Я кончаю разговор. Товарищи мои давно поняли его характер и теперь смотрят на меня с немалым уважением. Вступить в такой отчаянный спор с Кузьмичом не каждый решится. Я же очень горд одержанной победой, но стараюсь это не показывать.

Мы уславливаемся, что к Зинченко — тому низенькому, в телогрейке, который нес водку, — поедут Сухарев и Володя, а ко второму, Мухину, — Гриша Волович и я.

Честно вам скажу, что, пока мы все это обсуждали и решали, я как-то не задумывался, что меня ждет бессонная тревожная ночь в чужом и отнюдь не гостеприимном доме, что на улице холод и слякоть, и пронзительно свистит за окном ветер, и живет этот Мухин у черта на куличках, я и не слышал никогда про такую улицу или проезд.

Да, я только сейчас в полной мере осознаю, какая мерзкая перспектива ожидает меня. Впрочем, на работе мы обычно находимся в таком состоянии предельного напряжения и психологической готовности к любому повороту событий, что всякая неожиданность воспринимается нами как вполне естественная. Так и на этот раз. Надо только позвонить домой и предупредить моих, что ночевать я не явлюсь. Ну, а Светку можно пока об этом не предупреждать. И звонить ей отсюда неудобно. Разговор у нас всегда получается слишком… Ну, как бы это сказать? Личным, что ли. Словом, неудобно.

И потому я звоню только домой, своим старикам. Тут можно быть деловитым и кратким. Мама, конечно, первым делом спрашивает, хорошо ли я одет, и дает всякие ценные советы, как уберечься от простуды, хотя я прекрасно понимаю, что ее куда больше волнуют неведомые и потому кажущиеся особенно опасными события, в которых я этой ночью должен участвовать. Мама никак не может к этому привыкнуть.

После меня звонят по очереди домой все участники этой ночной операции.

Я тем временем проверяю пистолет, которым, слава богу, давно уже не пользовался. Будем надеяться, что и на этот раз воспользоваться им не придется. Тем не менее проверяю я его весьма тщательно.

И вот мы едем с Гришей в дежурной машине по вечерней, залитой огнями Москве. Путь наш далекий, в сторону Южного порта и еще дальше.

За это время Гриша успевает мне кое-что рассказать о Федоре Мухине. В местном отделении милиции его, оказывается, хорошо знают. Это отпетая личность. У него уже есть судимость за кражу, и он около трех лет отбывал наказание в колонии. Прописали его снова в Москве, только поверив его клятвенным заверениям, устным и письменным, что он не только сам ничем больше не нарушит общественный порядок, но и бывшим своим дружкам не позволит это делать. Не последнее значение имело и то обстоятельство, что в Москве проживала его семья — старуха мать и жена с двумя детьми. Мыслимое ли дело было им сниматься вслед за ним в чужие края? А с другой стороны, факты подтверждали, впрочем, и так очевидную истину, что человек, возвращаясь из заключения в родную семью, в знакомый коллектив на работе, легче становится на ноги, чем один-одинешенек в чужом городе.

Однако с Мухиным все получилось неудачно. Вернулся он домой года два назад. На фабрику, где раньше, до ареста, работал слесарем, он поступить не пожелал. Стал перебиваться случайными заработками, пьянствовать, появились и соответствующие дружки. От благих его намерений и клятв остались только корявые заявления в отделении милиции, где на него давно уже махнули рукой, как на помощника в борьбе с преступностью, и старались только уследить, чтобы он сам не совершил какого-либо преступления. Дважды за это время он все же отбывал административные наказания за пьяные скандалы и драки, первый раз семь суток, второй — пятнадцать. Силой Мухина бог не обидел, здоровяк он отменный, к тому же задира и наглец, а когда напьется, то, говорят, такая в нем лютая злость просыпается, что страшно к нему подойти — убьет. Семья от него стонет и плачет. А слушается он, оказывается, только мать, в пьяном виде даже больше, чем в трезвом. Мать — старуха молчаливая, злющая и твердая как кремень. Жена уж сколько раз от Мухина собиралась уходить, но старуха не отпускает, и та ей подчиняется.

