Глава 1.

ТУМАН

Я иногда думаю, сколько человеческая голова способна вместить дел, забот, неприятностей, неожиданностей и даже радостей? И должен вам сказать, что предела не вижу. Сегодня, например, у меня, ни мало ни много, двенадцать совершенно конкретных и неотложных дел, самых разных, которыми забита моя голова, начиная от маминой просьбы забрать из мастерской пылесос (она уже неделю меня об этом просит) и кончая занятием кружка текущей политики, которым я с грехом пополам руковожу. А между ними — самое главное, служебные дела: поездки, встречи, бумаги, которые нельзя отложить, пропустить и не составить. Причем то и дело я выбиваюсь из графика, который сам себе наметил, и тогда летит обед, непременный «контрольный» звонок Светке и короткий визит в больницу к Игорю — визит, обычно санкционированный, кстати, самим Кузьмичом. Так было, например, вчера.

Но сегодня я вроде бы движусь по графику. Ровно в час дня я приезжаю к себе в отдел после нелегкого, но все-таки выигранного» мною свидания с одним малоприятным и потенциально весьма опасным типом. На обратном пути я еще успеваю заскочить в мастерскую и получить этот злосчастный пылесос и сейчас загоняю его под свой стол, чтобы вечером захватить домой. А пока что мне необходимо сесть за составление одной срочной бумаги, которую с утра уже ждет Кузьмич. Вы себе даже представить не можете, в каком находиться напряжении, когда Кузьмич от тебя что-то ждет. К счастью, я эту бумагу уже мысленно составил по дороге, и сейчас надо только все это записать.

Но в этот самый момент звонит телефон, и Кузьмич вызывает меня к себе. Причем тон у него такой, что я понимаю: или он сейчас с меня снимет голову за то, что проклятая бумага еще не у него на столе, либо случилось что-то малоприятное, и Кузьмич собирается взвалить эту неприятность на меня. Ни то, ни другое, естественно, меня не радует. И в то же время, представьте себе, меня разбирает любопытство: а вдруг и в самом деле случилось что-то необычное и загадочное и Кузьмич решил поручить это дело мне? Что-то такое было в его тоне.

В кабинете Кузьмича я застаю небритого, хмурого человека в перепачканном пальто и разбитых кирзовых сапогах. Редкие светлые волосы его свалялись, в руках он теребит старенькую шапку-ушанку. На красном, задубленном ветром и морозом лице маленькие, в морщинках глаза полны тревоги и возбуждения.

Кузьмич сидит насупленный и трет ладонью ежик седых волос на затылке. Что-то случилось, не иначе.

Увидев меня, Кузьмич говорит сидящему напротив него человеку:

— Вот он с вами поедет. По дороге все ему расскажете… — И, обращаясь ко мне, добавляет: — Возьми машину.

При постороннем неудобно уверять, что занят по горло, что нервы и так дрожат, потому что ничего не успеваешь, что срочная бумага еще не готова и что можно поручить эту поездку кому-нибудь другому. Впрочем, и без постороннего человека я бы все это сказать Кузьмичу никогда не решился. Ладно уж, поеду. Несколько утешают меня слова, которые Кузьмич говорит мне уже вдогонку:

— Ты не очень там задерживайся. Дело-то, видимо, ясное.

Тем не менее я улавливаю в его голосе и какие-то нотки сомнения.

Мы молча идем с моим спутником по коридору к моей комнате. И тут я успеваю рассмотреть его уже внимательнее. На пальто следы кирпичной пыли, на сапогах застывшие брызги цемента. Словом, строитель, не иначе. А на стройках бывают разные любопытные находки. Иначе чего бы это он прибежал к нам? С обычной дракой или несчастным случаем к нам не бегут.

Я открываю ключом дверь комнаты, мы заходим и наконец знакомимся. Человек называется Григорием Трофимовичем, фамилия Сизых, он бригадир на стройке.

— Что же у вас стряслось? — спрашиваю я. — Вы пока хоть в двух словах скажите.

— А в двух словах только и скажешь, — разводит руками Сизых и вздыхает.

— Женщину, значит, нашли. Мертвую, конечно.

— Когда?

— Да вот, считай, час назад. С вечера котлован снежком припорошило. Издали ничего не видать. А как ребят на работу повыгонял…

— Это час-то назад?

— Ну, два. Что, я смотрел на часы, по-вашему? — начинает сердиться Сизых. — Как из управления приехал, так и повыгонял.

Я машу рукой:

— Ладно. Вы там ничего не трогали?

— Не. Что же, я книг не читаю? А ребята и подавно. Охраняют, значит, пока я тут.

— Тогда поехали, — решительно объявляю я. — Остальное по дороге доскажете.

Мы торопливо спускаемся по лестнице, минуем дежурного и выходим на улицу.

Погода отвратительная. Грязь, ветер и знобящий, сырой холод. Снег виден только на крышах домов и кое-где во дворах. Из-под колес машин веером разлетается жидкая грязь. С низкого, серого неба сыплют редкие снежинки, крутятся и, подхватываемые ветром, летят в лица прохожим.

Я нахожу нашу машину, и сильный ветер прямо-таки вдувает нас в ее холодное нутро. Сизых говорит водителю адрес, и машина, слегка забуксовав в глубокой грязи, срывается с места.

Ехать, оказывается, недалеко. Вот почему Сизых прибежал к нам, а не в местное отделение милиции. Вскоре я уже вижу длинный, местами покосившийся забор, наклонную стрелу крана за ним, а у ворот зеленый обшарпанный вагончик, на котором прибит лист фанеры с неровными буквами и цифрами, указывающими, какое именно строительное управление и какого московского треста ведет тут работы.

Мы подъезжаем ближе. Створки ворот наполовину распахнуты и увязли в глубокой грязи. За воротами по одну сторону видны штабели серых железобетонных ригелей, плит, колонн, по другую — гора целых и битых кирпичей. А прямо и чуть подальше высятся горы отваленной земли, за которыми угадывается глубокий котлован. Из него-то и торчит ажурная стрела крана. В стороне, за горой кирпича, притулились у забора несколько молодых деревцев.

Проехать в ворота нам не удается. Тяжелые грузовые машины пробили здесь такие глубокие колеи, что наша «Волга» тут неминуемо сядет на брюхо.

— Завтра вот плиты бетонные набросаем, — смущенно хрипит Сизых, — тогда милости просим. Все не было плит-то. А теперь автокран не допросишься. Ну, да уж завтра точно.

Говорит он это таким тоном, что даже мне ясно, что никаких плит он завтра не набросает и никакого автокрана у него не будет.

Мы вылезаем из машины и, обходя самые глубокие лужи, пробираемся по двору, затем с трудом карабкаемся на высокий земляной отвал, где нас поджидают двое рабочих в брезентовых штанах и куртках.

Через минуту я уже стою рядом с ними и смотрю вниз. Ох, каким же глубоким кажется отсюда этот котлован! Я не сразу различаю на дне его, среди битых кирпичей, возле тяжеленной бетонной плиты в виде шестигранника, косо врезавшейся в землю, словно сорвавшейся откуда-то сверху, тело женщины. Одна рука ее неестественно подвернута под спину, другая как будто вцепилась в край серой бетонной плиты, длинные светлые волосы рассыпались по осколкам кирпича, прилипли к застывшему, словно мраморному лицу. Пальто расстегнуто, ноги судорожно поджаты, как для прыжка, на ногах длинные модные сапожки.

Начинаем осторожно спускаться в котлован. Тут ничего не стоит сорваться, под ногами крутой и скользкий земляной откос. Длинная лестница из котлована кончается значительно ниже места, где мы стоим. Ноги поминутно скользят.

В этот момент я слышу, как на улице, возле ворот, останавливается машина. Мы еще не успеваем спуститься по лестнице, как в котловане, с другой его стороны, появляются знакомый мне следователь прокуратуры Исаев и трое ребят из местного отделения милиции. Их, наверное, проинформировал Кузьмич. Они здороваются с нами коротким, молчаливым кивком.

И вот мы все стоим немым полукругом, на некотором расстоянии от лежащей женщины.

Я забыл сказать, что вместе со мной приехали медэксперт и фотограф. Последний уже отснял все, что требуется в таких случаях.

Мы стоим полукругом и молча, сосредоточенно, пока что издали, изучаем «место происшествия», как это говорится на нашем языке. Впрочем, нам только кажется, что мы сейчас что-то изучаем. На самом деле мы просто хотим успокоиться, взять себя в руки перед тем как приступить к работе. И это далеко не просто, можете мне поверить.

Женщина совсем молодая, года двадцать два, не больше. Лицо открытое и славное, вздернутый носик, крупный рот с пухлыми губами, большие серые глаза. Впрочем, я невольно реконструирую это лицо, сейчас оно совсем не такое, сейчас на нем застыли ужас и невыносимая боль. Я не могу оторвать глаз от легкой, пушистой, словно еще живой пряди светлых волос на мертвом лбу.

Мы долго молчим. Рядом со мной стоит Сизых, горестно вздыхает и трет под пальто грудь.

Нет, невозможно привыкнуть к такой смерти. Нам как-то рассказывал Кузьмич. С первого дня войны он был на фронте и до последнего дня. Повидал немало смертей, валялся в госпиталях, сам нес смерть врагу. Но первый труп в обычной московской квартире, причем не в постели, окруженной родственниками, а опрокинутый на залитый кровью пол между столом и отброшенным стулом, произвел на боевого фронтовика такое впечатление, что он не выдержал, незаметно вышел из квартиры и некоторое время приходил в себя на площадке лестницы, куря одну сигарету за другой. Привыкнуть к такому невозможно и недопустимо, как нельзя привыкнуть к несправедливости, к лжи и жестокости. И простить это тоже невозможно.

Справедливость — это нравственный закон нашей профессии. Даже в преступнике я стремлюсь обязательно вызвать это чувство и добиться, чтобы он согласился, что по справедливости заслужил наказание.

Вот и тут кто-то по справедливости заслужил наказание. Если только… Впрочем, будущее покажет.

Сейчас я думаю уже совсем о другом. И внутреннее мое состояние лишь помогает мне сосредоточиться. Я ищу и отбираю детали, самые мелкие подробности и штрихи в окружающей обстановке, которые позволили бы ответить на первый из главных вопросов каждого расследования: что? Что здесь произошло: убийство, самоубийство, несчастный случай? Несчастный случай наименее вероятен. Зачем бы этой женщине понадобилось одной бродить вечером по этой стройке?

Тем временем врач уже склонился над трупом, осматривает его, даже переворачивает его на бок, высвобождая подвернутую руку.

Потом встает, отряхивает колени и подходит к Исаеву.

— Смерть наступила от падения в котлован, — хмуро говорит он.

— Не труп бросили?

— Нет, нет, — врач крутит головой. — Это я могу уже сейчас с уверенностью сказать. Случилось вчера вечером, часов в восемь — десять. Точно укажу в акте после вскрытия.

— Не раньше восьми?

— Думаю, что нет. Точно все будет в акте. Тело можно увозить?

— Да, конечно.

Итак, убийство или самоубийство? Многое станет ясным, когда мы узнаем, кто эта женщина. Сейчас это сделать невозможно: никаких документов при ней не оказывается. Сумочки тоже нет. Вот это уже странно. Женщина одета вполне прилично, даже кокетливо, при ней должна быть сумочка. И если ее нет, значит, ее кто-то унес. Случайный человек, обнаруживший труп? Вряд ли. Труп обнаружили рабочие всего час назад. До них в котловане никого не было. Ну, кто и как туда ночью попадет? Да и не решится случайный человек унести сумочку. Скорей всего он поднял бы тревогу. Нет, такого человека здесь не было. Значит, женщина была сначала ограблена, а затем уже убита? И грабители забрали сумочку? Но на руке у женщины остались часы и кольцо на пальце, кстати, не обручальное. Насилие? Но одежда на женщине цела, никаких следов борьбы не видно. Впрочем, для убийства могут быть и другие мотивы, кроме ограбления и насилия, допустим, хотя бы ревность. Ведь женщина молода и привлекательна. Все это так, но ведь могут быть мотивы и для самоубийства. Сейчас важно узнать, кто эта женщина, найти ее родных, друзей, сослуживцев, услышать от них, как она жила, что из себя представляла.

Однако пока что, под свежим впечатлением от случившегося, надо побеседовать с бригадиром и рабочими.

Исаев кивает мне на Сизых. Сам он хочет еще раз обследовать площадку. Я окликаю бригадира, и мы забираемся с ним в пустой вагончик.

Здесь невозможно жарко, приходится сбросить пальто. Я замечаю в углу большой асбестовый цилиндр, внутри которого вставлен асбестовый стержень, густо обмотанный раскаленной до розового свечения проволокой. Это сооружение жрет энергии, наверное, не меньше, чем средних размеров жилой дом. Мы подсаживаемся к длинному дощатому столу, я сдвигаю в сторону разбросанные костяшки домино, пустые, развороченные консервные банки и бутылки из-под кефира — ни одной винной я, кстати, не замечаю, — и мы приступаем к беседе.

— Что вы тут строите? — спрашиваю я.

— А! — презрительно машет рукой в брезентовой варежке Сизых. — Гараж. Кооперативный, видишь. Нешто это работа? То крана две недели ждали. А пришел — так на другой день сломался. Теперь три дня мастера ждем, чтоб починил. То кирпича нет, то раствора. И эти не чешутся…

— Кто «эти»?

— Ну, как их? Правление.

— А чего им чесаться? — весело удивляюсь я. — Они ведь деньги внесли.

— Ха. Внесли. Тут, милый человек, живые деньги нужны, а не мертвые. И, опять же, бегать надо.

— Кому надо бегать?

— Да им же. Кому же. Я, что ли, за них бегать буду? А они только днем да ночью ходют да меня упрашивают. Или жалобы на меня пишут. Ха! Писаки. Вот плюну да уйду.

Сизых и в самом деле сердится и в сердцах хлопает снятыми варежками по столу.

— Вот, видал? — все больше накаляясь, продолжает Сизых и машет рукой в сторону котлована. — Что летом надо было делать, то теперь изволь зимой ковырять, мать их…

Кого он при этом имеет в виду, понять трудно. Но меня сейчас занимает совсем другая мысль. Если гараж кооперативный и эти самые пайщики бродят здесь днем и ночью в горестных мечтах о будущем гараже, то… Ну, во всяком случае, пока, видимо, рано отбрасывать и третью версию: несчастный случай. Но тогда эта женщина может быть из числа пайщиков кооператива или членом семьи кого-нибудь из них. Однако зачем надо рыть такой глубокий котлован, если строят всего-навсего гараж?

— А! — с обычной уже, видимо, досадой снова машет рукой Сизых. — Гараж-то не какой-нибудь, а подземный. Сами не знают, чего хотят. Поначалу, видишь, один этаж планировали. А потом, значит, туды-сюды побегали, и теперь уже два этажа получается. На два этажа под землю. Какой тут котлован требуется, чуешь? Тут слон упадет и тот шею сломит, не то что человек.

