Глава 12

Того, что она хотела, не случилось, но Роузи сказала себе, что ничего в жизни нельзя предугадать заранее. Дэвид Маунтджой был неутомимым любовником; он был нежным по отношению к ней, и он о ней заботился. Но даже тогда, когда спустя пару месяцев, сидя в постели в необычно холодное для ноября утро, Роузи объявила ему, что беременна, он не предложил ей выйти за него замуж. Он только ухмыльнулся от удивления и радости и сказал:

– Это будет мальчик, я в этом уверен.

– Ты негодяй, – вскинулась Роузи, – если не предлагаешь мне выйти за тебя замуж.

Откинув назад голову, Дэвид от всей души рассмеялся.

– Каков отец, таков и сын, – философски заметил он.

Из глаз Роузи хлынули слезы, и Дэвид с выражением раскаяния на лице посмотрел на нее. Роузи была забавной, но он пока был не готов к такому серьезному шагу. Наверное, это передалось ему с генами, так как Дэвид подозревал, что внебрачные дети его отца Джорджа были, вероятно, разбросаны по всей Европе. Да и он сам был таким же незаконным ублюдком.

– Роузи, не плачь, – сказал он с нежностью. – Я же говорил, что, кажется, люблю тебя. Возможно, когда-нибудь мы поженимся.

– А как быть с ребенком? – спросила Роузи сквозь слезы. – Ему будет нужен отец.

– У него есть отец, – ответил Дэвид. – Обещаю тебе, что я никогда его не брошу. И тебя тоже. Даю тебе слово, Роузи. Просто я не готов жениться на тебе сию же минуту. Я должен подумать.

– Ты только не думай слишком долго, – предупредила Роузи. – Не успеешь оглянуться, как он родится. Осталось всего семь месяцев.

– Семь месяцев?

Роузи, улыбаясь, кивнула:

– Должно быть, это случилось в первую же ночь. Тогда, когда мы были близки в первый раз. Помнишь?

Дэвид заключил ее в объятия и крепко поцеловал, вспомнив, каким потрясающим был тогда их секс.

– Как я мог забыть, – прошептал он.

Ранчо Маунтджой было довольно большим. Сотни акров пустынной степи, бесконечно тянувшейся до горизонта, кое-где поросшей колючим кустарником. Дом был расположен в юго-восточном углу ранчо и окружен амбарами, конюшнями и загонами. Он был построен еще до того, как Джордж Маунтджой поселился в этом простом одноэтажном бревенчатом доме с тремя ступеньками, ведущими на веранду, тянущуюся вдоль дома по всему периметру. На крыльце стояло кресло-качалка, на кухне, служившей также и гостиной, старомодная плита, а «удобства» находились во дворе за домом. Роузи, не прожив там и недели, быстро догадалась, что по направлению ветра можно сразу определить, где находятся «удобства».

На кухне главенствовала пухлая веселая Элиза Джефферсон, черная леди из Галвестоуна, которая жила со своим юным сыном Томасом в двухкомнатном домишке, стоявшем на пыльной, изрезанной колеями проселочной дороге. Она десять лет ухаживала за Дэвидом, и Роузи не видела причины, чтобы менять этот установившийся порядок, но с «удобствами» во дворе надо было что-то делать, да и сам дом требовал обновления.

Дэвид рассказал Роузи о своем отце Джордже и его аристократической семье в Лондоне, и она возмутилась, как такой человек мог жить в подобном убожестве.

– С твоей родословной ты и сам бы мог это понять, – пеняла она. – Что о нас подумают все эти лорды и леди, если они захотят навестить тебя?

– Не беспокойся, Роузи, – сухо возразил Дэвид, – они не показывались здесь пятнадцать лет, и я сильно сомневаюсь, что им захочется сделать это сейчас.

Но на следующей неделе появилась команда рабочих с указаниями от Дэвида выполнить все, что пожелает Роузи. Даже он был удивлен размахом ее планов: она хотела нормальную ванну и клозет; спальню для ребенка и новую кухню для Элизы с современной плитой. В потолки были вмонтированы вентиляторы, чтобы охлаждать горячий летний воздух, а в комнате имелась печка, чтобы согреваться зимой.

