Внутри кипит жизнь. На длинной скамье сидят в ряд мужчины: курят, едят суп, спят сидя; идет, держась за стенку, женщина, разговаривает с собачкой, сидящей у нее за пазухой. Двое пьянчуг рвут друг у друга из рук одеяло. У Мэри стучат зубы. Она садится на дальний конец скамьи, девушка присаживается рядом, ее гладкая ладошка ложится на Мэрину. Свет такой яркий, что режет глаза. Лица у всех голубоватые. Мэри глядит на стены, где развешаны рисунки детей из воскресной школы.

Наш поход на Леквид-филдс

крупно написано на оранжевом полотнище; под ним рисунки – деревья с толстыми коричневыми ветками и крохотными зелеными почками; один – осенний, на нем листья, кружась, падают с неба в кучку внизу. Мэри рассматривает опавшие листья. Хорошо бы забраться под нее, думает она, ей хочется лежать в земле и тихо тлеть. Хочу быть этим.

* * *

В «Лунный свет», говорит Сальваторе. Они наверняка там. Мартино качает головой, однако машину разворачивает. Он понимает, что Джо не будет здесь околачиваться, особенно после того, как появился на свадьбе: закончив дела, он тут же уберется из города.

Что он задумал? – размышляет Мартино вслух.

Круглые глаза Сальваторе мерцают в темноте. Он пожимает плечами.

Понятия не имею, Тино. Но, похоже, дело плохо. Плохо для Мэри.

Мартино молчит, он думает не о Мэри, а о Еве, о том, как она, застегивая босоножки, держалась за его рукав, и ее серьги с поддельными бриллиантами нежно позвякивали о шею. Он мечтал до нее дотронуться.

Увидишь Мэри, скажи, я ищу ее, прокричала она, внезапно помрачнев.

Вечно, думает Мартино, эти Гаучи все портят.

В «Лунном свете» темно. Сальваторе не включает электричества, а идет прямиком к двери с надписью «Служебное помещение», поднимается по лестнице. Мартино бродит по пустому кафе, нос улавливает одеколон Джо Медоры. Он закуривает сигарету, чтобы быстрее пролетело время и чтобы заглушить запах, который въедается ему в нутро, будто подтверждая, что случилось что-то ужасное.

Сейф проверь, кричит он, пронзенный предчувствием. Проверь сейф, Сал!

В кабинете Джо Медоры все тихо. Сальваторе прикрывает за собой дверь, проходит мимо дивана и вокруг стола к сейфу, припрятанному внизу. Он вытаскивает ключ, садится, балансируя на пятках, на корточки. И смотрит в темные внутренности сейфа, на верхнюю полку с бумагами, под нее – туда, где обычно лежат деньги. Вчера утром было пять тысяч фунтов – да, половина идет Джо Медоре, но вторая-то половина его. Была его. Сальваторе проводит рукой по пустому дну, чувствует ладонью прохладу металла. И тут нащупывает у стенки салфетку с одним бискотти . Это окончательно приводит Сальваторе в ярость.

Ева ищет в маминой сумочке ключ от дома. Достает кусок материи с привязанной к нему кроличьей лапкой.

Тьфу ты, черт! – говорит она и швыряет лапку обратно. Где этот проклятый ключ?

Роза засовывает руку в почтовый ящик, достает засаленный шнурок, на котором висит ключ. Ева хватает его, сует в скважину.

Надо потянуть дверь на себя, говорит Роза. У вас навыка нет.

Розе понадобилось немного времени, чтобы назначить себя главной. Селеста еще в Англии, а она уже командует. Она злится на Еву за то, что та не сказала, где мама. Я знаю, потом она наверняка будет выпытывать подробности у меня. Люка с Фрэн вбегают впереди нас и несутся по лестнице, крича:

Мама! Мама!

Ева кладет на буфет мамину сумочку, потом свою, снимает перчатки, кидает их сверху.

Девочки, снимайте пальто. Роза, может, сделаешь нам чаю?

Вы мне не мама, огрызается Роза.

