Инспектор Лосев (№2) - Петля

— Заходите, Ольга Гавриловна, присаживайтесь, — говорю я, указывая на стул возле небольшого круглого столика в углу кабинета, где лежит несколько пестрых журналов мод.

Она молча кивает мне и опускается на стул. Большие, в темных трещинах руки, сцепившись, ложатся на колени.

Я не сразу приступаю к разговору. Это ведь совсем не просто. Очень много зависит от первых слов, от верно найденной интонации. А с Ольгой Гавриловной, я чувствую, от этого будет зависеть все. Но и затягивать молчание тоже нельзя.

— Мне надо с вами посоветоваться насчет Павла, Ольга Гавриловна, — говорю наконец я. — Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.

Она снова кивает, не проронив ни слова и не поднимая на меня глаза. Тяжелые, со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых коленях. Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.

Но тут я вдруг замечаю, как по сухим, морщинистым щекам женщины начинают катиться слезы. Она не шевелится, не вытирает их, даже не всхлипывает. Она сидит молча, опустив седую голову, словно окаменев, и только катятся и катятся слезы по желтому, будто неживому лицу и капают на халат. Я еще никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то предел горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.

И мне становится не по себе. Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой но ее руке:

— Что с вами, Ольга Гавриловна?

Она еще некоторое время молча и неподвижно сидит, не отвечая мне и, кажется, даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и еле слышно произносит:

— Нет у меня Павла…

— Ну, как же так — нет? — возражаю я. — Ведь еще утром был. Куда он пошел-то сегодня?

— Не знаю, — она качает головой. — Пес зашел за ним утром и увел.

— Пес?

— Ну да…

И я догадываюсь, что это кличка.

— Куда увел?

— Есть у них одно место. Я подглядела.

— А зачем увел?

— Чего-то, значит, над Пашкой задумали.

— Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?

Я заставляю себя усмехнуться.

Но на самом деле мне не до смеха. Я знаю, чем кончаются порой такие истории.

— Уж я-то зараз поняла… — еле слышно произносит Ольга Гавриловна.

— А может, Павел с ними чего-то задумал? — на всякий случай спрашиваю я. — Ведь дружки они старые.

— Были дружки…

— Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?

— Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.

— Давно собирался?

— Давно… Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился даже.

— Не простился? Как же так?

— А вот так. Разве у него чего узнаешь? Как туча вернулся. Тогда и сказал: «Не жить мне больше». Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а сегодня, значит, Пес за ним и пришел…

Все это она говорит таким безжизненным, тупым, каким-то угасшим тоном, словно давно все перегорело у нее в душе и сил больше никаких уже нет, чтобы вынести все, что на нее навалилось.

А я думаю о последней поездке Павла в Москву. Конечно же он не к сестре, а к Вере ездил. И когда случилась беда, а если называть своими словами, то преступление, он кинулся обратно, домой, и ему было не до прощания с сестрой. А ехал он, наверное, для решительного объяснения с Верой.

— Скажите, — обращаюсь я к Ольге Гавриловне, — вы не обратили внимание, Павел получал письма из Москвы?

— Получал…

Она вдруг поднимает голову и с нескрываемой тревогой, пытливо смотрит мне в глаза.

— Неужто там… что случилось?.. — шепчет Ольга Гавриловна, и ее пальцы снова судорожно сцепляются на коленях, как бывает, когда человек готовится ощутить сильную боль.

И это ожидание боли вдруг передается и мне. Я тоже незаметно для себя понижаю голос и с беспокойством спрашиваю:

— С кем?.. С кем могло там что-то случиться?

Но тут взгляд Ольги Гавриловны внезапно гаснет, она опускает голову.

— Почем я знаю… — прежним тусклым, безжизненным голосом произносит она.