Новая мебель была выбрана по каталогу, и Роузи не могла дождаться, когда ее доставят. С большим торчащим животом она отправилась в Сан-Антонио за покупками.

Мисс Драйздейл все еще работала в магазине, и Роузи доставило удовольствие разместить там большой заказ.

– Запишите все на счет мистера Маунтджоя, – сказала она небрежно. – Я миссис Маунтджой.

Конечно, это было враньем, но она носила на пальце кольцо. Это была печатка Дэвида с гербом Маунтджоев, которую носил еще его отец. В перевернутом виде она выглядела как настоящее золотое обручальное кольцо, поверх которого она носила другое кольцо, подаренное Дэвидом: два блестящих маленьких бриллиантика по бокам хорошенького крошечного рубина.

Роузи с уверенностью могла сказать, что произвела впечатление на мисс Драйздейл, хотя та и заметила презрительно:

– Вышла в люди, если я не ошибаюсь, мисс.

– Сука, – с холодной усмешкой парировала Роузи, выходя из магазина.

Все было готово к появлению на свет ребенка. Схватки начались апрельской ночью внезапно, в четыре часа, а уже к девяти часам ребенка подхватили опытные руки Элизы.

– Она такая хорошенькая, – сказала она Дэвиду.

– Она? – удивился Дэвид, стоя у кровати и глядя с улыбкой на Роузи.

– Это не мальчик, – объяснила Роузи, наблюдая, как Элиза заворачивает новорожденную в белую пеленку.

– Эта голубушка будет красавицей, – заметила Элиза. – Светловолосая и голубоглазая, как мама с папой. Да, сэр, она просто голубушка.

Дэвид взял дочь на руки и посмотрел на ее смешное маленькое личико. Ее голубенькие глазки, которые только что раскрылись, смотрели прямо на него, и он внезапно почувствовал, как его сердце наполнилось любовью. Он дотронулся пальцем до щечки девочки и ощутил ее нежность. Она была почти невесомой у него на руках. Наклонив голову, он поцеловал дочь и прошептал:

– Голубушка – вот ты кто. Папина маленькая голубушка.

Девочку всегда звали Ханичайл, хотя при крещении она была наречена Элоиз Джорджия Маунтджой Хеннесси в епископальной церкви Святого Михаила в Далласе.

Церемония состоялась в Далласе, потому что Роузи не хотела, чтобы в Сан-Антонио знали, что она все еще не вышла замуж за Дэвида, хотя очень на это надеялась.

Дэвид купил своей маленькой Ханичайл мягкого, свернутого калачиком медвежонка.

– Вот тебе, моя маленькая девочка, – сказал он с нежностью, сажая его ей в кроватку. – Будешь обнимать его, когда папы нет дома.

Девочка счастливо вздохнула и закрыла глазки. Дэвид тоже был счастлив: теперь его жизнь была полной чашей.

Прошло несколько недель, летняя жара высушила бесконечные просторы Техаса, и Роузи охватило странное чувство.

– Ты просто ревнуешь, вот и все, – резко сказала ей Элиза. Она хлопотала у плиты, помешивая в кастрюлях рагу из цыпленка и мамалыги – любимое блюдо Дэвида. – Вполне естественно, что женщина чувствует себя так после рождения ребенка. Дети всегда на первом месте. Тебе лучше оставить все как есть, – посоветовала Элиза.

– Ну разве это справедливо? – горько заметила Роузи, хотя знала, что дети должны быть накормлены первыми, первыми выкупаны, но почему их надо первыми целовать? Дэвид каждый вечер, возвращаясь домой и взбегая по лестнице, звал свою Ханичайл. Каждый раз только и слышно: Ханичайл, Ханичайл, Ханичайл... «Черт возьми, – думала Роузи, – а как же я?»

