Сегодня я должна была отправиться в школу, но не пошла по болезни: у меня не проходит то, что врачи называют фантомной болью. Иногда я пытаюсь открыть дверь или взять нож и только потом понимаю, что хотела сделать это левой рукой. Когда отец это замечает, он хмурится и бросает на меня сердитый взгляд: Синистра , бормочет он, качая головой.

Доктор Рейнольдc говорит, это было бы вполне нормально, если бы раньше у меня были пальцы, но считает странным, что я помню про то, чего у меня никогда не было. Мне это совсем не странно: я же скучаю по Марине, хотя не знала ее. Иногда мне снится, что я прыгаю через скакалку: держусь за нее обеими руками, она мелькает у меня над головой все быстрее и быстрее, и тут кто-то влетает в мой круг. Это Марина, и мы прыгаем вместе. Вот тогда-то я и просыпаюсь от боли.

Мама отодвигает в сторону груду незаштопанных носков и берет с каминной полки ручку. Обводит глазами комнату – ищет, на чем бы записать. Я загораживаю рукой свой альбом: мама постоянно что-то пишет, на чем угодно: на обрывке пакета из-под сахара – записку для молочника (2 с зол. крышечкой, 2 стерилиз.) или на обложке «Пособия по семейной жизни» – папе (еда в кладовке, ложусь спать). Записку моей учительнице она написала на обороте рождественской открытки: С праздником! Долорес ночью плохо себя чувствовала и сегодня в школу не пойдет.

Она перелистывает «Криминальные новости» – ищет, куда бы уместить список покупок, – и вдруг замирает. Подносит журнал к глазам и долго в него смотрит. Я могу разглядеть только половину страницы – головы и плечи двух гангстеров, очень похожих на друзей моего папы.

Вот так так, тихо произносит мама.

Я сижу на высоком табурете, поэтому могу видеть, что происходит на улице. Парадная дверь Джексонов, как всегда, открыта, и их пес, Джексон Джексон, лежит на крыльце – сторожит. Я стучу по оконному стеклу, уши у него встают торчком, и, увидев меня, он начинает бешено махать хвостом.

Не надо, Дол, говорит мама, не поднимая головы.

Она кладет «Криминальные новости» на стол и прикрывает снимок ладонью.

Ну, где твое пальто? – говорит она.

Когда я возвращаюсь из коридора, «Криминальных новостей» уже нет. Мама помогает мне надеть плащ. Плащ желтый, доставшийся мне после Люки: карманы дырявые, на левом лацкане круглое пятно, похожее на жука. Она приобнимает меня за плечи.

Если кто с тобой заговорит, тут же беги домой, говорит мама, завязывая мне шапку. А потом разворачивает меня к двери и уже с крыльца кричит:

Если потеряешься, подойди к полицейскому. Скажи, где ты живешь. Но больше ни с кем не разговаривай!

Я стою на краешке тротуара и пытаюсь запомнить все советы. Я даже не дошла еще до угла улицы, и мама – вот она, за моей спиной.

Это не забудь, говорит она и сует мне записку. Мне приходится нести ее в руке, потому что от карманов проку нет, а сумка для продуктов висит на согнутом локте. Я перехожу дорогу поздороваться с Джексоном, глажу его морду, уши, а он выхватывает у меня из руки обрывок бумаги – вечно он ищет, что бы сожрать, – и мне приходится вытаскивать бумажку у него из пасти. Она теперь рваная и вся в слюне, но я могу все-таки разглядеть краешек голубого неба, голову Шалтая-Болтая, а на обороте – косой мамин почерк. Она, похоже, отыскала-таки мой альбом. Я оборачиваюсь и смотрю на наш дом. Мама стоит у окна. Обо мне она уже забыла – изучает фотографию из «Криминальных новостей».

«Знаете ли вы этого человека?» – читает Ева вслух. Мама действует быстро – пока меня нет; она вызвала Еву из четырнадцатого дома.

Ева склоняется над столом, проводит пальцем по странице.

Который? – спрашивает она.

Вот этот, говорит Мэри. Говорю тебе, Ева, это он!