Твое счастье, юная леди, говорит Ева. Ну что, хотите чаю или нет?

Мы молчим. Смотрим, как Ева опускается на колени перед камином, снимает каминную решетку.

Сейчас все сделаем, говорит она, возя кочергой по серым углям. Когда их переворачиваешь, они нехотя румянятся. Она ждет с минуту, кладет сверху несколько свежих глянцевых кусков, накрывает их газетой. Под роем буковок оживают языки пламени.

Где наша мама? – в десятый раз спрашивает Люка.

С цыганами сбежала, зло говорит Роза. И не вернется никогда !

Ева сдергивает газетный лист, из камина подымается облако дыма. Люка разражается рыданиями.

Ну посмотри, что ты наделала! – кричит Ева. Роза, я тебя умоляю!

Та подходит к Люке, но Люка от нее отворачивается.

Лю, она ушла ненадолго. Я попрошу мистера Амиля ее поискать, хорошо?

С цыганами сбежала, шепчет Роза, и рот ее растягивается в мерзкой усмешке. Люка снова рыдает.

Довольно! – орет Ева. Марш в кровать, немедленно! Все четверо!

Где отец, не спрашивает никто.

Машина сворачивает с Тиндалл-стрит на грунтовую дорогу, а с нее – на бетонку, идущую к Восточному порту. Джо с Паоло сидят впереди и молчат. На заднем сиденье Фрэнки нервно крутит на пальце кольцо. В этой части города фонарей почти нет. И людей нет, никто их не увидит. Он связался с Паоло, и теперь уж ничего не поделаешь. За пять тысяч фунтов он получил кольцо с рубином, бесплатное путешествие на «Афине» и молчание Паоло. Они в равном положении: Пиппо незачем знать, что его брат работает с Джо. А Джо не скажут, откуда у Фрэнки деньги. Поначалу этот план Фрэнки очень нравился – выкупить отцовское кольцо деньгами самого Джо. Ему казалось это справедливым. Но Паоло лелеет свою тайну. Он то и дело подмигивает Фрэнки в зеркало заднего вида, туманно намекает на «Лунный свет».

Клуб небось неплохой доход приносит, а? – говорит Паоло.

Есть кое-что, уклончиво отвечает Джо.

Фунтов сто в неделю выходит?

Может, и выходит, пожимает плечами Джо. В хорошую неделю.

Или побольше – с левыми делами. Эй, Фрэнки, уж ты-то знаешь! Есть у Сальваторе побочный доход? Может, карточный клуб? Девочки? Документы на выезд ? Фрэнки впивается взглядом в длинную шею Паоло, в зеркало не смотрит, чтобы не встретиться взглядом. Он молчит.

Ах, Сальваторе! Бедняга Сальваторе! – вздыхает Паоло.

Джо плевать. Деньги от Фрэнки он получил. Сейчас тот выйдет из машины, сядет на корабль, и всё. Дело сделано.

Мистер Амиль внизу, орет на Еву, громко хлопают двери, потом все стихает, и слышен только телевизор. Фрэн тихонько спускается вниз – узнать, что случилось. Ева с мужем ушли, оставили мать мистера Амиля – присмотреть. Она сидит на диване, ест арахис и смотрит «Удвой свой выигрыш» [12].

Фрэн возвращается на свою кушетку. Берет с туалетного столика мамино зеркальце, глядится в него, приглаживает рукой челку. В другом углу комнаты совещаются Роза и Люка. Они шепчутся, прикрывая рот рукой, оценивающе смотрят на меня. Все это для того, чтобы меня напугать.

Скажи уж лучше, говорит Роза. Это твой последний шанс, Уродина.

Я уже рассказала им всё, что знала. Теперь прикидываю, не сочинить ли еще что, но тут Люка бочком пробирается ко мне – прямо как кошка, выслеживающая воробья.

Сама знаешь, куда мы тебя засунем, говорит она.

Оставьте ее в покое, вступается Фрэн.

Ну ладно, говорит Роза. И после паузы: В колыбельку!

