Укрытие

Фрэнки разговаривает, прислонившись к кабинке; руки его описывают круги, в нужных местах рубят воздух. Он беседует с кем-то, кого Сальваторе не узнает. Сальваторе завороженно смотрит на этого мужчину, на то, как он слушает Фрэнки, кивает, изредка улыбается. Лицо у него сосредоточенное, но взгляд устремлен в сторону, на дверь с надписью: «Служебное помещение». На нем костюм в полоску, и полоски, когда он поводит рукой, переливаются. Он не может стоять спокойно, непрерывно поправляет волосы, нервно приглаживает макушку. Пиппо, маячащий как раз за мужчиной, машинально повторяет этот жест. Сальваторе догадывается, что они братья.

Сальваторе! восклицает Фрэнк, заметив его. Иди познакомься с Паоло. Сальваторе жмет ему руку. Рука влажная. Мужчина совсем не нравится Сальваторе.

* * *

Сначала Фрэн показывает левую руку. От сгиба локтя почти до запястья тянется длинный широкий шрам, бело-голубая полоса на смуглой коже. Его пересекает надрез покороче, уходящий вниз: из этих двух линий получается крест. Кожа на шрамах в мелкий рубец, как от ожога, – это потому, что тут много раз проводили ножом. Фрэн разрешает Люке потрогать их пальцем, а потом заворачивает второй рукав. На сей раз татуировка чернилами; от букв идут синие подтеки. Там написано: «ФРЭН».

Это мне сделал Бернард, тушью.

Это твой парень? – спрашивает Роза, не сводя с надписи глаз.

Да, только маме не говори, отвечает Фрэн.

Почему? – спрашиваю я.

Фрэн опускает рукава и складывает руки на груди.

Ей это не понравится, говорит она. Он полукровка.

* * *

Фрэнки тащит девицу сквозь толпу, крепко держа ее за руку, а она, спотыкаясь, идет за ним, к стойке и Сальваторе.

Сал! – орет он. Поздоровайся с Ритой!

Сальваторе смотрит на нее. Полненькая, темненькая, волосы до локтей прикрывают ее обнаженные руки. На шее золотой медальон.

Джина, обиженно поправляет она. Меня зовут Джина .

Дай ей выпить, велит Фрэнк, пропустив ее замечание мимо ушей.

Она протягивает Сальваторе бокал, и тот ласково ей улыбается. Все они Риты. Софии, Джины. Девушки меняются, а имена остаются те же.

Я бы хотела шампанского, говорит она.

Сальваторе наклоняется взять очередную бутылку и не видит, как быстро проходит через зал Паоло. Сальваторе снимает фольгу, откручивает проволоку, вынимает пробку, наливает. Пена бьет по стенке бокала. Ему нравится, какое это впечатление производит на девушек, как напряженно они следят за поднимающейся до самых краев пеной, как, делая первый глоток, закрывают глаза. Сальваторе всегда за этим наблюдает. Не видит он только того, как дверь с надписью «Служебное помещение» открывается и закрывается.

На то, чтобы найти ключ от сейфа, у Паоло уходит минута. Еще минута, и карманы его забиты деньгами, а рот – бискотти , и он снова стоит рядом с Фрэнки. Фрэнки смеется, он глядит на Сальваторе, все четверо поднимают бокалы и чокаются. На Паоло ему смотреть не нужно, он и так знает: теперь он может вести дела с Джо.

* * *

Я не сплю, жду, когда подойдет мама. Я не могу заснуть, пока не спрошу у нее, что такое полукровка. Потому что мы такие и есть: нас так называют в школе. Непонятно, почему маме не понравится парень Фрэн, раз он такой же, как мы. Я пытаюсь сосредоточиться на половинках и целом, но слышу через стену спальни, как Роза разговаривает с Селестой. Она, наверное, рассказывает про татуировки Фрэн и про ее парня, потому что Селеста то и дело восклицает: Боже ты мой! Вот мама узнает! Потом все стихает, только Люка скрипит во сне зубами, а с кровати Фрэн доносится какое-то бормотание. Я знаю его – так делает Карлотта, когда молится. Эти звуки меня быстро утомляют.