Обе изучают снимок. Джо Медора улыбается в объектив, руки сложены на гордо выпяченной груди. Слева от него стоит, склонив голову набок, второй мужчина. Оба в шляпах: у Джо она сдвинута на затылок, виден лоб, на который падает прядь черных волос; второй же надвинул шляпу на глаза, тень от полей почти закрывает лицо. Костлявые пальцы сцеплены. Мэри того, второго, не узнает. Радуется только, что это не Фрэнки.

В чем его только не обвиняют, говорит Ева, проглядывая статью. Рэкет, вооруженный грабеж – вооруженный грабеж! Сутенерство… А это что за черт?

Это значит, что на него работали проститутки, слишком поспешно отвечает Мэри. Это французское слово.

М-да… Фрэнки покажешь?

Ни за что! – говорит мама, поджав губы. Он в последнее время вроде угомонился. А это – она показывает на фото – его с ума сведет.

А как же Марина? – спрашивает Ева вполголоса.

Она с трудом решилась задать этот вопрос.

Мэри молчит целую минуту: она открывает коробку с нитками, сует руку под катушки, под блестящие иголки. Достает со дна ножницы.

Последнее, что я знаю – они были на Мальте, говорит она. А здесь… Как там написано? – она выхватывает из рук Евы журнал – «Недавно видели в Сиднее».

Мама вырезает страницу, складывает ее пополам, еще раз пополам.

Он на месте не сидит, говорит Ева, наблюдая за тем, как мама кладет вырезку на дно коробки с нитками. И повсюду его разыскивают.

Это да, шепчет мама, крутя ножницы в руке.

Я пытаюсь вспомнить, как зовут хозяйку лавочки; мама называет ее за глаза Занозой, но общается с ней исключительно вежливо. Я открываю дверь и тут же вспоминаю – миссис Эванс. Она на месте – стоит, навалившись на стеклянный прилавок, подпирает лошадиное лицо кулаком и беседует с миссис Джексон. Обе кидают на меня взгляд, и миссис Эванс переходит на шепот. Пока они разговаривают, я прячу больную руку в карман; миссис Джексон обязательно захочет ее посмотреть и скажет, что она выглядит гораздо лучше. Это вранье: она всегда выглядит одинаково.

Под стеклом летает муха; она ползет по подносу с ветчиной, кружит над блюдом с красными червяками фарша, расхаживает по продолговатым кускам масла. В дальнем левом углу яйца по-шотландски и разнообразные колбасы, которые мухе еще предстоит найти. Я хочу успеть все купить, пока она туда не добралась – мама просила ливерной колбасы. На мраморной столешнице рядом с прилавком возвышается ломтерезка. Я только однажды видела, как мистер Эванс ей пользуется; пока колесо вращается, его жена стоит к нему спиной – будто боится, что ломтерезка притянет ее к себе и распилит на кусочки.

Ты не обращай на нас внимания, ангелочек, мы просто болтаем, говорит мне миссис Джексон. Мама тоже часто такое говорит, а еще, когда не может успокоиться – Я сейчас суну голову в духовку.

Ну, Долорес, чего желаешь?

Миссис Эванс склоняется ко мне. Ее коричневый жилет сползает с плеч; она вздрагивает и, скрестив руки на груди, поправляет его.

Этот обогреватель нисколечко не помогает, говорит она миссис Джексон. У меня ноги посинели от холода.

Наверное, парафиновый, говорит миссис Джексон, заглядывая за прилавок. От них вони куда больше, чем тепла.

Обе принюхиваются. Я протягиваю миссис Эванс записку – мятый и мокрый комок бумаги, и миссис Эванс, по-видимому, не может разобрать, что там написано, потому что говорит:

Элис, ты только взгляни.

Они бесконечно долго ее рассматривают, а я жду, положив подбородок на прилавок.

Всё в кредит? Не будь ты дурочкой, Мэрион. Миссис Джексон снимает клеенчатую шляпку и стряхивает с нее капли. Раньше волосы у нее были мышиного цвета, а теперь они черные и блестящие; по магазину растекается резкий запах – так же пахнет утром от простыней Фрэн, когда она их меняет.