Вот какие интересные подробности сообщает мне Гриша, пока наша машина несется по знакомым, а потом уже и мало или совсем незнакомым улицам, то ярко освещенным, людным, широким, а то и пустынным, полутемным, кривым и узким.

Улицы становятся все темнее и пустыннее. Мы забираемся в какой-то совсем далекий и удивительно старый район. Кругом лишь одноэтажные или двухэтажные домики, длинные темные заборы каких-то складов и фабричонок. Кое-где улицы вовсе не асфальтированы, и машину кидает на булыжных ухабах.

Водитель сбрасывает газ, и мы еле ползем, всматриваясь в названия улиц на перекрестках и в номера домов. Прохожих не видно, и спросить дорогу не у кого.

Изрядно проплутав по кривым темным улочкам, мы наконец обнаруживаем нужный нам проезд. В нем всего-то два дома, а по другой стороне тянется длинный, местами покосившийся забор. Один из двух домов тот, который нам нужен. Вернее, номер тот, а под этим номером, оказывается, числится целых пять или шесть «строений».

К счастью, здесь нам попадаются двое прохожих, и после осторожных, не вызывающих подозрений и любопытства расспросов, ибо эти люди сами живут где-то поблизости и могут знать Мухина, мы выясняем кое-какие детали местной топографии и некоторые имена. Мухин в разговоре, естественно, даже не упоминается.

Затем мы стучим в один из домиков и после такого же осторожного разговора выясняем, что нам нужно «строение No 3». Этот ушедший в землю домишко расположен в самой глубине обширного темного двора.

Машину мы вынуждены отпустить, и у нас такое ощущение, что вместе с ней обрывается последняя связь с внешним миром.

Но идти прямо в это «строение» и спрашивать Федьку тоже нельзя. Сперва следует хоть бегло осмотреть этот огромный темный двор. Мало ли что может произойти, и предварительное изучение «места действия» стало у нас законом.

Мы медленно обходим двор, приглядываемся, прислушиваемся, запоминаем. Двор хотя и большой, но совсем не просторный, и так и эдак расположились в нем большие и малые сараи и сарайчики, то и дело образуя темные закоулки и тупики. Да и сами «строения» разбросаны по двору без всякого порядка. Одно из них оказывается двухэтажным, каменным, а остальные деревянные, в один этаж. Из некоторых окон струятся в темный двор золотистые полоски света и слышатся голоса. К каждому домику прилепились еще какие-то пристройки, крылечки с навесом.

Вскоре мы устанавливаем, что двор имеет несколько выходов на соседние улицы и в окружающие дворы.

Теперь, пожалуй, настало время направиться и к «строению No 3», где живет Федор Мухин. Знакомство с местной топографией можно считать законченным. Ноги у нас уже отсырели от шлепанья в темноте по глубокой грязи и мокрому снегу, и сами мы изрядно продрогли.

В этот момент из-за какого-то сарая появляется невысокая, темная фигура в расстегнутом пальто и ушанке набекрень. Судя по пружинистым, быстрым движениям, человек весьма молод. Об этом можно судить и по задиристому, нагловатому тону, каким он нас окликает:

— Эй, парни! Чего тут вынюхиваете, гады?

— Чего лаешься? — отвечает Гриша миролюбиво. — По-человечески не умеешь?

— Ха! Культурный какой, — презрительно усмехается парень. — Кого, спрашиваю, ищете?

— Да Федька нужен…

— Это который?

— А у вас их тут сколько?

— Хватает. Вот я, к примеру, тоже Федька.

— Ты? Мелковат ты для Федьки, — смеется Гриша. — Нам бы побольше нужен.

— Ах, побольше… — загадочно произносит парень. — Есть у нас такой.

— Не знаешь, часом, где он? — в свою очередь спрашивает Гриша. — Дело у нас к нему. К Федьке Мухину, конечно.

Я молча стою за спиной у Гриши и безуспешно стараюсь разглядеть встретившегося нам парня. В первый момент он чуть выставился под косой луч света из недалекого окна, но тут же поспешно отступил в тень. Подозрительно это. Учуял что-то опасное в нас? Боится, что его узнают?

— Ну да. К Мухину, — повторяет парень. — Понятно. Только его дома нет. Гулять ушел. Сам видел.