И я с необычайной ясностью вдруг ощущаю, что эта женщина что-то недоговаривает и чего-то боится. Неужели она знает, что произошло в Москве? Знает и молчит? Невероятно! Впрочем… Это же ее сын. Которого она уже раз теряла. Который бежал и попался… Уголовник Пашка-псих… Которого Вера…

Я чувствую, что все больше запутываюсь, что уже не верю себе, своим впечатлениям, своим чувствам и своим выводам. Мне все время чего-то не хватает. Чего же мне не хватает?

— Расстроенный, значит, вернулся? — спрашиваю я почти машинально, занятый своими мыслями.

— Страх какой приехал, — кивает поникшей головой Ольга Гавриловна. — А сегодня вот Пес пришел…

Только сейчас, когда она в третий раз упоминает эту кличку, до моего сознания доходит наконец так внезапно возникшая и, кажется, весьма опасная ситуация, в которой оказался Павел. Впрочем, это еще вопрос, для кого она опасная. Возможно, для Павла, а возможно, и для кого-то еще, если эта шайка задумала преступление. А она, видимо, что-то задумала, об этом говорил вчера Василий Иванович.

— Кто такой Пес? — спрашиваю я.

— Ленька Шебунин. Судили его вместе с Павлом.

— Не за грабеж?

— Кажись, да. По другой статье, одним словом.

— И уже вышел?

— Через год после Павла. Ну да моему-то добавили. Вот Пес и увел его сегодня…

Я больше не могу слышать это обреченное «увел», оно бьет мне по нервам. Увел, увел… Куда увел? Зачем? На расправу? Или на преступление?

— Куда он его увел? — говорю я вслух.

— Подсмотрела я их место…

— А зачем Павел пошел?

— Почем я знаю…

Голос по-прежнему тусклый, седая голова безвольно опущена на грудь. И эта тупая обреченность вызывает у меня вдруг злость.

— Ну что же, Ольга Гавриловна, — говорю я с вызовом, — если вы знаете, где Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?

Я не ожидал подобной реакции. Она вскакивает с такой готовностью, словно давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:

— Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?

…Мы почти бежим по тихой, заваленной снегом, неведомой мне улице, криво спускающейся к Волге, со старенькими домиками чаще всего в один этаж, с покосившимися заборчиками, лавочками у ворот, выбитым, заледенелым тротуаром и накренившимися чугунными тумбами, к которым когда-то, в незапамятные времена, извозчики привязывали лошадей. Такую тумбу где-то в арбатском переулке показал мне однажды отец.

Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело и хрипло дышит, приоткрыв рот. На обтянутых, пергаментных скулах проступил багровый, какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы, из-под него выбились волосы, и Ольга Гавриловна время от времени небрежно засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит и оступается. Если бы не я, она давно упала бы. Мы так торопимся, словно от этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.

Между тем по дороге я прихожу в себя, уходит так внезапно нахлынувшее волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.

Конечно, лучше всего оценить обстановку прежде, чем собираешься действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.

Впрочем, сейчас я нисколько не жалею, что поддался первому чувству И это чувство, как ни странно, было сострадание. Я не мог больше видеть горя этой женщины, ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов мне же все равно надо встретиться с Павлом, так или иначе. Если при этом я еще нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением окажется меньше, только и всего. А Павел… Мне все-таки кажется, что он вряд ли во всем с ними заодно. По-моему, он не грабитель и не вор. Так мне, во всяком случае, кажется. Жестокая драка, даже расправа с кем-то, какой угодно дерзкий побег — это все-таки не то, что грабеж или кража. Тут отсутствует один важный психологический фактор — корысть, жадность. Это, скорей всего, отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай запомнить.

Да, я не жалею, что иду с Ольгой Гавриловной. Только бы не зря, только бы застать эту компанию, не дать Павлу и другим парням совершить то, что они задумали! Это будет трагедией для всех и для них самих тоже, может быть, даже в первую очередь для них.

Мы все убыстряем и убыстряем шаг. Улочка круто идет под уклон, к реке. Домики по сторонам редеют, длинней становятся заборы, за ними сады, огороды. Впереди появляется черная, стылая водная гладь, с белой, неровной лентой ледового припая. Темное небо, словно отяжелев, опустилось на воду. Здесь свистит и гуляет ледяной ветер, здесь ничто не мешает ему разбойничать, и кажется, что он сейчас свалит с ног.