амулет

Вечером в кухне темно. Я об этом забыла. И мой путь по лестнице кажется короче – несколько шагов вниз, поворот направо, еще три ступеньки, последняя из которых шире других. На нижней ступеньке можно сидеть. И я сажусь. Тут неудобно и холодно; сверху дует. Остальные спальни я не проверяла. Может, где окно открыто или рама неплотно прилегает. Очень неудобно сидеть на лестнице, спиной к сквозняку. Не к чему прислониться. Дверь, отгораживавшую лестницу, убрали. Вот в чем разница: прежде можно было о нее опереться. И петель нет – только две выемки вверху и внизу косяка. Я кладу руку на ту, которая ближе ко мне. Ее закрасили. Под моими пальцами застывшие капли краски кажутся запиской, написанной по Брайлю. Мама это красила или нет? Идея двери, отгораживающей верх от низа, мне теперь нравится.

Мне хочется бежать отсюда прочь. Хочется обратно в свою теплую квартирку с желтой кухней. Комната выглядит такой пустой. А в моей памяти она полна людьми, дымом, запахом еды, разговорами. Наверное, маме кто-то помогал по хозяйству; а может, социальные работники все убрали. Мне надо просмотреть ящики комода, пока остальные не приехали, разобрать все: если что-то и есть, я хочу найти это сама.

Точно помню, эта комната была солнечной: утром здесь было светлее . Я пытаюсь воссоздать в памяти – при надвигающейся темноте, на сквозняке, – как все было в день свадьбы.

Что-то меня будит, но что, я понять не могу; то ли какой-то шум, то ли крик. Еще рано, но я очень возбуждена: я еще никогда не была подружкой невесты. Мама спит, и когда я выскальзываю из-под ее бока, она поворачивается к Люке. Я тихонько спускаюсь вниз. По потоку воздуха я понимаю, что дверь открыта, только вот запах доносится какой-то странный, немного железный – жаркий и резкий. И почему-то влажный.

Кухня залита солнцем, задняя дверь приоткрыта; словно то, что снаружи, пробралось внутрь. Струя воды бьет в раковину, и в этой струе играют солнечные блики. Я слышу пение птиц, чувствую дуновение теплого ветра, все такое летнее и замечательное, кроме этого запаха.

С последней ступеньки я вижу все: отец засунул руки в кролика. Он тянет за мех, вытаскивает тельце. Шкурка выворачивается наизнанку. А под ней – блестящая рубиновая плоть.

Увидев, что это всего лишь я, он улыбается.

Иди посмотри, говорит он, словно собирается показать фокус – достать монетку из-за уха или кролика из окровавленной шкурки.

Гляди, сердце.

Он проводит рукой по голой голове, останавливается чуть пониже шеи. Грудная клетка вздрагивает раз, другой. На влажной поверхности играет солнце.

Смотри, говорит он, совсем свежий! Я приготовлю на свадьбу специальное блюдо. Он тянет за мех, тот со скрипом сползает с задних ног. Отец берет нож и отрубает лапки. Одну лапку он откладывает в сторону, переворачивает липким пальцем.

На счастье, говорит он. Для Селесты.

десять

Дол, поесть надо обязательно. Учти, больше еды не будет – только после церкви. Мама гладит меня по голове, но едва я чувствую ее руку на своем затылке, меня начинает тошнить. Кролик, голый и скользкий. Он похож на новорожденного.

Это, наверное, от волнения, говорит Ева. Лучше не насилуй ее. А у тебя, Лепесточек, вижу, с аппетитом все в порядке, добавляет она, глядя, как Роза подцепляет вилкой еду с тарелки Селесты.

Все равно в помойку выбросят, говорит Роза с набитым ртом, из которого вылетают кусочки омлета.

А ты у нас вместо помойки, говорит Селеста. Она раздраженно отодвигает стул, и вид у нее такой, словно ее тошнит: ее лицо того же зеленоватого оттенка, что и мое. Может, она тоже слышит запах мертвого кролика, думаю я. О том, что я видела утром, не сказала никому, даже маме. Впрочем, она и так знает: когда Фрэн встает из-за стола и собирается покормить кролика, мама ее останавливает.