Она хватает с кровати Фрэн сложенную простыню и набрасывает ее на меня. Все это происходит почти бесшумно, только звенят от возбуждения их голоса.

Ни слова! – произносит у меня над ухом Люка. Или тебе конец!

Сопротивляться бессмысленно. Роза катит меня по кровати, туго закутывает во влажную простыню.

Я не могу дышать, выговариваю я, с трудом открывая спеленатый рот. Дышать не могу!

Роза слегка оттягивает ткань вокруг моего лица.

Сойдет, говорит она, после чего меня поднимают в воздух, раскручивают, бьют головой о что-то острое, роняют. Я слышу их смех – истерическое повизгивание Розы, низкий, лающий хохот Люки. Они тащат меня по полу, перекатывают. В нос бьет едкий запах.

Воду из сухого дока откачали, и он пуст. Шлюзные ворота поскрипывают под натиском вод Восточного бассейна. Видно, как вспыхивает огонь в литейной неподалеку, озаряет темноту и снова гаснет.

Мартино останавливает машину на развилке между депо и конторой Западного порта. Сальваторе вопил не переставая всю дорогу. Теперь, когда Мартино выключил фары, он притих. Сальваторе в «Лунном свете» общается с моряками; ему известно, когда какой корабль отходит. С утренним приливом снимается с якоря «Афина», следующая на Кипр. Команда мальтийская. Сальваторе подозревает, что утром там появится еще один матрос. Он человек не азартный, но тут готов держать пари.

По восточной стороне идут трое – их силуэты отчетливо видны на фоне залитой светом прожектора стены зернохранилища. Впереди Фрэнки – его так и манит корабль вдалеке. Давно он не выходил в море; он не думает ни о мозолях от канатов, ни о ноющих конечностях, ни о доводящей до безумия ночной тоске. Для него этот корабль – романтика, новое будущее. Мужчины подходят к дальнему концу сухого дока, взбираются по его краю, как стайка крыс. Там, где через шлюзные ворота перекинуты доски, Джо и Паоло останавливаются. Они на ту сторону переходить не будут.

Сальваторе прислушивается к их шагам, раздающимся гулким эхом в пустом доке, – торопливая дробь Фрэнки доносится спереди. Он оценивает расстояние между Фрэнки и мерцающими огоньками «Афины»; на сей раз он не даст Фрэнки уйти. И Сальваторе выскакивает из машины. Мартино не успевает его остановить.

Один конец простыни они привязали к перилам, другой – к трубе, которая проходит по стене. Я подвешена над лестницей. Конструкция ненадежная, стоит мне дернуться, и я слышу, как скрипят балясины. Ноги у меня выше головы, кровь приливает к лицу.

Ну, Долорес Гаучи, говорит Роза командирским тоном, выкладывай всё, что знаешь!

Она пошла погулять, говорю я, только голосок у меня тихий-тихий, как будто издалека.

Лгунья, говорит Люка откуда-то сверху.

Лгунья, кричит Роза, бьет кулаком по простыне, и я раскачиваюсь. Они начинают петь:

Лгунья и уродина, кислая смородина!

Фрэнки с раскинутыми, как у огородного пугала, руками идет по мостику. Он осторожно ставит ноги на деревянные перекладины. Справа от него зияет пустой док, на стенах висят люльки маляров. Они поскрипывают на ветру. Глубоко так, что бетонного дна не видно. Слева хлюпает вода в резервуаре. Дождичек, который шел с перерывами весь день, припустил снова, капли китайскими фонариками помигивают в воде, трап «Афины» переливается серебром. Фрэнки поворачивает голову, видит поодаль Джо и Паоло. Перед тем как им раствориться во тьме, Паоло вскидывает на прощание руку. Сальваторе, спешащего к сухому доку, они не видят.

Он знает, думает Фрэнки, заметив лезущего наверх Сальваторе. Фрэнки сходит с мостика, кладет руки на плечи Сальваторе, хочет его успокоить. Уговорить. Умолить.

Помогите, говорю я. И повторяю громче: Помогите!

