Люба немножко растеряна.

— А вы не знаете, — снова спрашиваю я, — как к ней ваш начальник относился?

— Станислав Христофорович? Он вообще очень деловой, справедливый, выдержанный, и все его уважают.

Люба оглядывается. Мимо нас снуют люди.

— И Вера уважала?

— Наверное. Мы об этом с ней не говорили.

— Не ухаживал он за ней?

— Ой, что вы! Он же совсем пожилой, — Люба скромно опускает глаза. — Ему, наверное, пятьдесят лет. И у него семья.

Я невольно усмехаюсь.

— Всякое, знаете, бывает.

— Да, да. Конечно, бывает. — Люба оживляется. — Я тоже знаю такие случаи. Ей двадцать, а ему пятьдесят. И безумный роман. Прямо как Мария и Мазепа. Помните? — Она слабо улыбается. — Только тут ничего подобного не было. У любой нашей девочки спросите.

Я смотрю на часы. Подошло время моей встречи с товарищем Меншутиным, о которой я еще утром с ним условился. Поэтому я прощаюсь с Любой, и она, застенчиво кивнув мне в ответ, исчезает за дверью.

А я направляюсь по коридору к кабинету Меншутина.

В приемной обращаю внимание на девушку, сидящую за столиком секретаря. Совсем юная, худенькая, стриженная «под мальчика», с тщательно выложенными на висках локонами, в красивом черном платье, она строга и совершенно неприступна, всем своим видом она как бы говорит входящему: «И не думайте ко мне приставать с глупыми и неслужебными разговорами, я очень занята, у меня очень важная работа, и мне не до пустяков». Но эта чрезмерная строгость идет у нее, как мне кажется, от непривычки к новой работе, к окружающим людям, от неуверенности в себе. А вообще эта девушка любит смеяться, но сейчас ей страшно, я по ее глазам это вижу.

Чтобы не смущать юную секретаршу, я выполняю ее немой приказ и сдержанно прошу доложить начальству о моем приходе. Девушка бросает на меня по-детски любопытный взгляд и торопливо исчезает за дверью.

Интересно, что ждет за этой дверью меня. Я знаю, всякие служебные неприятности, ссоры, взыскания, иной раз несправедливые, обычно тяжело переживаются людьми. И если психика чуть-чуть неустойчива, если легко ранима, то последствия здесь могут оказаться весьма тяжелыми.

Но вот секретарша снова появляется передо мной и с подчеркнутой строгостью приглашает пройти к своему начальнику. Смешная девочка.

Кабинет товарища Меншутина светел, просторен и солиден, стены отделаны под ясень, огромное, во всю стену, окно, под ногами пушистый синий ковер, удобная, тоже светлого дерева мебель, в длинном книжном шкафу под стеклом мерцают золотом корешки энциклопедий и других толстых и почтенных справочников.

Меншутин оказывается высоким, почти с меня ростом, грузным человеком с мясистым, загорелым лицом, короткими темными усиками и большими залысинами на лбу, нижняя губа у него чуть отвисла, что придает ему несколько заносчивый и пренебрежительный вид. Одет Меншутин добротно и модно, даже несколько франтовато, с претензией, пожалуй, на излишнюю моложавость. Такой, наверное, любит хорошо пожить, вкусно поесть и поухаживать за молодыми женщинами. И всегда очень доволен собой. Счастливое чувство. Впрочем, все это мне, возможно, и кажется. Вид у Меншутина сейчас деловой, сосредоточенный и в то же время приветливый.

— Прошу, прошу, — говорит он, встречая меня у самой двери и широким жестом указывает на мягкие кресла и круглый столик в стороне от огромного письменного стола, заваленного бумагами.

Я опускаюсь в одно из кресел. Напротив меня располагается Меншутин, небрежно перекинув ногу на ногу. Он вынимает из кармана пиджака пачку «Кента», угощает меня, затем предупредительно щелкает передо мной заграничной газовой зажигалкой. Закурив сам, он с удовольствием откидывается на спинку кресла и любезно, но чуть снисходительно осведомляется:

— Так чем могу быть полезен, уважаемый товарищ?