Иди-ка сюда, говорит она и берет ее за руку. Давай платье померим.

За эти полгода Фрэн так выросла, что старая одежда ей уже не годится. Она мерила Розину, но та не подошла – на худенькой Фрэн все висит мешком. Ева отдала желтое летнее платье в оборочках – рукава фонариком, широкая юбка, под ней – нижняя. По-моему, оно сказочно хорошо. Фрэн отказывается наотрез.

Я буду похожа на банан, говорит она, отшатываясь.

Я куплю тебе банан, детка. Стой спокойно!

Мама разворачивает Фрэн, расстегивает ей рубашку.

Я могу и в форме пойти, кричит она, когда мама начинает снимать с нее рубашку.

Ни за что!

Манжеты у Фрэн застегнуты. Мама тянет рубашку ей через голову, волосы, наэлектризовавшись, липнут к лицу. Теперь мама стягивает рукава, а я вижу кролика, с которого сдирают шкурку. И меня тут же рвет. Я здесь словно ни при чем; вода, радуга, темнота. Линолеум холодит мне щеку.

* * *

Пиппо стоит в огромной холодной ванне и напевает себе под нос.

Не хотите пирожка из свежего теста?

До чего ж ты хороша, Гаучи Селеста!

и шлепает ладонью по мыльной пене, плавающей в раковине.

Буонасера, синьорина, буонасера! Буонасера, синьорина, и прощай!

Он трет порозовевшую от горячей воды грудь и проходится по всему репертуару. Может, Сальваторе и не лучший повар на свете, думает Пиппо, – на его вкус маловато соли, – но вот собрание пластинок у него замечательное. Он просовывает мочалку между ног, окунает ее в мыльную воду, забрасывает на шею. От тела идет пар.

Он вспоминает про липкую бутылку и свежеприклеенную этикетку – заметил, когда наливал себе минералки. Позор какой! Будто бы он, Пиппо Сегуна, не знает разницы. Тоже мне мошенники!

Пиппо хмурится. Этот Фрэнк Гаучи еще лез целоваться со всеми гостями!

Крестьянином и остался, говорит Пиппо так громко, что мать, выкладывающая второе яйцо на тарелку Паоло, удивленно вскидывает брови. Пиппо отбрасывает надоевший ему английский.

Ти амо, Селеста! – вопит он во все горло. Миа реджина!

Паоло вопросительно смотрит на мать.

Королева, что ли? – спрашивает он шепотом.

Мать, запрокинув голову, беззвучно смеется.

* * *

Роза и Люка поздравляют меня. Такого еще не бывало. Они сидят по обе стороны кровати и по очереди вытирают мне лицо салфеткой. От нее пахнет «Доместосом». Они разговаривают, как шпионы на задании. Отлично сработано, Дол, говорит Роза. Тактика правильная.

Первоклассная! – орет мне в ухо Люка. Начальство будет довольно!

Оказывается, я потеряла сознание, и поэтому мама не увидела татуировок Фрэн. Это очень хорошо, или, как говорит Роза:

В яблочко, агент Дол! Высший класс!

Я больше не хочу в обморок, если она об этом. Меня как будто вывернули наизнанку, и думать об этом не хочется. Я делаю то, что делает мама, когда не хочет о чем-то думать: начинаю тихонько напевать. В спальню входит Ева, за ней маячит Фрэн. Ева берет ее за руку и выводит на середину. На Фрэн желтое платье Евы, а сверху – белый жилет. Один из Селестиных, из шелкового трикотажа, с розочками по горловине.

Мы всё знаем, говорит Ева, глядя на нас троих. Правда, Фрэн?

Фрэн угрюмо кивает.

И пока что никому не скажем ни слова. Прежде всего вашей маме. Договорились?

Мы все киваем. Мне стало гораздо легче: я решила, что Фрэн знает про кролика, а Ева про татуировки. Еще немного, и не будет вообще никаких тайн.