Мне все равно, слышит меня старая миссис Амиль или нет; простыня мокрая, липнет к лицу, ног как будто вообще нет. Я боюсь двигаться – боюсь, что сорвусь и покачусь с лестницы. Я знаю, что мама не придет меня спасти.

Помогите!

Меня обнимают чьи-то руки, становится тепло, я слышу покряхтывание, меня поднимают за ноги, я то ли лечу, то ли падаю – понять не могу.

Тсс, говорит Фрэн, снимая с моей вспотевшей головы простыню. Тсс! Не то они услышат.

Сальваторе крепко прижимает кулаки к груди, вскидывает их над головой.

Фотутто бастардо! Как ты мог так – со мной! Ну почему, Фрэнки? Почему?

Фрэнки прикидывает расстояние – долетит ли звук, услышит ли Джо. Сальваторе теперь не угомонишь.

Хабиб, говорит, изобразив на лице полуулыбку, знаменитую ухмылку Фрэнки. Хабиб…

Он пытается обнять друга, остановить его крики. Остановить его – как угодно.

И бискотти , Фрэнки, слышишь, бискотти ! – кричит Сальваторе, чуть не плача. Он делает шаг назад, еще шаг. Фрэнки видит Сальваторе в короткой вспышке света из литейной, видит, как тот оступается, падает, летит вниз – на бетонное дно сухого дока. Криков больше нет. Фрэнки глядит в густую темноту дока, потом туда, где стояли Джо с Паоло. Они ушли. Фрэнки слышит вдалеке рокот мотора. Он остался в одиночестве, он размышляет.

Люка держит мою вытянутую руку над кухонной раковиной. Она загораживает ее своим телом, но глаза мне велит закрыть все равно – словно я могу видеть сквозь нее. Я опираюсь о стол; за Люкиной спиной я вижу эмалированную ванночку, в которой мы моемся вместе, – потом ее накрывают доской и хранят в ней «Доместос» и другие моющие средства. Я ищу, куда, если что, безопаснее будет упасть. Люка собирается сделать мне татуировку; на мне она потренируется, а потом сделает себе.

Думай о чем-нибудь постороннем, тогда больно не будет, говорит Люка.

Я пытаюсь думать о воде, капающей в раковину, но капли редкие, крупные, их звук напоминает о крови. Она поднимает нож вверх, осматривает его, как это делает доктор Килдаре[13], крутит его во все стороны, на миг все замирает, и только солнечные блики отражаются на кранах и остром лезвии ножа, застывшего в воздухе.

Я не видела, как она выбирала нож, как открывала ящик, где лежат столовые приборы, как рылась в нем, как вытащила лучший отцовский нож с желтой костяной ручкой. Стесанное лезвие кривится стальной усмешкой. Этим ножом отец свежевал кролика.

Люка застала меня врасплох. Утро пронзительно-солнечное. Я вывожу угольком цифры на расчерченных «классиках».

10

Десять пальцев на ногах, десять пальцев на руках. Только не у меня.

9-8

Мамино счастливое число; столько дней прошло с тех пор, как исчезли с деньгами Сальваторе и отец.

7

Люкин возраст.

6-5

Столько нас, сестер, и мой возраст.

4

дня прошло, как социальные службы отыскали маму.

Я перебираю потери и обретения: Марина, кролик, отец, еще бы немного – и мама. Селеста уехала в свадебное путешествие, так что она не в счет. Фрэн тоже уехала: говорят, если она будет вести себя хорошо, возможно, вернется домой. С обретениями хуже. Не могу вспомнить ничего. Я думаю про 3-2 и 1, про то, что обозначают эти цифры, но тут надо мной нависает тучей Люка.

Уродина, ты шестерку задом наперед написала, заявляет она и забирает у меня уголек. Трет ногой неправильную шестерку, перерисовывает ее заново.

Я первая, говорит она. Кидает перед собой уголек и прыгает.

Раз – фигня, два – фигня, три – дерьмо, четыре-пять! – вопит она. Она наклоняется поднять уголек.

Уродская игра! Для малышни!

и швыряет уголек в высокую траву.

У меня игра покруче, говорит она замогильным голосом. Пошли!