Медленно шли годы. Роузи так и не научилась ездить верхом, как этого хотел Дэвид, чтобы она могла повсюду сопровождать его. Зато она научилась водить машину и стала ездить на «форде» Дэвида в Сан-Антонио, где ходила по магазинам, обедала в фешенебельном ресторане, где у нее была возможность продемонстрировать новую одежду. Иногда она возвращалась домой затемно.

Элиза всегда оставалась с Ханичайл до возвращения Роузи и с облегчением вздыхала, завидев прыгающий свет фар, когда машина подскакивала на корнях, выступавших на проселочной дороге, ведущей к дому. Ей всегда приходилось гадать, вернется домой Роузи или исчезнет навсегда, не в силах оставить театр бурлеска, по которому она так скучала.

Подкрашенная новой помадой и источающая аромат новых духов, Роузи бросала пакеты, скидывала туфли на высоких каблуках и начинала рассказывать Элизе о фильме, который посмотрела, о новой модной одежде, которую она видела на городских женщинах, и о местных торжествах, свидетельницей которых она была, сидя в ресторане, но никогда не задавала вопроса о своей уже давно спящей дочери. И Элиза была готова поклясться, что улавливала в дыхании Роузи запах спиртного.

Совсем по-другому было с Дэвидом.

– Эй, Ханичайл! – кричал он, взбегая по ступеням на веранду после окончания долгого рабочего дня. – Где ты, детка?

И с тех пор, как только она начала делать первые шаги в возрасте тринадцати месяцев, Ханичайл бежала ему навстречу так быстро, как только могла; ее светлые волосы развевались, глазенки горели от возбуждения, а на хорошеньком личике сияла радостная улыбка.

Роузи с надутым видом ходила взад-вперед по веранде, куря сигарету – новая мода, которая вошла у нее в привычку, – и молча наблюдала, как Дэвид поднимает дочку высоко над собой. Ребенок визжал от восторга, когда отец делал вид, что роняет ее, затем прижимал к себе и крепко целовал.

– Как сегодня мама? – спрашивал он, подходя к Роузи. Она подставляла ему щеку для поцелуя, он вдыхал запах ее духов и одобрительно говорил: – Ммм, что-то новенькое? – При этом подмигивал ей, давая понять, что позже она может ожидать от него большего. Но Роузи знала, что его сердце принадлежит Ханичайл.

Дэвид впервые посадил Ханичайл на лошадь – на настоящую лошадь, а не пони, так как никогда их не любил, считая, что они слишком проворные и темпераментные, – когда ей было два года. Он привязывал ее к специальному седлу с плетеным сиденьем, стараясь постепенно приучить к нему. К трем годам девочка обходилась без плетеного сиденья и научилась ездить в настоящем английском седле, а когда ей исполнилось четыре года, Дэвид подарил ей лошадь.

Лаки была кобылой в серо-белых яблоках, с развевающейся бежевой гривой и таким длинным хвостом, какого Ханичайл никогда в жизни не видела. Она полюбила свою кобылку с первого взгляда, и эта любовь была взаимной. Ханичайл каталась на Лаки по ранчо вместе с отцом, иногда целый день. Роузи, казалось, никогда не скучала по ней, а вот Элиза за нее боялась.

– Не надо беспокоиться, – заверял ее Дэвид. – Лаки – самая устойчивая кобыла из всех, что у меня были. Когда Ханичайл устает, мы останавливаемся, она съедает свой ленч и немного спит. Кроме того, она должна познакомиться с ранчо, ведь когда-нибудь оно будет принадлежать ей.

Так обстояли дела до того самого дня, когда Дэвид выехал на своем «форде» с проселочной дороги на шоссе прямо под колеса мчавшегося на большой скорости грузовика для перевозки скота, везущего телок на рынок. Он вылетел из машины, и последнее, что видел, падая на землю, был указатель «Ранчо Маунтджой», раскачивающийся над его головой. И последний звук, который он слышал, было мычание коров, обратившихся в паническое бегство и растоптавших последний огонек жизни, который еще теплился в нем.