Чудесный оттенок, Элис, говорит миссис Эванс, идя к окну за буханкой хлеба. Это ты у Фрэнчи делала? Миссис Джексон треплет рукой волосы.

С ними конец, говорит она. Пришло извещение – освободить в двухдневный срок. Чертов совет – они там времени зря не теряют.

Нам тоже прислали, говорит миссис Эванс, доставая из ящика у прилавка бутылку молока. Дали срок до конца месяца. Миссис Джексон раскрывает от удивления рот.

Мэрион! Вы не можете закрыться! Ведь у нас тогда вообще магазина не останется.

Мой Грэм то же самое говорит. И тут, словно внезапно о нем вспомнив, она кричит в заднюю комнату: Грэм! И предостерегающе сдвигает брови.

Я тебе ничего не говорила, шепчет она. А то он опять заведется.

Шуршит газета, вздрагивает шторка, и появляется, поправляя фартук, мистер Эванс. Я успеваю разглядеть кусочек комнаты: кресло, стул с прямой спинкой, на нем стоит телевизор, а за ним полки до самого потолка; все старое, потемневшее от времени. Увидев то, что для моих глаз не предназначено, я испытываю странное ощущение – мне хочется туда зайти. Мистер Эванс разглядывает бумажку, которую сунула ему жена, вытирает руки о фартук и берет кольцо ливерной колбасы.

Кошмарные новости, Грэм, говорит миссис Джексон, и думать забыв о просьбе миссис Эванс, Выселение! Ужас какой!

Да пошли они в жо… начинает он, бросает взгляд на меня, улыбается.

Фу-ты ну-ты, бормочет он и прижимает ливер к колесу, куски валятся ему в руку. Он аккуратно перекладывает их на лист вощеной бумаги.

К Новому году – будьте любезны, говорит мистер Эванс, вращая колесо. Новое помещение искать.

На то, что они предлагают, ничего не найдешь, говорит его жена, обиженно косясь на миссис Джексон, которая вертит в руках шляпку.

А что с товаром делать будете? – спрашивает она, обшаривая взглядом полки. Устроите распродажу? Мистер Эванс молча заворачивает колбасу.

Вот долги будем собирать, уж это точно, говорит он и, сняв с полки пачку «Парк Драйв», пододвигает ее ко мне. Шея у миссис Джексон краснеет.

Сигареты, наверное, тоже детям? – бросает она.

Она плоховато себя чувствует, миссис Джей, говорит он. И пишет на маминой записке одни цифры, а на свертке – другие, подчеркивает их двумя линиями. Я занята сумкой – пытаюсь надеть ее на руку, поэтому миссис Джексон берет у него ливерную колбасу и протягивает мне.

Держи, Долорес, говорит она приторным голосом. Ну-ка, давай посмотрим твою ручку.

Когда я возвращаюсь, мама сидит у огня. В мою сторону она даже не смотрит. Мне хочется спросить ее обо всем. И о том, что будет с лавочкой мистера Эванса, и о снимке из «Криминальных новостей», и почему она взяла мой альбом, и почему миссис Джексон всегда рассматривает мою руку. Но по тому, как она сгорбилась на стуле, уткнувшись лбом в каминную полку, я понимаю, что она плакала. Мама сует носовой платок за обшлаг и смотрит, моргая, на цифры мистера Эванса.

Жулик и сволочь, говорит она и, скомкав записку, бросает ее в огонь.

Я не единственная, кто не пошел сегодня в школу: Люка, Фрэн и Роза ушли утром вместе, но Фрэн, зайдя в ворота, помахала Розе с Люкой рукой и побежала по лужайке. Когда мистер Рис вышел на крыльцо и зазвонил в звонок, она спряталась за оградой.

За школой проходит ветка железной дороги, которая делит наш район на две части. Севернее – школа. Южнее – магазины, кафе и ряды стандартных домов до самого порта. Мы живем на окраине города, а рядом с портом, у солончаков, стоят задами друг к другу старые дома, предназначенные на слом. Каждую неделю сносят по улице; все громче рев самосвалов, за ночь дома, где еще недавно жили люди, становятся грудой камней. И небо день ото дня становится шире.