— Вы когда вчера с площадки ушли? — задаю я ему новый вопрос. — Поздно?

— Да-к как сказать… — сразу остывая, задумчиво скребет затылок Сизых.

— Вчера, значит, зарплата была. И кран, зараза, все равно стоит…

— Ну, вы вообще-то вчера на площадке появлялись? — допытываюсь я.

Сизых обиженно вскидывает голову:

— А как ты думал? Ясное дело, появлялся.

— А еще кто был, кроме вас?

— Еще? Да кому же еще быть, если кран, гад, все равно стоит? И раствор тоже не везут. Ну, кому быть, сам посуди? Только вот эти… как их, мать честная? — Сизых широко улыбается. — Автолюбители…

— Ну, и когда вы вчера отсюда ушли?

— Я-то?.. — он снова скребет затылок. — Ну, часа в четыре. Чего же мне тут одному куковать? Начальство, оно вон где. Эти тоже не бегают. А я один за всех должон, что ли? Я вон их старичку — инженеру сколько говорил: звони, бери за горло, до начальства добирайся, а то мы тут и до весны нулевку не кончим. А он только меня полощет. Нашел, видишь, виноватого. Вот плюну…

— При вас кто-нибудь из пайщиков был на площадке?

— Одна, значит, дамочка с песиком приходила. Он ее приволок. Понюхал, свое дело сделал и увел. А так больше никого. Тихий был день, ничего не скажешь.

— Та-ак… — Я на секунду задумываюсь и задаю новый вопрос: — У вас чьи-нибудь телефоны есть? Кого-нибудь из руководства кооператива по имени знаете?

— А как же, — важно отвечает Сизых. — Ихнего председателя знаю. Знаменский Петр Львович. Профессор, между прочим. Можно сказать, ученый. Но мужик простой, завсегда можно позвонить.

Он диктует мне номер телефона профессора Знаменского.

— С рабочими вашими мы тоже побеседуем, — говорю я напоследок. — Но если кто-нибудь из них что-то видел и вспомнит, ждать не надо, сразу звоните. Понятно?

— А как же! Немедля, — с готовностью заверяет меня Сизых. — Такое дело. Нешто мы не понимаем? Сейчас все, как есть, сознательные.

Я прощаюсь с ним. Симпатий этот человек у меня не вызвал, но и подозрений тоже.

Выскочив из вагончика, я отыскиваю поблизости телефон-автомат и звоню профессору Знаменскому, не очень, правда, рассчитывая застать его дома в такое время.

Но мне везет. В трубке раздается бархатистый, хорошо поставленный басок:

— Алло-о?..

— Петр Львович?

— Да, да. С кем имею честь?

Я представляюсь и прошу разрешения заглянуть к профессору в удобное для него время, намекая, что лично мне хотелось бы это сделать немедленно. При этом я сразу же предупреждаю, что возникшее дело к нему прямого отношения не имеет, но помочь он нам может весьма существенно. Дело же само по себе очень серьезное.

Все это приводит к тому, что успокоенный, но заинтригованный профессор приглашает меня зайти немедленно и сообщает свой адрес.

Повесив трубку, я выхожу из будки автомата и тут же устанавливаю, что эта самая будка стоит как раз возле дома, который мне нужен, и даже около того самого подъезда.

Словом, уже через минуту я звоню в квартиру профессора Знаменского П.Л., о чем извещает медная и до блеска начищенная табличка на обитой дерматином двери.

Профессор оказывается невысоким и довольно толстым, но в то же время каким-то тугим и весьма подвижным. Седые, чуть волнистые волосы гладко зачесаны назад, на остреньком носу очки в толстой оправе, румяные, ухоженные щеки, в зубах большая потухшая трубка. Одет профессор в помятые вельветовые брюки коричневого цвета и такую же весьма элегантную куртку, ворот рубашки под ней расстегнут и открывает полную розовую шею. Сквозь стекла очков глаза его кажутся большими, в них нетерпеливый интерес.

— Ого, как быстро! Оперативность — залог успеха? — энергично восклицает он и, высоко вскинув руку, хлопает меня по плечу. — Ну, проходи, проходи. Я, между прочим, вашего заместителя министра знаю, — он называет знакомую мне фамилию. — Чудесный мужик. Летели в самолете, болтали. Пишут о вас, пишут. Все больше, правда, слабо. Ругаю я их…

Профессор вводит меня в небольшой кабинет, полный книг, папок, рукописей, они наставлены и навалены всюду: в шкафах, занимающих сплошь две стены чуть не до потолка, на полках, подвешенных над кушеткой, на самой кушетке, в креслах и на огромном письменном столе возле окна со старинной бронзовой лампой под синим стеклянным абажуром. Старинными мне кажутся и огромный, тоже бронзовый, чернильный прибор с возлежащей женской фигуркой, и металлическая пепельница на длинной подставке с выступом посередине для спичечного коробка, стоящая на полу возле кушетки, и, наконец, кривая сабля с потемневшим эфесом, укрепленная над той же кушеткой.

Сесть, оказывается, негде, и профессор очищает для меня одно из кресел. Сам же он обходит письменный стол и, разместившись за ним, принимается раскуривать трубку.

— Ну, давай, что там стряслось? — говорит он мне между двумя затяжками.

— Скажите, Петр Львович, вы знаете в лицо всех пайщиков вашего кооператива? — спрашиваю я.

— Ого! А ты знаешь, сколько мы этот проклятый гараж строим? — Он удивительно легко перешел со мной на «ты». — Если считать с первого организационного собрания, то пятый год. Представляешь? Тут не только пайщиков, тут и всех их родных и знакомых узнаешь. Кто умер, кто родился, кто развелся, кто женился, от кого жена ушла, кто сам сбежал, все знаю. У кого какая любовница и то знаю. Ха, ха, ха. Но серьезно…

Он неожиданно вскакивает, обегает стол и, расчистив место на кушетке, усаживается напротив меня. В глазах нестерпимое любопытство.

— Так в чем дело? Можешь мне все выкладывать. Я ваши дела знаю. И молчать умею, будь спокоен.

Я коротко рассказываю о случившемся и прошу съездить со мной в морг.

— Молодая женщина, говоришь? — с несвойственной ему, казалось бы, нерешительностью переспрашивает Знаменский. — Я, признаться, больше люблю на них живых смотреть. Ну, да что поделаешь. У меня, правда, тут консультация назначена, аспирантка придет…

— Мы быстро, Петр Львович. Вы нам окажете огромную услугу.

— Ладно. Надо так надо. Посиди.

Он вскакивает и выбегает из комнаты. Я жду довольно долго. Наконец Знаменский появляется в франтоватом коричневом костюме с ярким галстуком, завязанным большим небрежным узлом.

Всю дорогу в машине Знаменский оживленно болтает и смеется и затихает, только когда мы входим в морг. На розовом, холеном лице появляется сосредоточенность, туманятся живые глаза за стеклами очков. Я замечаю, как профессор все больше нервничает.

Служащий проводит нас в помещение, где лежит укрытый простыней труп женщины.

Знаменский с испугом вглядывается в ее запрокинутое, восковое лицо с проступившей синевой и торопливо качает головой.

— Нет, нет, это совершенно незнакомая женщина, — говорит он. — Никакого отношения к кооперативу… Поверьте мне, в первый раз вижу… пойдемте…

От волнения он вдруг перешел со мной на «вы».

Мы поспешно покидаем морг, и я отвожу профессора домой.

Итак, первая версия о том, кто эта женщина, проверена и отпала. А вместе с ней отпала и первая версия о причине смерти. Нет, это, видимо, не несчастный случай. Эта женщина не могла прийти вечером на стройку из любопытства.

Вернувшись к себе в отдел, я проверяю у дежурного по городу, не поступали ли за истекшие сутки заявления об исчезновении молодой женщины. Оказывается, никаких заявлений не поступило. Это сильно осложняет все дело. Уж не приезжая ли она, эта женщина? Тогда в Москве некому о ней тревожиться. Надо попросить ребят из отделения обзвонить все гостиницы города. Там дежурные по этажам должны знать, кто из их гостей не пришел ночевать этой ночью.

Кузьмич меня пока не вызывает, и я решаю закончить составление той злосчастной бумаги, которую он от меня ждет, но сейчас сосредоточиться на ней оказывается куда труднее.

Спустя час я с облегчением кладу ее на стол Кузьмичу и вслед за тем подробно докладываю о происшествии на стройке.

Тут же присутствует и Петя Шухмин. Это по-своему примечательная личность, даже внешне. Он значительно ниже меня, но вдвое шире; круглая, коротко остриженная голова, оттопыренные уши, мощная шея борца, на которой не сходится ни один воротничок, крупные, грубоватые черты лица, веселые глаза и добродушнейшая улыбка. Обычно очень сильные люди всегда добродушны, наверное, потому, что им просто некого опасаться, все с ними дружелюбны и стараются не рассердить. Больше, по-моему, это добродушие ничем не объяснишь. А наш Петр, между прочим, чемпион московского «Динамо» по самбо и входит в сборную республики. Его добродушие и веселость принесли ему, кстати, бесчисленное количество приятелей в самых неожиданных местах, что, как вы понимаете, бывает весьма кстати в нашей работе. Петр безусловно честен, добросовестен и смел, но он не хитрец, не выдумщик, у него мало фантазии, что является далеко не последним делом в нашей трудной профессии.

Главный выдумщик у нас мой друг Игорь Откаленко, он же самый из нас опытный и, я убежден, самый талантливый. Хотя в последнем деле он сплоховал и поторопился, но на то были особые причины. В нашей работе сплоховать и поторопиться может означать всякое, вплоть до собственной гибели. На этот раз тяжело раненный Игорь попал в больницу. Может быть, я все-таки заскочу сегодня его проведать, хотя бы под вечер. Наверное, и Кузьмич напомнит мне об этом.

Словом, в кабинете нас сейчас трое.

Когда я кончаю свое сообщение, то по выражению лица не только Кузьмича, но и Пети понимаю, что мне теперь предстоит впрячься в это, как я убежден, малоинтересное, но достаточно муторное дело.

— Да, — вздыхает Кузьмич, когда я умолкаю, и трет ладонью затылок, что, как вам уже известно, выражает у него крайнюю степень неудовольствия. — Жалко девушку. Ты, конечно, прав. Сейчас самое главное — установить ее личность. Кто такая? Насчет гостиниц ты рассудил тоже правильно. Надо еще дать ориентировку по городу и области пока что. Вдруг да куда-нибудь поступит все же заявление об исчезновении. Ну, кто-то же должен в конце концов хватиться ее.

— Если в самом деле приезжая, — говорит Петя, — то знаете, когда родные хватятся? Когда долго писем не будет, вот когда. Мы пока тут с ног собьемся.

— Ну вот еще. Не в безвоздушное пространство приехала, — ворчит в ответ Кузьмич. — Не в гостинице, так у знакомых остановилась. Она же ночевать не пришла. Как тут не забеспокоиться? Обязательно должны забеспокоиться.

Он о чем-то задумывается и хмурит лохматые брови. Они у него со временем стали расти как-то странно. Я только недавно обратил на это внимание. На одной брови волосики все вздыбились вверх, а на другой сползли вниз, и глаза из-за этого почти не видно. Так что все время кажется, что Кузьмич как-то подозрительно или лукаво щурится. Хоть бы он их по утрам причесывал, что ли.

Между тем Кузьмич, хмурясь, неожиданно спрашивает меня:

— Во что она была одета?

Я начинаю подробно описывать сапожки, пальто, шляпу, платье. И тут мне в голову приходит мысль, которую я тут же и высказываю:

— Нет! Она все-таки москвичка, ручаюсь!

— А теперь, знаешь, все так одеваются, — лениво возражает Петя, словно ему уже приелись разговоры о нарядах и модах и он в этом деле давно уже, как говорится, собаку съел.

— Нет, она москвичка, — упрямлюсь я.

Мне трудно объяснить, что меня толкает на такой вывод: красивые, дорогие вещи носят модницы и в других городах. Кроме того, погибшая женщина вовсе не была модницей и вещи ее не такие уж дорогие, но… как бы это сказать? Сочетание их, что ли? Или манера носить? Нет, что-то еще в них было явно московское, очень знакомое. Словом, не могу я этого объяснить.

— Ладно, ждем до завтра, — говорит Кузьмич. — Раз уж по горячим следам сразу раскрыть не удалось. Может, ты и прав. Теперь вот что скажи: ты место, где она свалилась, хорошо осмотрел?

Я давно жду этого вопроса. Еще бы мне не осмотреть то место! Тем более что вчера вечером сыпал снег и следы отпечатались на нем превосходно. А поскольку строители во главе со своим доблестным бригадиром, слава богу, не очень-то утруждали себя с утра работой, то и натоптали они вокруг котлована самую малость. Короче говоря, я довольно легко отыскал то место на высоком земляном отвале, с которого упала вниз, в глубоченный котлован, эта женщина. На этом самом месте я обнаружил следы ее сапожек. Кстати, место это оказалось, вероятно, случайно самой высокой точкой над котлованом. Но одна ли стояла здесь эта женщина? В первый момент я был почти уверен, что одна. Хотя ее спутник и мог подняться чуть левее, откуда снег осыпался или был сдут ветром. Поэтому окончательной уверенности, что женщина была одна, у меня не было. Да и внутренне я как бы сопротивлялся такому выводу. Но потом я вместе со следователем и ребятами из отделения снова принялся внимательно осматривать всю площадку от ворот до котлована, изрядно, надо сказать, уже истоптанную нами самими и рабочими. И кое-где следы женских сапожек нами были все же обнаружены.

Однако главное открытие нас ждало чуть позже. В стороне от котлована, за штабелями бетонных плит, возле забора, чудом сохранилось несколько молоденьких березок. Здесь мы тоже обнаружили знакомые следы женских сапожек, но рядом с ними оказались довольно четкие отпечатки грубых мужских ботинок. Сомнений тут не было: мужчина и женщина пришли сюда вместе, постояли возле березок и вместе же ушли. Вот только в каком направлении они потом двигались, к котловану или к воротам, установить не удалось: в нескольких шагах от березок следы оказались затоптанными. И все-таки главный вывод не вызывал сомнений: женщина была на стройке не одна. Отсюда, конечно, еще далеко до вывода, что тот мужчина является убийцей, что это он сбросил свою спутницу в котлован. Но все же пищу для размышлений и новых версий, а также еще один вполне конкретный объект для розыска это открытие дает.

— М-да… — задумчиво произносит Кузьмич, когда я заканчиваю свой подробный доклад. — Любопытно…

— Отпечаток снять не удалось? — интересуется Петя.

— Где ж тут снимешь, — я машу рукой. — Тонкий слой снега. Сфотографировали под разными углами, и все.

— Ну что ж, — вздохнув, заключает Кузьмич. — Видимо, тебе, Лосев, это дело и надо вести до конца. Особых сложностей тут нет, надо полагать. Это не случайный грабитель или насильник. Это знакомый. И дела тут, скорей всего, любовные. Как ты полагаешь?