И направляется к дому. Мой затылок холодеет – так бывает всякий раз, когда я узнаю, что Люка что-то задумала. Наверняка какая-нибудь гадость. Но скоро полдень. Скоро придет Карлотта. Тогда я буду в безопасности.

Карлотта сидит в гостиной, зажав ладони коленями, и тихонько всхлипывает. Над ее головой топот ног. Что-то рвется, падает с треском и грохотом мебель, хрустят грампластинки – это крушат коллекцию Сальваторе. Напротив сидит в кресле Сальваторе Илья Поляк и говорит, говорит, говорит.

Конечно, миссис Капаноне, это ужасно. Очень вам сочувствую. Но вы поймите – Джо вне себя. Он в ярости. Если найдет Сальваторе – ему конец.

Сальваторе на такое не способен, говорит она. Зачем ему самому у себя воровать?

Илья прикрывает глаза, кивает.

Да знаю я – все мы знаем. Так куда он пошел ?

В «Лунный свет», куда еще? Я и полиции это сказала. А они мне не верят!

В день свадьбы Сегуны?

Даже Илье это кажется нелепостью.

Взять бискотти для Мэри, говорит Карлотта, уже уставшая объяснять. Он мне так сказал.

Для Ильи этот разговор не важен. Он его ведет исключительно из вежливости. Чтобы она под ногами не мешалась. Ищет в кармане портсигар, достает, вопросительно глядит на нее.

Вы не возражаете?

Карлотта встает и идет к комоду за пепельницей. Пепельница тяжелая, из желтого агата. Она стоит у него за спиной, прижимая холодный камень к груди.

Где же он? – спрашивает она себя. Пятнадцать лет в браке, ни дня друг без друга. Карлотта отлично понимает, что значит улыбка Ильи. Он прекрасно знает, как это бывает: мужчины уходят со свадьбы и отправляются в бар. Пьют, играют в покер. И возвращаются домой. А он не вернулся. Сальваторе всегда возвращался домой. А тут – не вернулся.

Стукнуть пепельницей прямо по блестящей лысине. Карлотта делает глубокий вдох, аккуратно ставит ее на пол у ног Ильи.

Ничего нету, босс, говорит молодой человек, распахнув дверь. Мы кухню проверим, ладно?

Карлотта идет за ними. Это ее владения. Двое мужчин умело шарят по шкафам и ящикам, трясут консервные банки, вскрывают ее маринады и компоты. Один пальцем подцепляет кусок джема из банки и отправляет себе в рот.

Прекрати, Рой, говорит Илья. Давай работай.

Вот, только это, говорит Карлотта, снимая с полки коробочку из-под чая. Мои сбережения.

Внутри несколько свернутых в трубочку банкнот, марки «Грин шилд» [14], кучка шестипенсовиков.

Ладно, говорит Илья. Пошли.

Мужчины мгновенно прекращают поиски и одновременно вытирают руки, словно все, до чего они дотрагивались, было грязным. У двери Илья останавливается.

Это не забудь, говорит он Рою, кивая на жестянку на столе.

Карлотта неподвижно сидит на кухне. Дверцы буфета распахнуты, кругом плошки, кастрюли, липкие крышки от банок. Она прижимает руку к груди. Нет, думает она, нет, Сальваторе. Ты не умер. Я бы это почувствовала.

Люка берет «кроличий» нож отца, облизывает палец, проводит им по лезвию – готовится резать меня.

Только не этим! – кричу я, когда она направляет на меня лезвие. Люка преувеличенно тяжко вздыхает и говорит, копируя мамины интонации:

Так ты хочешь стать крутой или нет? Помнишь, что Фрэн говорила про приют?

Я обреченно киваю. Меня пугает не перспектива попасть в приют. Нет, я хочу стать крутой, но, боюсь, не сумею. Фрэн говорит, я еще маленькая. Меня будут бить.