Врет он нахально и почти в открытую.

— Вот те раз, — досадливо говорит Гриша. — Крах фирмы. Где ж он может быть, не знаешь?

— А какое у вас дело-то? — любопытствует парень.

Гриша небрежно машет рукой:

— Железнодорожное дело. Погрузка-разгрузка.

— А-а… — Парень с минуту медлит, что-то про себя соображая, потом добродушно сообщает: — У Полины он сейчас, кажись. Гуляет там.

— И отпускает его жинка-то?

— Ха! А чего она сделает? — Парень решительно запахивает пальто и поправляет шапку на голове. — Вот так, мужики. Топайте до Полины. Она во-он в том доме живет, — он указывает на один из дальних домиков во дворе. — А я побег. Замерз тут с вами.

Он поворачивается и кидается куда-то в темноту, исчезнув за ближайшим сараем.

А мы чуть не на ощупь начинаем пробираться к домику, где живет неизвестная нам Полина.

Уверенности, что мы там застанем Федьку, у меня нет, и парень, сообщивший нам об этом, никакого доверия не вызывает. Но проверить на всякий случай надо. Мало ли что. Да и с Полиной этой тоже познакомиться интересно. Почему-то именно ее назвал тот парень.

Из двух затянутых занавесками окон до нас доносится лихой перебор гитары и нестройный, азартный хор голосов. Знатная, однако, там гулянка. Возможно, что Федька ею и соблазнился.

Недалеко от крыльца мы с Гришей останавливаемся, прячемся за угол ближайшего сарайчика и совещаемся, как поступить дальше.

— Заходить туда не очень-то с руки, — озабоченно говорит Гриша.

— Посмотрим, кто откроет, — предлагаю я. — И вызовем Федьку на крыльцо. Ты давай спрячься. Я один. А то двое всегда настораживают.

— Ну, правильно, — соглашается Гриша. — Только вызову я. А то ты по силуэту опасней выглядишь.

Я соглашаюсь, усмехаясь про себя Гришиному витиеватому выражению. Но в принципе он прав. Такая каланча, как я, может вызвать опасение, а Гриша невысокий, щуплый, его можно не опасаться.

Итак, я остаюсь за углом сарая, а Гриша поднимается на крыльцо и не сильно стучит, скромно, деликатно, словно заранее извиняясь за беспокойство. Раз стучит, потом, переждав, стучит снова, все так же деликатно. После второго стука за дверью слышится возня, и немолодой женский голос сердито спрашивает:

— Ну, кто там? Кого еще принесло?

— Мне Полину, пожалуйста, — вежливо говорит Гриша.

Почему Полину? Надо же вызывать Федора! Значит, Гриша решил сделать это через Полину? Решил, наверное, что за дверью соседка, которая может не знать всех гостей. Тем не менее я чувствую смутное беспокойство от Гришиной инициативы. Ведь условились мы не так.

В это время за дверью снова слышится какая-то возня, звякает замок, и дверь открывается.

На пороге, в тусклом свете горящей в прихожей лампочки, я различаю невысокую женскую фигуру в пальто, накинутом на плечи.

— Это вы меня звали? — доносится до меня возбужденный женский голос. — Ну, и что вам надо? Вы скорее, там гости у меня.

— Федю мне надо. У вас он, говорят.

— У меня? Ха, ха, ха! Кто это вам сказал?

Но Гриша не успевает ответить. На крыльцо выскакивает какой-то высокий, всклокоченный парень и, загородив собой Полину, с угрозой кричит:

— Я те дам Федьку! И он у меня еще заработает. А ну катись, пока не врезал. Да я вот…

Он порывается соскочить с крыльца, и я уже весь напрягаюсь, предвидя неминуемую драку, когда Полина повисает на руке у парня и жеманно говорит:

— Ну, Валечка, ну, перестань. Никакой Федька мне не нужен. Ты мне нужен! Ты. Ну пойдем, пойдем… — Она увлекает парня за собой и холодно бросает через плечо Грише: — Так что никакого Федьки здесь нет и не было. Ясно вам?

Дверь с треском захлопывается.

В наступившей непроглядной темноте я не различаю даже Гришу, стоящего в нескольких шагах от меня.

Постепенно, однако, глаза привыкают, и я начинаю кое-что видеть. Гриша подходит ко мне.

— Соврал нам тот парень-то, — зло говорит он.

— Соврал или ошибся, кто его знает.

— Нет, именно соврал, — убежденно возражает Гриша. — Зачем только ему это понадобилось, не пойму пока.

— Ладно. Пойдем теперь к Федьке домой, — говорю я. — Час целый мы тут с тобой потеряли.

— Ну, может, и не совсем потеряли, — ворчит Гриша.

Ежась от пронизывающего ветра и окончательно продрогшие, мы добираемся наконец до «строения No 3». Огибаем его, находим крыльцо и, поднявшись по скрипучим ступенькам, с трудом разбираем корявую надпись белыми буквами на железном почтовом ящике: «Мухины». Значит, все верно. И мы стучим.

Тут мы ситуацию приблизительно знаем: жена, старуха мать, дети. Больше в доме никого не должно быть. Точнее, в этой половине дома, а во второй живет другая семья, и у нее отдельный вход.

На стук нам никто не открывает. И мы стучим снова, уже сильнее и требовательнее. Звонка мы в темноте так и не нашли.

— Ну, чего расстучались-то? — раздается за дверью суровый старушечий голос. — Чай, не в казенку стучитесь, а в дом к людям. Чтоб вам кулаки обломать, ироды! Кого надо, спрашиваю?

— Федора, — громко говорит Гриша. — Откройте, мамаша.

— Ну да. Конечно. Каждому открой. Нет его!

— Все равно откройте, мамаша. Нам с вами поговорить надо.

— Это кто же вы такие будете, чтоб со мной разговаривать?

Старуха упорно не желает открывать дверь. Но у Гриши ангельское терпение.

— С работы мы, — говорит он миролюбиво. — Из комитета.

— Какого еще комитета?.. — ворчит старуха.

Но, видимо, эта солидная рекомендация на нее действует. За дверью гремит засов, щелкает один замок, потом второй, и дверь наконец приоткрывается.

На пороге стоит низенькая толстая старуха в драной меховой жилетке, из-под темного платка выбиваются седые волосы, круглое лицо удивительно тугое и гладкое, сливой висит красный склеротичный нос.

— Тише галдите-то, — сердито предупреждает она. — Дитев только-только уложили.

— Ладно, ладно, не разбудим, — успокоительно отвечает Гриша. — Сами вот вы только…

— А ты не указывай. Я, чай, у себя дома, — обрывает его старуха.

Мы оказываемся в маленькой, тесной передней. Я чуть не задеваю головой низкий, потемневший от времени, дощатый потолок. В нос бьет какой-то горько-кислый запах, не то квашеной капусты, не то соленых грибов.

Старуха указывает нам на маленькую кособокую дверку в тонкой, словно фанерной стене. Когда я эту дверку толкаю, вся стена заметно содрогается.

Мы заходим в полутемную, обшарпанную комнату с грязными обоями, с прогоревшим матерчатым абажуром, свисающим с потолка над колченогим, покрытым старой клеенкой столом. У стен стоят три или четыре таких же стула и бугристая, с пружинным матрацем допотопная тахта, истертая и засаленная.

Старуха идет вслед за нами и останавливается в дверях, исподлобья буравя нас подозрительным, неприязненным взглядом.

— Ну, и чего надо? — спрашивает она.

— Нам Федор нужен, — вступаю в разговор я.

Старуха вздергивает вверх розовый, весь в седых волосинках подбородок и со злостью смотрит на меня.

— А я говорю, нет его. Чай, не глухой?

— Где он? — не повышая голоса, снова спрашиваю я.

— Почем я знаю, — отрезает старуха. — Не докладывает он мне.

— Тогда позовите Анну Сергеевну, — все тем же тоном говорю я. — Пожалуйста.

Мне кажется, старуху больше всего злит этот ровный, спокойный тон, она привыкла к крикам и ругани.

— Да на кой вам Федька-то?.. Что он вам сдался?.. Что вы человеку дыхнуть не даете?.. — с подвыванием выкрикивает она. — Всем вдруг нужон стал! То Алешка прибег: скорей, скорей. То вы теперь. Отцепитесь вы от человека за ради Христа. Покоя он через вас лишился. Дома родного боится…

— Нам предупредить его надо, — неожиданно говорит из-за моей спины Гриша.

В первый момент я не могу понять, почему он это сказал.

— Ишь, предупредители! — накидывается на него старуха. — Чтоб вам повылазило! Знаю, знаю вас! То, видишь, Алешка предупреждать куда-то побег. То вы вот. Чтоб вас лихоманка взяла!

— Вы б, мамаша, вели себя потише, — строго говорит Гриша. — Ведь дети спят, сами сказали.

— Ах ты, окаянный! — взвизгивает старуха. — Ты мне не указывай! Ты лучше проваливай отседа!

У меня не остается сомнений в том, что Федька скрывается и явно чего-то боится. Но чего? Неужели это он и Зинченко убили Веру Топилину? Но где же в этом случае был ее спутник? Убежал? А ограбление квартиры?.. Нет, этого Федьку надо найти во что бы то ни стало. Тем более если он скрывается. И скрывается он, конечно, от нас. От кого же еще ему скрываться? И какой-то Алешка побежал его предупредить о чем-то… Предупредить? Уж не о нас ли? Не о том, что мы его ищем? Но тогда…

У Гриши, очевидно, тот же самый ход мыслей, только возникли они у него раньше, чем у меня, потому что он вдруг говорит:

— Ну, точно. Мы Алешку только что во дворе встретили. Тоже послали Федьку предупредить.

— Ага. Как раз. Вы пошлете… — с неутихающей злостью шипит старуха. — Сам он побег. Что, я не знаю? — И, спохватившись, испуганно добавляет: — Кто его знает, куда побег, может, домой, раз Федьку не застал.

Как же провел нас этот стервец Алешка! Ведь он нарочно послал нас к Полине, чтобы выиграть время и успеть предупредить Федьку. Но зачем же он забегал сперва сюда? Думал застать Федьку дома? Вряд ли. Значит… Неужели старуха знает, где ее сынок скрывается? Это вполне возможно. Так или иначе, но из встречи с Алешкой надо извлечь пользу.

— Федьку непременно надо предупредить, — говорю я, понижая голос. — Его же Валька Полинкин убить грозится. Чтоб к Полине не подкатывался. Сейчас только грозился, при нас.

— Да кому эта драная кошка нужна! — яростно вскидывается старуха. — Подавись он ей, зараза! У-у, так бы зенки ей все и выцарапала!

Она поворачивается к окну и трясет перед собой пухлыми кулаками.

— Вы все-таки позовите Анну Сергеевну, — напоминаю я. — Нам с ней надо…

Но в этот момент дверь за спиной старухи приоткрывается, и в комнату робко заглядывает худенькая женщина в темном платке на плечах.

— Вы меня, что ли? — негромко спрашивает она.

Старуха недовольно сторонится, и женщина заходит в комнату, нерешительно и испуганно смотрит на нас, теребя концы платка.

Мне кажется, испуг никогда не сходит с ее бледного, исхудавшего лица, это ее обычное состояние, наверное. И ничего страшнее для человека, мне кажется, быть не может. Эта женщина все время, каждую минуту, чего-то или кого-то боится — мужа, свекрови, чужих людей, близкой, неминуемой беды, нужды, наконец, которая уже затаилась в углах этого старого дома, впрочем, не затаилась, она на виду.

— Где ваш муж, Анна Сергеевна? — спрашиваю я. — Он нам очень нужен.

— Нету его… — тихо отвечает она, опуская глаза.

— А за вещами его кто приходил? — неожиданно спрашивает Гриша.

— Да Иван.

— Ну, вот. Значит, он у Ивана.

— Нет, что вы, что вы!.. — почему-то пугается Анна Сергеевна. — Нету их там…

— Ты, милая, разболталась чего-то, — сердито обрывает ее старуха. — Ничего-то не варит глупая твоя башка.