* * *

Пиппо стоит перед алтарем. Он оборачивается то вправо, то влево, заметив знакомое лицо, приподнимает в приветствии руку. Вокруг гирлянды цветов вьется пчела; сверкает позолота, витражи отбрасывают на мраморный пол разноцветные тени. За его спиной откашливаются и перешептываются гости. Кто-то сморкается. Пиппо снова оборачивается, замечает, как Сальваторе вытирает платком лицо. Паоло подмигивает Пиппо и усмехается.

Шляпу сними, шепчет уголком рта Пиппо. Паоло снимает шляпу, проводит костлявой рукой по редким волосам, склоняет голову вправо.

Мэри, садясь на скамью, замечает этот жест. Ей даже кажется, что она узнает его. Она забыла преклонить колени и глядит на ту половину, где сидят гости Пиппо, – увидел кто или нет. Миссис Сегуна улыбается, поджав губы, из-под черной мантильи.

Плевать, бурчит себе под нос Мэри и чуть было не собирается встать, выйти и вернуться заново. Но тут вздыхает, набирая воздуха для мелодии, орган, и Селеста призраком идет по проходу.

Фотография 1

Жених и невеста . Пиппо с зализанными набок волосами, Селеста с поднятыми вверх руками – она пытается поправить вываливающийся из прически цветок. Ева называет этот снимок «Сдаюсь».

Фотография 2

Ближайшие родственники. Мэри и Фрэнки, Селеста и Пиппо, миссис Сегуна и Паоло стоят в ряд. Виден краешек широкого лица Сальваторе, пристроившегося за ними. Все прищурились. На траве у ног Селесты видна тень фотографа – тонкая, длинная, черная.

Фотография 3

Подружки невесты. Люка одной рукой оттягивает ворот платья – иначе ей нечем дышать, а другой щиплет меня повыше локтя, поэтому я не улыбаюсь. Рот у меня – как дыра, которую пробили в снимке. Фрэн стоит, скрестив руки, а Роза, согнувшаяся в три погибели, перед ней – она изображает Квазимодо. Колоколов на фотографии не слышно, но они звонят.

Фотография 4

Шафер целует невесту. Паоло снова в шляпе, поля опущены, чтобы в глаза не било солнце. За ним, в углу церковного двора, некий человек передает что-то Фрэнки. Они, замерев в приступе хохота, тянут друг к другу руки.

Фотография 5

Кольца . Мэри увидела ее слишком поздно. Фрэнки стоит между Селестой и Пиппо, держит в ладони их руки. У Селесты кольцо толстое, желтое, у Пиппо – простенькое, узкое, оно принадлежало еще его отцу. Он привык к нему. А у Фрэнки кольцо на левом мизинце – золотое с рубином.

* * *

Сальваторе сидит в конце стола, справа от него Карлотта, слева Роза. Дальше Люка и Фрэн, а напротив двое мальчишек, которых я не знаю. Я на другом конце, с Евой и Мартино. Это неправильный порядок, и Карлотта, когда Ева начинает всех пересаживать, злится еще больше.

Я обещала Мэри, что помогу Дол резать мясо, кричит Ева на весь стол. Ей в одиночку не справиться.

Она усаживает меня напротив Сальваторе. Он улыбается мне во весь рот, поднимает большие пальцы кверху и начинает ими вращать. Карлотта шлепает его по плечу.

Баста! – кричит она так громко, что незнакомые мальчишки перестают пихаться и смотрят на нее. Большую часть времени они заняты тем, что поднимают тяжелую белую скатерть и заглядывают под стол. Будто стола никогда не видели!

Сальваторе всегда что-нибудь придумает. Приносят первое блюдо – розовый веер королевских креветок под оранжевым соусом, – и Сальваторе хватает одну, держит над тарелкой, хмурится и качает головой. Он ведет с ней беседу, склонив голову так низко, что его ухо едва не касается черного глаза креветки.

Прошу прощения, говорит он. Что вы сказали? Я не могу даже дотронуться до креветки: нужно сломать панцирь и снять его, а я больше ни с чего и никогда не буду снимать кожу. Ева ждет, пока Мартино покончит со своей, и предлагает ему мою. Она разламывает креветку и кормит Мартино – как собаку. По-моему, она рада, что мистера Амиля не пригласили.

