимости земского самоуправления и так далее - короче, заново пересказывал мысли, известные по его публичным выступлениям.

Меня интересовало совсем другое, но в тот раз я не успел ничего выяснить: беседу прервал гонг на обед. Опаздывать было нельзя: это грозило лишением сладкого и дополнительным уколом. Услышав унылый звук гонга, писатель гневно вскинул брови:

- Видите, батенька, как будто мы не в России... Колокол должен гудеть, вечевой колокол!

На сегодня я поставил целью узнать от Курицына как можно больше о том, что здесь происходит и есть ли надежда вырваться отсюда. Несколько остужало мой энтузиазм подозрение, что Курицын, возможно, на самом деле вовсе не Курицын, а некий фантом, материализованный, допустим для какого-то очередного психологического теста.

Сидя в беседке в гордом одиночестве, знаменитый мыслитель был занят тем, что тупым пластмассовым ножичком обстругивал березовый колышек. Увидев меня, обрадовался:

- Прошу, батенька, прошу... Намедни мы, кажется, не договорили... Простите, запамятовал, как вас звать-величать?

Я заново представился, хотя писатель и не утруждался запомнить, и скромно опустился на краешек скамьи. Насколько я понимал этого человека, он чрезвычайно самолюбив и не потерпит ни малейшей фамильярности. Но главное, не дать ему усесться на любимого конька. Если заведет волынку о переустройстве России, опять прокукует до обеда.

- Итак, многоуважаемый... э-э... Виктор Анатольевич, значит, интересуетесь социальными проблемами?

Подозрение укрепилось: при знакомстве я ни словом не упомянул о своей профессии. Да он и не предоставил мне такой возможности.

- Какое там интересуюсь... Каюсь, при проклятом режиме имел звание доктора каких-то наук, но ведь по вашей же теории все это было чистым надувательством.

- Не совсем улавливаю мысль?

- Звания, награды, почести - все это мишура на фоне тотальной лжи и свирепого идеологического гнета. Стыдно теперь вспоминать.

Не попал, не угодил: мыслитель сурово насупился. - Каша у вас в голове, батенька, сударик мой. Поверхностно усваиваете уроки жизни. Лжа, как ржа, разъедает душу, это верно, но отрекаться от исторического прошлого негоже. Как бы вместе с одежей кожу не содрать. Читали мои оборванные крики?

- Не довелось, простите великодушно.

- То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен и умственно хил. Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура, говорите? Нет, батенька, копать надобно глубже и ширше. Коли судить с вашей точки зрения, россиянин семьдесят лет прожил в мираже и обмане, а это не совсем так. Напомню презанятнейший эпизод из истории красное нашествия. Было это, дай Бог память, восемнадцатого марта одна тыща девятнадцатого года. Аккурат перед заключением Вестсальского соглашения...

- Ой! - выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.

- Что с вами? - озаботился писатель. - Рублик обронили?

- Не обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то за завтраком проглотил. Пожадничал. Пятый день не могу привыкнуть к здешней пище. На чем, интересно, они кашу варят? Подозреваю, на тавоте.

- Зачем же... - скупо улыбнулся мыслитель. - Постным маслицем заправляют. Бывает, и сливками. Кушать можно. Иной вопрос, что у вас, батенька, сударик мой, возможно, особая диета, как у подготавливаемого к перевоплощению.

- Вот! - Я обрадовался, что так удачно свернул начавшуюся лекцию. - Сам чувствую - диета особая. А вы, Олег Яковлевич, давно здесь лечитесь?

- Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский человек вянет, как растение без полива.

- Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены ваших наставлений. Не обернется ли это бедой?

На сей раз попал - зацепило старика. Просветлел ликом в аскетических чертах проявилось что-то детское.

- Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем вы потерянный для отечества человек. Отвечу так. Мою пуповину с народом никому не оборвать, хотя пытались, как известно, многие.

Я решил ковать железо, пока горячо.

- Неужто, Олег Яковлевич, вас сюда силой привели. Неужто осмелились?

Мыслитель бросил заполошный взгляд на кусты бузины, откуда доносились странные повизгивания.

- Ах, сударик мой Виктор Тихонович, опять легкомысленные слова, не подходящие для доктора наук. Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не демократ?

- Как можно... Монархист, разумеется, - возразил я с обидой.

- Тем более стыдно. Православный монархист - и такая собранность в мыслях. Скачки несуразные. То о россиянах забота, а теперь вдруг... С чего вы взяли, что сюда кого-то силой гонят? Откуда такие сведения?

- Разве все эти люди... - в изумлении я развел руками, - Разве они?..

Мыслитель благодушно хмыкнул.

- Добровольцы. Уверяю вас, убежденные добровольцы-общинники.

- И волейбольщики?

- Они тоже. И все прочие. Нам с вами, сударик мой, Тихон Васильевич, выпала честь участвовать в замечательном социальном опыте. Возможно, здесь создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по справедливым Божеским законам...

Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал, перебил:

- Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо вернулось высокомерно-укоризненное выражение.

- Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.

- Простите великодушно, сорвалось с языка... И что же будет дальше с этими общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?

- Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело... Вы давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно, но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и духовную пищу...

Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел к нам в беседку.

- О-о, - приветствовал его Курицын. - Все свирепствуете, сударь мой? Все никак не угомонитесь?

В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.

Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного пейзажа.

- Чего говорите? - выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.

- Мы-то ничего не говорим, - лукаво отозвался писатель. - Лучше ты нам скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?

Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти по слогам:

- Ищу бригадира Семякина.

- Понятно, - Курицын зачем-то мне подмигнул. - Не видели мы твоего бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там тебя уважат.

Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно попросил:

- Дай! Хочу.

Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал писатель:

- Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.

- Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.

- Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, - ни табака, ни алкоголя. Все это снижает потенцию, - и добавил, обращаясь к реформатору:

- Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.

- Правда? - просиял Чубайс.

- Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.

Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.

- Ничего не понимаю, - признался я, - Кто такой Семякин? Что все это значит?

- Да нечего понимать. Семякин - его наставник... кстати, не знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации, но не лежит душа - и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?

- Нет.

- Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить... Поразительные есть примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал - и будто рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам. Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола. Старается ее сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете суть?

- Пытаюсь... Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это не тот Чубайс, который электричество прикарманил?

- Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели - улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились, образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.

Тоска все круче сжимала мою грудь.

- Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?

- Никакой, - ответил мыслитель. - Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого нет никакой роли.

- Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить, но шутки писатель не принял.

- Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк. Интеллигенция в России - это исторический мусор. За два последних столетия ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати, летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.

- Что же будет лично со мной?

- Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.

Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам, язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.

7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я спросил, что это такое - выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:

- Когда надо, узнаете, сэр!

Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла. Я уже не горевал об утраченной семье и о кое-как налаженном обетовании. В прошлом было, конечно, много хорошего, но ведь и жалеть особенно не о чем. По крайней мере здесь, в хосписе, я ни в чем не нуждался и не приходилось думать со страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный распорядок, стабильное лечение, долгий, беспробудный сон... Труднее всего было привыкнуть к здешнему питанию: желеобразные, рвотные супы, вторые блюда - протухшие мясо и рыба, в которых зубы увязали, как в глине, пирожные, посыпанные каким-то порошком вроде птичьего дерьма. Все это поначалу плохо удерживалось в желудке, но на третий, кажется, день, перед обедом мне вкололи порцию универсального лекарства "Бишафилиус-герметикус", штатовского производства, приготовленного, по уверениям медсестры-давалыцицы, с использованием змеиного яда и спермы папуасов. И буквально через час у меня открылся такой жор, что я попросил вторую порцию рыбы-фри, которую мне, правда, не дали.

Медицинский персонал в основном относился ко мне хорошо, а уж с Макелой и Настей наладились такие отношения, что хоть к жене не возвращайся. Добрые женщины по несколько раз в день забегали в комнату, приносили разные сладости, гнилые фрукты, шоколадки, которые можно сосать, не чувствуя вкуса, но которые резко поднимали потенцию, а вечером я сам приходил к ним в гости во флигелек. Свидания проходили по одной и той же схеме, но мойщицы иногда ссорились между собой, кого из них я должен первую изнасиловать. Победительницей в споре обыкновенно выходила Макела, потому что была физически намного крепче Насти. Я пил чай или прокисшее красное вино без градусов и высокомерно, как турецкий султан, наблюдал за перебранкой двух влюбленных женщин. Сперва они пикировались беззлобно, пересчитывая, кто больше сделал для меня хорошего, потом начинали вспоминать какие-то давние истории, незабытые обиды - и наконец с ужасными воплями набрасывались друг на дружку, причем дрались не по-женски, не царапали, не хватали за волосы, а, отступив на середину комнаты, наносили мощные прямые кулачные удары до тех пор, пока одна из них, обычно Настя, не валилась на пол. И тогда Макела выбивала каблуками остатки дури из подруги, пока та не теряла сознание. Проделав все это, безумная мойщица, еще разгоряченная победой, валилась на кровать и истомно, тоненьким противоестественным голосишкой взывала:

- Ну что же ты медлишь, любимый!

По установленному ритуалу, я выходил за дверь и через секунду врывался в комнату с разъяренным лицом и набрасывался на невинную жертву, аки вепрь. Надо заметить, все комнаты хосписа были снабжены видеоглазками, кассета с нашими ежевечерними развлечениями ходила по рукам, и я все чаще ловил на себе уважительные взгляды сотрудников, включая мужчин. В прежней жизни я никогда не считал себя исключительным любовником, да и никто не считал, и поймал себя на том, что новый статус неудержимого самца, этакого буйного мачо, тешит мое самолюбие. К слову сказать, я больше симпатизировал беленькой Настене, и не в силу расовых предрассудков, а из вполне понятного восхищения ее необыкновенным любовным упорством. Она знала, что потерпит поражение, но раз за разом без всяких колебаний вступала в неравную схватку. Наставник Робентроп по-научному растолковал феномен ее поведения, сказал, задумчиво почесывая мошонку:

- Они обе, сэр, из одного мазка, потому ни в чем друг другу не уступят. Вплоть до полного самоуничтожения. Как и заведено у одноклеточных.

Интересное объяснение по поводу моего будущего дал фельдшер Миша Чингисхан, проводивший со мной утренние и вечерние процедуры. Приземистый кривоногий мужичок монголоподобной внешности, отчего, вероятно, и прозвище. С ним у нас сложились почти приятельские отношения. Он был чистоплотен, брезглив, любил почесать языком и никогда не причинял лишней боли и не перебарщивал с дозой. Не знаю, как с другими, а меня он по-своему даже жалел, пару раз украдкой дал нюхнуть кокаина, который заметно смягчал воздействие лекарств. По положению в хосписе Чингисхан принадлежал к среднему звену, как и мойщицы Настя с Макелой, и это означало, что у него не было прошлого и соответственно какие-то важные участки сознания были наглухо заблокированы, зато в абстрактном, ни к чему не обязывающем общении он был вполне вменяем, меня жалел подобно тому, как каждый нормальный мужик жалеет скотинку, откармливаемую на убой. Правды не скрывал, говорил откровенно, с сочувствием: