- Элеонора Михайловна, - говорю я проникновенно и с вполне искренней озабоченностью, - проститесь с вашими друзьями. Нам надо поговорить. Открылось одно очень серьезное обстоятельство. Даже, если хотите, таинственное.
      Я смотрю на нее с восхищением и чуть-чуть с состраданием. Первое ей, очевидно, нравится, а второе также, очевидно, интригует и немножко беспокоит. У меня расчет на то, что она все время соприкасается со всякими секретными делами супруга, со всякими комбинациями, махинациями и прочими действиями такого рода. Все это ей уже привычно и, конечно, привлекательно. Ну и чисто женское любопытство тоже не последнее дело.
      - А вы сами кто такой? - спрашивает она.
      В тоне ее больше интереса, чем подозрения или опаски.
      И я, придерживаясь уже взятой линии в разговоре с ней, отвечаю загадочно и с чувством:
      - Я вам все расскажу. И даже... кое в чем признаюсь. Только не здесь.
      - А где же? - она лукаво улыбается.
      - Где? Да где угодно. Хотя бы... зайдем вон в то кафе. Лишь бы можно было спокойно поговорить. Я давно...
      Тут я смущенно умолкаю.
      - Вас действительно прислал Семен Парфентьевич? - спрашивает она, как видно, только для очистки совести.
      - Да... отчасти...
      - Ой, вы что-то хитрите, - она грозит мне пальчиком.
      - И кажется, не очень удачно?
      - Посмотрим.
      Она решается. Ей, видимо, очень хочется знать, чем кончится эта встреча с таким напористым парнем, как я.
      Мы возвращаемся к ее спутникам, и Элеонора Михайловна говорит:
      - Оказывается, мне надо ехать. Лялечка, салютик! - И обращается к одному из молодых людей: - Вы меня простите, Владик. До следующего раза. Ладно?
      Явно раздосадованный Владик вынужден подчиниться. Они прощаются.
      - Куда же мы пойдем? - спрашивает Элеонора Михайловна. - Предупреждаю, у меня мало времени.
      Предупреждение это чисто формальное и ровно ничего не означает.
      - Да вот хотя бы, - я указываю на противоположную сторону улицы, где в первом этаже нового дома разместилось небольшое кафе.
      Через несколько минут мы уже сидим за столиком. Перед нами дымятся чашечки с кофе, стоят узенькие рюмочки с коньяком и вазочка с двумя пирожными. Это я шикую.
      Мы уже познакомились, и Элеонора Михайловна просит называть ее Элла. Я не возражаю, тем более что сам представился только по имени.
      - Ну говорите, Виталий, - требовательно произносит Элеонора Михайловна, - какое еще обстоятельство открылось?
      - Дело в том, - начинаю я, - что один ваш знакомый... Я не могу назвать вам его имя...
      - Почему? - удивляется она.
      - Как вам сказать... Во-первых, я обещал. Во вторых, это имя... Но вы его прекрасно знаете, так что...
      - Ну, Виталик, - она обиженно надувает свои пухлые губки. - Как вам не стыдно? Назовите, я прошу.
      Именно такой поворот в разговоре мне и нужен.
      - Не могу, Эллочка. Не могу, - виновато говорю я. - Вот разве... показать вам его...
      - То есть как это показать? - снова удивляется Элеонора Михайловна.
      - А так, - я загадочно подмигиваю. - Назвать вам его я не могу. Но мне никто не запрещает показать вам его фотографию. Правда ведь?
      Она так звонко смеется, что с соседних столиков на нас начинают поглядывать.
      - Нет, вы положительно хитрец, Виталик.
      Я скромно улыбаюсь.
      - Ну давайте уж фотографию, - говорит Элеонора Михайловна, успокоившись.
      При этом что-то меняется в ее взгляде, он становится цепким и даже каким-то колючим. Это мне не очень нравится. С некоторым беспокойством я достаю фотографию, не сразу, конечно, а после всяких поисков по карманам. Элеонора Михайловна быстрым движением выхватывает ее у меня из рук, секунду внимательно рассматривает, потом поднимает на меня строгий взгляд и подозрительно спрашивает:
      - Откуда она у вас?