Раздается крик из кухни, и появляется отец с большой кастрюлей в руках. Я знаю, что там. У меня бешено колотится сердце. Он наклоняется надо мной, кладет мне на тарелку порцию рагу; островки жира плавают, поблескивая, по поверхности; темные куски мяса держатся за желтые обломки косточек. Я кидаю на Фрэн предостерегающий взгляд, но она встречается со мной глазами в тот момент, когда уже рвет зубами мясо. Кончиком вилки я дотрагиваюсь до картофелины. Она ускользает, ныряет в темно-красный соус, и я ныряю за ней.

* * *

Ты пропустила десерт, Дол, говорит Селеста. Селест почему-то две, но потом они сливаются в одну. Я лежу на диване за занавеской. Где я, я не знаю. Мама держит меня за руку.

А ты хоть немного оставила, а, Сел? – спрашивает она.

А то! Не волнуйтесь. Боже, жарко-то как, говорит она и машет рукой перед глазами. Неудивительно, что она спеклась.

Она наклоняется надо мной, шурша, как пакетик чипсов. Селеста совершенно переменилась. Ее белое свадебное платье в зеленых и коричневых квадратах. Она похожа на куколку бабочки; голову крылом покрывает фата, лицо красное, потное – будто вылезает из надоевшего кокона.

Что это? – спрашиваю я, приподнимая голову.

Деньги! – говорит Селеста, делая большие глаза.

Я приглядываюсь; квадраты – это банкноты по десять шиллингов, по фунту, по пять, приколотые к платью. Мама уверенной рукой снимает одну за другой.

Мам, что ты делаешь?

Освобождаю место для следующих, радостно отвечает она и сжимает купюры в кулаке. Иди потанцуй, счастье мое. Я отведу Дол к реке – пусть подышит свежим воздухом.

Тогда уж возьми и это, корчит гримасу Селеста. Она отвязывает висящий у нее на талии кусочек меха. Это кроличья лапка. Мама разглядывает ее.

Ну что, Сел, как по-твоему, говорит она. Старая, новая, чужая, ворованная?

Я бы сказала, вонючая.

И мертвая, подхватывает мама.

Они хихикают – совсем как колдуньи из сказки.

Ну и ладно, говорит мама. Она тебе вряд ли понадобится. Только уж отцу не говори.

Папе-лапе не скажу, говорит Селеста, и они снова прыскают со смеху.

Мама щелкает замком сумочки, сует в нее кроличью лапку. Я чувствую, как лапка ныряет в темноту сумки, пристраивается рядом с губной помадой, пудреницей, расческой. Пропитывает их своим запахом.

Сальваторе человек непьющий – разве что рюмочку «Адвокаата», когда взгрустнется, или стаканчик пива по праздникам, но еда была такой соленой, а шампанское таким легким, что он довольно быстро напился. Сальваторе садится на край сцены и смотрит, как жених с невестой еще раз обходят зал – жмут руки, целуют гостей. Маленький мальчик в костюмчике подбегает к Селесте; она наклоняется, чтобы он приколол деньги к фате. Сальваторе ищет глазами Карлотту—им тоже надо что-то дать, а кошелек у нее. Карлотта в толпе танцующих, смотрит, как Ева отплясывает твист. Ева клонится набок, и Сальваторе любуется изгибами ее тела. Бедро плавно перетекает в талию; золотые босоножки болтаются в руке, босые ноги с красным педикюром ввинчиваются в пол. Ева такая складная, она могла бы и в обувной коробке сплясать, а у Карлотты тело будто водой налито: она, когда танцует твист, колышется, как желе. Сальваторе и это нравится.

Мы стоим на мосту у Парк-плейс, рядом с невысокой, заросшей мхом стеной. Мне хочется до нее дотронуться, я знаю, какой мох пористый, упругий, а внутри влажный, но я не осмеливаюсь из-за новых белых перчаток. Варежки я носила, а перчатки – никогда. В пальчики левой мама вставила ершики для трубок, обернутые ватой. Получилось замечательно: я могу сгибать их, как захочу. И руки выглядят почти нормальными.

Дыши глубже, Дол, говорит мама. Пусть легкие проветрятся.