Вот и кончились последние заборы, мы доходим чуть не до самой воды и сворачиваем вдоль берега по протоптанной в снегу дорожке к каким-то темнеющим впереди сараям.

— Там… — кивает в их сторону Ольга Гавриловна, сгибаясь под пронизывающим ветром и пряча лицо в платок.

Мы делаем петлю, сойдя с тропинки, и пробираемся по снегу через какие-то огороды и пустыри, чтобы подойти к сараям сзади, незаметно, с глухой их стороны. Это разумная осторожность, и Ольга Гавриловна не возражает. Я вижу, ей страшно.

Возле первого из сараев пушистый, нетронутый снег и вовсе скрадывает наши осторожные шаги.

Впрочем, все это значения, оказывается, не имеет. Из сарая доносятся возбужденные возгласы вперемешку с отчаянной руганью и хохотом. Итак, вся компания в сборе и ни о каких предосторожностях не думает. Надо полагать, что с ними и Павел. Интересно, сколько их там всего? Я прислушиваюсь, прильнув вплотную к бревенчатой стене сарая. Кажется, человек шесть-семь, не меньше.

Ко мне придвигается Ольга Гавриловна, и я шепчу ей, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и строго:

— Останьтесь здесь. И не шумите. Я сейчас приду с Павлом.

Она бросает на меня испуганный взгляд и кивает. Я чувствую, она боится за меня, сейчас только за меня. И ободряюще улыбаюсь ей. При этом как-то уже заученно, почти машинально проверяю в кармане пальто пистолет и пальцем спускаю собачку предохранителя. Если говорить честно, то я заставляю себя идти.

Я осторожно пробираюсь вдоль стены, огибаю сарай и чутко прислушиваюсь к долетающим до меня голосам. Слов разобрать невозможно, но кажется, что там идет спор или даже ссора и накал ее все возрастает. Видимо, я появляюсь в самый неподходящий, а может быть, и в самый подходящий, даже нужный момент. Как знать? И все же выяснить это необходимо, прежде чем начать действовать.

Стена кончается, я заворачиваю за угол и двигаюсь уже вдоль другой, короткой стены. Голоса от меня отдаляются. Да и ветер здесь сильнее и пронзительно свистит в ушах.

Я заворачиваю еще за один угол и вижу впереди двустворчатые широкие ворота сарая, сколоченные из грубых, потемневших досок, и в них узкую дверцу с железной, погнутой ручкой. Ворота плотно закрыты, и на них висит огромный ржавый замок. Но дверца не заперта и даже плохо прикрыта. И я медленно продвигаюсь к ней, стараясь ступать как можно бесшумнее по глубокому месиву из земли и снега.

Добравшись наконец до дверцы, я приникаю глазом к узкой щели в ней, но ничего не могу разобрать. Хотя в сарае удивительно светло, но щелка слишком узка, и увеличить ее я не рискую, дверь может оказаться скрипучей. А выдавать свое присутствие раньше времени я не собираюсь. Вместо этого я прикладываю к щели ухо.

Теперь я прекрасно различаю отдельные слова в доносящихся до меня выкриках. В основном это ругань, дикая, яростная, похабная, на обычном хулиганском надрыве, почти на истерике, чтобы до предела взвинтить и себя и других. Мелькают чьи-то клички, имена. Но кричат и другое:

— Пес, врежь ему!.. Ну!..

— Ставь на нож!..

— Чего ржешь?! Хватит языком лякать!..

Я только не могу уловить, о чем именно идет речь. Но мне ясно одно: это ссора, серьезная ссора, которая может кончиться бедой. И скорей всего, для Павла.

После одного, особенно яростного, исступленного выкрика я с силой толкаю узкую дверцу и, перешагнув через выступ ворот, вскакиваю в сарай.

Немая сцена достойна Гоголя.