      Я улыбаюсь самым безмятежным образом.
      - Посмотрите на обороте, - говорю.
      Она переворачивает фотографию и видит там размашистую надпись: "Помни меня, как я тебя, куда бы ни забросила коварная судьба". Далее следует подпись и дата.
      Полчаса я провел у Кузьмича. Но и десяти минут хватило, чтобы по его указанию наш Юрий Анатольевич изобразил эту надпись "рукой" Мушанского.
      Элеонора Михайловна вздыхает:
      - Боже, как это на него похоже... - И вдруг хмурится. - Но... это не его подпись?..
      - Вы посмотрите на дату, - советую я.
      - При чем здесь дата?
      - А при том, - многозначительно говорю я. - Неужели не догадываетесь?
      Она секунду смотрит на меня непонимающими глазами, чуть-чуть даже приоткрыв хорошенький ротик. Потом сердито передергивает плечами.
      - Понятия не имею.
      Я наклоняюсь к ней и тихо говорю:
      - В то время у него была другая фамилия. Вернее, сейчас у него другая фамилия. Вот видите, я все-таки проговорился.
      Небольшая логическая перестановка проходит незамеченной. Элеоноре Михайловне сейчас не до логики, она явно озадачена неожиданным открытием. Я жду, когда она мне назовет новую фамилию Мушанского. Но самое главное уже позади, уже совершилось: она узнала его! Вот наконец компенсация за три дня адской работы "вокруг" Плющихи.
      - Разве... - неуверенно произносит Элеонора Михайловна. - Разве Кротков - это не настоящая его фамилия?
      - Сейчас настоящая, - с ударением говорю я и озабоченно спрашиваю: Когда он был последний раз у вас?
      - Кто? Жора?
      Так к тому же он еще и Жора. Отлично.
      - Да, он.
      - Сейчас вспомню... - Она задумывается. - Ах-да! Противный такой. Представляете? Обещал мне устроить чудные кораллы. А вместо этого принес ключ, громадный идиотский ключ. Правда, заграничный. Но все равно!
      Перед глазами у меня возникает седая женщина в номере гостиницы, и я будто снова слышу ее рыдания.
      - Остальное меня не касается, - объявляет Элеонора Михайловна. - А впрочем... - Она вдруг настороженно смотрит на меня. - Вы что хотите, чтобы он вам носил, да? Не выйдет!
      Мне противно разговаривать с ней. Но я заставляю себя улыбнуться.
      - Что вы! Ни в коем случае.
      Теперь надо как-то так повернуть разговор, чтобы она скрыла нашу встречу от мужа. Соответствующий опыт у нее имеется, я уверен.
      - Эллочка, - говорю я как можно прочувствованней. - Я же еще не сказал вам самого главного.
      - Что именно?
      Она уже успокоилась и сейчас с прежним лукавством смотрит на меня. Она прекрасно уловила мой тон.
      - Помните, я упомянул про новые обстоятельства?
      - Конечно, помню.
      - Так вот. Я вас наконец нашел. Это просто чудо.
      - И долго вы меня искали?
      Она чувствует себя уже в родной стихии. И совсем не прочь со мной пококетничать. Таинственный молодой незнакомец, к тому же недурен собой и, видимо, давно в нее влюблен. Это должно разжечь ее любопытство.
      - Главное, сколько мне это стоило труда, если бы вы знали, - отвечаю я вполне искренне. - Я ужасно рад нашей встрече. А вы?
      Это, конечно, глупый и бестактный вопрос. Но, во-первых, что взять с влюбленного, каким я ей, конечно, кажусь. Во-вторых, ее скорее удивишь отсутствием этих двух качеств.
      - А я пока не знаю, - кокетливо отвечает Элеонора Михайловна и грозит мне пальчиком. - Виталик, вы слишком торопитесь.
      - Мы должны еще встретиться.
      - Если вы очень захотите.
      - Завтра! - выпаливаю я нетерпеливо.
      - Ах, какой вы, - она томно вздыхает. - Завтра я не могу.
      Дальше разговор продолжается в том же духе.