— Так они же спрашивают…

— Мало ли чего они спросят. А у тебя у самой тут что, мякина? — старуха с силой стукает женщину по лбу, и та в испуге отшатывается от нее. — Они кто? Чужие люди, неведомые. А он тебе муж родной…

— Ну ладно, — вмешивается Гриша. — Вы, мамаша, не очень-то руки распускайте. И язык, кстати, тоже. Не глупее вас Анна Сергеевна. И сама, наверное, знает, что говорить и что не говорить. А вообще-то… — он оглядывается по сторонам, — придется нам Федора обождать. Что ж, мы зря в такую даль ехали? Да и Федька потом ругаться будет, что его не обождали, как условились. Так, что ли?

Гриша смотрит на меня, и я киваю в ответ.

— Это докуда же вы ждать будете? — грозно спрашивает старуха, упираясь кулаками в бока.

— Докуда придется. Хоть до утра.

— Да я тут сплю, ирод!

— Ну, тогда на кухне посидим. И условие, — строго предупреждает Гриша.

— Кто ни постучит, открывать будем мы. А то еще кого вместо Федьки принесет.

— Да ты кто такой, чтоб командовать? — взвизгивает старуха и грозно надвигается всем своим тучным телом на Гришу. — Знать я тебя не знаю! Тьфу, тьфу!

Невысокий, худощавый Гриша кажется рядом с ней мальчишкой, и хохолок на затылке у него торчит тоже совсем по-мальчишечьи.

— Кончайте, мамаша, шуметь, — говорит Гриша. — Уже вот одиннадцать часов. Спать вам пора… — И поворачивается к жене Мухина: — Вы нам разрешите Федора обождать, Анна Сергеевна? Хотя бы на кухне. Мы вам не помешаем.

Он разговаривает с ней подчеркнуто уважительно и с оттенком явного сочувствия и даже симпатии. И это, по-моему, особенно злит старуху.

Словом, мы располагаемся на кухне. В доме постепенно все замирает. В одной комнате спит Анна Сергеевна с детьми, в другой — старуха. Злющая эта старуха долго еще что-то яростно бормочет про себя, кряхтит и бранится. Но наконец засыпает и она, клокочущий, громкий храп доносится из ее комнаты.

Мы не спим. Курим, пьем воду из крана и травим вполголоса всякие истории.

Чего только в эти тихие, настороженные ночные часы не поведаешь другу, сидящему рядом. Я рассказываю Грише о Светке, о скорой нашей свадьбе и о всяких проблемах, с этим связанных. А Гриша рассказывает, как ушла от него жена в прошлом году. Первый раз поехала на курорт, в Крым, и там влюбилась в какого-то летчика. Так домой и не явилась. Только письмо прислала: прощай, мол, и вышли вещи в Николаев. А кроме вещей, между прочим, остались две девочки, четыре годика и семь, первоклассница. К Грише после этого приехала мать жены, живут они теперь вместе. А на письма дочери теща не отвечает. Вот какой переплет. А девочки, между прочим, умненькие и смышленые, и красивые тоже. Гриша с такой нежностью говорит о своих дочках, что совсем по-другому приоткрывается мне вдруг этот человек.

— Нам бы часам к семи утра управиться, — вздыхает Гриша, — я бы Натку в школу успел отвести перед работой. А то Мария Зиновьевна никак не успевает. И Ниночка еще спит.

Я киваю. Да, неплохо бы к утру управиться.

Что ж, как ни неприятно в этом признаться, но, кажется, Кузьмич был прав. Мухин конечно же не появится в доме. И старуха завтра разнесет по всей округе весть о ночных гостях. Малоприятная перспектива. А если это дойдет до Мухина, то он, чего доброго, вообще из Москвы удерет. Ищи тогда его. И от этих беспокойных мыслей мне становится не по себе.

Бесконечно тянется эта проклятая ночь. Тихо в доме. Даже старуха перестала храпеть. Слышно только, как капает из крана вода.

Мы уже потихоньку клюем носами. Я смотрю на часы. Три. Самое тяжелое время, середина ночи. Надо сделать по кухне хоть несколько осторожных шагов и встряхнуться. Гриша сонно следит за мной.

Вдруг чуть слышно скрипит кухонная дверь, приоткрывается. На пороге стоит Анна Сергеевна. Поверх ночной рубашки она накинула пальто. Лицо у нее совсем бледное и губы дрожат. Одной рукой она стягивает на груди края пальто.