Кузьмич смотрит на меня из-под стекол очков и, видимо подметив недовольство в моем взгляде, усмехается.

— Ну конечно, снимем с тебя кое-что. Не волнуйся. Хотя по твоим годам на перегрузку жаловаться негоже. Бывало, и не столько мы тянули.

— Во-первых, Федор Кузьмич, я не жалуюсь, — запальчиво возражаю я. — А во-вторых, если хотите знать…

— Во-вторых, он не вам, он в профсоюз будет жаловаться, — смеется Петя.

— Предупредим конфликт, — тоже усмехается Кузьмич. — Дело по арбатской группе передашь Денисову, когда он вернется из командировки.

Кузьмич нас отпускает, и я весьма довольный возвращаюсь к себе. Доволен я тем, что с меня сняли очень муторное дело, в котором замешана уйма народу, тут придется исписать горы бумаг, провести десятки длинных и скучнейших допросов, опознаний и очных ставок. Дело, главным образом, носит профилактический характер. Но при всей своей очевидной важности — а что может быть важнее, чем не дать совершить опасное преступление? — дело это невозможно громоздкое и объемное. Впрочем, радость моя длится не долго. Уже в троллейбусе, по пути к Игорю в больницу, мне вдруг приходит в голову неожиданная мысль: а почему, собственно говоря, Кузьмич вдруг проявил такую чуткость и щедрость? Дал, видите ли, по его словам, пустяковое дело, а забрал вон какое. Что-то раньше я не замечал с его стороны такого благоволения к себе. Или он решил дать мне передохнуть после сложного дела, которое я только что закончил? Что-то непохоже это все на нашего Кузьмича. Что-то тут не так. Но Кузьмич не может знать по новому делу больше, чем знаю я. И с его главным выводом, что дело быстро раскроется, как только будет установлена личность той женщины, я тоже согласен. Но главный ли это вывод? Не иначе как Кузьмич учуял в этом деле еще что-то. Не иначе. Благотворительностью он не занимается, и награды в виде легкой работы от него не дождешься.

Меня постепенно охватывают всякие опасения и подозрения. А главное, я никак не могу понять, что такое мог учуять Кузьмич в этом деле. И это меня больше всего злит. Конечно, сравняться с Кузьмичом в интуиции и опыте я не мечтаю. Насчет опыта это когда-нибудь еще может случиться. Но в интуиции… Вот я уже почти пять лет учусь у Кузьмича, прохожу его «университеты». Пять лет! Это же еще один университетский курс, если хотите. И я сам чувствую, сколько дали мне для моей профессиональной квалификации эти годы, сколько жизненного опыта я приобрел. Да, видимо, все может передать ученику такой человек, как наш Кузьмич, все, кроме самого главного — своего таланта.

После такого неутешительного вывода настроение у меня окончательно портится.

Троллейбус катится по длинной, плохо освещенной улице. Вот и моя остановка. Я выскакиваю на обледенелый тротуар. Больница совсем недалеко. Огромные белые корпуса ее с освещенными окнами в глубине темного сада кажутся океанскими пароходами.

В шумном, просторном вестибюле — в этот час разрешены свидания, и все «ходячие» больные спустились вниз — я сдаю пальто гардеробщице и, прихватив кулек с апельсинами, приготовленными еще с утра, поднимаюсь на третий этаж. В больницах, слава богу, перестали выдавать посетителям халаты, за которыми была вечная очередь.

Иду по длинному, чистому коридору мимо палат, процедурных кабинетов, небольшой, аккуратной столовой, отделенной от коридора стеклянной стенкой, беленького столика дежурной сестры.

Палата Игоря в самом конце коридора. Она всего на двоих. Соседа Игоря я заметил внизу, в вестибюле. Это молодой, застенчивый парень, студент журналистского факультета по имени Элисбар. Он почти одного роста со мной, но невозможно тощ.

Я, между прочим, привык обращать внимание на рост, потому что мой собственный то радует меня, то огорчает. Метр восемьдесят девять, вот ведь как вымахал. Отец уверяет, что это выскочил ген моего прадеда с его стороны, который, единственный из четырех известных нам поколений нашего рода, отличался таким же ростом. Никогда невозможно предсказать и даже ожидать, какой ген в тебе проявится и к чему это приведет. Полезно, однако, изучать семейную генеалогию, что там ни говори. Это, мне кажется, отнюдь не только аристократические причуды. А мы почему-то занимаемся этим применительно к собакам, ну, и, кажется, еще лошадям. Здесь мы видим очевидную пользу и даже научный смысл.

Игоря я застаю одного. Он смотрит телепередачу. В проходе между кроватями, на тумбочке, удобно разместился переносной телевизор «Юность». Прошлый раз я этой роскоши в палате не заметил.

— Элисбару приволокли его любвеобильные старики, — здороваясь, с усмешкой поясняет Игорь. — Чтобы ребенку было нескучно в компании с таким типом, как я.

— Может быть, ты стал занудой или ипохондриком? — бодро осведомляюсь я, даже слишком бодро, пожалуй.

— Эх, старик, — вздыхает Игорь. — Тут и не тем станешь. Гляди.

Он слегка откидывает одеяло и указывает на правую руку. С мучительным напряжением Игорь пытается пошевелить пальцами, но они лишь еле заметно вздрагивают, бледные, тонкие, совсем не его пальцы.

— Видал? — с отчаянием спрашивает он. — И говорят, так останется. Перебит какой-то нерв.

— Это еще сто раз надо проверить, — возражаю я. — Мало ли что говорят. Мне, например, отец рассказывал про одного профессора. За светило держали. Так вот он одной больной заявил, что у нее на ноге гангрена и в опасности вторая, и чуть эту ногу ей не отхватил. А то была простая трофическая язва, которую вполне можно лечить. Представляешь? А тебя небось еще ни один профессор-консультант не смотрел. Так что ничему пока не верь. И выкинь из головы всякие глупые мысли. Выкинь! Я к тебе такого специалиста приволоку, который тебе не только пальцы, но и голову починит, если надо.

Я говорю убежденно, с апломбом, пристроившись на постели в ногах у Игоря, и очищаю ему апельсин.

Но Игорь как будто не слышит меня и ведет спор с кем-то другим, может быть с самим собой.

— Куда я буду годиться? Куда я пойду? В юрисконсульты? Мне моя работа нужна! Я же не могу без нее, что они, не понимают?!

— Ты погоди паниковать, — сурово говорю я. — Что-то я тебя не узнаю.

— Паниковать? — Игорь смотрит на меня с раздражением и вызовом. — Я могу глупость совершить, просчет, могу на нож, на пулю нарваться. Но я не буду паниковать, не умею, понял? — Он стискивает зубы и цедит, глядя куда-то в пространство: — Я им докажу, что они врут. Сам докажу. Без твоих специалистов. Увидишь.

— Это другой разговор, — соглашаюсь я. — Но все-таки мой старик тебя посмотрит. Он сказал. Из чистого любопытства.

— Слушай, — Игорь неожиданно переходит на другое и даже приподнимается на локте. — Кто сейчас той группой занимается, Кольки Быка? Они вот-вот на преступление пойдут.

— Валя Денисов будет заниматься.

— А почему не ты?

— Другое дело возникло.

— Эх, жаль. Валька, он — ну, как бы сказать? — слишком спокоен, что ли. А тут, старик, надо поволноваться. Понимаешь, в группе этой появился один паренек. Они его Витька Заика прозвали. Он случаен там. Его надо в первую очередь спасти, а уже через него… Ты понимаешь? Он, между прочим, книги любит. Читает прямо запоем.

— Кто книги читает запоем, тот на преступление не пойдет, — убежденно говорю я.

— А если характера не хватает сопротивляться? Если насели на него и грозят? Все не так просто в этой жизни, старик. Не так просто.

Игорь вздыхает и откидывается на подушку.

Некоторое время мы молчим.

Я гадаю, о чем он сейчас думает. Об этом любителе книг Витьке Заике, о своей перебитой ножом руке или о своих семейных делах, вконец разлаженных, запутанных и трудных. Нет, не вернется он к Алле, не вернется. И я ловлю себя на том, что одобряю это. Потом меня вдруг посещает запоздалое сожаление, что Кузьмич взял у меня дело по той группе. Игорь снова заразил меня своими заботами и мыслями о ней.

Тогда я рассказываю Игорю о сегодняшнем происшествии на стройке, и мы принимаемся обсуждать его.

— Если она была там с кем-то, самоубийство исключается, — категорически объявляет Игорь. — Ищи убийцу.

— Да, скорей всего, — соглашаюсь я. — Но вот мотив… Кольцо и часы не взяты. Выходит, ограбление исключается. Насилие, судя по всему, тоже. Остается ревность, месть…

— Ты забываешь, что исчезла сумочка.

— Да, но…

В этот момент в палату заходит Элисбар, и я, умолкнув на полуслове, здороваюсь с ним. Затем начинается общий разговор, в просторечии — треп, о последних футбольных играх чемпионата страны и о «дубле», который сделали ереванцы, о хоккее и неожиданном успехе «Крылышек», о чертовой погоде, о болезнях и больницах и снова о хоккее.

Элисбар когда говорит, то страшно смущается, и мы над ним добродушно подтруниваем, уверяя, что журналисту смущаться нельзя, ему придется брать интервью и беседовать, может быть, с президентами и министрами, а он робеет в присутствии двух сыщиков.

Засиживаюсь я долго. Слава богу, мне некуда спешить. Это такое редкое и счастливое состояние, что только после третьего предупреждения дежурной сестры я неохотно поднимаюсь и начинаю прощаться.

— Ну, до скорого, — говорю я Игорю. — Работай над собой. А Вале я все расскажу, как приедет. Да он небось и сам к тебе заедет. И вот еще что. Насчет того Витьки. Надо Петю Шухмина, по-моему, подключить. Доложу Кузьмичу. Уж Петя станет с этим Витькой приятелями раньше, чем ты или я. Не сомневайся. А это половина дела.

— Пожалуй, — улыбнувшись, соглашается Игорь.

Петин талант всюду находить приятелей нам известен. Счастливый, надо сказать, талант.

— Ну ладно. Пошел, — решительно объявляю я. — Ведите себя хорошо, мальчики. Чтобы тети тут на вас не жаловались.

Уже в дверях я машу Игорю рукой.

Он довольно грустно кивает в ответ. И мне становится тоже грустно. Непонятно почему.

И вот я снова иду по темному, ветреному саду. Под ногами чавкающая каша мокрого снега. Высоко над головой в черном небе шумят голые кроны деревьев, скрипят раскачиваемые ветром стволы. Сыро, холодно и пусто кругом.

Мысли мои теперь неотступно кружатся вокруг нового дела. Я думаю о погибшей женщине, о странном поведении Кузьмича, который как будто что-то заподозрил, и надеюсь, что завтрашний день хоть что-нибудь прояснит в этой сложной ситуации.

Утром я получаю медицинское заключение по результатам вскрытия и обследования трупа.

Как и следовало ожидать, бедную девушку никто не отравил, она очень скромно поела среди дня. В ней также не было ни капли алкоголя. Вечером она не успела даже поужинать. Между тем смерть наступила в десять или одиннадцать часов вечера. Вероятно, был трезв и ее спутник. Что ж, все могло случиться и в трезвом состоянии, и в этом случае психический аффект с его стороны вполне возможен. Конечно, если человек по своему характеру склонен к этому и достаточно серьезен повод. Так, так. Все это следует запомнить.

Дальше. У девушки не обнаружено никаких серьезных поражений внутренних органов, то есть практически она, видимо, была вполне здорова. На теле также не обнаружено пулевых или ножевых ран и следов побоев. Причина смерти — падение в котлован, и вследствие этого серьезные повреждения черепа и грудной клетки. Никаких признаков насилия или попыток насилия не имеется.

Итак, падение в котлован. Однако убийство это или самоубийство, экспертиза установить не может. Сама женщина с отчаяния бросилась в этот чертов котлован или кто-то сбросил ее туда — это предстоит узнать нам.

«Давай порассуждаем», — предлагаю я себе, откидываясь на спинку кресла в своей комнате. Напротив меня пустой стол Игоря, но мне кажется, что Игорь сидит сейчас за ним, как обычно, и, склонив голову набок, скептически прислушивается к моим рассуждениям. Скептицизм Игоря вовсе не означает недоверия или неприятия, нет, это привычка к самоконтролю, к объективности, к непременному поиску возражений и опровержений, словом, привычка к самой придирчивой проверке на прочность любой версии, любого вывода. И я замечаю, как постепенно это становится и моей привычкой. Что ж, я тоже готов оспорить любой свой вывод.

Итак, будем рассуждать. Попытаемся реконструировать, в самом первом приближении конечно, события, которые произошли в тот роковой вечер на безлюдной стройплощадке возле глубокого котлована будущего гаража.

Двое шли по той улочке, тоже пустынной в этот час и полутемной. Было сыро и холодно, с черного неба падал редкий снежок. В общем-то, было еще не так поздно, только что закончились спектакли в театрах и лишь недавно начались последние сеансы в кинотеатрах. Но те двое забрели на ту улочку случайно, им там нечего было делать. Они не жили в окружающих домах и не были здесь у кого-нибудь в гостях — ребята из местного отделения милиции за эти сутки уже обшарили все вокруг. На той заброшенной улочке нет ни клуба, ни кино, ни кафе, никакого другого места, где бы эти двое могли провести время. Следовательно, они зашли туда случайно, может быть гуляя и, вероятно, о чем-то очень серьезном и важном разговаривая. Они, очевидно, гуляли давно, иначе девушка успела бы после работы поесть. Нет, во всяком случае, поначалу они не ссорились. Даже на самой стройплощадке если и произошла ссора, то не сразу. Я хорошо помню их следы на снегу, возле березок. Сначала спокойные, ровные шаги, потом остановка. Девушка, наверное, прислонилась спиной к березке, а мужчина стоял перед ней, не слишком далеко и не слишком близко, как при обычном разговоре, стоял вначале спокойно: два следа его глубоко и четко отпечатались на снегу, особенно каблуки. Но потом он, кажется, начал нервничать, и возникли новые его следы, торопливые, быстрые, беспорядочные. А девушка все стояла на месте. Повторяю, в тот вечер они ничего не выпили, они даже нигде не закусили, во всяком случае девушка. Значит, у них был вполне трезвый и очень важный для обоих разговор. Как вдруг… взрыв ярости, ревности? А сумочка? Почему она пропала? Нет, что-то не сходится, не получается в этой реконструкции, что-то в тот вечер произошло не так, как мне представляется. Мало данных. Я рано взялся за эту работу.

Кузьмич требует представить ему план дальнейших мероприятий по делу. Но сейчас, особенно после медицинского заключения о причинах смерти, главной и пока единственной задачей остается установление личности погибшей. Тут мы все, что возможно, уже делаем. Ребята из отделения милиции посещают московские гостиницы, ни одну не пропуская. Я надеюсь, что они это делают добросовестно. Стоит только кому-нибудь из них проявить небрежность, торопливость или излишнюю самоуверенность — и вся наша работа пойдет насмарку. Ибо мы уйдем в сторону от той единственной гостиницы, куда не пришла ночевать молодая женщина. И с каждым днем мы будем уходить в своем поиске все дальше в сторону от верного пути.