      Она все-таки глупа, хоть и хитра и готова на любое приключение, муженек ей нисколько тут не помеха. Поэтому я слежу за тем, чтобы наши отношения остались интригующе неясными.
      - Откуда вы знаете Семена Парфентьевича? - спрашивает она немного погодя.
      - Только по рассказу Жоры, - отвечаю я. - Но и он не должен знать о нашей встрече. Никто не должен, Эллочка. Хорошо?
      - Боже, какая таинственность.
      - Пока что-то знаем только мы, это наш козырь, - многозначительно говорю я. - Как только это узнают другие, козырь сразу переходит к ним. Зачем играть в поддавки?
      - Это очень умно, Виталик, - соглашается Элеонора Михайловна. - И я в поддавки не играю. Ни с кем, - она хитро улыбается.
      Потом объявляет, что ей пора домой.
      Мы чокаемся рюмочками с коньяком, как бы скрепляя наш уговор, но выпить я ей не даю.
      - Эллочка, я совсем забыл, что вы за рулем. Не надо лишних неприятностей.
      Ей нравится такая забота, и вообще ей все, видимо, нравится в этом новом знакомстве. Что ж, не каждое приключение должно кончаться благополучно, уважаемая Элеонора Михайловна.
      Между прочим, я с улыбкой спрашиваю ее:
      - Что вы сделали с тем ключом, Эллочка?
      - А! Повесила на стенку в столовой. Это не ключ от моего сердца, не надейтесь.
      - Это совсем другой ключ, - соглашаюсь я. - Он скорее подойдет для Семена Парфентьевича.
      И мы оба смеемся. Она, конечно, не понимает моего намека. А между тем это так здорово, что ключ висит в квартире Худыша. Вероятно, другие краденые вещи у него не задерживаются. Преподнося ключ, Мушанский, естественно, не указал источник его приобретения. Это ведь был не предмет сделки двух жуликов, это как-никак подарок даме. Какой просчет! Да, жулику опасно проявлять эдакую широту, ему все опасно, что делают честные люди.
      Я провожаю Элеонору Михайловну до машины. Она многообещающе жмет мне руку, и прощальный взгляд ее должен обречь меня на самые безумные мечты. Положительно она решила вскружить мне голову. Теперь я окончательно спокоен, никто не узнает о нашей встрече. Такого рода секреты она хранить умеет отлично.
      Итак, первое звено в загадочном маршруте Мушанского установлено. Все-таки версия "Плющиха" себя оправдала, и ее можно считать отработанной.
      Уже седьмой час. Снова сыплет дождь, холодный, нудный. Прохожих на улице становится заметно меньше. До чего же мерзкая погода! Я возвращаюсь на Плющиху, рассказываю ребятам о результатах встречи, выслушиваю немалую порцию шутливых намеков в свой адрес на тему о превратностях любви и случайных знакомствах и отпускаю всех по домам. Авдеенко страшно горд своей идеей.
      В последний момент вдруг звонит Кузьмич.
      - Приезжай немедленно, - коротко приказывает он.
      Тон при этом весьма подозрительный. Неужели что-то случилось? Я с беспокойством начинаю припоминать все свои возможные ошибки и оплошности. Ничего вспомнить, однако, не удается. И я лишь втайне надеюсь, что наши успехи авось компенсируют какие-то неведомые мне пока неприятности.
      Ребята поглядывают на меня сочувственно. Мне не удается скрыть от них свое беспокойство. Ну и денек выдался.
      Я торопливо прощаюсь и бегу к остановке троллейбуса. Дождь усиливается. Ноги у меня давно промокли. Зябко и холодно.
      Представление о нашей работе у большинства людей складывается из прочитанных книг. И это, я вам скажу, довольно одностороннее представление. Там все выглядит ужасно интересно, даже захватывающе. События неизбежно сбиты в напряженный сюжет, и куда-то уходит вся будничная сторона нашей работы, ее как будто даже не существует. Я понимаю, о ней действительно скучно писать и скучно читать. В лучшем случае автор скажет: "Так шли дни" или: "Прошло пять дней напряженного поиска", потом бегло обрисует эти дни и с облегчением переходит к тому, что же в результате было найдено. А ведь нам эти пять дней надо прожить, от начала и до конца, все часы и минуты, вот в чем штука. И это я еще говорю о добросовестных книгах, а в других авторы такие героические приключения наворачивают, что диву просто даешься и не знаешь, из какого пальца они все это высосали. И о том, что я промочил ноги и начинаю довольно противно кашлять, они, конечно, не напишут.