Все прекрасно видно: под потолком горит яркая, наверно, двухсотсвечовая лампа без абажура.

Человек семь парней окружили бревна, сваленные вдоль стены сарая. Парни эти разного возраста, все раскрасневшиеся, всклокоченные, распаленные, в расстегнутых куртках и пальто.

При моем появлении они расступаются.

Последним неохотно отходит в сторону невысокий, круглолицый, улыбчивый парень, светлые пшеничные волосы расчесаны на пробор, толстые губы растянуты в улыбке чуть не до ушей, рот большой и полон острых зубов. Почему-то рот и зубы прежде всего привлекают внимание в этом парне, и кличка Пес конечно же относится к нему.

С бревен тяжело, с усилием приподнимается другой парень, долговязый, сумрачный, у него длинные руки с тяжелыми кистями, бледное, с мешками под глазами лицо, темные прямые волосы падают на лоб. Я привык по сообщаемым мне приметам узнавать людей. И в этом парне я без труда узнаю Павла. Да, вовремя я успел, однако.

Немая сцена не может длиться долго, и тут важно не упустить инициативу. Тем более что эти ребята не сосунки, привыкли к быстрым и отчаянным решениям и к жестокой расправе. Их надо мгновенно ошеломить и озадачить, и тогда только удастся заставить выполнить мой приказ.

Я делаю стремительный шаг в сторону, выхватываю из кармана пистолет и отрывисто, властно приказываю:

— Пес — на месте! Павел — тоже! Остальные поодиночке выходи! Прямым ходом в город, по домам пока что! И не оглядываться! Ну, живо!.. Ты!..

И пистолетом я указываю ближайшему из парней на распахнутую дверцу в воротах.

Парень как завороженный пятится к выходу, не сводя глаз с пистолета в моей руке.

Вид у меня, наверное, грозный, решительный и немного дикий, так что сомнений в том, что я выстрелю, попробуй только кто-то ослушаться моего приказа, ни у кого из них не возникает. Да и само мое внезапное появление подействовало на них как гром среди ясного неба и вызвало вполне понятную панику.

И вот уже первый из парней вылезает через дверцу из сарая, и я краем глаза вижу, как он, не оглядываясь, со всех ног бежит к темнеющим вдалеке домам. А за ним к выходу уже неуверенно двигается второй парень.

Все происходит в полной тишине, только изредка слышится мое угрожающее:

— Ну!.. Быстрее!..

И тут, как нельзя более кстати, я слышу, как за стеной нетерпеливо переступает с ноги на ногу, скрипя ботинками по снегу, и коротко, глухо откашливается Ольга Гавриловна. Наверное, бедная, замерзла. И все конечно же слышат эти озадаченные, ошеломленные парни, но понимают по-своему. Им кажется, что сарай окружен, сопротивляться бесполезно и опасно, что остается только подчиниться этому страшноватому и отчаянному парню, который с пистолетом сейчас стоит напротив них и может в любой момент выстрелить.

И вот уже третий парень беспрекословно вылезает из сарая и бежит следом за другим.

Здесь действует безотказный психологический закон: один не решается ослушаться, потому что молчат остальные, а остальные становятся все покорнее по мере того, как их становится меньше.

И вот наступает момент, когда в сарае мы остаемся втроем: Ленька Пес, Павел и я. Я ждал и готовился к этому моменту и, кажется, все рассчитал.

Дело в том, что Леньку нельзя выгнать вслед за остальными. Он главарь, остальные могут ждать его где-то невдалеке, и тогда неизвестно, какое решение они примут, ведь это очень инициативные и агрессивные ребята. Но главное даже не в этом. Выгнав Леньку, я могу подставить под удар Павла, которого сочтут доносчиком, тем более что мое появление, кажется, спасло его от больших неприятностей. Это, конечно, не прибавляет симпатии к нему, и сочувствия у меня Павел тоже никакого не вызывает. Все же последнее обстоятельство кое-что меняет в моем представлении о нем и о всей группе. Но и это еще не все. Мне важно, чтобы Ленька вынес для себя кое-что полезное из этого эпизода, кое-что намотал себе на ус, ведь он, мне кажется, парень не глупый. Это третья причина, почему я его задержал тут. Он должен услышать хотя бы начало моего разговора с Павлом. Именно и только начало, не больше.