Услышав шум мотора, она оборачивается. Она такая красивая – от оттеночного шампуня волосы стали золотисто-каштановыми, в ушах серьги розового жемчуга, которые она позаимствовала у Евы. На ней синее парчовое платье с блестящими полосками, на руке белая сумочка. Через пару минут она ставит ее на стену. Внизу течет река.

Мам, ты помнишь кролика Фрэн? – спрашиваю я.

Да, отвечает она настороженно.

А где же он, мам? Куда подевался?

Я начинаю тихонько скулить. Мама не сводит глаз с воды.

Он сбежал прошлой ночью, говорит она, отвернувшись от меня, и ее слова уносит ветер.

…твоя дурочка сестра забыла закрыть задвижку. Это вранье. Мама – врунья. Я видела , как Роза запирала клетку, и видела отца, запустившего руки в кролика. Видела собственными глазами. Теперь я ничему не могу верить.

Мартино просовывает Еву себе под руку и крутит, крутит, крутит ее, собирается отпустить и снова тянет к себе. Рот у нее раскрыт, она смеется и прерывисто дышит; совсем рядом – запах кожи, золотые искорки в его глазах; где-то вдалеке вертится вокруг зал, разноцветный, в огнях. У Евы кружится голова, она хватается пальцами за лацкан его пиджака, ладонь кладет на грудь – туда, где сердце.

Уймись, Тино, ты меня уронишь! – кричит она. Мартино смотрит на нее и улыбается, глядит поверх ее головы в угол зала. Она наблюдает за ним, а он за чем-то другим. Улыбка сползает с его лица. Ева чувствует, как подпрыгивает его сердце. Она оборачивается и видит двух мужчин, пробирающихся между танцующих пар. Первый – Паоло, шафер, но теперь она вспоминает его и по снимку—по снимку в «Криминальных новостях».

Брат Пиппо? – Это скорее утверждение, чем вопрос. Мартино накрывает ее ладонь своей и прижимает к груди.

Я его раньше не видел, говорит он, не сводя глаз с мужчин. Тот, что за ним, Джо Медора.

Ева ищет глазами Мэри, пытается высвободиться, но Мартино держит ее крепко.

Мне надо найти Мэри, говорит она. Она захочет с ним увидеться.

Поздно уже, говорит Мартино и легким кивком показывает Еве, куда смотреть: к тем двоим присоединяется Фрэнки – со шляпой в руке, через которую перекинут плащ. Все трое исчезают в толпе.

Мэри роется в сумочке, подставив ее под свет фонаря. Она вытаскивает бутылочку с прозрачной жидкостью, отвинчивает крышку и делает долгий глоток из горлышка. Небо сереет. Свет фонарей кажется красным, потом оранжевым. Она делает еще глоток, закашливается. Машины разворачиваются под мостом, фары скользят по стене, высвечивают ее, едут дальше. Мэри вытаскивает попавшую в рот прядь волос, заматывает ее вокруг уха. И вспоминает шафера. Произносит чуть слышно:

Паоло.

Паоло с тенью, упавшей на лоб. Она представляет снимок из «Криминальных новостей» в цвете. «Знаете ли вы этого человека?»

О да, говорит она. Я знаю этого человека.

Мужчины идут гуськом в конец зала. Паоло забросил плащ на плечо, согнутый палец торчит у уха. Джо, опустив голову, пробирается к боковой дверке, ведущей на улицу. Он открывает ее и пропускает Фрэнки, который замирает на мгновение. Ветер свободы дует ему в лицо. Он оглядывается на полный народа зал. У сцены Роза гоняется за Фрэн, хватает ее за край платья, и обе они с хохотом валятся на танцующую пару. Вдалеке Фрэнки видит Селесту, которая разговаривает с кем-то. Может, с Мэри? Хотелось бы посмотреть на нее в последний раз. Он привстает на цыпочки, прищуривается – ему мешает свет ламп и сигарный дым, но женщину рядом с Селестой загораживает спина Пиппо.

Фрэнки, невозмутимо говорит Джо, пора.

Фрэнки протискивается в дверь и выходит за двумя мужчинами в переулок.

Стой здесь, Дол, хорошо? Никуда не уходи. Обещаешь?