Анна Сергеевна останавливается в дверях и тихо, еле слышно спрашивает:

— Вы правду скажите, вы не из милиции?

Гриша серьезно и сочувственно смотрит на нее и тоже тихо отвечает:

— Да, мы из милиции, Анна Сергеевна.

Женщина вдруг прижимает свободную руку ко рту и молча плачет, еле слышно всхлипывая и втягивая ртом катящиеся по щеке слезы.

— Ну что вы, Анна Сергеевна… Ну что вы… Ну, успокойтесь, — наперебой говорим мы, вскочив со своих табуреток.

Гриша придвигает ей свою:

— Да вы садитесь…

Анна Сергеевна неловко опускается на табуретку, стараясь запахнуть полы пальто.

— Вы… забрать его… пришли?.. — давясь слезами, спрашивает она.

Ладонь ее уже не прижата ко рту, она опустилась ниже и обхватила горло, словно пытаясь помешать рвущимся оттуда словам.

— Нет, — отвечает Гриша. — Пока нам надо только поговорить.

Но она в отчаянии трясет головой.

— Что вы! С ним нельзя говорить! Это зверь. Он и слов-то не понимает!.. Простых слов!.. Я же… я в ногах у него валялась. Я умоляла… не пей, не пей! Семья же у тебя, дети… Как он измывается над ними, надо мной… вы бы видели только… Заберите!.. Христом-богом прошу, заберите… сил моих больше нет так жить…

— Успокойтесь, Анна Сергеевна, — волнуясь, говорит Гриша. — Я вас прошу, успокойтесь. Нельзя так.

Я поспешно протягиваю ей стакан воды.

— Выпейте…

Но она ничего не видит, ничего не слышит, она словно в бреду и не может остановиться.

— Я бы уже давно… но как без отца? Два мальчика ведь… И эта ведьма еще… кружит, кружит… А мне он опостылел, ну совсем… со страхом жду его каждую ночь, с жутью… пьяный, грязный лезет в постель… скотина чище, ласковей… трясусь вся… Я вас прошу… — Она вдруг соскальзывает с табурета на пол и тянет к нам руки. — Ну, люди вы или нет?.. И дети же…

Гриша кидается ее поднимать.

Но в этот момент дверь кухни с треском распахивается и вбегает старуха. Она подскакивает к Анне Сергеевне и наотмашь бьет ее по лицу раз, другой…

— А-а, сука!.. На мужа родного!.. — вопит она. — Да я тебя… убью!.. Своей рукой убью!.. Морду искровеню!..

Тут уже вмешиваемся мы. Но скрутить старуху оказывается не так-то просто, она вырывается, кидается во все стороны, плюется, кусается и изрыгает площадную ругань. По мне, так лучше любой пьяный хулиган, чем вот такая фурия.

Анна Сергеевна забилась в угол и оттуда испуганно наблюдает за безобразной сценой.

А когда уже нам удается угомонить старуху, из-за стенки раздается тонкий детский плач, а другой голос, постарше, к тому же хриплый спросонья, недовольно басит:

— Мам, опять эта стерва на тебя гавкает? Зарежу я ее, увидишь…

— Тише, Юрочка, тише, — давясь слезами, отвечает Анна Сергеевна. — Спи, ради бога.

— Этот, что ли, припер? — продолжает допрашивать детский голос.

— Не пришел, не пришел. Спи.

— Ну и ладно… — засыпая, бормочет за стенкой мальчик. — Пусть только придет…

Старуху мы отводим в ее комнату, и она со стоном и руганью валится на тахту.

Потом мы возвращаемся в кухню, и я говорю Анне Сергеевне:

— Но где же он, Федор? Как до него добраться? Без этого ведь ничего нельзя предпринять.

— Он тут… Он недалеко… — еле слышно шепчет она. — В сарае… там…

— Анна Сергеевна делает слабый жест рукой.

Я низко склоняюсь, чтобы уловить эти тихие, шелестящие слова, и в этот момент раздается осторожный стук в окно.