— Дело в том, Станислав Христофорович, — говорю я, — что три дня назад погибла ваша сотрудница Вера Топилина.

— Что?! — едва не подпрыгивает в своем кресле Меншутин и, подавшись ко мне, неуверенно переспрашивает: — Погибла?..

— Да, — утвердительно киваю я. — Погибла. Пока еще только не ясно, убийство это или самоубийство. Ведем расследование. В связи с этим я и приехал к вам.

— Но позвольте, позвольте! — взволнованно восклицает Меншутин. — Откуда может взяться самоубийство? Молодая, красивая, психически нормальная женщина. Это же нонсенс. Абсурд. Она что же, письмо оставила?

— Нет, письма мы пока не обнаружили.

— Ну вот, видите. Но как же это все случилось, скажите, ради бога? Какой ужас, какой ужас…

Он нервно затягивается и стряхивает пепел в хрустальную пепельницу на столике. От его самоуверенности и снисходительности не осталось и следа. Он даже растерян, и ему требуется немало сил, чтобы снова взять себя в руки. Мое сообщение оглушило его.

Тем временем я очень коротко сообщаю об обстоятельствах гибели Веры. Когда я кончаю, Меншутин, уже придя в себя, безапелляционно объявляет:

— Это убийство. Уверяю вас. Посудите сами…

И он пускается в наивные, пустые, абсолютно дилетантские рассуждения, но с таким видом, будто он сообщает мне и растолковывает необычайно тонкие и глубокие умозаключения и вдобавок снисходительно поучает, как надо работать.

Есть, знаете, такой тип людей, который я, кстати, терпеть не могу. Они считают, что все знают лучше всех, что могут поучать кого угодно: врача — как лечить, гидростроителя — как надо строить плотину и как не надо, режиссера — как ставить спектакль, летчика — как водить самолеты, писателя — как надо писать книги, шахтера… Словом, кого угодно. Вот сейчас он поучает меня. И в отличие от всех других, которые могут послать его ко всем чертям с его советами и поучениями, я этого сделать не могу. Он мне нужен для моей работы, и я заставляю себя быть с ним терпеливым и вежливым.

Но, хотя и очень вежливо, я все же вынужден прервать поток его рассуждений и поучений.

— Простите, Станислав Христофорович, — говорю я. — Но не смогли бы вы мне охарактеризовать Веру?

— Веру? Пожалуйста, — охотно откликается Меншутин. — Это была чудесная девушка. Мягкая, добрая, спокойная. Мы с женой в ней души не чаяли. Свои-то, знаете, разлетелись.

— Вера бывала у вас дома?

— Да, да. Случалось.

— Какие-нибудь поручения?

— Не только. Иногда просто завозил ее на чашку чая. Лиза всегда была рада. Это моя супруга. Елизавета Михайловна. Так, знаете, по-семейному вечер коротали.

Загорелое, грубоватое лицо Меншутина с фатоватыми усиками и капризно оттопыренной нижней губой внезапно становится добрым и даже растроганным. Он, наверное, в общем-то, неплохой человек.

— Вера рассказывала вам о себе?

— Да, конечно.

— Она была замужем?

— Замужем?.. Нет. По-моему, нет, — Меншутин пожимает плечами. — Правда, она работала у меня всего два года. Может быть, до этого… Не знаю.

Действительно, я задал не очень удачный вопрос, скорее на него могла бы ответить Люба, а еще точнее — Полина Ивановна. А Меншутину откуда это знать. И я перехожу на более знакомую ему область:

— Скажите, а как Вера работала?

— В общем она справлялась. Правда, ей было нелегко. Мы ей все время помогали с путевками.

— Она, кажется, и сейчас собиралась на курорт?

— Да, да. Вот и сейчас помогли.

— О ее дружеских связях вы, наверное, ничего не знаете?

— Нет, признаться. Это как-то не обсуждалось.

— А были у нее какие-нибудь неприятности по работе?

Меншутин усмехается.

— Вы никак не можете отбросить мысль о ее самоубийстве, я вижу. Ну, разве не ясно…

— Мы должны проверить все, Станислав Христофорович.