      Троллейбус наконец дотащился до нашей остановки. Я уже под проливным дождем шлепаю по лужам через улицу и, кивнув дежурному, поднимаюсь на второй этаж. В кабинете Кузьмича я застаю Игоря, только что приехавшего из Ленинграда, и двух ребят из его группы. Страшно накурено. Видно, они давно сидят. Меня почему-то мутит от табачного дыма. И здорово болит голова. Неужели я свалюсь? Только этого мне еще не хватает.
      Кузьмич вертит в руках очки и затылок не потирает. Уже хорошо. Я снимаю мокрый плащ и усаживаюсь на свободный стул возле Игоря.
      - Докладывай, - приказывает Кузьмич.
      Откашлявшись, я докладываю. Кузьмич, видимо, доволен. И все-таки что-то было в его тоне, что меня насторожило. Значит, это касается не нас и не нашей версии. Может быть, что-то новое возникло у Игоря?
      Когда я кончаю, Кузьмич поворачивается к нему.
      - Видал? - спрашивает он. - Неплохо, а?
      - Неплохо, - спокойно соглашается Игорь.
      - Ну давайте теперь думать вместе, - говорит Кузьмич.
      Оказывается, у Игоря тоже неплохие результаты, совсем не плохие. По обоим ленинградским эпизодам, а также по трем харьковским проходят приметы Мушанского. Игорь зачитал нам соответствующие места из привезенных протоколов допроса свидетелей. Да, все они видели Мушанского, тут спутать невозможно.
      Итак, мы имеем дело с "гастролером". И ловить его можно, только когда он появляется в Москве. Ну а о своем прибытии он достаточно громко нам сообщает.
      - По этой версии у нас есть предложение, - говорит Игорь.
      - Давай, давай, - одобряет Кузьмич. - Тут есть над чем подумать, милые мои.
      И мы составляем хитроумнейший план. У меня даже сама собой проходит голова. Меня захватили новые идеи и точный психологический расчет.
      Да, мы составляем просто удивительный план. Я не знаю, кем надо быть, чтобы теперь уйти от нас.
      Глава IV
      ВОЛК, КАЖЕТСЯ, ЗАФЛАЖКОВАН
      Если вы поглядите на Кузьмича со стороны, скажем в метро или в столовой, где мы обедаем, - обычный немолодой мужчина, высокий, чуть сутулый, в мешковатом старомодном костюме, ежик седеющих волос, простое, ничем не запоминающееся лицо. Вот только взгляд... Но его можно и не заметить. Взгляд у Кузьмича внимательный, вдумчивый какой-то. Когда он на тебя смотрит, возникает ощущение полного доверия к этому человеку, кажется, все ему можно в случае чего рассказать, все он поймет как надо. Это, конечно, избитые слова, но в данном случае точнее не скажешь. Вот такой взгляд. Но, повторяю, его можно и не заметить. И тогда впечатление от Кузьмича остается самое что ни на есть заурядное, просто никакого впечатления, я бы так сказал.
      Но если вам придется с ним поработать, как мне, например, вот тогда вы поймете, что за человек перед вами. Совсем другой человек, чем вы себе представляли. Мне иногда даже хочется записать ход его рассуждений. Вот как сейчас, например, когда мы обсуждаем дело Мушанского.
      Причем Кузьмич всегда начинает с вопросов, с загадок, так сказать, всегда вначале старается разбудить фантазию у других, заставить думать, искать, предлагать что-то. И он так при этом заинтересованно слушает, что мы неизменно втягиваемся в спор, совершенно невольно как-то. А уж потом Кузьмич начинает рассуждать сам, думать вслух. И тогда он раскрывается до конца, и тогда я начинаю им восхищаться и забываю про его старомодный костюм и про все остальное, над чем мы с Игорем иной раз между собой подтруниваем, и чувствую себя рядом с ним мальчишкой, честное слово.