И вот, когда мы остаемся втроем, я подхожу к все еще стоящим возле бревен парням. По-моему, оба они так и не могут сообразить, что произошло, а главное, что еще произойдет, что их ждет дальше. Пряча пистолет, я говорю Павлу:

— Ну, здорово, Павел. От самой Москвы тебя ищу. Через Тепловодск, между прочим. Догадываешься — зачем?

Павел опускает глаза и хмуро цедит сквозь зубы:

— Почем я знаю…

Ему, видно, плохо. Его успели здорово помять. И на щеке растекается синевой багровая рваная царапина. И все же я жду совсем другой реакции на мой вопрос. Неужели у этого парня такая выдержка?

Зато на круглом, с застывшей улыбкой лице Леньки я замечаю откровенное и жадное любопытство. Он сейчас, наверное, не уйдет, даже если я разрешу. Но он помнит, что я приказал ему остаться, прекрасно помнит и сейчас рад этому.

— Что ж, тогда придется кое-что объяснить тебе, Павел, — продолжаю я. — Насчет последней твоей поездки в Москву, в частности, — и достаю свое удостоверение. — На, читай. Ради тебя из Москвы прикатил.

Но Павел лишь бросает на книжечку косой взгляд и не шевелится, тяжело привалившись спиной к бревнам. Зато привстает и тянет руку Ленька.

— Сиди, сиди! — приказываю я. — Все, что надо, и так увидел. Тебе скоро другой человек даст прочесть свое удостоверение. К этому, кажется, идет. Так что не завидуй. — И снова обращаюсь к Павлу: — Ты после Ноябрьских ездил в Москву?

— Не помню, — хмурится Павел. — И никого это не касается. Особенно вас.

Говорит он зло, резко, даже с вызовом и еще с какой-то, мне кажется, затаенной болью. И я начинаю вдруг ощущать беспокойство. Павел ведет себя не так, как я жду.

Однако, чувствуя на себе настороженный, подозрительный взгляд Леньки Пса, я продолжаю идти по намеченному заранее плану. И еще я тревожусь за Ольгу Гавриловну, которая, наверно, вся истомилась, ожидая конца этой опасной истории. Да и замерзла, конечно, тоже.

— Как видишь, приехал я к тебе издалека, — говорю я Павлу. — Ну, а сюда прийти надоумила меня твоя матушка. Она и сейчас стоит там, за сараем.

Павел с усилием приподнимается и, между прочим, оказывается высоким и стройным малым, и лицо кажется уже не таким бледным, исчезли и синие мешки под глазами. А сами глаза из-под черных насупленных бровей сейчас полны злости.

— Чего же вы! — восклицает он. — Хоть бы сюда зашла. Холодно же!

— А ты позови ее, — советую я.

И Павел, закусив губу, торопливо выбирается из сарая.

— Любит, видать, мать-то, — говорю я Леньке.

— Ага, — равнодушно откликается он и, широко улыбаясь и показывая зубы, спрашивает: — Чего же вы Пашке шьете?

— А у тебя-то мать есть?

Я словно не замечаю его вопроса и тем даю понять, что он неуместен и отвечать на него я не собираюсь. И Ленька прекрасно это улавливает. Он, конечно, и не очень-то надеялся на мой ответ. Продолжая улыбаться, он машет рукой:

— А! У меня одно название, что мать. А другое название, что отец. — И неожиданно добавляет: — Вот у Пашки был отец — это я понимаю. Помер он.

И мне кажется, что улыбка его вдруг становится какой-то тусклой и вымученной.

— Так всегда бывает, — невольно вздыхаю я. — Хорошие люди умирают почему-то быстрее.