Отец ждет не дождется, чтобы и наш дом снесли; ему не терпится рассказать маме последние новости.

Мэри, сегодня займутся Помрой-стрит! Я видел, как они там ходили с рулеткой. Мистер Мекис сказал, он получил пятьсот фунтов! Мэри, нам выплатят компенсацию.

Мама не дает договорить, прижимает палец к его губам. Наш дом они не уничтожат, словно предупреждает палец. Потому что она все время мечтает, как раздастся стук в дверь, она откроет, а на пороге – Марина. Сейчас Марине было бы тринадцать, но в маминых мыслях она так и осталась восьмилетней девочкой, у которой вот-вот выпадет передний зуб, а плащ под пояском сбился набок.

Фрэнки больше о Марине не думает. А вот мы – его постоянная головная боль: поэтому он не спит ночами. Квартал меняется, и эти перемены он понять не может. Начинается все с нескольких заколоченных домов, с приятеля, машущего на прощание рукой из открытого кузова грузовика, затем – драки с подрядчиками, на земле перед грузовиками городского совета лежат в ряд дети, люди стоят кучками и смотрят, как чугунный шар крушит их дома. И все кругом меняется: на пустыре расположился цыганский табор, по улицам ходят банды парней, вооруженных ручками швабр и цепями. Фрэнки слыхал, как они в «Бьюте» говорили «баб своих в обиду не дадим», «всех цыган и даго – поганой метлой отсюда», и это его пугает.

Он замечает то, чего прежде не было: мертвого щенка в сточной канаве, мальчиков Джексонов, идущих с железными цепями вразвалочку по улице; оранжевую пыль, уже въевшуюся в кожу ботинок. Молодые женщины собираются на углу и продают барахло из оставленных домов: помятый абажур, сковородку из покинутой хозяевами кухни, одежду, сваленную в картонные коробки. Ничто из этого им не принадлежит, и покупать у них никто не хочет. Они так и стоят целыми днями, переминаясь с ноги на ногу и покуривая. А вечерами те же девушки хрипло кричат Фрэнки:

Хочешь позабавиться, красавчик? Подобрал себе по вкусу?

Он обходит их стороной – все они ему известны. Несмотря на темноту и толстый слой косметики, Фрэнки узнает юную Энн Джексон и ее подружку Дениз: они учились вместе с Селестой в школе.

Поэтому Фрэнки решает сосредоточиться на старшей дочери. Он сделает для нее все, что сможет. Остальные дочки подождут.

Ложатся семена добра на вспаханное поле…

Голоса, которые слышит Фрэн, доносятся из актового зала: в окнах отражается солнце, на школьном дворе ни души, и кажется, будто поет само здание. Она стоит у ограды и подпевает одними губами:

Но плодоносят все поля лишь по Господней воле.

Фрэн любит только гимны. Когда из окна зала доносится низкий голос мистера Риса – Можете садиться! – она разворачивается и идет к железной дороге, прислушивается к веселому плеску воды в лужах, к перестуку собственных шагов. Некоторые из арок моста глубокие, как туннели, другие заложены кирпичом вровень с мостом. Фрэн пересчитывает их – семейство постепенно уменьшающихся полукружий, последнее совсем крохотное, с собачью конуру: она видит сквозь него пятнышко солнечного света. Фрэн пригибает голову и проползает на другую сторону.

Можно подумать, что Фрэн идет домой, но это не так. Она шагает по тропинке вдоль канала, переходит дорогу на Патрик-стрит, чтобы обойти лавочку Эванса: ей нельзя попадаться на глаза знакомым. Сворачивает налево, на Опал-стрит, дальше – мимо горы оранжевой земли и толстой проволоки в конце Эмеральд-плейс, туда, где начинается Джет-стрит, которую будут сносить завтра. Она стоит на груде мусора и смотрит по сторонам. В вывороченной земле роются чайки, других свидетелей нет.