      Сейчас Кузьмич только начинает разговор, глуховато, неторопливо, даже как-то задумчиво:
      - Итак, милые мои, у нас уже целых три места, где можно ждать появления этого артиста, когда он приедет в Москву. Целых три места. Согласны?
      - Два, Федор Кузьмич, - не удержавшись, поправляю я.
      - Ну давай. Какие, по-твоему, два?
      - Первое у Вари.
      - Так. У Вари, значит. Что ж, возможно. Как полагаешь?
      Он смотрит на Игоря. Тот кивает.
      - Возможно.
      - Здесь дело не только в деньгах, - снова вмешиваюсь я. - И не только в том, чтобы сделать ее сообщницей, сбытчицей краденого. Она еще красивая, просто очень красивая. И он наверняка ею увлекся.
      Игорь скептически усмехается.
      - Не встречал он красивых, этот артист...
      - Ты бы на нее посмотрел, - запальчиво возражаю я.
      И тут уже начинают улыбаться все. Даже Кузьмич.
      - Ладно, - говорит он. - Поверим тебе. Значит, Варя - первое место, где можно его ждать.
      - Лосев в этом толк знает, - вставляет Игорь.
      - Ладно, говорю, - с нажимом повторяет Кузьмич и обращается ко мне: Давай второе место.
      - Второе - это Худыш, - говорю я не без гордости.
      Ведь оба места - наше открытие. И я действительно горжусь, хотя изо всех сил стараюсь этого не показывать.
      - Так, - спокойно соглашается Кузьмич. - Значит, Худыш. Согласен.
      - Это будет понадежнее, - замечает один из оперативников Игоря. - Худыш ему нужен для дела.
      - Вернее, после дела, - поправляет другой оперативник. - Сначала кража, потом Худыш. Он сбытчик.
      - Не обязательно, - вступает в спор Игорь. - У них всякие дела. И всякие расчеты.
      - И еще общество, - добавляю я. - Мушанский любит общество. Именно такое, кстати. Чтобы блистать. Поэтому он может появиться там в любое время.
      - Он прежде всего деловой человек, - не сдается оперативник. - И хитер. Ради общества он рисковать не будет. Знает ведь, что его ищут.
      - Вот это верно, - вдруг говорит Кузьмич. - Это он знает. Запомните, милые мои. - И обращается ко мне: - С этой самой... Как ее?..
      - Элеонорой Михайловной? - помогаю я.
      - Да. С ней надо еще встретиться. Ты не условился?
      - Появлюсь, - загадочно обещаю я.
      Кузьмич усмехается. Он догадывается, какой стиль установился у меня с нею.
      - Везет этому Лосеву, - качает головой Игорь и подмигивает.
      - Трудись, - назидательно говорю я. - Авось тоже повезет.
      - Значит, так, - подводит итог Кузьмич. - Квартира этого портного тоже место, где может появиться Мушанский. Согласны?
      Все, конечно, соглашаются.
      - И наблюдать за этим местом надо неотрывно, - продолжает Кузьмич. - А не ждать новой кражи. Он там может появиться в любой момент, как приедет.
      С этим тоже сейчас никто не спорит.
      Кузьмич поглядывает в мою сторону.
      - Итак, это второе место. Но есть еще и третье. Его только надо найти.
      Теперь он почему-то смотрит на Игоря. И мы все, насторожившись, тоже невольно смотрим на него. Игорь недоуменно пожимает плечами. Потом хмурится. Ему, конечно, неприятно. Он, как и мы, не понимает, что имеет в виду Кузьмич и почему он смотрит именно на него.
      - Давайте думать, - предлагает Кузьмич и, отложив очки, неторопливо закуривает. - И рассуждать.
      - Значит, установлено, что этот самый Мушанский - "гастролер", говорит Кузьмич. - И появляется он в Москве только на три-четыре дня. Спрашивается: где этого гуся можно задержать скорее всего? Конечно, там, где он остановился, где он ночует. Так ведь? Вот и давайте-ка над этим подумаем. В гостинице он не остановится, это ясно. Он туда только на кражу пойдет. Где же еще?