Мэри видит, как они торопливо идут по улице: Фрэнки, Джо Медора, Паоло. Она поворачивается, кидается под мост, к ним. Они останавливаются около стоящей у тротуара машины, открывают дверцы, ныряют внутрь.

Джо! – кричит Мэри. Фрэнки! Джо!

Она бежит. Из бутылки в руке выплескивается жидкость, переливается в свете едущей сзади машины хрустальным блеском. Гулко – как будто она падает в колодец – звучит ее крик:

Джо!

и перекрытие моста эхом возвращает его.

Марина! Девочка моя!

Машина Джо впереди, она трогается с места.

Фрэнки вглядывается в заднее окошко, видит Мэри с разлетающимися волосами, в сверкающем на бегу синем платье, с бутылкой, улетающей по дуге в темноту. Фрэнки понимает, что она его не может видеть, но все-таки поднимает руку – сказать прощай, уезжаю, корабль ждет, – левую руку, с кольцом.

пропавшие

Я бы ждала и ждала, хоть вечность. Она не вернулась. Некоторые пятилетние дети боятся самого худшего: что ее сбила машина, что ее забрали инопланетяне или похитили привидения. Но я знала свою маму, я знала, она, как и отец, должна была сбежать. Когда начался дождь, я перебралась под дерево. И так тихо стояла, что Ева чудом заметила меня в темноте. Она увидела мамину сумочку, брошенную на мосту, узкий проем в стене, через который едва можно протиснуться, две борозды на грязи у берега. Ева, совсем на себя не похожая, металась туда-сюда вдоль низенькой стены и звала нас.

Мэри! Долорес!

Приставив ладонь ко лбу, как моряк, высматривающий сушу:

О господи! Мэри!

Теперь всякий раз, стоя под деревом, я вспоминаю это; круг земли из которого торчат корни – не разглядишь, споткнешься; капли дождя, мягко шлепающиеся на землю; свет фар, скользящий по мосту; и Ева, пробирающаяся вдоль замшелой стены. Увидев меня, она перестала кричать, оперлась рукой о стену. Перевела дыхание, попыталась улыбнуться.

Привет, Лепесточек, сказала она тихо. Тут такая грязь – скользко!

и стала оттирать свой тонкий каблук об камень. А потом, словно между прочим:

Куда же твоя мама подевалась, а, Дол?

будничным голосом. Чтобы я не боялась.

Когда я пытаюсь представить себе, как выглядит Ева сейчас, у меня перед глазами встает Линда Харрис: она сидит в справочном отделе библиотеки, в то время как я взяла «отпуск по семейным обстоятельствам». Линда высокая платиновая блондинка. Возраст—предпенсионный. Ее возлюбленного зовут Мехмет – нравятся мне смугленькие, говорит она, словно я генетически запрограммирована это понимать. Может, Еву мне напоминает как раз то, какие мужчины ей по вкусу, а может, браслет с брелками, она его носит, не снимая.

Нужно включить в список Еву и Мартино. Он у меня в дорожной сумке – наверху, рядом с мешком подарков, которые я привезла сестрам. Что дарят незнакомым людям? Точно уж не духи, не платки, не украшения. Я купила шоколад, корзинку засахаренных фруктов, африканскую фиалку в целлофановой трубе. Все это напоминает ассортимент магазинчика на бензозаправке.

Я щелкаю выключателем внизу лестницы – в надежде, что зажжется свет наверху. Он, разумеется, не работает. В кухне висит голая лампочка, чересчур яркая. Она подчеркивает все то, чего прежде не было. Пустоту. Тишину. Безлюдье. В столовой темно, но даже сквозь задернутые шторы пробивается оранжевый свет уличного фонаря, стоящего у самого дома. Я вижу неясные очертания узкой кровати у окна. Должно быть, ближе к концу ее перенесли сверху. Она похожа на кровать отца – ту, которая стояла в Клетушке. Кровать застелена. На подушке, там, где лежала мамина голова, вмятина, и в ногах тоже – пошире, там сидела миссис Рили, вертя в руках посудное полотенце. Поначалу я не могла до него дотронуться, а теперь вхожу в комнату и разглядываю его: белое, с гордой алой надписью «Ирландский лен» по краю. Оно свернуто в трубочку. Меня пронизывает странное ощущение, мне кажется, что всё не на своих местах. В доме побывал тот, кто не знал его прежде, и положил вещи вроде бы куда положено. Либо так, либо мама просто забыла, где что было.