Но пока гостиницы нам ничего не дали, хотя наши сотрудники посетили уже больше половины из них.

Второе, что мы сделали, — это разослали запросы по Москве, области, по прилегающим к Москве областям — не поступало ли заявление об исчезновении молодой женщины, и сообщили ее приметы. Ответа на наш запрос еще нет. Но я знаю, сотни людей взяли на заметку нашу просьбу, они вспоминают, просматривают папки с бумагами, расспрашивают окружающих. Это же не шутка: пропал человек! Это же неминуемо кого-то уже встревожило или вот-вот встревожит и он поднимет тревогу. В этом случае человек обратится за помощью к нам. К кому же еще? И вот тут-то сотрудник милиции должен вспомнить наш запрос. Да, я знаю, сотни наших товарищей сейчас насторожились. А вдруг один из них проявит недобросовестность или просто несобранность, рассеянность? Всего лишь один! Этого может оказаться вполне достаточно, чтобы зачеркнуть всю нашу работу. Но об этом лучше не думать.

Итак, второе — это запросы. Что еще мы можем сделать, чтобы установить личность погибшей девушки? Больше ничего. Остается только ждать. И это самое неприятное и самое трудное. А главное, ведь это ожидание может длиться до бесконечности. Мало ли какие причины могут помешать близким немедленно поднять тревогу. Если это приезжая, то родственники могут неделю, а то и больше ждать от нее писем из Москвы. А в самой Москве она могла остановиться в квартире друзей, которые уехали из города. Да я могу представить себе десятки подобных обстоятельств. А ведь с каждым днем исчезают какие-то следы, улики, стираются в памяти людей факты и события — все то, что должно повести нас дальше, к раскрытию причин происшедшего и, если придется, к задержанию преступника. И если последний существует, если девушка все-таки убита, сколько же у него появляется возможностей скрыться, пока мы ждем чьего-то сигнала. Исчезновение сумочки, где, возможно, лежали какие-то документы, в этом случае может быть отнюдь не случайным.

Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, я решительно поднимаюсь и хватаю с дивана свое пальто. Надо ехать снова на ту стройку, надо еще раз обшарить всю площадку и котлован, а главное, надо потолковать с рабочими, которые первыми обнаружили труп, надо заставить их вспомнить какие-то детали обстановки, которые потом уже были нарушены, может быть, даже ими самими, непроизвольно, конечно.

Телефонный звонок возвращает меня уже от двери. Звонит дежурный:

— Ты на месте? К тебе человек пришел.

— Кто такой?

— Фамилия Сизых, Григорий Трофимович.

— А-а! Давай его сюда скорей! — обрадованно кричу я в трубку.

— Идет, — коротко отвечает дежурный.

Я скидываю пальто, но на этот раз не на диван, а аккуратно вешаю его в шкаф.

Не случайно пришел ко мне Сизых, ох не случайно. И не по пустяку. Тут я уверен. Дел у него и без того хватает.

Через минуту, после короткого стука в дверь, на пороге возникает знакомая приземистая фигура в перепачканном пальто и заляпанных грязью сапогах. На обветренном лице Сизых с маленькими черными глазками-буравчиками и толстым носом блуждает улыбочка. В руках он теребит старую, потерявшую всякую форму шапку-ушанку.

— Можно, товарищ начальник? — сипло осведомляется на всякий случаи Сизых.

— Ну что за вопрос. Заходите. Садитесь. Снимайте пальто, — радушно отвечаю я, искренне обрадованный его приходом.

— А! Мы привыкшие и в пальто, — машет рукой Сизых, — всюду не наснимаешься.

Он садится возле стола, приглаживает заскорузлой, темной ладонью волосы и сообщает насквозь простуженным баском:

— Значит такое дело. Кран, значит, вчерась починили. Пока — тьфу, тьфу!

— работает, зараза. И раствор, представь себе, сегодня с утра, слава тебе господи, привезли. Так что, значит, помаленьку сегодня всешь-таки работаем.

— Поздравляю, — нетерпеливо откликаюсь я на это сообщение. — Но что из этого следует?

— Следует? А ничего не следует, — хрипит в ответ Сизых. — Завтра, не ровен час, кран опять поломается, раствор, значит, не привезут, и опять стоп кобыла. Беги, Григорий Трофимович, кричи и ругайся. Вот чего из этого следует. Ты думаешь, я глотку что, простудил? Я ее сорвал… И где я ее сорвал, думаешь, с ребятами своими? С начальством я ее сорвал. Ведь ты гляди, что получается…

Он зажимает шапку между колен и растопыривает левую руку, собираясь, видимо, правой загибать на ней пальцы, пересчитывая свои беды и трудности. При этом лицо его принимает скорбное выражение и морщины, вначале собранные возле рта и вокруг глаз, укрупняются и пролегают уже по красным, задубленным щекам.

— Ладно, — говорю я. — Верю. Но вы же ко мне, надеюсь, не жаловаться пришли? Все равно помочь я вам не смогу. Свободного крана у меня нет. И раствора тоже.

— Точно, — сокрушенно кивает Сизых. — Помочь вы не можете. Вот посадить вы меня можете, когда я липовые процентовки выводить буду.

— Вот и не выводите.

— А что делать? Ты сообрази… — Мой собеседник начинает не на шутку распаляться: — Ты им попробуй не выведи зарплату. Да они завтра же разбегутся. И правильно сделают. Они, что ли, виноваты, что кран стоит, что раствора нет? А люди, дорогой товарищ, всюду у нас нужны. Тем более строители. Так что, я один буду тот гараж строить, будь он неладен?! Да по мне пропади он пропадом. Людей только жалко, ей-богу. Сколько они его ждут. А то бы…

Я уже не рад, что ввязался в этот разговор. Сизых так «завелся», что теперь не скоро остановится. Поэтому я принимаю решительные меры.

— Вот что, — сухо и деловито говорю я. — Вы извините, но мне пора. У вас какое дело ко мне?

И даже поднимаюсь со стула.

— Погоди, погоди, — спохватывается Сизых и тоже вскакивает. — Я же зачем пришел? Значит, начали мы сегодня работать-то, кран пошел, раствор; ребята, значит, забегали. Ну, и вот чего нашли. Гляди-ко.

Он торопливо расстегивает пальто и из внутреннего его кармана извлекает продолговатую глянцево-черную сумочку с крупным желтым замком посередине.

В первую секунду я даже не верю своим глазам и машинально переспрашиваю:

— Где, говорите, нашли?

— Да засунули ее, понимаешь, между кирпичами. Ну, где кладка-то у нас началась. Слева. Плиты там еще уложить успели. Представляешь? А угол, значит, из кирпича вывели, и еще кирпич… как бы сказать… там лежит…

Пока Сизых путается в словах, я забираю у него сумочку и дергаю замок. Сумочка не просто открывается, а разваливается гармошкой, и первое, что я вижу, это паспорт. Паспорт! Я достаю его, раскрываю, и на меня смотрит юное лицо, милое, улыбчивое, живое, очень знакомое лицо. Итак, это, оказывается, Топилина Вера Игнатьевна, тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения, жительница Москвы, незамужняя, работает… Ох, нет! И не жительница она уже, и нигде она уже больше не работает… Тем не Менее паспорт сообщает мне домашний адрес Веры и место ее последней работы, в одном из министерств.

— Поехали, — говорю я Седых, захлопывая сумочку. — Быстро поехали, покажите, где нашли.

Я бегом спускаюсь вниз по лестнице. За спиной гремит сапогами Сизых.

К счастью, дежурная машина на месте.

— Меня только туда, — успокаиваю я дежурного. — Ждать не надо. Через двадцать минут будет обратно.

Дежурный машет рукой: поезжай, мол.

По дороге я спрашиваю Сизых:

— Вы эту сумочку сами нашли?

— Не. Ребята принесли.

— Кто именно?

— Именно?.. — Он мучительно скребет под шапкой затылок. — Именно Федька Чуев… а может, Серега. Да вот сейчас приедем и спросим.

Машина наша вскоре тормозит у распахнутых ворот стройплощадки, и колеса слегка заносит в грязном снежном месиве.

Мы направляемся к котловану, откуда, как и вчера, торчит ажурная стрела крана, правда занявшая уже новое положение.

На полпути Сизых неожиданно останавливается, пристально смотрит на высокий земляной отвал и только по одному ему известному признаку определяет:

— Ребят там уже нет, — он кивает в сторону котлована. — Пошли в вагончик. Выходит, значит, обед у них. Ну, и раствора, конечно, больше не везут, — он вздыхает. — Звонить надо.

Мы поворачиваем и бредем назад, к воротам, скользя в жидкой грязи и стараясь обходить наиболее глубокие лужи.

Действительно, в вагончике набилось человек пять парней в ватных брюках и телогрейках. Один, устроившись в углу, читает какую-то рассыпающуюся книжонку, остальные за шатким фанерным столом стучат костяшками домино. Тут же стоят вспоротые консервные банки, белые кефирные бутылки, на куске газеты лежат остатки хлеба и колбасная кожура.

— Привет начальству, — говорит один из играющих, не отрывая взгляда от костяшек на столе.

— Федор, — строго окликает его Сизых, — ты эту штуковину нашел, сумку то есть?

— Черненькую-то? Мы с Серегой.

Парень продолжает играть и отвечает небрежно, через плечо.

— Где именно? Выдь, покажи товарищу.

Что-то в интонации бригадира, видимо, настораживает парней. Они прерывают игру и оборачиваются в мою сторону, с любопытством меня разглядывая. Парень, читающий в углу, тоже отрывает глаза от книги.

Во взгляде Федора я кроме любопытства улавливаю еще и некоторую опаску и неприязнь. Он недовольно хмурится.

— Обед у нас…

— Я пойду! — торопливо восклицает паренек, читавший книжку, и вскакивает с табуретки.

Сизых поясняет мне:

— Это он и есть, Серега, значит. — И оборачивается к Федору: — А ты форменный дурень, никакой в тебе сознательности нет. Целый день вот так бы и стучал.

— И еще б бутылка, — с насмешливой мечтательностью говорит Федор.

— Утонешь скоро в бутылке.

— И вытрезвитель нынче подорожал, — язвительно добавляет кто-то. — Одни неприятности от него.

— А уж Катька твоя точно уйдет, — говорит Серега и хлопает Федора по плечу, — прошлый раз еще грозила, когда за зарплатой пришла, помнишь?

— Предложу вакансию, — подхватывает другой парень. — Такой бабе пропадать никак нельзя.

Видно, Федька пользуется дурной репутацией и дружков у него тут нет.

Мы с Серегой выходим из вагончика, минуем ворота и направляемся к котловану. На этот раз мы не забираемся на высокий земляной отвал, а огибаем его и добираемся до пологого, выложенного неровными бетонными плитами спуска. Идти трудно, ноги разъезжаются в жидкой грязи из снега, воды и глины. В самом котловане к этому прибавляется еще и битый кирпич.

Сергей уверенно пробирается среди наваленных бетонных плит, огибает грузно осевший, словно уснувший кран и в дальнем конце котлована подводит меня к груде кирпича.

— Вот тут мы ее и нашли, — говорит Сергей и смотрит на меня веселыми и любопытными глазами, двумя серыми плошками, освещающими узкое, совсем мальчишечье лицо с нежным золотистым пушком на щеках.

Я внимательно оглядываю место, указанное мне Сергеем. Далековато, однако, оказалась эта сумочка от своей хозяйки. Совершенно очевидно, что при падении девушки в котлован сумка не могла отлететь сюда, для этого ей надо было, кроме всего прочего, перепрыгнуть по пути через кран. Следовательно, кто-то ее сюда забросил, специально забросил, подальше от трупа. А Точнее даже, не забросил, а запрятал, вон туда, в щель между кирпичами. Но при этом оставил в сумочке паспорт, профсоюзный билет, всякие женские пустяки вроде пудреницы и губной помады и даже кошелек, а в нем какая-то Мелочь. Тем самым как будто бы подтверждается версия убийства, а также и тот факт, что ограбления тут не было. И все же полной уверенности у меня по-прежнему нет.

— Скажи, Сергей, ты позавчера был на работе?

— Позавчера? Это, значит, во вторник? Был, конечно.

— Помнишь этот день?

— А чего его помнить? День как день.

— Ну да, — смеюсь я. — Кран сломан, раствора нет. Можно весь день в домино стучать.

— К вашему сведению, я этими глупостями не занимаюсь, — сухо отрезает Сергей. — У меня других дел хватает.

— Ладно. Не обижайся. Лучше вот что вспомни: когда ты ушел в тот день домой? Это очень важно.

— Когда ушел? Сейчас…

Сосредоточившись, Сергей мгновенно забывает об обиде. Нет, он определенно славный парень.

— Мне в тот день к матери на работу надо было заехать, — припоминает между тем Сергей. — Взять деньги, отвезти к дяде Вове. У матери я был, кажется, в шесть, потому что к дяде Вове приехал в семь, как раз хоккей начинался. Мы его посмотрели, я чаю выпил и домой приехал часов в одиннадцать. Точно, не раньше, потому что еще по дороге заезжал… Все правильно. — И уже громко объявляет: — Выходит, отсюда я часов в пять ушел. Вообще-то можно было бы и раньше, все равно не работали, да зачитался, тепло у нас там… — И в свою очередь спрашивает: — А вы, значит, из милиции?

— Ага.

— Из уголовного розыска?

— Именно.

— Насчет этого дела? — Он, хмурясь, кивает в ту сторону, где был обнаружен труп девушки.

— Да, насчет того дела.

— И расспрашивать не полагается?

Я не выдерживаю и улыбаюсь.

— Не полагается.

Сергей, запрокинув голову, смотрит на меня с таким жадным любопытством, что мне становится неловко. Наверное, начитался о нас всяких книг. В этих книгах обычно много преувеличений, и все там выглядит слишком уж героично и необыкновенно.

И, как бы отвечая на мои мысли, Сергей хлопает себя по карману и весело объявляет:

— Вот про вас книжку читаю. Во книга! Сегодня отдать надо.

Я улыбаюсь.

— К нам поступить не надумал?

— Не. Лучше про вас читать. А у меня интерес к технике. И отчасти к науке. А в вашей работе я… Слушайте, — вдруг возбужденно прерывает он сам себя, — а ведь я в тот вечер еще раз здесь был. Ну, конечно.

— Когда? — невольно настораживаюсь я.

— Ну, часов в пол-одиннадцатого. Вы понимаете, — торопливо продолжает Сергей. — Я же тут недалеко живу. Ну, считай, рядом. Меня начальник участка потому сюда и прислал. Я ж еще вечером в школе рабочей молодежи учусь. Так чтоб мне меньше времени на дорогу тратить. Он у нас во мужик! Ну так вот. Я когда от дяди Вовы ехал, вспомнил, что книжку забыл, чужую. Здесь, в вагончике нашем. Вот я по дороге домой и забежал. А замок там висит, так он любым гвоздем открывается. Вот я, значит, и заехал. И знаете… в общем, никакой девушки я не видел тут.