— Ну что ж, ну что ж. Проверяйте. Воля ваша. Тратьте попусту время, если угодно. Но на работе у нее серьезных неприятностей не было. Это точно. Мелочи, конечно, не в счет. Что-то сделает не так, что-то забудет. Редко, но бывало. Да и с кем не бывает? Все это сущие пустяки, уверяю вас. А вообще Веру у нас, если хотите знать, любили. И со всеми у нее были превосходные отношения. Нет, нет, как хотите, но это убийство.

Меншутин гасит докуренную чуть не до фильтра сигарету, энергично раздавив ее в пепельнице, и тут же достает новую. По всему видно, что он не на шутку расстроен. И это вполне понятно. Только бы не лез больше со своими дурацкими поучениями.

Что ж, больше у меня вопросов нет, и надо прощаться. Меншутин мне мало симпатичен. Впрочем, я не сомневаюсь, что на мои вопросы он ответил правдиво. А это все, что меня интересует. Я чувствую потребность хоть час посидеть где-нибудь один и подумать перед тем, как идти на доклад к Кузьмичу и к следователю прокуратуры Виктору Анатольевичу Исаеву. Мне просто необходимо спокойно подумать.

Маленькое, шумное, забитое посетителями кафе. Я с трудом нахожу себе место за одним из столиков. Удивительного в этом ничего нет: время обеденное. Хорошо еще, что не пришлось стоять в очереди на улице, так тоже бывает. За моим столиком сидят немолодая усталая женщина и парень с девушкой, которые все время шушукаются между собой то весело и лукаво, а то вдруг сердито, почти злясь, и тут же снова улыбаются.

Кругом суета и неумолчный гул голосов. Никому до меня дела нет. Я один. Так выглядит одиночество в большом городе. И можно подумать. Впечатлений вокруг такое множество, что они как бы съедают друг друга, мешают человеку воспринять хоть что-то, и мозг автоматически выключается из этой сумасшедшей сферы просто в порядке самосохранения.

Впрочем, у меня полной отрешенности никогда не бывает. Но это уже чисто профессиональное, наверное. Какой-то краешек моего сознания все время настороже, глаза и уши словно настроены на какую-то волну, на какой-то особый раздражитель, что ли. И пока он не появляется, глаза, уши и настороженный уголок мозга позволяют мне размышлять о своих делах.

Вот, например, здесь, в кафе, пока я пробивался к столику, ждал официантку, делал заказ, я все никак не мог сосредоточиться на своих делах, вокруг была масса раздражителей — мельканье самых разных лиц, обрывки фраз в гуле голосов вокруг. И хотя никому не было до меня никакого дела, но я словно должен был убедиться, что и мне никакого дела до них нет. И когда я в этом наконец убеждаюсь, будто кто-то мне тогда говорит: «Все вокруг пока нормально, можешь думать». И тогда к ощущению одиночества добавляется и ощущение покоя, временного, конечно, зыбкого, но другого я и не знаю, даже дома со своими стариками, даже у Светки. И я уже, представьте, к этому даже привык. Так и сейчас, в кафе. Я почти машинально глотаю сначала тепловатый, невкусный рассольник, потом гуляш с гречневой кашей и размышляю о своих делах.

Итак, убийство или самоубийство? На первый вывод наталкивают пропажа денег из сумочки, обнаружение ее самой очень далеко от места падения тела, к тому же спрятанной в груде кирпичей, затем одновременное ограбление квартиры и, наконец, двое подозрительных пьяниц, оказавшихся возле котлована как раз в то же время, что и Вера. Правда, она была там со спутником, но те могли напасть на обоих, а спутник Веры мог оказаться трусом и убежать. Спутник… Вот кто нужен нам сейчас до зарезу. Он был свидетелем всего, что случилось. И он же… да, он же мог быть и убийцей. Но в любом случае этот человек был знаком Вере, хорошо знаком, иначе она не бродила бы с ним целый вечер, не зашла бы в такое глухое место, не стояла бы возле тех березок. Если все это так, то убийство могло произойти, допустим, из ревности. Но пропавшие деньги? И ограбление квартиры? Нет, тут что-то не сходится.