Гриша мгновенно гасит свет, и я раздвигаю плотные занавески. За окном непроглядная темень. Но когда привыкают глаза, я начинаю различать возле дома чьи-то неясные тени, двух или даже трех человек.

— Я открою форточку, — говорю я Анне Сергеевне, — а вы спросите, что им надо.

И толкаю форточку.

— Чего надо? — громко, звенящим голосом спрашивает Анна Сергеевна.

— Здесь Лосев? Или Волович? — кричит со двора чей-то знакомый голос.

Свои! Уж не прислал ли кого-нибудь за нами Кузьмич? Так или иначе, но это свои. И я громко откликаюсь:

— Здесь мы. Это кто?

— Володя! И Константин Прокофьевич тоже здесь. Выходите. Дело есть.

— Сейчас!

Я закрываю форточку и обращаюсь к Анне Сергеевне:

— Так где же этот сарай, вы нам покажете?

— Ой, боюсь!.. Хотя… когда Федор придет домой, она ему все скажет… он и взаправду убьет… Ну, что за жизнь, господи…

— Так покажите же нам этот сарай. Хотя бы издали.

— Да, да… издали… сейчас оденусь.

— Мы обождем на крыльце, — говорит Гриша.

Во дворе нас поджидают Константин Прокофьевич, Володя и с ними какой-то незнакомый паренек.

— Товарищ из штаба дружины, — поясняет мне Володя и, обращаясь к пареньку, солидно, хотя и дружески, говорит: — Все. Спасибо. Вы свободны.

Оказывается, наши товарищи неожиданно получили вполне достоверные данные о том, что Иван Зинченко, которого они поджидали у него в доме, сейчас находится у Мухина.

Сообщил им об этом приятель Ивана, зашедший вечером в гости к его сестре. Это подтвердила в конце концов и сама сестра, до того молчавшая как рыба. Только вчера она завезла к Федору домой какие-то вещи для Ивана и отдала их старухе, которая обещала все это тут же ему передать.

— Так что они где-то здесь, близко, — заключает Володя.

— Сейчас нам покажут, где они, — загадочно и чуть торжествующе говорит Гриша.

Вскоре на крыльцо выходит Анна Сергеевна, и мы в кромешной тьме молча следуем за ней, то и дело спотыкаясь и налетая друг на друга. Как слепцы, вытянув вперед руки, мы ощупываем стены и углы бесчисленных ветхих сараев, между которыми порой еле протискиваемся. Анна Сергеевна изредка останавливается и поджидает нас. Она легко ориентируется в этом лабиринте. А я вот не сразу соображаю, что мы находимся уже в соседнем дворе. Это мне удается, только когда мы осторожно огибаем ветхий одноэтажный домик с высокой покатой крышей и ставнями на окнах, которого не было во дворе, где живет Федор.

Пока мы пробираемся вслед за Анной Сергеевной, я пытаюсь составить план дальнейших действий. Прежде всего надо будет обследовать тот сарай снаружи, а потом уже попытаться неслышно проникнуть в него, если…

Но тут я неожиданно в темноте наталкиваюсь на остановившуюся Анну Сергеевну.

— Вон, видите? — волнуясь, шепчет она, притянув меня за рукав к себе и указав другой рукой в сторону неясно темнеющего и, кажется, довольно большого сарая в нескольких шагах от нас.

— А кто там еще, кроме Федора? — тоже шепотом спрашиваю я. — Не знаете?

— Откуда же мне знать? Иван небось, — торопливо отвечает Анна Сергеевна и добавляет: — Ну, я побежала.

Она неслышно и мгновенно растворяется в темноте. Да, сами мы в жизни не нашли бы этот сарай не только ночью, но, наверное, и днем тоже.

Как же надо было оскорбить и обидеть женщину, унизить ее и заставить возненавидеть, чтобы она решилась на такой поступок.

Тем временем мы, не сговариваясь, начинаем именно с того, о чем я и думал. Мы осторожно и неслышно обследуем снаружи сарай. В темноте, когда больше доверяешь рукам, чем глазам, это занимает немало времени. В конце концов мы устанавливаем, что дверь тут одна и она плотно заперта изнутри. Больше никаких выходов из сарая обнаружить нам не удается.