Мне этот парень сейчас не кажется уже злобным и коварным. Даже его большой, толстогубый рот, полный острых белых зубов, не вызывает у меня неприязни. И Ленька, кажется, это чувствует.

— Псом-то тебя за что прозвали? — спрашиваю я.

— Кусаюсь больно, — угрожающе улыбается Ленька.

— Бывают такие бешеные псы, которые начинают кусать сами себя.

— Не. Я не бешеный.

— Только других кусаешь? Павла, например? Смотри, Ленька. Ты ведь знаешь, чем это обязательно кончится. Что ж, охота тебе? Надоела свобода?

В сарай заходит сначала Павел, а за ним, с трудом перешагивая через выступ ворот, и Ольга Гавриловна. Она и правда окоченела и изрядно переволновалась тоже.

Разговор наш с Ленькой обрывается. Все еще улыбаясь, он отводит глаза.

— Все, как видите, обошлось, Ольга Гавриловна, — говорю я.

Она кивает в ответ.

Некоторое время мы молчим, я даю ей возможность прийти в себя и хоть немного отогреться. Павел снова тяжело усаживается на прежнее место, не поворачивая головы в сторону Леньки, словно и не замечая его. Павел напряжен и встревожен, я это прекрасно вижу.

— Ну что ж, — наконец говорю я. — Пора и нам отправляться. Мне с Павлом еще поговорить надо. Пошли? Как, Ольга Гавриловна?

Та лишь кивает мне, так и не проронив ни слова.

Мы по очереди выбираемся из сарая и бредем, отворачиваясь от ветра, через пустырь и заснеженные огороды к домикам, где начинается уже знакомая мне улочка.

По дороге я думаю, куда мне вести Павла, где лучше мне с ним поговорить. Этот разговор должен закончиться задержанием Павла, его арестом. Все сходится, все факты. Конечно, они, казалось бы, не раз сходились. Но все отпало. Осталась последняя версия: убийство из ревности. Других мотивов не существует. Случайность и неосторожность тут тоже отпадают. Но любовь, ревность… Особенно отвергнутая любовь. Такое может перевернуть душу, взвинтить ее до отчаяния и толкнуть неустойчивого, необузданного человека на самый ужасный поступок, на самый отчаянный, после которого уже самому не хочется жить. Но этот трусливо удирает из Москвы, забирается в свою нору и живет, тихонько живет…

И я принимаю решение.

Через час мы уже сидим с Павлом в одном из кабинетов нашего управления, в официальном и строгом кабинете, где я вовсе не расположен создавать обстановку покоя и вызывать симпатию или какое-то особое доверие.

Павел опустил кудлатую голову и упрямо молчит, хмуро уставившись в одну точку на полу. Он не желает разговаривать со мной, не желает отвечать на вопросы. Так он и заявил мне, как только мы вошли в этот кабинет. «Можете сажать!» — с вызовом бросил он.

И вот мы молчим, и я думаю, как же все-таки начать этот нелегкий разговор, как подавить в этом парне враждебность, страх и упрямство, как разбудить совесть, желание выговориться, чувство раскаяния. Нащупать болевую точку в душе… Но что может быть больнее того, что случилось? Если, конечно, он любил. А он любил по-своему, уродливо и страшно, но любил.

Значит, об этом, только об этом и сразу об этом надо вести разговор.

— Мне кажется, — говорю я, — что ты все-таки любил Веру. Но это была девушка, которая…

Неожиданно Павел поднимает на меня ошалевшие, перепуганные глаза.

— Почему… вы говорите… «была»?..

Голос его прерывается.

— Потому, что ее уже нет. Ты это знаешь.

— Как так — нет?!. — не своим голосом кричит Павел, сжимая кулаки и весь подавшись вперед. — Как так — нет, я вас спрашиваю?!.

В порыве его столько искреннего отчаяния и гнева, что я невольно теряюсь. Это не может быть притворством, маскировкой, игрой. Ни один человек не способен на такую игру.

— Ты сам должен знать. Ты был с ней в тот вечер.