Два дня спустя Роузи, одетая в легкое платье из черного крепдешина и маленькую черную шляпку с вуалеткой, стояла у края могилы, проливая злые слезы в обиде на Дэвида Маунтджоя за то, что он умер, так и не женившись на ней. Ее единственным утешением было то, что никто из соседей не знал, что она в действительности не была миссис Маунтджой. Но сама Роузи была обеспокоена, так как это мог знать адвокат. Как вдова Дэвида, она должна была унаследовать ранчо. Как Роузи Хеннесси, не наследовала ничего.

Ханичайл крепко держалась за руку матери. Ее голубые глазки потемнели от ужаса, когда она смотрела, как красивый полированный дубовый гроб с серебряными ручками опускают в землю. Ей сказали, что ее отец лежит в нем, и она громко заплакала, когда священник бросил первую горсть земли на гроб.

– Успокойся, дитя, – сказала ей Элиза. – Папе сейчас хорошо. Он на небе вместе с Иисусом.

Том Джефферсон, сын Элизы, вытирая слезы, взял девочку крепко за руку и медленно повел прочь от могилы.

Ханичайл остановилась на заросшем травой холмике и оглянулась назад.

– Я буду помнить тебя, папочка, – сказала она чистым высоким голосом. – Я всегда буду любить тебя. Обещаю.

Но самый большой удар был нанесен Роузи. Она пошла к адвокату Дэвида, чтобы узнать о завещании, и взяла с собой Ханичайл, но не потому, что не хотела с ней расставаться, а чтобы усилить свою позицию жены Дэвида. Скрестив на счастье пальцы, она молилась, чтобы адвокат не потребовал от нее несуществующего свидетельства о браке, прежде чем передать ей ранчо и деньги.

Она планировала продать ранчо и купить себе большой дом с белыми колоннами и галереей в Хьюстоне, где была настоящая жизнь. Тогда она заживет жизнью «богатой вдовы Маунтджой». Наконец она сможет жить весело.

Когда адвокат Джорджа Маунтджоя, такой же древний и трясущийся, как Мафусаил, сказал ей, что она не унаследовала ранчо, сердце Роузи едва не остановилось.

– Джордж Маунтджой оставил свое ранчо «в доверительную собственность» своим наследникам, – сказал он. – Это значит, что оно не может быть продано и остается навечно собственностью семьи. Дэвид унаследовал ранчо на пожизненный срок, а сейчас его наследует его дочь.

Он улыбнулся маленькой девочке, которая выглядела совсем крошечной в большом кожаном кресле.

– Оно будет переходить от одного наследника к другому, – добавил адвокат. – Ханичайл, в свою очередь, передаст его своим собственным детям. И так далее, и так далее – до бесконечности.

Роузи поняла только одно: ранчо не может быть продано, и у нее никогда не будет большого нового дома с белыми колоннами.

– Проклятие! – фыркнула она. – Дэвид оставил ранчо ребенку.

Услышав ругательство, юрист поморщился. Он не привык слышать такие выражения в своем строгом кабинете, отделанном темными панелями, где в застекленных шкафах аккуратными рядами стояли папки с документами и своды законов в кожаных переплетах.

– Вы не правы, миссис Маунтджой, – заметил он сухо. – Не забывайте, что вы получили деньги. Сумма в пятьдесят девять тысяч долларов, которая находится на счете Дэвида в банке Техаса, принадлежит вам одной. – Он пустил по столу в сторону Роузи какой-то документ. – Если вы сейчас его подпишете и я засвидетельствую вашу подпись, наше дело будет завершено.

При упоминании о деньгах Роузи оживилась. Она одарила старика обворожительной улыбкой, демонстрируя тем самым, что увидел в ней Дэвид Маунтджой, затем вывела подпись: «Роузи Маунтджой».

– Это все? – спросила она, вставая и оправляя юбку.

– Все, миссис Маунтджой.