— Ты что же, на площадку заходил?

— Нет. Чего мне там делать? Забрал книжку и айда. Я говорю, на улице не видел, у ворот. А в темноте у меня, между прочим, знаете какое зрение? Как у совы. Почти инфракрасное.

— И вообще никого не видел на улице в это время? — допытываюсь я. — Постарайся припомнить.

— Вообще? — Сергей задумывается и неуверенно произносит: — Двое каких-то работяг прошли…

— Откуда и куда?

— Оттуда вон, — машет рукой Сергей. — Мимо, значит, вагончика и… вроде в ворота зашли. Бутылка, я помню, у них была… — Уже уверенно добавляет: — Точно зашли. Я теперь вспомнил.

А я чувствую, как меня начинает охватывать знакомое волнение. Итак, картина разыгравшихся в тот вечер событий усложняется. Появляются еще два действующих лица, появляются именно в то время, когда эти события развертывались. Значит, те двое или участвовали в этих событиях, или, во всяком случае, должны были что-то видеть. Но какими бы они ни были пьянчугами и опустившимися людьми, если бы на их глазах убивали женщину или эта женщина кинулась бы сама в котлован, они бы, даже побоявшись вмешаться, все-таки в этом случае прибежали бы к нам, я полагаю. И то, что никто из них не прибежал, указывает… Впрочем, рано еще строить предположения. Пока что надо попробовать этих двоих найти.

— Ты их разглядел? — спрашиваю я Сергея.

— Да вроде бы… — неуверенно отвечает он. — Вот в глаза бросилось… Ну, как сказать?.. Ну, очень разными они мне показались, что ли. Один низенький такой, толстый, в рваной телогрейке. Он все подпрыгивал и еле поспевал за другим. А тот, другой, здоровый такой малый, в шляпе и… вот не помню, чего еще на нем было.

— А почему ты решил, что они выпивать шли?

— Так этот-то, низенький, бутылку волок. Руки в рукава телогрейки засунул, холодно же было, а бутылку к себе прижимал, — поясняет Сергей и показывает, как тот парень нес бутылку.

Мы все еще стоим в котловане, в дальнем его конце, за краном. Я почему-то медлю отсюда уходить. Мне все время кажется, что я еще чего-то тут не увидел, на что-то не обратил внимания и чего-то не нашел. Но ведь ребята из отделения вчера внимательнейшим образом осмотрели котлован и ничего не обнаружили. Как же они просмотрели сумочку? А потому, что она была специально запрятана в груду кирпичей. И она бы могла пролежать там бог знает сколько дней, если бы не привезли сегодня раствор и рабочие не принялись бы за кладку фундамента. Кто же мог спрятать сумку — убийца? Да, конечно, только убийца. Больше некому. Значит, самоубийство окончательно отпадает? Пожалуй, что так. Но тогда какой может быть мотив этого убийства? Насилие исключено. Грабеж? Но даже кошелек с деньгами остался в сумке, не говоря уж о кольце и часах. Остается ревность, месть или просто ссора. Но тогда убийцей должен быть человек, по крайней мере знакомый с этой девушкой, а скорее даже ухаживающий за ней или даже ее возлюбленный. Такая славная девушка, почему бы ей и не иметь возлюбленного? Но зачем ему понадобилось прятать сумку? Чтобы не обнаружили документы? Это, между прочим, логично. Что ж, теперь связи убитой установить будет несложно, а следовательно, и обнаружить этого человека тоже.

Мы с Сергеем выбираемся из котлована. Около вагончика я с ним прощаюсь. Заходить мне туда больше нет необходимости. Я спешу вернуться к себе в отдел, доложить обо всем Кузьмичу и начать разматывать клубок, — оказывается, совсем не такой уж запутанный клубок.

Установим по паспорту место работы и место жительства Веры Игнатьевны Топилиной и через два-три дня, ну, самое большее через неделю, в зависимости от количества знакомств у этой самой Веры Игнатьевны, я смогу рапортовать Кузьмичу о раскрытии дела. Преступник будет разоблачен — в этом я не сомневаюсь. Ему некуда будет деться. Я его обложу уликами. Да к тому же не закоренелый он убийца. Тут, скорей всего, имел место аффект, помутнение разума, приступ внезапной ярости, и сейчас этот человек, наверное, мучается и не находит себе места.

Мне становится удивительно легко и уверенно на душе. Я уже кажусь самому себе эдаким асом розыска, эдаким Мегрэ, черт возьми, для которого нет тайн, с которым советуется на равных Кузьмич, а полковник Коршунов из министерства, мой и Игоря давний кумир, приглашает меня к себе в помощники, инспектором по особо важным делам. Впрочем, я еще подумаю. Таким начальником, как наш Кузьмич, тоже не бросаются, да и без Игоря работать я не согласен. Эх, до чего же приятно мечтать в такие вот минуты! И от этого очень трудно удержаться, когда тебя переполняет радость удачи, грядущей удачи, так будет точнее. И я полагаю, ничего плохого в этом нет.

…Кузьмич, правда, воспринимает мой оптимистичный доклад сдержанно, но я вижу, что и он доволен. Да и как может быть иначе? Вслед за тем Кузьмич одобряет план дальнейших действий, он даже не вносит никаких изменений и дополнений, что редко, надо сказать, случается, и отпускает меня.

Вернувшись к себе, я прежде всего внимательно проглядываю обнаруженные в сумочке документы. Начинаю с паспорта. По имеющимся в нем записям я тут же узнаю адрес Веры и место ее работы. Ну-с, а что мне может сообщить ее профсоюзный билет? На всякий случай, однако, просматриваю к его. И тут же настораживаюсь. В первый момент я даже не могу понять отчего. И только спустя какой-то миг понимаю, что внимание мое привлекли совсем свежие марки членских взносов, наклеенные там, и какие-то пометки на них. Я пристальней вглядываюсь в эти пометки и наконец догадываюсь, что это числа, и тут оказывается, что Вера последние членские взносы уплатила в день своей гибели. Дальше в сумочке я вижу комсомольский билет, поспешно достаю его, раскрываю, сам еще не понимая, что именно вдруг меня взволновало. Так и есть. Членские взносы уплачены здесь тоже в тот самый день, последний день Вериной жизни. Но это означает…

Однако, прежде чем делать какой-нибудь вывод, я звоню в министерство, где работала Вера Топилина, в главную бухгалтерию, и там, перезвонив еще по нескольким указанным мне телефонам, я наконец получаю нужную мне справку. Да, в тот день в министерстве сотрудники получили зарплату. Получила ее и Вера Топилина. Мало того, оказывается, она получила еще и деньги за отпуск и со вчерашнего дня числится в отпуске. Из всего этого следует, что в сумочке Веры находилась немалая сумма денег, около двухсот рублей. И деньги эти пропали. Но, может быть, эти деньги спокойно лежат у нее дома? Вряд ли. Если бы Вера, зайдя после работы домой, выложила бы деньги, то вместе с деньгами она бы вынула оттуда и документы, которые явно каждый день с собой не носила, ведь они еле помещаются в ее сумочке. Видимо, Вера спешила уйти, иначе, придя домой, она бы поела. Ведь она только слегка перекусила на работе, во время обеденного перерыва.

Если все это так, то зачеркивается версия, которую я считал единственно верной. Ее вытесняет другая — грабеж. И тогда изучение связей Веры нам ничего не даст. Тогда на первый план выступают два неизвестных человека, появившиеся поздно вечером на полутемной улице возле стройплощадки. Впрочем, и эта версия мне уже не кажется единственной.

Туман, сплошной туман снова затягивает трагическое событие того вечера. Я опять ничего не могу различить сквозь него.

Глава 2.

НАКОПЛЕНИЕ ТУМАНА

Я уже знаю, так бывает всегда, в любом более или менее сложном деле. Вначале идет «накопление тумана». Каждый новый обнаруженный нами факт, еще не связанный причинной и логической зависимостью с другими, в большинстве своем пока нам неизвестными, кажется непонятным, загадочным, а порой даже невозможным. На основании этих отрывочных и до конца не понятных фактов опасно делать выводы и строить версии. А это всегда так соблазнительно, и, в общем-то, естественно, даже необходимо.

Вот и сейчас идет «накопление тумана». Самую большую порцию его мы получаем, когда приезжаем в дом, где жила Вера Топилина, и в присутствии понятых заходим в ее комнату. Именно заходим, ибо комната оказывается не запертой.

— А мы с Верочкой и никогда-то не запираем, — говорит маленькая старушка соседка.

Голос ее прерывается и дрожит, глаза еще красные, распухшие от слез. Она только что горько плакала, узнав от нас о случившемся.

— Верочка, даже когда к Нине в Подольск уезжала, и то не запирала. Это сестра ее родная. Я вот так и думала, что она к Нине поехала. Удивлялась только, что мне ничего не сказала. Ну, думаю, спешила небось, отпуск уж на носу. А тут вот горюшко-то какое, беда-то какая…

Я открываю дверь Вериной комнаты, и старушка с глухим возгласом всплескивает руками. Мы все застываем на пороге. Всем нам ясно: комната ограблена.

Распахнуты створки платяного шкафа, там болтаются пустые вешалки, какие-то вещи — кофточки, белье, полотенца — свалены на аккуратно застеленной постели, на полу валяются книги, тоже какое-то белье, тетради, на столе брошены, видно, выхваченные из вазы странные сухие цветы, на сдвинутых стульях — два из них опрокинуты — брошены платья, летний плащ, пестрый, от солнца, зонт. Да, вор торопился, но в то же время вовсе не стремился действовать бесшумно. Значит, он забрался в комнату, когда никого в квартире не было, но опасался, что в любой момент может кто-то прийти. В квартире, кроме старушки и Веры, живет еще одна семья.

Начинаем, как всегда, внимательно, по часовой стрелке, осматривать еще одно «место происшествия», составляем подробный протокол осмотра, упоминая каждую мелочь и описывая каждую вещь. Эксперт исследует предметы, на которых преступник или преступники могли оставить отпечатки пальцев. Двое сотрудников отправляются беседовать с жильцами дома и осмотреть двор, куда выходят окна квартиры.

Я увожу старушку соседку в ее комнату, успокаиваю как могу и приступаю к расспросам. Но старушка не в силах отвечать. Маленькая, беспомощная, с распущенными седыми волосами, в стареньком темно-зеленом байковом халате и растоптанных, спадающих с ног шлепанцах, она сидит на краешке дивана, подперев голову руками. Потом она просит накапать ей лекарство из пузырька, стоящего на буфете, жадно выпивает его, затем трубно сморкается и в последний раз вытирает красные от слез глаза с набрякшими, тяжелыми веками. После этого она прячет платок в карман.

— Полина Ивановна, — говорю я, — Веры нет уже три дня. Кто-нибудь за это время приходил к ней?

— Никто не приходил. Ни одна душа. Да нешто я кого-нибудь пустила бы?

— Ну, кого-нибудь все-таки пустили бы?

— Вот Нину, конечно, пустила бы. Она Верочки чуть постарше будет. В прошлом году замуж вышла. Ну и к мужу-то переехала, в Подольск. Господи, что теперь с ней будет, с Ниной! Это же надо, такое горе, такое горе…

Она всхлипывает, и слезы снова начинают бежать по пергаментным, сухим щекам. Я принимаюсь ее успокаивать и торопливо накапываю в рюмочку лекарство. Но Полина Ивановна отводит мою руку, достает платок и снова оглушительно сморкается. Я это воспринимаю как сигнал готовности к дальнейшему разговору.

— А звонил Вере кто-нибудь за эти дни? — спрашиваю я.

— Кто-то звонил… — неуверенно отвечает Полина Ивановна и вздыхает. — Не назывался только.

— У вас в квартире четыре комнаты?

— Ну да, четыре. По одной у нас с Верочкой. А две у Надежды. Они оба на железной дороге работают. Сейчас вот в рейсе. И она, и Петр. Это муж ее. А девочка сейчас, значит, в интернате, Наташа-то. Шестой год будет.

— А знакомых Вериных вы знаете, подруг, молодых людей? — продолжаю расспрашивать я.

Следует все время помнить, что версии самоубийства и убийства из ревности или мести окончательно не отброшены, хотя после того, что мы обнаружили, вероятность их стала минимальной. Но Даже если их и отбросить окончательно, все-таки кто-то был с Верой в тот злосчастный вечер, кто-то безусловно знакомый, с кем она забрела на пустынную, полутемную улицу и оказалась возле тех березок у котлована. Это или убийца, или важнейший свидетель. Этого человека следует найти во что бы то ни стало среди, вероятно, немалого числа Вериных поклонников и знакомых.

— Кого же из них вы знаете, Полина Ивановна? — повторяю я свой вопрос.

— Кого из подруг, из молодых людей?

— Кого знаю? — переспрашивает она. — Сейчас, милый, сейчас.

Старушка достает из кармана халата круглые очки в тонкой пластмассовой оправе и деловито укрепляет их на толстом, пористом носу, словно без очков этих она ничего вспомнить не в состоянии, в то же время это, очевидно, означает, что со слезами покончено надолго.

Вслед за тем Полина Ивановна начинает медленно перечислять Вериных подруг, которых она знает. Однако, назвав два имени, она умолкает, затем снова повторяет уже названные имена, потом еще раз, но дальше двинуться ей так и не удается. Всего два имени: Люба — сослуживица Веры и Катя — школьная ее подруга. Если отыскать Любу, вероятно, труда не составит, то Катю — значительно сложнее, ибо ли ее фамилии, ни адреса Полина Ивановна не знает, а ведь Катя скорей всего наиболее близкая из подруг. Но сейчас меня заботит совсем другое.

— Ну, а молодые люди, — напоминаю я. — Какие молодые люди приходили к Вере?

— А никакие, — сердито отвечает Полина Ивановна. — Больно они ей нужны были.

Эта неожиданная запальчивость меня слегка озадачивает. Может быть, кто-то когда-то обидел Веру, обманул или как-то еще заставил ее страдать и Полина Ивановна теперь не желает даже вспоминать того обидчика? Но если это история давняя и уже, во всяком случае, закончившаяся разрывом, то… Впрочем, всякое бывает в жизни. Даже мой не такой уж богатый жизненный опыт подтверждает это. Причем преобладающую долю его составляет опыт профессиональный, а это тоже что-нибудь да значит. Вообще я не знаю, какая еще профессия знакомит так человека со всеми самыми сложными и драматичными сторонами жизни, как моя. Итак, какой-то мужчина, видимо, оставил след в жизни Веры, но Полина Ивановна об этом говорить явно не хочет.

— Не может быть, чтобы за такой красивой девушкой никто не ухаживал, — говорю я. — Среди этих людей может оказаться человек подлый, жестокий и ревнивый. А тогда может случиться всякое, Полина Ивановна. Самое страшное даже.