Пивная кружка с толстяком Тоби стоит на первой горелке плиты, а расписная тарелка с видом Тенби положена посреди кухонного стола. На выцветших обоях выделяется яркий круг – там, где она раньше висела. Медный колокольчик, который должен стоять на каминной полке рядом с фотографиями Селесты, оказался на туалетном столике. Я вдруг понимаю, что он не медный – это лакированная жесть. Я беру его и трясу, но колокольчик не звенит – кто-то снял язычок. Ты меня с ума сведешь, говорила мама, выхватывая его у меня, и убирала подальше, чтобы я не дотянулась. Тогда колокольчик казался огромным, а теперь я понимаю, что он маленький и легкий, и нет в нем ничего особенного. И дотянуться я могу докуда угодно.

В пивной кружке я нахожу шариковую ручку. Пытаюсь написать на руке «Ева», но не получается: сначала выходит только белая царапина, а потом из ручки вываливается кусок красной пасты. Я вспоминаю Фрэн и, с болью, Люку. Но переключаю мысли на Сальваторе; не забыла ли я внести его в список пропавших.

одиннадцать

На улице собралась толпа: не только гости, но и молодежь, направляющаяся в клуб «Карибы», краснолицые пьянчуги, надеющиеся догулять в «Бьюте». Уличные девицы выглядывают из дверей – посмотреть на невесту. Селеста переоделась в дорожную одежду, но ее нового кремового костюма никто не видит; Пиппо настаивает, чтобы она надела сверху вязаную накидку, подарок его матери.

Он же красный с желтым, Пип, зло шепчет она ему в ухо. Я с этими чертовыми полосками выгляжу как Спид и Гонсалес[11].

Пиппо улыбается и укутывает ей плечи. Селеста отталкивает его и распахивает дверцу такси.

Где мама? – кричит она в толпу. Роза пожимает плечами. Она тащит чемодан Селесты по мостовой, пока его не забирает Сальваторе, но несет его недолго, а потом тоже тащит до машины. Положить чемодан в багажник он поручает шоферу.

Ну, как всегда! Где папа? кричит Селеста, вглядываясь в улыбающиеся лица. Пиппо усаживается рядом с ней на заднее сиденье. Его мать наклоняется к окошку. Когда старуха просовывает в опущенное окошко голову, чтобы поцеловать Пиппо, Селеста видит только ее усики, морщины и разверстый рот. Яростные поцелуи. Яростный шепот.

Чао ,Филиппо, фильо мио, санге мио! Мио… Мио…

Для Селесты эти слова звучат как молитва.

О чем это она? – спрашивает Селеста. Филиппо не отвечает. Он поднимает стекло, такси трогается. Мартино проходит сквозь лес машущих рук, сквозь колкий водопад риса, трогает Сальваторе за плечо.

* * *

Через две улицы оттуда, у приюта Армии спасения собралась другая толпа. Мэри сидит на тротуаре, прислонившись спиной к стене. Она не помнит, куда подевала сумочку, где потеряла туфлю.

Как тебя зовут, милая? – раздается у нее над ухом вопрос. Она смотрит на лица: кругом одни мужчины, старые.

Мэри Бернадетт Джессоп, отвечает она голосом из детства. Но понимает, что это неправильно. Она надеется, что имя у нее в сумке, написано на листке бумаги – на случай, если она потеряется, – или синими чернилами на шелковой подкладке. Она видит имя у себя в голове, но не может его произнести. Ей хочется плакать, но она сдерживается, и когда девушка в белом капоре спускается со ступенек и заговаривает с ней, Мэри чувствует, как ее обволакивает тишина. Девушка ее знает; Мэри приводит сюда детей по воскресеньям, когда в доме нет еды. Она берет Мэри за руку и ведет наверх. Мэри теперь пойдет с кем угодно. Ей все равно, с кем.