      - У знакомых, - не очень уверенно предполагаю я.
      - К каким это знакомым можно с краденым прийти? - Кузьмич прищуривается.
      - Мало ли к каким...
      - Я думаю, - вступает в разговор Игорь, - у него в Москве главным образом деловые знакомства. Вроде Худыша. Там он не остановится.
      - А может, женщина? - предполагает один из оперативников.
      - Тут надо учесть вот что, - Кузьмич качает головой. - Он же знает, что в Москве его ищут. И в Москве ему появляться опасно. Он только для краж сюда приезжает. Остановиться в какой-нибудь квартире означает неминуемо привлечь к себе чье-то внимание.
      - Есть такие квартиры, - замечаю я, - в которых...
      Все прекрасно понимают, что я имею в виду. И Игорь решительно возражает:
      - Нет. Там он не остановится... Другого полета птица Вряд ли наутро он выползет оттуда такой чистенький и свеженький, каким он потом появляется в гостинице.
      - Так, так, - кивает Кузьмич. - А три или четыре ночи он все-таки где-то проводит в Москве. Причем, - он поднимает палец, - именно в культурном месте. Они правы. - И он указывает на Игоря и оперативника.
      - Все-таки, я думаю, у женщины, - упрямо повторяет первый из оперативников. - Артист. Умеет заливать. Умеет ухаживать. Не всякая устоит. И повод для ночевки вполне безопасный, - он улыбается.
      Но я с этим не соглашаюсь, и, по-моему, другие тоже. Кузьмич прав. Мушанский знает, что его всюду ищут, четыре дня подряд ночевать на частной квартире он не будет.
      - Красносельская, - напоминаю я. - Почему он вышел из такси именно там? В одиннадцать часов вечера. Он ведь куда-то ночевать отправился, не иначе.
      - Правильно, - поддерживает меня Кузьмич. - Вот тут уже становится теплее. Как в той детской игре.
      - М-да, - задумчиво соглашается Игорь. - Что же там имеется, в районе Красносельской?..
      Мы начинаем вспоминать.
      - Жилой массив, - говорит наконец один из оперативников. - Больше ничего. Если не считать магазинов, кино, учреждений, мастерских и так далее.
      - И рядом вокзалы, - добавляет Игорь.
      - Он мимо них проехал на такси, - возражает кто-то.
      Игорь качает головой.
      - Это как раз не имеет значения.
      - Из Москвы он в ту ночь уехать тоже не мог, - вмешиваюсь я. - Он еще два дня совершал кражи здесь. И ночевать на вокзале он, конечно, тоже не собирался. Не для него это.
      - Стоп, - неожиданно произносит Кузьмич. - Где можно ночевать на вокзале?
      - В зале ожидания, - говорю я. - На скамьях. Только там не выспишься. И костюм помнешь. Четыре ночи подряд - исключено.
      - А еще где? - настаивает Кузьмич.
      В тоне его уже нет задумчивости, в нем какое-то напряженное ожидание, словно Кузьмич в чем-то важном экзаменует нас, словно сам он уже о чем-то догадывается.
      - Где еще? - переспрашивает Игорь и, усмехнувшись, начинает перечислять: - В комнате матери и ребенка, в медпункте, в комнате милиции, наконец...
      Тут уже смеемся мы все. А я даже закашливаюсь.
      - А еще? - продолжает допытываться Кузьмич.
      - В комнате для транзитных пассажиров, - отдышавшись, вдруг выпаливаю я.
      Кузьмич многозначительно поднимает палец.
      - О! - произносит он. - Это уже кое-что. Ну а кого же туда пускают, интересно?
      Этого никто из нас точно не знает, и Кузьмич берется за телефон. Он звонит в комнату милиции первого попавшегося вокзала, правила везде одинаковы, и наводит справку.
      Выясняет он следующее. Чтобы остановиться в комнате для транзитных пассажиров, надо предъявить паспорт и билет, который бы свидетельствовал, что пассажир едет через Москву и должен здесь произвести пересадку. Билет этот регистрируется дежурной. Проживать в комнате для транзитных пассажиров можно в течение трех суток.