Но все эти версии относятся к убийству. А что говорит за самоубийство? В самом деле, Меншутин прав: как могла молодая, красивая, здоровая, психически нормальная женщина вдруг покончить с собой? Впрочем, не совсем, кажется, здоровая. Но она же как раз собиралась ехать лечиться я радовалась, что достала путевку. Из-за того, что собираются вылечить, самоубийством не кончают. Вот если бы… Стоп, стоп. А вдруг в этот день она узнала… Поехала в поликлинику за курортной картой, без которой путевки не выдают, и там случайно узнала, кто-то ей сказал, лечащий ее врач, допустим, о подлинной ее болезни… да, вот первый пункт по проверке версии о самоубийстве. Надо узнать, в какой поликлинике лечилась Вера, и поехать туда.

Но это только первый пункт. Что еще могло толкнуть Веру на такой шаг? Ну, сама собой напрашивается неудачная любовь. Был у Веры роман? С кем? Люба не знает, Полина Ивановна тоже. Может быть, об этом хоть что-нибудь знает Катя? Или Верина сестра Нина? Следы около березок, следы довольно высокого, худощавого, щеголеватого молодого человека. Да, он такой, тот парень, об этом и рассказали его следы, точнее, даже дорожка следов, которую нам удалось обнаружить. Они расскажут нам еще кое-что — рельеф подошвы ботинок у того парня имеет много характерных особенностей.

Итак, несчастливая любовь. Этот пункт требует, конечно, серьезной проверки. Что еще может толкнуть такого человека, как Вера, на самоубийство? Неприятности по службе? Их не было. Что-то темное в биографии? Ну, какая там особенная биография могла быть у этой молоденькой девушки? Родители? Совсем маловероятно. Хотя и это следует проверить.

Вот такие пункты в версии о самоубийстве. Больше я ничего придумать не могу. Может быть, придумают Кузьмич или Виктор Анатольевич? Возможно. Но у меня такое ощущение, что все эти пункты в ходе проверки отпадут. Хотя со вторым из них, несчастной любовью, это случится лишь после того, как мы установим того парня. Вот тогда, я уверен, окончательно рухнет вся версия о самоубийстве. И парень тот выведет нас на что-то важное в первой и главной версии — убийство. Именно убийство произошло поздним ненастным вечером на пустынной улице возле глубокого котлована стройки. Уверен, что убийство.

Так я и докладываю спустя час или полтора нашему Кузьмичу, положив на стол перед ним план оперативных мероприятий по делу.

План этот должен еще утвердить и следователь прокуратуры, но Виктор Анатольевич где-то задержался, и с ним придется встретиться отдельно. Ждать мы не можем. Пока идет поиск, вся тяжесть работы и главная ответственность за раскрытие преступления падает на нас, нам бегать и искать, мы уголовный розыск.

Итак, Кузьмич водружает на нос очки и становится ужасно похожим на Макаренко, каким мы его однажды видели в фильме. Наш Кузьмич, пожалуй, только помассивнее, а так все точно: и скуластое, угловатое лицо, и чуть раскосые глаза за круглыми стеклами очков, седоватый ежик волос на голове, коротко подстриженные, топорщащиеся усики, а главное — взгляд, это вы сразу уловите, ну, точно такой же, как у Макаренко в фильме, чуть близорукий, добродушный, даже рассеянный, с какой-то наивной лукавинкой. Но я вам как-то, по-моему, уже говорил, что эта простоватость Кузьмича чисто внешняя и может только ввести в заблуждение некоторых, на их беду.

Словом, как я сказал, Кузьмич надевает очки, достает из ящика стола начатую пачку сигарет — он ее всегда прячет куда-нибудь подальше, чтобы реже попадалась под руку, — и, закурив, углубляется в изучение нашего творчества. Я говорю «нашего», ибо план мы составили вдвоем с Гришей Воловичем, который сейчас тоже сидит в кабинете напротив Кузьмича. Гриша, правда, поначалу хотел, чтобы я один шел к начальству с нашим планом, но этот номер у него не прошел. И к Виктору Анатольевичу в прокуратуру мы тоже поедем вместе. Докладывать начальству, получать указания, а то и головомойку вовсе не только моя привилегия.