Она снова одарила адвоката улыбкой и направилась к двери, волнующе покачивая бедрами, что вошло у нее в привычку.

– Миссис Маунтджой, – окликнул ее адвокат в тот самый момент, когда она уже была готова переступить порог.

– Да? – спросила Роузи, поворачивая голову.

– Ваша дочь.

Роузи удивленно посмотрела на Ханичайл, утопавшую в большом кожаном кресле.

– Проклятие! – воскликнула она, рассмеявшись. – Я совсем о ней забыла. Иди скорее ко мне, детка, поторопись. Сейчас ты стала богатой и должна заботиться о своей мамочке. Постарайся никогда не забывать об этом.

По дороге домой Роузи купила тайком пару бутылок запрещенного бурбона. Затем, оставив Ханичайл ждать ее в машине, заглянула в известный ей бар, где незаконно торгуют спиртными напитками, чтобы пропустить пару рюмочек, и вернулась только через два часа, слегка пошатываясь. Неуверенно ведя машину, она вернулась домой и закрылась в своей комнате с двумя бутылками.

– Ты проклятый дурак, Дэвид, – заплетающимся языком произнесла она, когда с одной бутылкой было покончено. – Как ты смел умереть так по-дурацки.

Вспомнив мужа, Роузи зарыдала. Ей было тоскливо и одиноко.

– С тобой я провела лучшие годы своей жизни, Дэвид Маунтджой, – говорила она сквозь пьяные слезы. – Мало того, что ты не женился на мне, так ты еще оставил ранчо своему ребенку.

Роузи запустила в стену пустой бутылкой с такой силой, что та разбилась на тысячу мелких осколков.

– Мамочка? – На пороге стояла Ханичайл в белой ночной рубашке. – Зачем ты разбила бутылку?

– Во всем ты виновата, – зарыдала Роузи, уткнувшись в подушку. – Если бы не ты, ранчо принадлежало бы мне. Убирайся отсюда, маленькое отродье. Уходи к черту из моей жизни и не пытайся вернуться ко мне.

Ханичайл убежала в свою комнату. Она подошла к окну и стала глядеть в ночь, словно могла увидеть там отца, возвращающегося домой и зовущего ее. Чувство покинутости подкосило ее колени, и она опустилась на пол.

– Почему это случилось, папочка? Почему ты покинул меня?

Ханичайл долго стояла на коленях, дрожа от холода. Когда слабый рассвет окрасил серым цветом горизонт, она надела свой старый голубой комбинезончик и тихо спустилась в холл, пройдя мимо комнаты матери и через кухню на веранду. Она глубоко вдохнула в себя чистый прохладный утренний воздух. Было еще слишком рано, чтобы Том Джефферсон уже начал работать на конюшне, а сама она была еще мала, чтобы оседлать Лаки, поэтому Ханичайл пошла по проселочной дороге в направлении шоссе.

Она остановилась под сенью старого каштана, который, как говорили, закрыл ее отцу видимость, когда он выезжал на шоссе. Она осмотрела место, где он умер. Крови уже не было, не было и груды покореженного металла; никаких следов разыгравшейся здесь трагедии. От ее отца ничего не осталось.

Ханичайл вышла из тени на уже освещенное солнцем пространство и посмотрела сначала налево, затем направо, затем вдоль пустынного шоссе, уходящего за горизонт. Поджав под себя ноги, она села посреди шоссе и стала ждать, когда приедет грузовик со скотом, чтобы задавить ее тоже. Тогда она окажется на небесах рядом со своим папочкой.

Через пару часов ее нашел Том. Мать в отличие от Элизы даже не хватилась дочери.

Том доехал до конца проселочной дороги, когда увидел Ханичайл, сидевшую со скрещенными ногами посередине шоссе. У него оборвалось сердце, когда он увидел ее опущенную голову на тоненькой шейке, торчащие острые коленки и золотистые волосы, освещенные солнцем. Ему было только четырнадцать лет, но он уже тогда понял, что будет любить эту девочку вечно. Этого момента ему никогда в жизни не забыть. Спешившись, Том привязал лошадь к дереву.