Павел вскакивает, делает несколько быстрых шагов по кабинету и снова подбегает к столу, за которым я сижу.

— Но она была жива!.. — нагнувшись, кричит он. — Жива, вы это понимаете или нет?! Пока… — Голос его прерывается, подбородок начинает мелко дрожать.

— Что — пока? — строго спрашиваю я.

Павел делает над собой усилие, выпрямляется и, глядя куда-то в сторону, негромко говорит:

— Пока не прогнала меня…

— Вы заходили на стройку? Подходили к котловану?

— Да…

— Ну, и…

— И она мне ничего не хотела сказать… она только плакала… Очень… И просила забыть ее…

— Куда вы пошли потом?

— Не знаю… А котлован был очень глубокий… Я сказал ей: «Осторожно. Тут можно разбиться насмерть». А она мне говорит: «Ну и хорошо. Лучше так…» Я ее увел…

— Куда вы пошли потом?

— Я же вам говорю, не знаю. Какие-то улицы. Я плохо знаю Москву. Потом она меня прогнала.

Я качаю головой.

— Она не могла покончить с собой, Павел. Ты же знаешь. Лучше сказать правду.

Он отвечает ровным, безжизненным голосом:

— Я говорю правду.

И меня больше всего убеждает в этом его голос, он сейчас поразительно похож на голос Ольги Гавриловны, когда она говорила о сыне, когда думала, что его уже нет в живых.

— Ты считаешь, она могла покончить с собой, ты так считаешь? — спрашиваю я.

Павел все еще стоит у стола, отвернувшись от меня, и глухо, еле разборчиво произносит:

— Я поэтому приехал… Я получил от нее письмо…

Он медленно поворачивается, секунду молча, испытующе смотрит мне в глаза и, в конце концов, видимо решившись, торопливо вытаскивает из внутреннего кармана пиджака потертый большой кожаный бумажник с тусклой металлической монограммой и, достав оттуда надорванный конверт с письмом, протягивает его мне:

— Вот. Прочтите.

— Хорошо. Спасибо тебе. — Я беру конверт и кладу его перед собой на стол. — Но сначала попробуй подробнейшим образом описать мне тот вечер, от начала и до конца. Ты должен помочь мне, Павел. Ты обязан мне помочь, понимаешь?

— Я помогу… Я понимаю… — Он снова отворачивается. — Помогу, говорю же вам… Она для меня была… Она верила мне… что не пропащий я… У меня руки все могут. И я же тогда за своих вступился, когда их меньше было. Я же не знал… Ну, а потом вот побег… Я просил: «Пустите… отец помирает… я за три дня триста потом отсижу». Не положено, говорят…

Его словно прорвало. Слишком много накопилось, слишком долго он молчал и при этом не чувствовал себя виноватым, ни в чем, ни на одну минуту. Он и сейчас бы ничего мне не рассказал, но он потрясен смертью Веры, это я вижу, это искренне.

Волнуясь, Павел продолжает:

— …А я же не мог ждать, когда будет положено… Ну, и, конечно, поймали… Вот и побег… Понимаете вы?..

— Понимаю…

И еще я догадываюсь, чей бумажник у Павла, чья там монограмма. Память об отце. Его это бумажник.

— А Вера… она… — запинаясь, говорит Павел. — Когда я ее узнал, я понял, какие бывают люди… Я не верил, что такие сейчас бывают… ну, как сказать?.. Кристальные, вот… Если бы она была со мной… Я не знаю, что бы я смог сделать… для людей… И для нее… А ада… так вот поступила…

Голос его окончательно прерывается, и он умолкает.

— Как ты думаешь, почему она так поступила? — спрашиваю я строго и деловито.

— Не знаю. Честно вам говорю.

— Так… Ну, вот что, Павел, — говорю я. — Во-первых, я тебя прошу, дай мне на время это письмо. Кстати, у тебя еще Верины письма есть?

— Есть…

— Все дашь. Ладно? Под честное слово. Я тебе их верну.

— Ладно. Дам.