Тарелки свалены в раковину, на патефоне пластинка Билли, и Сальваторе наконец может расслабиться: утренняя толчея закончилась, до середины дня народу будет немного. Он берет чашечку с кофе, ставит ее на полированный стол и бочком протискивается в кабинку рядом со стойкой. Сальваторе ни о чем особенном не думает – так, о солнечном свете, пробивающемся в дальнее окно, о том, какая сейчас погода в заливе Святого Патрика. Хорошо бы отдохнуть, съездить бы летом домой, если удастся подкопить денег.

Он кладет в чашку ложечку коричневого сахара, который сквозь пену медленно опускается на дно. В последнее время Сальваторе успокоился; Фрэнки угомонился, дела в «Лунном свете» идут неплохо: драк мало, полиция не донимает, от Джо ни слуху ни духу. Почти как в старые времена. Сальваторе помешивает кофе.

Из кабинки двери ему не видно, но он слышит скрип пружины, потом всплеск уличного шума и тихий шелест шагов по ковру. Сальваторе поворачивает голову и, увидев вошедшего, встает. Этого человека он не знает.

Мистер Капаноне? Здравствуйте!

Сальваторе перегибается через низенький стол, чтобы пожать протянутую руку. Имени он не разобрал; мужчина говорит гладко, но быстро.

Да что вы, сидите, сидите, – машет он рукой.

Я ищу Фрэнка Гаучи. Его здесь нет? Какая жалость! Я хотел с ним побеседовать!

Сальваторе следит за тем, как мужчина разворачивается, заходит за стойку, заглядывает в кухню.

Уютное местечко! Хороший бизнес. Мистер Гаучи – хороший бизнесмен.

Сальваторе хочет напомнить мужчине, что партнер он , а не Фрэнки, но то, каким сухим тоном тот называет Фрэнки, как расхаживает по кафе, вселяет в него беспокойство. Сальваторе семенит за ним, прижимая чашку с кофе к груди. Мужчина ныряет под стойку и достает бутыль с газировкой.

А-а, «Содовая Лоу», читает он и машет бутылью Сальваторе. И сколько они с вас за это берут? Сальваторе пытается ответить, но его слова тонут в потоке речи мужчины.

«Лимонад Лоу», «Имбирное пиво Лоу», «Тоник Лоу»… Друг мой – он аккуратно ставит бутылку на пол у ног Сальваторе – здесь один Лоу. Но цена-то, цена какова!

Закупками занимается Фрэнки, говорит Сальваторе, наклоняясь поднять бутылку. Если у вас деловое предложение… Так кому ему позвонить? Мужчина смотрит вдаль. Он думает о чем-то другом.

Вы знаете Селесту? Его дочь?

Сальваторе кивает.

Красивая девушка, говорит мужчина. Очень красивая.

Мужчина обходит стойку, похлопывая по ней рукой.

Ну что ж! Пойду поищу его, говорит он, едва улыбнувшись. Он собирается уйти, но останавливается, роется в кармане пиджака. Достает маленькую белую карточку, протягивает Сальваторе.

Увидите Фрэнки, попросите его мне позвонить. Сегодня вечером вполне удобно, и кладет карточку на стойку. Он неспешно проходит по ковру и исчезает в дверях. Сальваторе смотрит на визитку:

П. Сегуна, эсквайр

Производитель лучших продуктов для всей семьи

Теперь он его узнал: Пиппо Сегуна, торговец спиртным, фабрикант, ресторатор – недавно овдовевший.

Вот как надо. Сначала берешь вот это, кладешь… нет, не так! А теперь правильно. Следующую сверху, ага, сюда. Эта немного того… недостаточно сухая, понимаешь? Должна сухой быть. А эту туточки, опа! Теперь чиркаешь… Ну! Держи, держи! Пошло. Смотри-ка! Здорово?

Фрэн, разговаривая сама с собой, разводит костер.