Прочитав план, Кузьмич берется за протоколы осмотра второго места происшествия — Вериной комнаты и допроса Полины Ивановны. Между прочим, Полина Ивановна назвала целый ряд исчезнувших из Вериной комнаты вещей, и, в частности, новый транзистор, дорогое кольцо с двумя бриллиантами, доставшееся Вере от матери, которое сама Вера почти не надевала и хранила в шкатулке на туалетном столике, кстати, исчезла и сама шкатулка. Затем Полина Ивановна, видимо хорошо знавшая Верин гардероб, не досчиталась двух довольно дорогих костюмов, новых туфель, зимних сапожек, меховой шубки и еще нескольких ценных вещей. Словом, комната оказалась ограбленной основательно.

Осмотр места происшествия показал, что грабитель или грабители могли проникнуть в комнату только через дверь. Хотя квартира помещалась на первом этаже, но оконные рамы оказались уже заклеенными в предвидении зимы.

— А как замки? — коротко осведомляется Кузьмич, взглянув исподлобья на Воловича.

— У эксперта оба — и от квартиры, и от комнаты, — поспешно отвечает Гриша. — Заключение обещали к концу дня.

Мы все трое невольно смотрим на часы. Двадцать минут шестого. По существу, конец дня уже наступил.

— А ну позвони, — кивает мне Кузьмич. — Пусть пока на словах сообщат главное.

Я тут же звоню. Эксперты в трассологической лаборатории все мне знакомы. И один из них охотно дает справку. Экспертиза закончена. Вывод категорический: ни один из замков не взломан, следов отмычки также нигде не обнаружено. Отсюда следует единственный вывод: грабители имели ключи от обоих замков или, во всяком случае, от входной двери, если Верина комната была открыта. Вывод очень важный, он значительно сужает область нашего поиска.

— Во всяком случае, ключ от входной двери у них, значит, был, — говорю я.

— Именно, — кивает Кузьмич. — А для этого достаточно быть знакомым не с Верой, а с ее соседями, к примеру.

— Но старушка ведь была весь вечер дома, — замечает Гриша.

— Если преступники явились на квартиру после убийства, — возражаю я, — то Полина Ивановна должна была уже давно спать. А больше в квартире никого не было.

— В котором часу примерно стояла под окнами та машина? — неожиданно спрашивает Кузьмич.

— Свидетель видел ее во втором часу ночи или около двух, вот так, — отвечает Гриша.

— М-да… с машиной больно сомнительно… прямо под окнами… — качает головой Кузьмич и хмуро смотрит на Воловича. — И все-таки ее придется искать, милые мои. Ничего не поделаешь.

— Будь она неладна, — ворчит Гриша. — Ведь ни номера, ни особых примет, ну буквально ничего.

— Машина стояла не одну минуту, — еще больше хмурится Кузьмич. — Ее многие должны были видеть. В том числе, между прочим, и владельцы машин. А частных машин во дворе небось не одна стоит. Вы наверняка еще не всех опросили. А надо всех, до последнего человека. Что это я тебе должен такие вещи говорить? И дальше. Еще пункт. В плане его у вас почему-то нет. Это изучить связи соседей. Кто у них ключ-то мог позаимствовать?

— Самих соседей нет на месте, — сухо отвечает Гриша, уязвленный выговором Кузьмича. — А у старухи какие там связи.

— Она у метро, на бульваре любит сидеть, — вспоминаю я. — Там, по ее словам, хорошие люди собираются.

— А! Одни пенсионеры, — машет рукой Гриша. — Нужен им ее ключ. Им бы свой где-нибудь не потерять при таком склерозе.

— У пенсионеров бывают весьма инициативные и сообразительные внуки, — смеюсь я. — А Полина Ивановна могла очень красочно все живописать там, на скамейке, и про Верину красоту, и про одиночество, и про всякие ее вещички.