Старушка поднимает голову и сердито смотрит на меня сквозь очки.

— Подлец к Верочке даже не приблизился бы. Подлецов она за версту видела. Знали бы вы, что это за чистая душа была. Да вы хоть у кого спросите, если не верите.

— Ну, не подлец. Конечно, не подлец. Но хороший человек мог за ней ухаживать? — не сдаюсь я. — Даже не мог, а должен был ухаживать. Какой-нибудь хороший человек. Ну, вспомните же, Полина Ивановна. Помогите нам. Неужели вы хотите, чтобы мы его не нашли, того, кто поднял руку на Веру?

И тут же жалею о своих последних словах.

— Это я-то не хочу? — Старушка даже бледнеет от негодования. — Да как у тебя язык-то поворачивается?..

— Так помогите же нам его искать.

— Господи, да я что хочешь сделаю, чтобы помочь.

Убийство, самое страшное из всех преступлений, несет в себе такой силы эмоциональный и нравственный заряд, который даже самого равнодушного не может не взволновать и не возмутить. А сам убийца, как бы автоматически и вполне естественно, становится врагом каждого, кто только услышит о совершенном злодеянии. Поэтому расследовать убийство одновременно и легче и труднее, чем любое другое преступление. Легче потому, что здесь тебе обеспечена особенно активная и горячая помощь окружающих. Легче еще, конечно, и потому, что на раскрытие такого преступления бросаются обычно все силы и средства. Я, например, убежден, что через два или три дня Кузьмич сам подключится к этому делу, если за это время у нас не появятся реальные шансы на его раскрытие. Ну, а труднее потому, кроме всего прочего, что ты сам взволнован, что тебя самого переполняют гнев и нетерпение. И, прежде чем справиться с труднейшей задачей, стоящей перед тобой, тебе предстоит справиться с самим собой, а это очень непросто, уверяю вас. И в таком состоянии я все время боюсь совершить какой-нибудь просчет, какую-нибудь ошибку.

Вот и сейчас я вижу побелевшую от негодования Полину Ивановну и чувствую, как у меня у самого начинают дрожать Нервы, и понимаю, что это никуда не годится.

— Успокойтесь, Полина Ивановна, ну, прошу вас, — говорю я, стараясь и сам успокоиться при этом. — Я же знаю, что вы готовы нам всем помочь. Но припомните все-таки человека, который ухаживал за Верой или просто дружил с ней.

Я продолжаю бить в одну точку и ищу того, кто был с Верой в тот вечер. Но в то же время я чувствую, что ухожу с другого пути, от другой версии, которую упустить тоже ни в коем случае нельзя: исчезновение денег из Вериной сумочки и ограбление ее комнаты. Связаны эти преступления между собой? Когда произошло ограбление комнаты, в какой из трех дней после убийства или самоубийства Веры?

В этот момент в комнату заходит один из сотрудников, извиняется и, наклонившись к моему уху, тихо говорит:

— В мочь убийства под окнами этой квартиры стояла чья-то черная «Волга», эм двадцать один. Номер не известен. Приехали двое. Один куда-то уходил, второй ждал его в машине. Пока все. Работаем дальше.

Сотрудник кивает мне и выходит.

Сообщение это лишь добавляет пищи к моим сомнениям и опасениям по поводу пути, по которому я иду. Все мои мысли на минуту переключаются на то, что случилось в комнате Веры, и я не сразу понимаю, что сообщает мне Полина Ивановна.

— Ну, заходил один, заходил, — говорит она неохотно.

— А почему же вы его пустили без Веры? — невпопад вырывается у меня.

— Как так «без Веры»? — удивленно переспрашивает Полина Ивановна. — Она ж сама ему дверь отворила. А я так, из кухни только выглянула.

— Тьфу ты! — окончательно прихожу я в себя. — Ну конечно. Он, наверное, раньше еще приходил?

— Да, считай, еще летом.

— Летом?

— Ну да.

— Он что же, один раз всего и приходил?

— Зачем один раз? Не один. Только ничего там не было, — машет рукой Полина Ивановна. — Если бы что было, Верочка мне сказала. А этот как пришел, так и ушел. Ни имени, ни фамилии, ни кто такой, ничего не знаю. Потому как Верочке он был безразличен. А то бы уж будь спокоен…

— Какой же он из себя, тот человек? — не очень вежливо прерываю я старушку, хотя и не слишком надеюсь на ее память.

Так оно и оказывается. Никаких особых примет во внешности того человека Полина Ивановна, конечно, не запомнила.

— Ну хорошо, — говорю я. — А вот эти три дня, последние? И особенно первый из них, понедельник. Вы можете вспомнить, куда вы в понедельник уходили из дома, в котором часу и по каким делам?

— А чего вспоминать-то? Я и так знаю. У меня каждый день одни дела. Утром, значит, иду за молоком, хлебом. Ну, и там мясца кусочек или куренка. Но это при моей пенсии не часто можно. Да и возраст запрещает. Наш врач, участковый, двадцать лет он, считай, все у нас, дай бог ему здоровья, Валериану Афанасьевичу…

— Значит, в магазины вы утром ходите, так? — снова вынужден я прервать Полину Ивановну. — В котором же это часу получается, в десять, в одиннадцать?

— Ну, считай так, — сухо подтверждает старушка, видимо задетая моей невежливостью.

— А днем гулять не выходите?

— Почему же не выхожу? Выхожу. На бульваре сижу, около метро. Очень там хорошие люди собираются. И поговорить-то приятно.

— Вот и отлично. Теперь к вечеру подойдем.

— Вечером я, милый, дома сижу. Пасьянс раскладываю. Или чего у Верочки читать беру. Но два пасьянса уж непременно. Это меня еще покойная Серафима обучила, светлая ей память. Там уж, как они себе хотят, сходятся, не сходятся, но больше двух ни-ни. Спать себе в колыбельку иду.

— Часов в десять уже спите, наверное?

— А как ты думал? В десять непременно. Давление у меня. Мне участковый доктор наш… Ну, да это тебе не интересно, — Полина Ивановна обиженно поджимает губы.

— Не в том дело, — оправдываюсь я. — Спешу очень. Ведь у нас так: минуту упустишь — за месяц потом можешь не наверстать. Живые люди, они во все стороны разбегаются. Кто куда, знаете. Один через час на работу ушел, а другой через два часа уже в Киеве у дяди.

У меня и в самом деле портится настроение, когда я думаю об этом.

Полина Ивановна снисходительно кивает в ответ.

— Ну, понятно, понятно. Что ж, я вашей работы не знаю? По телевизору смотрела. Это уж я так.

— И последняя к вам просьба, — говорю я. — Посмотрите Верины вещи. Не скажите ли нам, что пропало?

— Ну, всех-то вещей я, конечно, не знаю…

— Что знаете.

— О господи! Попробую. Про остальные вам Нина скажет, Верочкина сестра. Уж она-то все до последней пуговки знает.

Полина Ивановна вздыхает и, опираясь руками о колени, тяжело поднимается со стула.

Мы выходим в коридор, и я поручаю старушку заботам одного из сотрудников, самому деликатному и терпеливому, Грише Воловичу. Он галантно берет Полину Ивановну под руку и ведет в комнату Веры.

Впрочем, Волович не рядовой сотрудник, он начальник уголовного розыска того отделения милиции, на территории которого обнаружен труп Веры Топилиной, и не меньше меня заинтересован в быстрейшем раскрытии этого дела, и спрос с него тоже не меньший.

Воловичу и его ребятам в этой квартире и вокруг нее предстоит еще немало работы. Вот ведь и машина еще какая-то появилась. Интересно, что за машина. Ради одного этого предстоит опросить чуть не каждого жильца окружающих домов. И вовсе не каждый, между прочим, будет от этого в восторге. Вот такая наша работа. Романтики в ней гораздо меньше, чем может показаться с первого взгляда. Словом, дел здесь еще много. Но меня ждут в другом месте, и мне не терпится побыстрее туда приехать.

Простившись с ребятами, я иду по коридору к выходной двери и по пути обращаю внимание на массивный замок, висящий на двери одной из комнат. Случай, надо сказать, уникальный. Такие замки висят на амбарах или индивидуальных гаражах. Методом исключений я прихожу к выводу, что этот замок принадлежит неведомой мне еще Надежде и ее мужу Петру, железнодорожникам, в данное время находящимся в очередных рейсах. Уникальный замок на их двери западает мне в память.

Спустя полчаса я уже стою в толпе прохожих на широченном тротуаре и, запрокинув голову, рассматриваю громадное, из стекла и бетона здание, где еще совсем недавно работала Вера Топилина. Небольшая площадка перед главным подъездом забита машинами, они рычащим стадом вползли и на тротуар позади меня, нас разделяет лишь ряд чахлых, недавно посаженных деревцев, опирающихся на высокие колья, вбитые в землю рядом с ними. Падает густой снег. И сквозь эту движущуюся белую кисею высокое, с зеркальными лентами окон здание кажется сказочно воздушным и почти нереальным.

Я направляюсь к подъезду, сверкающему стеклом и начищенной бронзой, пересекаю огромный, как вокзал, вестибюль, сдаю пальто в гардеробе и на одном из бесчисленных лифтов мчусь вверх.

Далее мой путь лежит по широкому суетливому коридору, устланному красной ковровой дорожкой, мимо высоких дубовых дверей с блестящими бронзовыми ручками невиданной величины и, вероятно, стоимости.

В самом конце этого длиннейшего коридора я обнаруживаю нужную мне комнату и, на всякий случай постучав, но так и не дождавшись ответа, толкаю тяжеленную дверь, которая, однако, распахивается с неожиданной легкостью и стремительностью.

В комнате шумно, и вполне естественно, что мой деликатный стук никто не расслышал. Здесь пять столов и пять девиц, одна красивее другой. При моем появлении пять пар подведенных, лукавых и любопытных глаз устремляются на меня. При этом девушки так приветливо улыбаются, что всякая скованность тут же покидает меня. Я улыбаюсь им в ответ и говорю:

— К вам просто опасно заходить.

— Вам не опасно, — смеется самая бойкая из девушек. — Вы такой длинный.

— Именно, — подхватываю я. — Поэтому мне виднее, чем другим, какие тут сосредоточены опасности. Особенно для холостого человека.

— Женатые иногда тоже пугаются, — весело объявляет все та же девушка и добавляет: — Но вам все это не грозит. Вы же из милиции, правда? И вам нужна Люба?

— Все верно. Удивительно только, как вы догадались.

— Ничего удивительного. К нам такие высокие молодые люди еще не приходили. И из милиции никогда не приходили. Вот мы и сопоставили. А Люба вот. Ждет вас.

И девушка указывает на свою соседку.

Люба, пожалуй, выглядит скромнее всех в этой девичьей комнате. А может быть, на нее так действует мой визит. Это очень тоненькая, узколицая девушка с длинными льняными волосами, которые падают ей на плечи; брови, как и ресницы, сильно подкрашены, щеки, по-моему, тоже, уж очень они румяные. На Любе голубенькая кофточка с длинными, широкими рукавами и тонкая ниточка блестящих бус, наверное, из чешского стекла. Большие Любины глаза смотрят на меня с любопытством и легким испугом.

— Неужели вы по поводу сапожек? — неожиданно спрашивает все та же бойкая девушка.

— Каких сапожек?..

— Сапог-чулок, которые мы с Любой вчера купили, на полуплатформе, — не скрывая беспокойства, объясняет девушка. — Ну что тут такого? Мы ведь просто обегались, пока достали. Один музыкант привез из Испании. Конечно, жутко дорого. Чуть не месячная зарплата.

— И никакого мужа, — насмешливо вставляет кто-то из девушек. — Только мама и папа.

— Перестань, — резко обрывает ее первая и снова обращается ко мне: — И вообще, если хотите знать, тут я виновата, а не Люба. Это я музыканта того нашла.

— Да что вы! — восклицаю я. — Какие еще сапожки? Я даже понятия о них не имею… — И, в свою очередь, обращаюсь к Любе: — Если бы вы были мужчиной, — говорю я ей, — то я бы предложил вам выйти покурить.

— Вы и сейчас можете мне это предложить, — отвечает она, доставая из лежащей на столе сумочки пачку сигарет и изящную зажигалку.

Люба легко поднимается, и я галантно пропускаю ее вперед. У нее совершенно идеальная фигурка и стремительная походка, которую не портят даже огромные, неуклюжие «платформы» на ее точеных ножках.

В коридоре мы действительно закуриваем, пристроившись возле окна, и я уже совсем другим тоном спрашиваю Любу:

— Скажите, вы очень дружите с Верой Топилиной?

— Да. А что случилось?

— Последний раз когда вы виделись?

— Мы?.. В понедельник. Вере пришлось последний день работать. И зарплату надо было получить. А во вторник она собиралась за путевкой. Ей обещали, в Тепловодск.

— Не очень-то подходящее время, а? Конец ноября.

— Что делать. Вере надо лечиться. И Тепловодск ей очень помогает. Но вы не ответили. Что-нибудь случилось?

Я со вздохом киваю в ответ:

— Да, Люба. Случилось. Вера погибла.

— А!..

Люба прижимает ладонь ко рту и смотрит на меня расширенными от ужаса глазами, потом, запинаясь, спрашивает каким-то сдавленным шепотом:

— Как… погибла?.. Что вы говорите?..

— Ее тело нашли утром, во вторник. В котловане одной стройки. Это или убийство, или самоубийство. И случилось вечером, в тот самый день, когда вы ее видели.

— Нет, нет, — машет рукой Люба. — Какое там самоубийство? Она же собиралась лечиться. Она выздороветь хотела. У нее и в мыслях не было, что вы…

Слезы текут по Любиным щекам, она ищет платок, но он остался в сумочке на столе. Тогда Люба отворачивается к окну и судорожно всхлипывает.

С женщинами бывает особенно трудно при расследовании такого рода преступлений. Отчаяние и неожиданность потери захватывают их до такой степени, что они не в состоянии стать помощниками в нашей и без того сложной работе, не могут не только что-либо вспомнить, но даже ответить на самые простые вопросы.

Мне приходится задать Любе один и тот же вопрос два или три раза, пока он до нее доходит, и она рассеянно отвечает:

— Я не помню…

— Ну, вспомните, — настойчиво повторяю я. — В котором часу вы с ней виделись?

— Часа… часа в два, наверное. Во время обеда.

— О чем вы с ней говорили?

— Ну, я же не помню! — с болью восклицает Люба. — Не помню! Как вы не понимаете?..

— А вечером? Она не говорила вам, что собирается делать вечером?

— Не говорила, — резко отвечает Люба.

Я делаю паузу и затем продолжаю разговор уже совсем другим тоном. Я как-то интуитивно чувствую, что в таком состоянии, в каком находится Люба, человека надо встряхнуть, каким-то толчком вывести из охватившего его тупого отчаяния.

— Вот что, Люба, — сухо, почти официально говорю я. — Вы что же, не хотите, чтобы мы нашли преступника?

Люба так стремительно поворачивается ко мне, словно я ее ударил. На лице ее проступают красные пятна.