      - Вот и все, - заключает Кузьмич. - Очень даже просто и удобно. К тому же вполне культурно. - И, усмехнувшись, добавляет: - А если еще коробочка конфет или что-нибудь в этом роде, то и четвертые сутки прихватить можно.
      - И паспорт не обязательно будет предъявлять, - добавляю я.
      - Пустяки, - возражает Игорь. - У него и краденый паспорт может быть припасен. Главное - билет.
      Словом, возникает интересная версия. Мы ей даем оперативный шифр "вокзал".
      Все оживляются. И тут наш Кузьмич начинает рассуждать, как бы думать вслух, и мы умолкаем.
      Кузьмич не поучает, не разъясняет, не цитирует авторитеты, он не пытается проникнуть в природу явлений и вскрыть их корни. И уж конечно, он не обобщает и не выводит никаких законов. Просто он размышляет над конкретной задачей, очень непростой задачей, которая нас больше всею заботит.
      - Тут надо кое-что учесть, милые мои, - говорит Кузьмич и указывает на сидящего рядом со мной оперативника. - Вот ты сказал: "Он знает, что его ищут". Это многое определяет в его поведении, артиста нашего. Это значит, что нервы у него натянуты до предела и покоя у него нет ни днем, ни ночью. Он ведь каждую минуту отовсюду ждет опасности, ждет нападения. И в каждом человеке, с которым сталкивается, подозревает прежде всего врага. Вот такая у него сейчас жизнь. Такое состояние. Как у затравленного волка. И в этом состоянии даже самый опытный преступник допускает ошибки, просчеты. Обязательно допускает. Незаметно для себя. И нам надо их учесть. А сначала надо найти. Это первое. И еще одно нельзя упустить. Я уже об этом говорил. Он звереть начинает. Он уже пошел на убийство. Это сдают нервы. Раньше небось, если бы зашла горничная, он нашелся бы и такое ей загнул, что она бы и в другой номер ему сама дверь открыла. А вот сейчас нервы сдали, он ничего придумать не смог и пошел на убийство. И тут, знаете, как с хищником. Почуял кровь! Перешагнул внутри себя через что-то. Опасное дело. Теперь он, чего доброго, и заранее может убийство запланировать. Теперь можно от него этого ждать. Вот, милые мои, кого мы перед собой имеем.
      Кузьмич оглядывает нас, вздыхает и закуривает новую сигарету. Потом продолжает:
      - Так вот насчет его ошибок. Возьмем пока версию "вокзал". Значит, появляется он в Москве. В третий раз, обратите внимание. И к вечеру отправляется на ночевку. Куда? На какой вокзал? Учтите его состояние, его нервы, его страхи и всякие опасения. И я вам точно говорю: где бы, в каком бы районе он к вечеру ни оказался, ночевать он потянется на тот самый вокзал, где ночевал в свой первый и во второй приезд. Почему? Да потому, что там все для него прошло благополучно. Там он уже все знает: планировку здания, расположение милицейских постов, саму эту комнату для транзитных пассажиров, дежурную там, знает все лестницы, все входы и выходы. А любой другой вокзал для него неизвестность. И это в его состоянии всегда означает опасность, которой надо избежать. Ведь неизвестно, в какую обстановку он там попадет, с каким персоналом там столкнется. Вдруг кто-то узнает его там, вдруг задержат. Ведь ищут его всюду, он же знает, это у него гвоздем в голове сидит. И чувство самосохранения погонит его на тот самый, уже знакомый ему вокзал, который именно поэтому кажется безопаснее других. Вот какая штука. И там дежурная в третий раз запишет в тетрадочку его фамилию и его билет. В третий раз, учтите. Хотя на какую фамилию будет у него паспорт, мы не знаем...
      Тут я снова, не сдержавшись, начинаю кашлять. Кузьмич, покосившись на меня, выжидает, пока я успокоюсь. И еще с тревогой поглядывает на меня Игорь. Чего это он, в самом деле, кашля не слышал, что ли? Умирать я не собираюсь и болеть тоже.