При последних словах у меня, однако, пропадает всякая охота смеяться. Снова Вера, как живая, встает передо мной. Я ловлю себя на том, что только о ней и думаю все эти дни, или о ней, или об обстоятельствах и людях, с ней связанных.

— Какой-нибудь подлец мог соблазниться, — добавляю я.

Гриша в ответ упрямо трясет головой.

— Ладно тебе накручивать, — говорит он. — Сам небось этому не веришь. Старуха — какому-то пенсионеру, пенсионер — внуку, а тот, видите ли, бандит.

— Конечно, это не самая лучшая версия, — уступаю я.

А Кузьмич сухо добавляет:

— Но и ее надо проверить, прежде чем отбросить. Сам знаешь, отбросишь — не воротишь.

Волович в ответ только вздыхает.

А Кузьмич между тем продолжает:

— Значит, связи соседей — это два. Кстати, те железнодорожники когда возвращаются, узнали?

— Пытаемся, — отвечает Гриша. — Там в этом хозяйстве черт ногу сломит. Один к другому нас и посылает. С дороги на дорогу. От начальника к начальнику. Бог даст, завтра наконец все выясним.

— Будем надеяться, — сухо кивает Кузьмич.

Я его уже хорошо изучил и вижу, что он недоволен, причем главным образом почему-то Воловичем. Гриша словно что-то чувствовал, когда посылал меня одного к нему.

— А теперь третий пункт, — говорит Кузьмич, — которого у вас в плане тоже почему-то нет. Надо объявить розыск по вещам. Немедленно. Чтобы закрыть все скупки, комиссионные магазины, рынки и другие возможные места сбыта. Тоже забыли? Хорошо, Исаева нет. Стыдно было бы ему показать такой план, — сердится Кузьмич. — Пиши ориентировку.

Он протягивает Воловичу протокол допроса Полины Ивановны, где указаны украденные вещи, и обращается ко мне:

— Ну, а что у тебя?

Я докладываю о беседе с Любой и Меншутиным, подробно докладываю, вспоминая самые незначительные на первый взгляд детали, как и требует от нас Кузьмич. Между прочим, это помогает и мне самому освежить в памяти все полученные сведения и еще раз оценить их.

— Так, так… — кивает головой Кузьмич и, вздохнув, снимает очки. — Хорошая, видно, девушка была. Думаю, связи ее ничего нам не дадут. У хорошего человека друзья тоже хорошие люди. Как правило, конечно. А вот нас интересуют исключения. Заметили? Нас всегда интересуют только исключения. Вот ведь какое неприятное дело. Так и с этими друзьями.

— Да и друзей-то не густо, — добавляю я.

— М-да… — кивает Кузьмич и, надев очки, снова придвигает к себе наш план. — По версии самоубийство ты предлагаешь проверить поликлинику. На предмет ее болезни? Так. Верно. Это надо сделать. Дальше. Побеседовать с сестрой о домашних делах… А где, кстати, эта сестра живет, адрес есть?

— Подольск. Больше ничего не знаем. А главное, фамилия сестры неизвестна. Она же теперь по мужу значится. Так что ее еще установить надо, Нину эту.

— М-да… — задумчиво трет ладонью затылок Кузьмич. — А найти ее надо непременно, учти.

— И еще одну Верину подругу надо искать, — говорю я. — Школьную. Зовут Катя. И тоже больше пока ничего не известно. Ни фамилии, ни адреса. А подруга закадычная, говорят. Она многое может знать. Даже того парня, я думаю.

— Верно, верно, — соглашается Кузьмич. — Может знать. И вот еще что возьми на заметку себе. Начальник-то ее сказал, что любили они с женой Веру как дочь? Ну, допустим, дочь не дочь, но, возможно, супруга-то знала о Вере побольше, чем он сам. Дело-то женское, тут и доверия больше, и любопытства. Понял ты меня, а?

— Понял, Федор Кузьмич.

— Вот и действуй. Еще не поздно. Звони-ка ему на работу. И сегодня же вечером с супругой повидайся. Быстро все надо делать, раз решено. Никогда не откладывай на завтра, если можно успеть сегодня. За правило возьми.