— Вы что?.. — губы ее дрожат. — Вы что говорите?.. Как вы смеете… так говорить?..

— Почему же вы так себя ведете? — продолжаю наступать я. — Почему не хотите отвечать на мои вопросы? Почему вы не хотите ничего вспомнить? Вы что, не понимаете, как это сейчас для нас важно?

— Да, да, — говорит Люба, словно просыпаясь, и проводит рукой по лбу. — Вы правы. Я постараюсь… Но это все так ужасно, так неожиданно…

— Тем не менее возьмите же себя в руки, — говорю я сердито. — Неужели вы такая слабая? И еще одно поймите: нам дорога каждая минута. У нас такая работа.

— Ну хорошо… — через силу говорит Люба и до боли закусывает губу. — Спрашивайте. Ну, что же вы?..

— Вспомните ваш последний разговор с Верой.

Люба снова отводит взгляд в сторону окна и, хмурясь, некоторое время молчит, потом медленно начинает говорить:

— Вера сказала, что завтра поедет за путевкой… что это большая удача… что напишет мне, как приедет… что… Ах, да! Что она все-таки перейдет на другую работу, что ей трудно на этой…

— Кем Вера работала?

— Секретарем у нашего зама.

— У товарища Меншутина?

— Да.

— Как его зовут?

— Станислав Христофорович. Вон его кабинет, — Люба указывает рукой. — Раз, два, три, четыре… пятая дверь налево.

— Спасибо. Ну, а что еще Вера говорила в тот раз?

— Еще?.. Что же еще?.. — Люба старается сосредоточиться. — А-а, вспомнила. Вечером она собиралась позвонить сестре в Подольск. Проститься. Заехать к ней она уже не успевала. Потом… потом что-то постирать собиралась в дорогу, что-то починить. Она одно платьице купила, оказалось длинно, а так как на нее сшито.

Вот это уже существенно. Выходит, вечерняя прогулка и встреча не были запланированы заранее. Значит, тот человек неожиданно зашел за Верой или вызвал ее по телефону. И Вера очень заторопилась. Она не успела поесть, не успела даже выложить из сумочки документы и деньги. Да, скорей всего, это было так.

— Скажите, Люба, а что за человек была Вера? Только постарайтесь быть объективной, хорошо?

Девушка снова поворачивается ко мне и горячо говорит:

— Знаете, я сама над этим часто задумывалась. Вера была чудесным человеком, просто чудесным. Она совершенно не умела лгать, ну, совершенно, представляете? И в то же время… она была не то что скрытной, а… ну, как вам сказать?.. не болтунья, в общем. Ей, например, можно было доверить любой секрет, понимаете? Тут у нее был какой-то… прямо мужской характер. Твердый, понимаете? И еще она была ужасно верным другом. Она готова была чем угодно поделиться, все отдать, если надо. Такой подруги, если хотите знать, у меня больше никогда не будет, никогда…

У Любы начинает дрожать подбородок.

— А у нее был кто-нибудь? Она собиралась замуж?

— По-моему, кто-то у нее был. Но она мне ничего об этом не рассказывала. Ну, ни словечка.

— Он москвич?

— Я же вам говорю, ничего не знаю. Я вот ей про все рассказывала. А ее спрошу… Она только махнет рукой, и все. «А, Любаша, не стоит об этом». Но знаете что? Замуж, по-моему, она не собиралась. Так мне кажется.

— А где вы с ней бывали? — спрашиваю я. — В каких компаниях?

— Знаете, ни в каких. Я ее ну никак не могла никуда вытащить. Так, в театр ходили, в кино. Дома болтали, чай пили.

— А кто еще с вами бывал?

— Ну, иногда мои знакомые.

— И никто не пытался за Верой ухаживать?

— Ой, что вы! Еще как пытались. Только Вера какой-то равнодушной оставалась. А это сразу мужчина чувствует. И реагирует. Верно?

— Да, конечно, реагирует, — невольно усмехаюсь я.

— Поэтому я и догадалась, что у нее кто-то есть. Раз такая она к ним ко всем равнодушная.

Люба оказывается очень непосредственной и искренней девушкой и, видимо, действительно любила Веру. Впрочем, Вера это, кажется, вполне заслуживала. Но характер у нее был сложнее, чем у подружки. И мне надо его понять. Только тогда можно будет понять и поступки, а может быть, и угадать их.

— Скажите, — снова спрашиваю я Любу, — а с кем Вера еще дружила, кроме вас?

— С Катей, — убежденно отвечает Люба. — Это ее школьная подруга. Очень славная девушка.

Однако ни фамилии, ни телефона этой Кати она не знает. С ней Люба встречалась лишь у Веры, и то не часто.

— Последний вопрос, — говорю я. — Вы не знаете, почему Вера хотела уйти с этой работы?

Люба пожимает плечами.

— Ей было трудно, тут вечная беготня.

— Она вам это говорила?

— Ой, что вы! Но я это прекрасно понимала. Я сама одно время работала секретарем.

— Ну, как сама Вера объясняла вам, почему она хочет уйти с этой работы?

— Как? Вот что устала, что… ну, так конкретно она больше ничего не говорила.

Люба немножко растеряна.

— А вы не знаете, — снова спрашиваю я, — как к ней ваш начальник относился?

— Станислав Христофорович? Он вообще очень деловой, справедливый, выдержанный, и все его уважают.

Люба оглядывается. Мимо нас снуют люди.

— И Вера уважала?

— Наверное. Мы об этом с ней не говорили.

— Не ухаживал он за ней?

— Ой, что вы! Он же совсем пожилой, — Люба скромно опускает глаза. — Ему, наверное, пятьдесят лет. И у него семья.

Я невольно усмехаюсь.

— Всякое, знаете, бывает.

— Да, да. Конечно, бывает. — Люба оживляется. — Я тоже знаю такие случаи. Ей двадцать, а ему пятьдесят. И безумный роман. Прямо как Мария и Мазепа. Помните? — Она слабо улыбается. — Только тут ничего подобного не было. У любой нашей девочки спросите.

Я смотрю на часы. Подошло время моей встречи с товарищем Меншутиным, о которой я еще утром с ним условился. Поэтому я прощаюсь с Любой, и она, застенчиво кивнув мне в ответ, исчезает за дверью.

А я направляюсь по коридору к кабинету Меншутина.

В приемной обращаю внимание на девушку, сидящую за столиком секретаря. Совсем юная, худенькая, стриженная «под мальчика», с тщательно выложенными на висках локонами, в красивом черном платье, она строга и совершенно неприступна, всем своим видом она как бы говорит входящему: «И не думайте ко мне приставать с глупыми и неслужебными разговорами, я очень занята, у меня очень важная работа, и мне не до пустяков». Но эта чрезмерная строгость идет у нее, как мне кажется, от непривычки к новой работе, к окружающим людям, от неуверенности в себе. А вообще эта девушка любит смеяться, но сейчас ей страшно, я по ее глазам это вижу.

Чтобы не смущать юную секретаршу, я выполняю ее немой приказ и сдержанно прошу доложить начальству о моем приходе. Девушка бросает на меня по-детски любопытный взгляд и торопливо исчезает за дверью.

Интересно, что ждет за этой дверью меня. Я знаю, всякие служебные неприятности, ссоры, взыскания, иной раз несправедливые, обычно тяжело переживаются людьми. И если психика чуть-чуть неустойчива, если легко ранима, то последствия здесь могут оказаться весьма тяжелыми.

Но вот секретарша снова появляется передо мной и с подчеркнутой строгостью приглашает пройти к своему начальнику. Смешная девочка.

Кабинет товарища Меншутина светел, просторен и солиден, стены отделаны под ясень, огромное, во всю стену, окно, под ногами пушистый синий ковер, удобная, тоже светлого дерева мебель, в длинном книжном шкафу под стеклом мерцают золотом корешки энциклопедий и других толстых и почтенных справочников.

Меншутин оказывается высоким, почти с меня ростом, грузным человеком с мясистым, загорелым лицом, короткими темными усиками и большими залысинами на лбу, нижняя губа у него чуть отвисла, что придает ему несколько заносчивый и пренебрежительный вид. Одет Меншутин добротно и модно, даже несколько франтовато, с претензией, пожалуй, на излишнюю моложавость. Такой, наверное, любит хорошо пожить, вкусно поесть и поухаживать за молодыми женщинами. И всегда очень доволен собой. Счастливое чувство. Впрочем, все это мне, возможно, и кажется. Вид у Меншутина сейчас деловой, сосредоточенный и в то же время приветливый.

— Прошу, прошу, — говорит он, встречая меня у самой двери и широким жестом указывает на мягкие кресла и круглый столик в стороне от огромного письменного стола, заваленного бумагами.

Я опускаюсь в одно из кресел. Напротив меня располагается Меншутин, небрежно перекинув ногу на ногу. Он вынимает из кармана пиджака пачку «Кента», угощает меня, затем предупредительно щелкает передо мной заграничной газовой зажигалкой. Закурив сам, он с удовольствием откидывается на спинку кресла и любезно, но чуть снисходительно осведомляется:

— Так чем могу быть полезен, уважаемый товарищ?

— Дело в том, Станислав Христофорович, — говорю я, — что три дня назад погибла ваша сотрудница Вера Топилина.

— Что?! — едва не подпрыгивает в своем кресле Меншутин и, подавшись ко мне, неуверенно переспрашивает: — Погибла?..

— Да, — утвердительно киваю я. — Погибла. Пока еще только не ясно, убийство это или самоубийство. Ведем расследование. В связи с этим я и приехал к вам.

— Но позвольте, позвольте! — взволнованно восклицает Меншутин. — Откуда может взяться самоубийство? Молодая, красивая, психически нормальная женщина. Это же нонсенс. Абсурд. Она что же, письмо оставила?

— Нет, письма мы пока не обнаружили.

— Ну вот, видите. Но как же это все случилось, скажите, ради бога? Какой ужас, какой ужас…

Он нервно затягивается и стряхивает пепел в хрустальную пепельницу на столике. От его самоуверенности и снисходительности не осталось и следа. Он даже растерян, и ему требуется немало сил, чтобы снова взять себя в руки. Мое сообщение оглушило его.

Тем временем я очень коротко сообщаю об обстоятельствах гибели Веры. Когда я кончаю, Меншутин, уже придя в себя, безапелляционно объявляет:

— Это убийство. Уверяю вас. Посудите сами…

И он пускается в наивные, пустые, абсолютно дилетантские рассуждения, но с таким видом, будто он сообщает мне и растолковывает необычайно тонкие и глубокие умозаключения и вдобавок снисходительно поучает, как надо работать.

Есть, знаете, такой тип людей, который я, кстати, терпеть не могу. Они считают, что все знают лучше всех, что могут поучать кого угодно: врача — как лечить, гидростроителя — как надо строить плотину и как не надо, режиссера — как ставить спектакль, летчика — как водить самолеты, писателя — как надо писать книги, шахтера… Словом, кого угодно. Вот сейчас он поучает меня. И в отличие от всех других, которые могут послать его ко всем чертям с его советами и поучениями, я этого сделать не могу. Он мне нужен для моей работы, и я заставляю себя быть с ним терпеливым и вежливым.

Но, хотя и очень вежливо, я все же вынужден прервать поток его рассуждений и поучений.

— Простите, Станислав Христофорович, — говорю я. — Но не смогли бы вы мне охарактеризовать Веру?

— Веру? Пожалуйста, — охотно откликается Меншутин. — Это была чудесная девушка. Мягкая, добрая, спокойная. Мы с женой в ней души не чаяли. Свои-то, знаете, разлетелись.

— Вера бывала у вас дома?

— Да, да. Случалось.

— Какие-нибудь поручения?

— Не только. Иногда просто завозил ее на чашку чая. Лиза всегда была рада. Это моя супруга. Елизавета Михайловна. Так, знаете, по-семейному вечер коротали.

Загорелое, грубоватое лицо Меншутина с фатоватыми усиками и капризно оттопыренной нижней губой внезапно становится добрым и даже растроганным. Он, наверное, в общем-то, неплохой человек.

— Вера рассказывала вам о себе?

— Да, конечно.

— Она была замужем?

— Замужем?.. Нет. По-моему, нет, — Меншутин пожимает плечами. — Правда, она работала у меня всего два года. Может быть, до этого… Не знаю.

Действительно, я задал не очень удачный вопрос, скорее на него могла бы ответить Люба, а еще точнее — Полина Ивановна. А Меншутину откуда это знать. И я перехожу на более знакомую ему область:

— Скажите, а как Вера работала?

— В общем она справлялась. Правда, ей было нелегко. Мы ей все время помогали с путевками.

— Она, кажется, и сейчас собиралась на курорт?

— Да, да. Вот и сейчас помогли.

— О ее дружеских связях вы, наверное, ничего не знаете?

— Нет, признаться. Это как-то не обсуждалось.

— А были у нее какие-нибудь неприятности по работе?

Меншутин усмехается.

— Вы никак не можете отбросить мысль о ее самоубийстве, я вижу. Ну, разве не ясно…

— Мы должны проверить все, Станислав Христофорович.

— Ну что ж, ну что ж. Проверяйте. Воля ваша. Тратьте попусту время, если угодно. Но на работе у нее серьезных неприятностей не было. Это точно. Мелочи, конечно, не в счет. Что-то сделает не так, что-то забудет. Редко, но бывало. Да и с кем не бывает? Все это сущие пустяки, уверяю вас. А вообще Веру у нас, если хотите знать, любили. И со всеми у нее были превосходные отношения. Нет, нет, как хотите, но это убийство.

Меншутин гасит докуренную чуть не до фильтра сигарету, энергично раздавив ее в пепельнице, и тут же достает новую. По всему видно, что он не на шутку расстроен. И это вполне понятно. Только бы не лез больше со своими дурацкими поучениями.

Что ж, больше у меня вопросов нет, и надо прощаться. Меншутин мне мало симпатичен. Впрочем, я не сомневаюсь, что на мои вопросы он ответил правдиво. А это все, что меня интересует. Я чувствую потребность хоть час посидеть где-нибудь один и подумать перед тем, как идти на доклад к Кузьмичу и к следователю прокуратуры Виктору Анатольевичу Исаеву. Мне просто необходимо спокойно подумать.

Маленькое, шумное, забитое посетителями кафе. Я с трудом нахожу себе место за одним из столиков. Удивительного в этом ничего нет: время обеденное. Хорошо еще, что не пришлось стоять в очереди на улице, так тоже бывает. За моим столиком сидят немолодая усталая женщина и парень с девушкой, которые все время шушукаются между собой то весело и лукаво, а то вдруг сердито, почти злясь, и тут же снова улыбаются.

Кругом суета и неумолчный гул голосов. Никому до меня дела нет. Я один. Так выглядит одиночество в большом городе. И можно подумать. Впечатлений вокруг такое множество, что они как бы съедают друг друга, мешают человеку воспринять хоть что-то, и мозг автоматически выключается из этой сумасшедшей сферы просто в порядке самосохранения.