Время, должно быть, к обеду – у Пиппо Сегуны, когда он проходит мимо продуктовых магазинов и кафе на Бьют-стрит, урчит в животе. Около кулинарии Усмана он останавливается, смотрит сквозь витрину, не в силах устоять против запаха солонины. Там, в глубине, есть местечко, где можно присесть, но Пиппо придется пробираться между парнями, обступившими стойку, где дают сандвичи. Это для Пиппо чужая территория, хотя его фабрика совсем рядом с портом. Очень может быть, что кто-то из этих мужчин работает у него. Мысль об этом окончательно отбивает охоту зайти: его они наверняка узнают, а он – никого. Пипо достает из жилетного кармана часы, открывает крышку: двенадцать часов. Можно вернуться в город, сесть в «Бухте Сегуны», а Фрэнки поискать позже. Он отходит от витрины и думает о матери – она злится уже неделю, с того момента, как он заговорил о новой женитьбе.

Что люди подумают? – заголосила она, когда он завел этот разговор. Тело Марии еще не остыло!

Мария умерла всего месяц назад.

Мама, торопиться никто не будет, пытается возражать он. Никакой свадьбы до весны, а шесть месяцев – это вполне прилично. И тебе лучше – будет кому помогать по дому.

Но мать так не считает.

Пиппо не хочет признаваться в другом – в том, что хочет настоящую жену. За годы болезни Марии он устал от бесконечных «уток», от постоянного запаха хлорки, от сиделок с засунутой за щеку жвачкой, от их вечно спущенных чулок, от их равнодушных рук, прижимающихся к его животу в сырой и неуютной гостевой спальне. Теперь он хочет жену. Хорошенькую и молоденькую, которая будет его любить и родит ему сына. Селеста подходит идеально. Он видел ее лишь однажды, но уже сходит по ней с ума. Эти волосы, струящиеся бархатной волной по спине; глаза, встретившиеся с его глазами: один только взмах ресниц – и тут же взгляд ушел в сторону; крохотные ступни в замшевых лодочках! Пиппо знает, что мать относится к Фрэнки Гаучи неодобрительно, но ему плевать: он женится на Селесте, а не на ее отце.

Пиппо, погрузившись в мечты, идет дальше, не задумываясь о том, как выглядит со стороны. У него странная походка – выбрасывая вперед правую ногу, он подается вперед, а при шаге левой клонится в сторону, – и похож он на только что сошедшего с корабля матроса. За его спиной дети передразнивают его походку. Пиппо-Гиппо, орут они. Стоит ему обернуться, и они тут же отворачиваются, и плечи их трясутся от хохота. Пиппо научился не обращать внимания.

В «Ресто», у Домино, он решает, что на сегодня хватит: Фрэнки найти нелегко, а Пиппо уже изрядно проголодался. Он опускается на стул неподалеку от входа, взмахом пластикового меню подзывает официантку, проводит рукой по сгибу – на пальце остаются пыль, крошки, пепел. Нет, в «Бухте Сегуны» он такого заводить не станет – слишком неряшливо. В ожидании заказа Пиппо оглядывается вокруг. Лен Букмекер, направляющийся к выходу, замечает его.

Мистер Сегуна! – говорит Лен с ухмылкой. Пришли посмотреть, как дела у конкурентов?

Пиппо сдержанно улыбается в ответ и заглядывает в меню. Тут его осеняет.

Ленни, говорит он и хватает его за рукав, вы не видели мистера Гаучи?

Лен выпячивает глаза, отнимает руку.

Вы имеете в виду Фрэнки? Фрэнки Гаучи?

Пиппо кивает, стараясь не глядеть на изуродованные пальцы Лена.

Я его давно не вижу, дружище, отвечает Лен, почувствовав на себе брезгливый взгляд и немедленно отослав его назад. Мы теперь с ним никаких дел не ведем. Он скалится, обнажая верхние зубы, и машет Пиппо рукой на прощанье.

Очень хорошо, думает Пиппо, которого беспокоило, что скажет мать, когда он сообщит, что договорился о встрече. Значит, Фрэнки бросил играть. Ей это должно понравиться.

Лен жмурится на солнце, смеется и думает: нет, я с Фрэнки больше дел не веду – с тех пор как Джо Корал открыл букмекерскую контору рядом с «Лунным светом». Но тебе, простофиля, я этого не скажу.