У Кузьмича под внешней медлительностью и даже флегматичностью скрыт необычайно реактивный характер, и когда эта пружина в нем вдруг разворачивается, то угнаться за ним в решениях и действиях не сможет и человек вдвое моложе его. Это мы уже давно знаем и ничему не удивляемся.

Прямо из кабинета Кузьмича я звоню на работу Меншутину. К счастью, он еще не ушел.

— Какой может быть разговор! — восклицает он, когда я излагаю ему свою просьбу. — Милости просим.

Меншутин охотно диктует мне свой адрес и, на всякий случай, сообщает номер домашнего телефона. Все это он делает с энтузиазмом. Он горит желанием нам помочь.

Тем временем по другому телефону Кузьмич вызывает к себе Петю Шухмина.

Я кончаю говорить с Меншутиным как раз в тот момент, когда в кабинет заходит Петя.

В это время Гриша Волович кончает писать ориентировку и показывает ее Кузьмичу. Тот, кивнув Пете, снова надевает очки и знакомится с Гришиным творчеством. В двух или трех местах он что-то поправляет и протягивает листок Грише:

— Давай отпечатай. Сегодня же отправим. Немедленно.

Затем Кузьмич оборачивается к Пете:

— Собирайся, милый, в Подольск. Завтра с утра. Надо срочно отыскать там одну женщину.

Он коротко вводит Петю в курс дела и добавляет:

— Все подробности узнаешь у Лосева, — и смотрит на меня, вертя в руке очки. — У тебя еще есть время?

— Есть, — отвечаю. — Сейчас только семь. А мы условились на девять. И ехать недалеко.

— Ну, вот и давайте беседуйте. Если что, — обращается он к Пете, — то ты успеешь еще к этой старушке заскочить, к Полине Ивановне. Лосев говорит, она в десять спать ложится. Но гляди, без этой самой Нины в Москву не возвращайся.

— Добуду, — бодро отвечает Петя. — Это не проблема.

Легкомысленный все-таки Петя человек.

К девяти часам вечера я приезжаю по указанному мне адресу и в новом, светлом доме, на седьмом этаже обнаруживаю квартиру Меншутиных.

Признаться, я уже здорово устал. В этом, правда, нет, ничего удивительного, все-таки двенадцать часов на ногах. Поэтому надо в двух словах поговорить с этой Елизаветой Михайловной и скорее домой, а еще лучше к Светке. Но эти мысли не успевают обрасти всякими соблазнительными подробностями, ибо я их поспешно прогоняю, чтобы окончательно не расстроиться. Тем более что если говорить откровенно, то никакой пользы от этого визита я не жду. Как же, будет Вера откровенничать с женой своего начальника. Если даже Любе ничего не рассказывала, даже Полине Ивановне, то уж не знаю, какой должна быть эта Елизавета Михайловна, чтобы Вера поделилась с ней такими сокровенными чувствами. Во всяком случае, Елизавета Михайловна должна быть прямой противоположностью своему супругу, который, по-моему, на откровенность людей никак не вызывает и никакого доверия и расположения внушить не может.

Дверь мне открывает высокая, худая старуха, серебряные пряди волос гладко собраны в пучок, черные глаза смотрят колюче и подозрительно. Лицо у нее узкое, костистое, с тонким и длинным, как сосулька, носом. Неприятная старуха.

Я не успеваю еще открыть рот и представиться, как в переднюю выходит сам хозяин в теплой, кирпичного цвета пижаме с красными в клетку отворотами и такими же пуговицами. Под пижамой белоснежная сорочка и модный пестрый галстук. Я с удивлением отмечаю про себя, что на работе он был в другом галстуке, узком и строгом. Неужели ради меня такой парад?

— Прошу, прошу, — громко и приветливо говорит Меншутин и даже порывается помочь мне снять пальто, что при его массивной фигуре и явной непривычке к таким услугам выглядит довольно комично. — Кажется, Виталий Павлович? Очень, очень рады. Ждем.