      Когда приступ кашля наконец проходит, Кузьмич продолжает все так же неторопливо:
      - Теперь насчет билета. Мушанский ведь действительно в Москве проездом. И у него должен быть билет Харьков - Ленинград или наоборот. Зачем ему брать билет до Москвы, а здесь снова покупать? Вот этот билет он и может предъявить дежурной. Может, но скорей всего не предъявит. Он побоится обнаружить подлинный свой маршрут. Побоится. Он сейчас всего боится. Мало ли что? Но предъявить какой-то билет ему все-таки надо. Что тут делать? Единственный выход, это где-то по пути купить другой билет, допустим Орел Бологое, и его предъявить в Москве. А потом, когда поедет из Ленинграда, купить уже билет Бологое - Орел. Вот и все. И тут есть один интересный, по-моему, момент. Снова учтем его нервы и его опасения. Если уж он решится выскочить в Орле за билетом, а потом в Бологом, то в следующий раз он выскочит снова там. Только там. Он уже будет считать эти вокзалы для себя безопасными. Ведь в первый раз все там сошло благополучно. А в других городах неизвестно, как все сойдет. Про нервы его не забудьте и про мысль, что ищут его всюду. Она ему спать не дает. Страшная эта жизнь, я вам скажу.
      Кузьмич снова вздыхает и на секунду задумывается. Мы тоже молчим. Я борюсь с подступающим кашлем.
      - Так вот, - заключает Кузьмич. - Теперь понимаете, что нам надо искать по этой версии? - И сам же отвечает: - Повторность билетов на одном и том же вокзале. И в определенные, нам уже известные дни. Вот что. И еще. Этот артист может появиться, в любой момент. У него график свой. И к этому надо быть готовым.
      Он умолкает и смотрит на часы. Половина одиннадцатого. Я просто не заметил, как пролетело время.
      - Все, - объявляет Кузьмич. - Здорово засиделись, однако.
      Мы встаем, с шумом отодвигая стулья.
      - Лосев, - сурово обращается ко мне Кузьмич, - завтра на работу не являйся. Дома побудь. Пусть там Елена Георгиевна меры примет. Мне больные сотрудники не нужны. Тут и здоровые еле справляются.
      - Что вы, Федор Кузьмич, - пытаюсь протестовать я. - Чего мне дома делать? Я совершенно...
      - Ладно, ладно. Сказал - значит, все.
      - А вдруг завтра...
      - Ничего. Как-нибудь и без тебя справимся.
      - Федор Кузьмич, да я за одну ночь поправлюсь. Вот увидите.
      - И видеть не желаю.
      Он совершенно непреклонен. А я при мысли, что именно завтра этот артист может появиться в Москве и операция пройдет без меня, готов выть от злости. Столько сил вложить в это дело и в самый важный момент выйти из игры!
      Но чувства мои, конечно, сложнее и глубже, чем эти доводы, которые я сам себе сейчас сгоряча привожу. Особенность нашей работы заключается еще и в том, что она не просто увлекательна. Увлекательных занятий много. Но распутывание преступления, особенно сложного и опасного, включает в себя столько чувств и переживаний, как никакая другая работа. Тут я убежден. Вас ведет вперед не только, даже не столько сама тайна преступления, но возмущенное чувство справедливости. Кара должна настигнуть преступника непременно, во что бы то ни стало, справедливая и суровая кара закона. Нельзя прощать такое. Эта, казалось бы, прописная истина становится вашей верой, вашим убеждением, вашим прямым и святым долгом, вашей совестью. И хотя я понимаю, что и без меня все свершится как надо, я не могу оставаться в стороне, это выше моих сил, слишком много горьких впечатлений связано у меня с этим делом, слишком много переживаний.
      И тогда я прибегаю к последнему средству.
      - Федор Кузьмич, - говорю, - вы сами предупредили, что сейчас Мушанский особенно опасен. Ведь так?
      - Ну предупредил. И что?
      - Так вот. Я должен немедленно повидать Варю. Завтра же. Ее надо подготовить. Он же ей должен позвонить. Или еще хуже. Он может неожиданно к ней явиться. Что тогда?