Ну что ж, говорит Люка и начинает резать. Я не чувствую ничего. Как все просто, думаю я, и тут она останавливается. Гляжу на руку: крови нет, только слабые бело-розовые царапины. Люка дотягивается до пивной кружки с толстяком Тоби, берет из нее ручку. Тоби хохочет надо мной, оба его глаза зажмурены – от веселья, а может, и от страха.

Я сначала нарисую, говорит Люка, чтобы понимать, куда вести. Высунув язык, она выводит большое «Д» и замирает. Люка наслаждается своей властью.

Ты что хочешь, Дол или Долорес? – спрашивает она. Голос у нее высокий и пренебрежительный. Птицы за окном не поют. Наверное, во дворе кошка.

Может, ДГ? – робко предлагаю я. Она раздраженно морщится.

Люка берет нож, ведет острием по руке. Первый надрез рваный, я чувствую сопротивление кожи. Я прислоняюсь к ней и вижу, как на коже выступают капельки крови. Она снова берется за дело, выводит лучшим отцовским ножом полукругу буквы «Д», и каждое движение ножа по коже отзывается у меня в голове. Я начинаю напевать, мычание словно выводит боль через нос. Люка вдруг останавливается и смотрит на меня.

Я тебе сказала, закрой глаза.

Солнце у нее за спиной освещает раковину, куда утекает моя кровь, Люкино лицо в тени. Перед моими глазами проносится неоновый всполох.

Не дергайся, говорит она. По ее напряженному голосу я понимаю, что ей тоже страшно. Мне хочется плакать.

Дай посмотрю, говорю я, вроде бы спокойно, но с подвыванием.

Люка процарапала кривое «Д», оно задрано кверху и не смыкается – похоже на жабры. Я делаю вид, что разглядываю его, но рука у меня ходит взад-вперед – то ли солнце играет, то ли я трясусь. Она отпускает меня, и на запястье остаются белые следы от ее пальцев.

Хватит и «Д», успеваю сказать я перед тем, как стены валятся на пол.

Ева держит меня за руку; она в перчатках, а вот я – нет. Я не знаю, где они. Никто из нас теперь не знает, где что.

По утрам приходит Карлотта, убирает, готовит нам еду, роняя слезы в алюминиевую кастрюлю, в которой она тушит рагу, варит суп. Но Карлотта не знает, что куда класть. В сушильном шкафу в беспорядке свалены чулки, нижнее белье. Когда мама была дома, мы хотя бы знали, где выстиранная одежда: на стуле в столовой.

Мама в больнице Уитчерч. Ее оттуда не выпускают, и я хожу с Евой ее навещать. Ева теперь повсюду водит меня за собой.

Ты – мой талисманчик, говорит она, позвякивая браслетом и улыбаясь. Я б тебя взяла к себе, детка, но мистер Амиль – она переходит на шепот, – мистер Амиль, он, Дол, такой странный. Немножко старомодный.

На самом деле она имеет в виду то, что он суеверный и боится моей больной руки; я слышала, как она говорила об этом Мартино. Он заходит по вечерам – помогает ей присматривать за нами. Он ходит через заднюю дверь, как отец. Мартино клянется, что ничего не знает ни про отца, ни про Сальваторе, ни про то, почему в «Лунном свете» заколочены окна и висит табличка «Продается».

Он такой молчун, говорит Ева, рассказывая мне это. Но мне, Дол, нравятся, когда они молчат. Терпеть не могу мужиков-болтунов. Вот мистер Амиль – и она вытягивает лицо точь-в-точь как он – весь день: кудах-тах-тах, кудах-тах-тах. У меня от него голова раскалывается.

Мы все видели «Лунный свет», и я знаю, что это правда. Мы с Розой и Люкой стояли снаружи, а Ева зашла в бакалейную лавку рядом с букмекерской конторой и купила нам всем по мороженому. Мы как раз попрощались с Фрэн. Я лизала «Уиппи», и по руке текла сливочная струйка. Наверное, я должна была бы вспоминать, как любит мороженое Фрэн, особенно с вафельной крошкой, но думала только о том, что моя больная рука выглядит совершенно нормальной – потому что пальцы спрятаны за рожком – и по ней ползут жирные капли. Роза свое уже съела. Она стояла, вжавшись лицом в окно «Лунного света», загородив глаза ладошкой.