– Ханичайл, – тихо произнес он, подходя к девочке. – Что ты здесь делаешь, деточка?

Он встал рядом с ней на колени, и она посмотрела на него своими большими голубыми глазами.

– Я знаю, – сказал Том, – ты ждешь, когда приедет твой папа и заберет тебя, так?

Ханичайл кивнула. Вздохнув, Том взял ее горячую маленькую ручку в свою.

– Из этого ничего не выйдет, деточка. Господь забирает только тех, кого хочет. И он забирает их точно тогда, когда этого хочет. Он хотел твоего отца, а не тебя.

– Никто меня не любит, – ответила Ханичайл, всхлипнув. – Даже Господь.

– Господь любит тебя, – с нежностью в голосе сказал Том, отбросив волосы с ее заплаканного лица. – Просто он не хочет, чтобы ты уходила отсюда сейчас. И я не хочу. Все на ранчо не хотят этого. Все бросились искать тебя. Моя мама чуть с ума не сошла от беспокойства. Давай вернемся домой и скажем им, что с тобой все в порядке.

Том помог девочке подняться. Они стояли рядом, глядя на то место, где погиб Дэвид.

– Знаешь что, Ханичайл, – неожиданно сказал Том, – почему бы нам не собрать цветов. Ма даст нам каменную вазу, и мы наполним ее водой, чтобы цветы всегда были свежими. Затем вернемся сюда, и ты поставишь ее под деревом в память о своем отце.

– Да, – согласилась девочка, глядя на Тома благодарными глазами. Он посадил ее в седло впереди себя. – Спасибо, Том. Ты мой самый лучший друг.

– Конечно, – ответил он, крепко прижав Ханичайл к себе и в душе надеясь, что так оно и будет всегда.

Глава 13

Роузи вскоре вспомнила о пятидесяти девяти тысячах долларов, которые унаследовала от Дэвида. Она поехала в Сан-Антонио и купила себе новенький сверкающий автомобиль марки «додж» и целый ворох новых нарядов: шелковые платья, кожаные туфли на высоких каблуках и с полдюжины самых модных шляп. Затем она доехала на поезде до Хьюстона, сняла номер в отеле «Уорик» и снова отправилась по магазинам, на этот раз купив себе норковое манто, которое всегда обещала купить себе при первой возможности. Смело отправившись в салон красоты, она подстригла свои длинные светлые волосы, сделала короткую модную прическу и снова прошвырнулась по магазинам, покупая помаду, тени, пудру. Не отказала она себе в удовольствии купить самый большой, какой только был в магазине, флакон французских духов.

Чувствуя головокружение от полученного удовольствия, она вернулась в свой номер и со счастливым вздохом бросила пакеты на кровать. Позвонив мальчику по обслуживанию клиентов, она заказала себе бутылку самого дорогого виски вместе со льдом и, уютно устроившись в кресле, стала размышлять о том, где она может продемонстрировать свои обновки.

– Теперь меня даже некому оценить, – слезливым пьяным голосом говорила она в стакан. – Сейчас, когда нет Дэвида, кто оценит меня?

При мысли о Дэвиде и о том, как они занимались любовью, по ее телу пробежала знакомая приятная дрожь. Она действительно скучала по нему. Проглотив еще две порции виски, Роузи пришла к заключению, что ей нужен мужчина.

В этот вечер она надела черное, потому что как-никак носила траур. Мягкое, облегающее, с низким V-образным вырезом платье у ворота было украшено бриллиантовой брошью в виде кролика. На шею она повесила две нити фальшивого жемчуга, так как, лишившись длинных волос, чувствовала себя несколько голой, а на голову надела шикарную маленькую шляпку-котелок, украшенную черными перьями. Было очень тепло, но Роузи тем не менее надела новое норковое пальто. Ни с чем не сравнимое удовольствие она испытала, когда швейцар бросился искать ей машину, на которой она покатила в театр бурлеска.