Пошли слухи, что Пиппо снова задумал жениться, и он готов поставить что угодно, хоть собственный нос, что этот толстяк положил глаз на юную Селесту. Лен прикидывает, сколько шансов за то, что она даст согласие? Глядя на нее и на него, ни один человек в здравом рассудке не дал бы за это и ломаного гроша. Если, конечно, не знать Фрэнки. Да, занятное пари, думает Лен.

Мы – мама и я – печем пирог. Я ответственная за начинку – черносмородиновое варенье с кусочками кислого яблока. Когда мама не смотрит, я съедаю один, и вкус у него такой резкий, что у меня сводит язык. Она, увидев мое лицо, смеется.

Это тебе урок, обезьянка! Подожди, сейчас мы их сахаром засыпем.

Обожаю это; обожаю быть на кухне вдвоем с мамой, и чтобы больше никого. Она дает мне пакет с сахаром, и первая ложка отправляется прямиком мне в рот.

Вспомни про зубы Роя Джексона, говорит мама.

У Роя вообще зубов нет, только бурые пеньки – и вверху, и внизу. Мама клянется, что это оттого, что он ничего, кроме сахарного печенья, не ест.

А еще глаз! кричу я, потому что у Роя теперь только один глаз. Для меня это важно. Мне любопытны люди, у которых раньше было по паре чего-нибудь, а теперь осталось одно. Мама смотрит на меня сурово.

В этом доме, девочка, о глазе Роя говорить нельзя, корит меня она.

Почему?

Потому что это нехорошо.

Я не понимаю, про какой глаз нехорошо – про тот, который остался, или про тот, которого нет, – но догадываюсь по ее лицу, что объяснять она не будет. Рот у нее сжимается, губы исчезают. Но это ненадолго. Мама предпочитает говорить о Джексонах, а не рассказывать сказки и читать детские стишки. Она их использует как пример того, как не надо, будто бы мы – идеальная семья. Энн, старшая дочь, Самая Обыкновенная Шлюшка, а миссис Джексон Родилась Слабоумной и Лучше Не Стала. Однако к мистеру Джексону мама относится тепло.

Этот Артур! – говорит она. Хороший Парень, женился, бедолага, на Этой Чертовке. Иногда она беседует так со мной часами, но сегодня поет:

Мне куколку купили – Долли —

Она и ходит, плачет, и? спит и говорит…

А я думаю, что это про меня.

Я не плачу! – отчаянно кричу я.

Не плачешь, говорит она и смотрит на меня так, словно только что это поняла.

Нет, Дол, ты никогда не плачешь.

Мама стирает посудным полотенцем крошки со стола, посыпает стол мукой и вынимает из миски тесто, но тут раздается стук в дверь.

Открой, Дол, говорит она, счищая с пальцев клейкую массу. Я дотягиваюсь до дверной ручки, открываю. На пороге стоят констебль Митчелл и Фрэн: он держит ее рукой за шею, а она извивается, словно рыбешка.

Отпусти, вопит она. А ну, отпусти!

И бежит мимо меня – к маме в объятия.

Э-ээ… миссис Гаучи, произносит он, покашливая. Это уже в третий раз…

Я ее посылала по делам, поспешно говорит мама. Она заглядывает в лицо Фрэн, вытирает у нее со щеки сажу и обнимает голову Фрэн обеими руками.

Мы нашли у нее вот это, говорит он, демонстрируя коробок спичек «Слава Англии».

А чем еще мне газ зажигать? – говорит мама, выхватывая у него коробок. Кремнем огонь высекать?

И глядит на Фрэн тяжелым, понимающим взглядом.

У тебя сдача осталась, радость моя? – спрашивает она. Или он и ее отобрал?

Констебль Митчелл отворачивается, улыбается пустой улице и снова глядит на маму, уже ласково.

На пустыре опасно, Мэри. Мало ли что с ней могло случиться.

Да я знаю, знаю, отвечает мама, закрывая дверь. Спасибо, Дуг.