Как ты думаешь, там газировка осталась? – спросила она.

Ева доела эскимо и вытирала руки носовым платком. Потом наклонилась и утерла мне рот, раз, другой.

Ну вот, Дол, теперь ты у нас блестишь, как чайник. Роза, пошли! – крикнула она, а Люку схватила за капюшон плаща. Я провела языком вокруг рта. Пахло ванилью и Евиными духами.

При больнице Уитчерч большой сад, а к главному входу ведет длинная извилистая дорога. Мы проходим через вестибюль и идем к флигелю. Мама сидит в шезлонге под пальмой. Волосы у нее поседели.

Посмотри, кого я тебе привела, говорит Ева. Я забираюсь к маме на колени, но тут же понимаю, что она этого не хочет. Держит меня секунды две и спускает на пол.

У нее, Дол, ноги болят, говорит Ева, заметив выражение моего лица.

Я гляжу на мамины ноги; они похожи на две огромные сосиски, торчащие из-под юбки. Одна забинтована толстым бинтом.

Что ты сделала? – спрашиваю я. Кто это сделал?

Никто, Дол, отвечает за маму Ева. Твоя мама еще не совсем здорова.

Мама улыбается, и ее лицо на секунду становится прежним. А потом снова застывает.

Какая у вас милая девочка, говорит она Еве. А что у нее с ручкой?

Мы отправляемся в город. Лиззи Прис едет со мной, Люкой и Розой покупать нам новую обувь и одежду. Сегодня ничей не день рождения, не Рождество, не праздник Тела Христова.

И к чему все это? – спрашивает Ева, когда мы возвращаемся. Она выстраивает нас в ряд и осматривает. Нам немножко стыдно – мы не могли выбирать то, что захочется, Лиззи Прис сказала, что можно идти только в те магазины, которые принимают талоны от Попечительского совета муниципалитета. Поэтому мы все в коричневом.

Что у нее на уме? – говорит Ева.

И скоро выясняет, что. Наш следующий поход – в фотоателье на Куин-стрит. На этот раз с нами отправляется и Ева. Она, как всегда, берет меня за руку, поэтому Лиззи Прис обходит нас и хочет взять меня за другую. Но тут вспоминает, и лицо у нее багровеет.

Вы лучше вон за той приглядите, говорит Ева, кивая на Люку. Как она себя на улице ведет – кошмар! Они идут впереди нас. Люка виснет на руке Лиззи Прис, как обезьяна на лиане. Ева смеется и наклоняется к моему уху.

Старушка Присси долго этого не выдержит!

Фотографа зовут мистер Ловелл. Он ведет нас в заднюю комнату, отгороженную черной занавеской.

Это, девочки, называется а-тэль-йээ, говорит он, словно мы не понимаем нормального английского, и усаживает нас на кожаную банкетку. Стоит нам пошевелиться, и она скрипит. Роза приподнимает то одну ляжку, то другую, и те, отрываясь от обивки, издают пукающий звук.

Это трогать нельзя! – орет он, когда Люка хватает треногу.

Экс-тер-мии-нировать! – вопит она, болтая в воздухе ногами.

Миссис Прис, будьте добры, угомоните их! – говорит он.

Мы замираем и в изумлении глядим на нее. Она, что ли за нас отвечает? Ева густо краснеет и отступает на шаг.

Зачем вам эти фотографии? – спрашивает она настороженно.

Для их матери, поспешно отвечает Лиззи Прис. Это поможет ей поскорее выздороветь.

Ева стоит в углу, сложив руки на груди и нервно постукивая каблуком. Мама тоже так делала, когда злилась.

Первой мистер Ловелл фотографирует меня. Он наклоняет мою голову влево, разворачивает в ту же сторону плечи.

Смотри на меня, говорит он откуда-то из-за ламп, и я поворачиваюсь на его голос. Он снова подходит ко мне, усаживает в ту же позу.

Голову не поворачивай, говорит он устало. Только глаза.