Придерживая меня двумя руками за талию, словно боясь, что я от него убегу, он вводит меня в большую, ярко освещенную комнату. Это, очевидно, гостиная. Огромная и очень дорогая хрустальная люстра под потолком, роскошный импортный гарнитур, полированное темное дерево и зеленая, какая-то жатая обивка, все солидно, тяжело и удобно, с некоторыми элементами старины даже. На полу, от стены до стены, пушистый, красивый ковер, в одном углу большой, кажется, цветной телевизор, а в другом на специальной, из черного дерева подставке длинная узкая ваза. Да, обстановка здесь впечатляет, ничего не скажешь.

Из глубокого кресла возле низенького чайного столика мне навстречу поднимается высокая, представительная женщина с бледным лицом и темными, с проседью, высоко взбитыми волосами.

— Знакомься, Лизонька, — ласково говорит Меншутин, подводя меня к жене.

— Это тот самый Виталий Павлович, о котором я тебе говорил. — И поворачивается ко мне: — Моя жена.

Я пожимаю вялую, узкую ладонь Елизаветы Михайловны и, следуя ее кивку, опускаюсь в кресло напротив. Меншутин тоже садится и тут же властно и привычно овладевает разговором. Предварительно мы с разрешения хозяйки закуриваем, и Меншутин, удобно откинувшись на спинку кресла, принимается вещать:

— Разрешите мне, уважаемый Виталий Павлович, предварительно вам кое-что пояснить. Собственно говоря, я должен был это сделать еще там, — он небрежно машет рукой, — при первой нашей встрече. Вот. Дело в том, что у Верочки были весьма сложные и, я бы сказал, хлопотливые обязанности, и вы должны ясно представить себе их. Должны представить ее рабочий день, выявить весь круг ее обязанностей, четко понять предъявляемые сегодня высокие требования к должности секретаря. Вот. Я подчеркиваю: именно сегодня, в эпоху научно-технической революции, когда все звенья неимоверно усложнившегося административно-управленческого аппарата требуют особой четкости, ритма, деловитости, образованности, широты мышления от каждого работника, а главное, конечно, идейной, политической зрелости. Вот. Без усвоения этих основ, я бы сказал — азов нашей работы вы не сможете понять психологии, нервной нагрузки, уровня ответственности сегодняшнего советского специалиста

— управленца вообще и Веры в частности. А понять вам ее психологию, например, необходимо. Ибо раскрытие любого преступления невозможно без проникновения в эту сферу. Вам это следует всегда иметь в виду. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — киваю я в ответ, с тоской и раздражением думая о том, что мне, вероятно, не скоро удастся выбраться из этого словесного потока, и чувствуя, как от тепла, покоя и усталости у меня начинают слипаться глаза.

Я поспешно закуриваю новую сигарету. Что-то мне подсказывает, что не следует прерывать Меншутина и надо заставить себя внимательно слушать, ибо когда человек говорит так много, то среди вороха пустых, громких, хвастливых слов может промелькнуть и что-то полезное, ведь этот человек хорошо знал Веру, ее окружение на работе и саму эту работу.

И я с огромным усилием заставляю себя сосредоточиться на том, что так важно, авторитетно и самодовольно растолковывает мне Меншутин.

Изредка я поглядываю на хозяйку дома. Она сидит очень прямо, опустив глаза и перебирая на коленях концы платка, накинутого на плечи. Кажется, что она внимательно, даже благоговейно слушает разглагольствования своего супруга. А может быть, и в самом деле слушает, хотя ей это совсем не так нужно, как мне. Последняя мысль помогает мне самому взбодриться и окончательно прогнать подступающую дремоту.

— …Поэтому разрешите мне коротко очертить круг ее обязанностей и информировать вас о той специфике, которая имеется в работе именно нашего управления, — продолжает между тем Меншутин, развалившись в кресле и свободно перекинув ногу на ногу. — Итак. С одной стороны, мы связаны с большим числом учреждений и предприятий в самой Москве, а с другой — с большим числом сельхозуправлений по всей стране, а также с отдельными совхозами и колхозами, которые засыпают нас бесчисленными заявками и просьбами на сельхозтехнику и особенно на транспортные средства. Вот. Вы скажете: снабжение сельхозтехникой дело объединений сельхозтехники, не правда ли?..