Мама забывает про пирог: она сажает Фрэн на диван, пододвигает кресло, кладет коробок спичек на подлокотник. В комнате очень тихо, только в очаге шипят угольки – будто для того, чтобы напомнить, в чем дело, и весело полыхает пламя. Мне хочется незаметно сбежать, но я знаю, мне этого не разрешат: я нужна в качестве живого примера.

Что ты делала? – спрашивает мама. Фрэн колупает пластиковый подлокотник. Лицо ее закрывает волна волос.

Сколько раз тебе говорить? Тебя же отправят в колонию.

Я этого не делала, говорит наконец Фрэн.

Фрэн, тебя отправят в колонию… Чего не делала?

Ничего я не делала!

Мама тянет меня к себе. Между мной и сестрой всего несколько дюймов. Наши туфли соприкасаются. Фрэн так и сидит, уставившись на подлокотник, ее пальцы ковыряют отклеившийся кусочек пластика. Глаз она не поднимает. Мы обе знаем, что сейчас последует.

Погляди на Долорес, Фрэн! Погляди на нее! Видишь? Видишь, что может сделать огонь? Мама вскидывает мою руку вверх и сотрясает перед Фрэн тем, что могло быть моим кулаком, будто костью перед собакой.

Я ничего не делала, повторяет Фрэн и разражается рыданиями. Мама склоняет над ней голову, обнимает ее, и я вижу только волосы – они у них тускло-каштановые. Я стою между Фрэн и очагом – как страж.

Знаю, что не делала, радость моя, говорит мама. Знаю.

На стойке две чашки, появляется третья. Сальваторе автоматически наливает кофе и, пока Фрэнки рассказывает новости, подносит чашку к губам и выпивает одним глотком. Фрэнки знаком с Пиппо Сегуной; ему известны все бизнесмены в этой части города – особенно успешные. А Пиппо Сегуна очень успешен. Ну и что, что он не получил приглашения на похороны Марии Сегуны. Пошел все равно. Взял с собой Марию и Селесту, а в дом Сегуны прислал огромный венок в форме распятия. Он помнит, как ему было не по себе, когда Сегуна смотрел на них троих; помнит, как пожал ему руку – влажную и рыхлую, как свиной жир. Но до сегодняшнего дня Фрэнки и не подозревал, что Сегуна смотрел тогда на Селесту. От этой мысли у него начинается изжога. Фрэнки прижимает руку к груди, просит Сальваторе повторить рассказ, спрашивает, каким тоном говорил Сегуна, как он выглядел, долго ли пробыл. Сальваторе рассказывает все по пятому разу, даже начинает придумывать новые подробности – так ему это надоело. Фрэнки чешет грудь, она горит изнутри: это боль ревности.

Он так и сказал, Селеста? снова проверяет он. Сальваторе ставит локти на стойку, прикрывает глаза платком и медленно вздыхает.

Он сказал, Селеста очень красивая —… Фрэнки, этот человек – он же старик! Неужели ты хочешь такого в сыновья?

Фрэнки, представив себе Пиппо в качестве зятя, ухмыляется – бесплатный лимонад обеспечен.

Ему сорок один, Сал. Ну ладно, может, сорок два – он еще молод!

А тебе сколько, Фрэнки? тихо спрашивает Сальваторе.

Фрэнки знает ответ. Его нешуточное намерение отдать Селесту за Пиппо воздвигает между ним и Сальваторе каменную стену.

Отцу тяжело дается разговор с Сальваторе, но другого он и не ожидал: так он готовит себя к объяснению с Мэри.

Ни за что в жизни, говорит мама. Она жарит яичницу, и в воздухе стоит запах прогорклого масла. Куски ливерной колбасы лежат горкой на бумаге посреди стола – мы уже поужинали. Фрэн и Люка играют во дворе – во всяком случае, играли, когда я смотрела в окно последний раз, но сейчас из окна кухни я вижу только Люку, которая стоит руки в боки и орет на кого-то в открытую калитку. Ее нельзя оставлять открытой – у нас в огороде и так ничего толком не осталось. Мама считает, это всё цыгане. Вбегает Люка.

Ма-ам, Фрэн ушла…

Не сейчас, говорит мама. Папа ужинает.