— А теперь самое главное. Ты понимаешь, я приехал к тебе не случайно. Но сейчас я верю тебе. Ты не мог поднять руку на Веру.

— Да что вы, в самом деле?!

Павел вскидывает голову и яростно смотрит на меня.

— Ладно. Я сказал, что верю тебе. А это означает, что я теперь снова не знаю, что с ней случилось. И ты не знаешь.

— Не знаю…

— А надо знать. Обязаны знать. И сейчас у нас с тобой одна цель. Ты согласен?

— Согласен.

— Тогда опиши мне тот последний вечер, с самого начала. Вспомни все детали, все подробности. И садись ты, ради бога! Ну, что ты все время стоишь? И давай закурим.

Мне уже ясно: версия лопнула, вторая уже или третья. С треском лопнула. Я пришел к исходной точке, и все надо начинать сначала.

Я вздыхаю и протягиваю Павлу сигареты. Потом устало говорю:

— Ну, давай рассказывай…

Глава 10.

В ТОТ СТРАШНЫЙ ВЕЧЕР…

Ночь. Вагон потряхивает, кидает из стороны в сторону. Душно. Снизу доносится чей-то храп. Кто-то из пассажиров стонет, бормочет во сне. По темному вагону изредка бегут лучи железнодорожных фонарей, мимо которых проносится поезд. Слышны далекие гудки. Стучат колеса, монотонно, однообразно и напряженно, как пульс. Пульс дороги, пульс поезда… Конечно, поезд и живет, только когда бежит, несется, он создан для этого. Но иногда пульс его вдруг начинает частить или вдруг звенит высоко и натужно. Это когда поезд бежит по мосту. А то вдруг замедляет бег, замирает пульс, жалобные гудки несутся в темноте за окном, а потом вдруг появляются огни; много огней. Поезд тихо останавливается, слышны голоса людей, суета, топот ног. Какие-то звонки. Станция.

Ребята уговорили меня ехать поездом. Что стоит? Одна ведь ночь. Самолет в такое время года может и подвести. Капризы погоды. Ну, и капризы высшей техники тоже. А в поезде, мол, и тепло, и удобно, спи себе знай. Проснулся — Москва, обязательно она, какие бы метели ни бушевали на земле. Все это так, все это верно, кроме одного пустякового обстоятельства — я разучился спать в поезде. Ну совершенно разучился.

К тому же и мысли мои отнюдь не способствуют мирному засыпанию. Даже наоборот. Из-за одних таких мыслей можно наверняка лишиться сна. Хотя вообще-то, когда я устаю, я могу заснуть даже стоя, как жираф, и тоже, наверное, как он, без всяких сновидений.

Но сейчас сон упорно не идет ко мне. Лежу на спине, с открытыми глазами, заложив руки под голову. Тощая, как блин, подушка, которую я, ворочаясь с боку на бок, постепенно смял в комок, все равно не помогает лежать удобно. А главное, сна нет и в помине. В голове кружатся, кружатся мысли…

Итак, Павел подробно описал мне тот последний вечер. Мы даже составили с ним некую схему. Сведения об этом вечере как бы распадаются на три ряда. Я так их и расположил для себя.

Первый ряд — событийный. Как встретились, где шли, куда заходили. Разобраться и понять этот ряд оказалось не просто, ибо Павел плохо знает Москву и совсем не знает те места, где в тот вечер оказался. Все же мне удалось выяснить ряд весьма интересных обстоятельств.

Павел с Верой бродили по городу часа два, она отказалась поужинать в кафе или пойти в кино, как предлагал Павел. Вера сказала, что ей надо зайти в одно место, и Павел вызвался ее проводить. Они сели в метро и ехали, с пересадкой, довольно долго. Потом еще шли пешком. Это оказался район ВДНХ. Они пришли в гостиницу «Колос». Вера разрешила Павлу подождать ее внизу, в вестибюле. Она вернулась минут через десять. Павел заметил время. Вернулась с каким-то свертком. И они снова отправились в путь.