Мудреная задача. Но я с ней справляюсь – вжик, и все кончено. С Розой и Люкой ему приходится повозиться: они не желают сидеть смирно, крутятся, а когда щелкает затвор, корчат рожи. С мистера Ловелла ручьем течет пот.

Ужас! – говорит он Еве и Лиззи. На многое не рассчитывайте – черного кобеля не отмоешь добела.

Мы зайдем после двух, говорит Лиззи, пропустив его оскорбления мимо ушей.

Нас ведут – кутнуть, весело говорит Лиззи – в бар прохладительных напитков Пиппо. Ева с Лиззи спорят, кому платить; обе размахивают фунтовыми купюрами, отталкивают друг друга – Нет, позвольте я! – пока Ева в конце концов не сдается и не садится рядом с нами.

Ну и пусть платит, пожимает плечами она. Корова жирная.

Лиззи Прис протискивается между круглым столиком и подоконником. По тому, как она разворачивается к Еве, я догадываюсь, что она настроена на взрослый разговор. Роза балуется с соломинкой, пускает лимонадные пузыри, брызгает на Люку, засовывает соломинку в нос.

Думаете, они возьмут это на себя? – спрашивает Лиззи Прис Еву. Она имеет в виду Пиппо и Селесту.

Шутите? – отвечает Ева, помешивает ложечкой кофе, осторожно прихлебывает.

Но он же… он же взрослый человек. Он знает, что такое семья, пытается возразить Лиззи.

Он их не возьмет, мотает головой Ева. Они даже не стали возвращаться из свадебного путешествия.

Так они знают? – поражается Лиззи.

И что с того? – фыркает Ева. Им до этого дела нет. Селеста ни за что не возьмет на себя такую обузу.

Лиззи Прис смотрит на нас, и я отвожу взгляд.

Такую не возьмет, говорит она.

Фотографии готовы. Мистер Ловелл отдает Лиззи Прис несколько снимков в картонных рамках.

Я сделал вам дубликаты, говорит он. Для матери. Лиззи бросает взгляд на Еву, вздыхает и лезет за кошельком. На этот раз платит она, и с этим никто не спорит.

Я на снимке нервная, напряженная, гляжу через плечо – как беглый каторжник. В любую секунду на меня набросятся собаки-ищейки и разорвут в клочья. Остальные получились и того хуже. Роза задрала подбородок вверх, ноздри у нее раздуты – как у бегемота, вынырнувшего из болота; у Люки глазки в кучку – как у Кейстоунских полицейских[15]. А увидев фотографию, где мы все вместе, Ева хохочет в голос.

Ну, ни дать ни взять – «Детки с Бэш-стрит» [16], заявляет она. Лиззи Прис это смешным не кажется.

Агентство этого не возьмет! – говорит она. Мы их никуда не пристроим.

Агентство?—переспрашивает Ева. Это что ж, агентство по усыновлению?

Миссис Амиль, не надо при девочках, шепчет Лиззи Прис. Но они идут впереди нас, и мы слышим каждое слово.

Мартино надеется, что ему удастся этого избежать. Ему незачем туда возвращаться. Он видел, что началась потасовка, вот и все. Но Сальваторе преследует его целую неделю.

Не все, друг мой, убеждает он Мартино во снах. Мартино, решивший вообще не спать, ходит к Еве, сидит у нее ночь напролет, пьет кофе. Когда она велит ему идти домой отдохнуть, он уходит. Отправляется к Домино в «Ресто», где разговоры только о Фрэнки и Сале и о том, как они решили распорядиться этакими деньжищами. Завсегдатаи «Лунного света» спорят с постоянными посетителями «Ресто» за лучшие места, девицы борются за клиентов, но проходит вечер, другой, и всё успокаивается. Лен Букмекер ведет теперь дела с увеличившейся вдвое аудиторией.

Сколько на Мальту? – кричит он, облизывая кончик карандаша. У него на коленях лежит открытый блокнотик, испещренный рядами цифр и зашифрованными инициалами. Мужчины, столпившиеся вокруг него, качают головами и смеются.