Впрочем, у меня полной отрешенности никогда не бывает. Но это уже чисто профессиональное, наверное. Какой-то краешек моего сознания все время настороже, глаза и уши словно настроены на какую-то волну, на какой-то особый раздражитель, что ли. И пока он не появляется, глаза, уши и настороженный уголок мозга позволяют мне размышлять о своих делах.

Вот, например, здесь, в кафе, пока я пробивался к столику, ждал официантку, делал заказ, я все никак не мог сосредоточиться на своих делах, вокруг была масса раздражителей — мельканье самых разных лиц, обрывки фраз в гуле голосов вокруг. И хотя никому не было до меня никакого дела, но я словно должен был убедиться, что и мне никакого дела до них нет. И когда я в этом наконец убеждаюсь, будто кто-то мне тогда говорит: «Все вокруг пока нормально, можешь думать». И тогда к ощущению одиночества добавляется и ощущение покоя, временного, конечно, зыбкого, но другого я и не знаю, даже дома со своими стариками, даже у Светки. И я уже, представьте, к этому даже привык. Так и сейчас, в кафе. Я почти машинально глотаю сначала тепловатый, невкусный рассольник, потом гуляш с гречневой кашей и размышляю о своих делах.

Итак, убийство или самоубийство? На первый вывод наталкивают пропажа денег из сумочки, обнаружение ее самой очень далеко от места падения тела, к тому же спрятанной в груде кирпичей, затем одновременное ограбление квартиры и, наконец, двое подозрительных пьяниц, оказавшихся возле котлована как раз в то же время, что и Вера. Правда, она была там со спутником, но те могли напасть на обоих, а спутник Веры мог оказаться трусом и убежать. Спутник… Вот кто нужен нам сейчас до зарезу. Он был свидетелем всего, что случилось. И он же… да, он же мог быть и убийцей. Но в любом случае этот человек был знаком Вере, хорошо знаком, иначе она не бродила бы с ним целый вечер, не зашла бы в такое глухое место, не стояла бы возле тех березок. Если все это так, то убийство могло произойти, допустим, из ревности. Но пропавшие деньги? И ограбление квартиры? Нет, тут что-то не сходится.

Но все эти версии относятся к убийству. А что говорит за самоубийство? В самом деле, Меншутин прав: как могла молодая, красивая, здоровая, психически нормальная женщина вдруг покончить с собой? Впрочем, не совсем, кажется, здоровая. Но она же как раз собиралась ехать лечиться я радовалась, что достала путевку. Из-за того, что собираются вылечить, самоубийством не кончают. Вот если бы… Стоп, стоп. А вдруг в этот день она узнала… Поехала в поликлинику за курортной картой, без которой путевки не выдают, и там случайно узнала, кто-то ей сказал, лечащий ее врач, допустим, о подлинной ее болезни… да, вот первый пункт по проверке версии о самоубийстве. Надо узнать, в какой поликлинике лечилась Вера, и поехать туда.

Но это только первый пункт. Что еще могло толкнуть Веру на такой шаг? Ну, сама собой напрашивается неудачная любовь. Был у Веры роман? С кем? Люба не знает, Полина Ивановна тоже. Может быть, об этом хоть что-нибудь знает Катя? Или Верина сестра Нина? Следы около березок, следы довольно высокого, худощавого, щеголеватого молодого человека. Да, он такой, тот парень, об этом и рассказали его следы, точнее, даже дорожка следов, которую нам удалось обнаружить. Они расскажут нам еще кое-что — рельеф подошвы ботинок у того парня имеет много характерных особенностей.

Итак, несчастливая любовь. Этот пункт требует, конечно, серьезной проверки. Что еще может толкнуть такого человека, как Вера, на самоубийство? Неприятности по службе? Их не было. Что-то темное в биографии? Ну, какая там особенная биография могла быть у этой молоденькой девушки? Родители? Совсем маловероятно. Хотя и это следует проверить.

Вот такие пункты в версии о самоубийстве. Больше я ничего придумать не могу. Может быть, придумают Кузьмич или Виктор Анатольевич? Возможно. Но у меня такое ощущение, что все эти пункты в ходе проверки отпадут. Хотя со вторым из них, несчастной любовью, это случится лишь после того, как мы установим того парня. Вот тогда, я уверен, окончательно рухнет вся версия о самоубийстве. И парень тот выведет нас на что-то важное в первой и главной версии — убийство. Именно убийство произошло поздним ненастным вечером на пустынной улице возле глубокого котлована стройки. Уверен, что убийство.

Так я и докладываю спустя час или полтора нашему Кузьмичу, положив на стол перед ним план оперативных мероприятий по делу.

План этот должен еще утвердить и следователь прокуратуры, но Виктор Анатольевич где-то задержался, и с ним придется встретиться отдельно. Ждать мы не можем. Пока идет поиск, вся тяжесть работы и главная ответственность за раскрытие преступления падает на нас, нам бегать и искать, мы уголовный розыск.

Итак, Кузьмич водружает на нос очки и становится ужасно похожим на Макаренко, каким мы его однажды видели в фильме. Наш Кузьмич, пожалуй, только помассивнее, а так все точно: и скуластое, угловатое лицо, и чуть раскосые глаза за круглыми стеклами очков, седоватый ежик волос на голове, коротко подстриженные, топорщащиеся усики, а главное — взгляд, это вы сразу уловите, ну, точно такой же, как у Макаренко в фильме, чуть близорукий, добродушный, даже рассеянный, с какой-то наивной лукавинкой. Но я вам как-то, по-моему, уже говорил, что эта простоватость Кузьмича чисто внешняя и может только ввести в заблуждение некоторых, на их беду.

Словом, как я сказал, Кузьмич надевает очки, достает из ящика стола начатую пачку сигарет — он ее всегда прячет куда-нибудь подальше, чтобы реже попадалась под руку, — и, закурив, углубляется в изучение нашего творчества. Я говорю «нашего», ибо план мы составили вдвоем с Гришей Воловичем, который сейчас тоже сидит в кабинете напротив Кузьмича. Гриша, правда, поначалу хотел, чтобы я один шел к начальству с нашим планом, но этот номер у него не прошел. И к Виктору Анатольевичу в прокуратуру мы тоже поедем вместе. Докладывать начальству, получать указания, а то и головомойку вовсе не только моя привилегия.

Прочитав план, Кузьмич берется за протоколы осмотра второго места происшествия — Вериной комнаты и допроса Полины Ивановны. Между прочим, Полина Ивановна назвала целый ряд исчезнувших из Вериной комнаты вещей, и, в частности, новый транзистор, дорогое кольцо с двумя бриллиантами, доставшееся Вере от матери, которое сама Вера почти не надевала и хранила в шкатулке на туалетном столике, кстати, исчезла и сама шкатулка. Затем Полина Ивановна, видимо хорошо знавшая Верин гардероб, не досчиталась двух довольно дорогих костюмов, новых туфель, зимних сапожек, меховой шубки и еще нескольких ценных вещей. Словом, комната оказалась ограбленной основательно.

Осмотр места происшествия показал, что грабитель или грабители могли проникнуть в комнату только через дверь. Хотя квартира помещалась на первом этаже, но оконные рамы оказались уже заклеенными в предвидении зимы.

— А как замки? — коротко осведомляется Кузьмич, взглянув исподлобья на Воловича.

— У эксперта оба — и от квартиры, и от комнаты, — поспешно отвечает Гриша. — Заключение обещали к концу дня.

Мы все трое невольно смотрим на часы. Двадцать минут шестого. По существу, конец дня уже наступил.

— А ну позвони, — кивает мне Кузьмич. — Пусть пока на словах сообщат главное.

Я тут же звоню. Эксперты в трассологической лаборатории все мне знакомы. И один из них охотно дает справку. Экспертиза закончена. Вывод категорический: ни один из замков не взломан, следов отмычки также нигде не обнаружено. Отсюда следует единственный вывод: грабители имели ключи от обоих замков или, во всяком случае, от входной двери, если Верина комната была открыта. Вывод очень важный, он значительно сужает область нашего поиска.

— Во всяком случае, ключ от входной двери у них, значит, был, — говорю я.

— Именно, — кивает Кузьмич. — А для этого достаточно быть знакомым не с Верой, а с ее соседями, к примеру.

— Но старушка ведь была весь вечер дома, — замечает Гриша.

— Если преступники явились на квартиру после убийства, — возражаю я, — то Полина Ивановна должна была уже давно спать. А больше в квартире никого не было.

— В котором часу примерно стояла под окнами та машина? — неожиданно спрашивает Кузьмич.

— Свидетель видел ее во втором часу ночи или около двух, вот так, — отвечает Гриша.

— М-да… с машиной больно сомнительно… прямо под окнами… — качает головой Кузьмич и хмуро смотрит на Воловича. — И все-таки ее придется искать, милые мои. Ничего не поделаешь.

— Будь она неладна, — ворчит Гриша. — Ведь ни номера, ни особых примет, ну буквально ничего.

— Машина стояла не одну минуту, — еще больше хмурится Кузьмич. — Ее многие должны были видеть. В том числе, между прочим, и владельцы машин. А частных машин во дворе небось не одна стоит. Вы наверняка еще не всех опросили. А надо всех, до последнего человека. Что это я тебе должен такие вещи говорить? И дальше. Еще пункт. В плане его у вас почему-то нет. Это изучить связи соседей. Кто у них ключ-то мог позаимствовать?

— Самих соседей нет на месте, — сухо отвечает Гриша, уязвленный выговором Кузьмича. — А у старухи какие там связи.

— Она у метро, на бульваре любит сидеть, — вспоминаю я. — Там, по ее словам, хорошие люди собираются.

— А! Одни пенсионеры, — машет рукой Гриша. — Нужен им ее ключ. Им бы свой где-нибудь не потерять при таком склерозе.

— У пенсионеров бывают весьма инициативные и сообразительные внуки, — смеюсь я. — А Полина Ивановна могла очень красочно все живописать там, на скамейке, и про Верину красоту, и про одиночество, и про всякие ее вещички.

При последних словах у меня, однако, пропадает всякая охота смеяться. Снова Вера, как живая, встает передо мной. Я ловлю себя на том, что только о ней и думаю все эти дни, или о ней, или об обстоятельствах и людях, с ней связанных.

— Какой-нибудь подлец мог соблазниться, — добавляю я.

Гриша в ответ упрямо трясет головой.

— Ладно тебе накручивать, — говорит он. — Сам небось этому не веришь. Старуха — какому-то пенсионеру, пенсионер — внуку, а тот, видите ли, бандит.

— Конечно, это не самая лучшая версия, — уступаю я.

А Кузьмич сухо добавляет:

— Но и ее надо проверить, прежде чем отбросить. Сам знаешь, отбросишь — не воротишь.

Волович в ответ только вздыхает.

А Кузьмич между тем продолжает:

— Значит, связи соседей — это два. Кстати, те железнодорожники когда возвращаются, узнали?

— Пытаемся, — отвечает Гриша. — Там в этом хозяйстве черт ногу сломит. Один к другому нас и посылает. С дороги на дорогу. От начальника к начальнику. Бог даст, завтра наконец все выясним.

— Будем надеяться, — сухо кивает Кузьмич.

Я его уже хорошо изучил и вижу, что он недоволен, причем главным образом почему-то Воловичем. Гриша словно что-то чувствовал, когда посылал меня одного к нему.

— А теперь третий пункт, — говорит Кузьмич, — которого у вас в плане тоже почему-то нет. Надо объявить розыск по вещам. Немедленно. Чтобы закрыть все скупки, комиссионные магазины, рынки и другие возможные места сбыта. Тоже забыли? Хорошо, Исаева нет. Стыдно было бы ему показать такой план, — сердится Кузьмич. — Пиши ориентировку.

Он протягивает Воловичу протокол допроса Полины Ивановны, где указаны украденные вещи, и обращается ко мне:

— Ну, а что у тебя?

Я докладываю о беседе с Любой и Меншутиным, подробно докладываю, вспоминая самые незначительные на первый взгляд детали, как и требует от нас Кузьмич. Между прочим, это помогает и мне самому освежить в памяти все полученные сведения и еще раз оценить их.

— Так, так… — кивает головой Кузьмич и, вздохнув, снимает очки. — Хорошая, видно, девушка была. Думаю, связи ее ничего нам не дадут. У хорошего человека друзья тоже хорошие люди. Как правило, конечно. А вот нас интересуют исключения. Заметили? Нас всегда интересуют только исключения. Вот ведь какое неприятное дело. Так и с этими друзьями.

— Да и друзей-то не густо, — добавляю я.

— М-да… — кивает Кузьмич и, надев очки, снова придвигает к себе наш план. — По версии самоубийство ты предлагаешь проверить поликлинику. На предмет ее болезни? Так. Верно. Это надо сделать. Дальше. Побеседовать с сестрой о домашних делах… А где, кстати, эта сестра живет, адрес есть?

— Подольск. Больше ничего не знаем. А главное, фамилия сестры неизвестна. Она же теперь по мужу значится. Так что ее еще установить надо, Нину эту.

— М-да… — задумчиво трет ладонью затылок Кузьмич. — А найти ее надо непременно, учти.

— И еще одну Верину подругу надо искать, — говорю я. — Школьную. Зовут Катя. И тоже больше пока ничего не известно. Ни фамилии, ни адреса. А подруга закадычная, говорят. Она многое может знать. Даже того парня, я думаю.

— Верно, верно, — соглашается Кузьмич. — Может знать. И вот еще что возьми на заметку себе. Начальник-то ее сказал, что любили они с женой Веру как дочь? Ну, допустим, дочь не дочь, но, возможно, супруга-то знала о Вере побольше, чем он сам. Дело-то женское, тут и доверия больше, и любопытства. Понял ты меня, а?

— Понял, Федор Кузьмич.

— Вот и действуй. Еще не поздно. Звони-ка ему на работу. И сегодня же вечером с супругой повидайся. Быстро все надо делать, раз решено. Никогда не откладывай на завтра, если можно успеть сегодня. За правило возьми.

У Кузьмича под внешней медлительностью и даже флегматичностью скрыт необычайно реактивный характер, и когда эта пружина в нем вдруг разворачивается, то угнаться за ним в решениях и действиях не сможет и человек вдвое моложе его. Это мы уже давно знаем и ничему не удивляемся.

Прямо из кабинета Кузьмича я звоню на работу Меншутину. К счастью, он еще не ушел.

— Какой может быть разговор! — восклицает он, когда я излагаю ему свою просьбу. — Милости просим.

Меншутин охотно диктует мне свой адрес и, на всякий случай, сообщает номер домашнего телефона. Все это он делает с энтузиазмом. Он горит желанием нам помочь.

Тем временем по другому телефону Кузьмич вызывает к себе Петю Шухмина.

Я кончаю говорить с Меншутиным как раз в тот момент, когда в кабинет заходит Петя.

В это время Гриша Волович кончает писать ориентировку и показывает ее Кузьмичу. Тот, кивнув Пете, снова надевает очки и знакомится с Гришиным творчеством. В двух или трех местах он что-то поправляет и протягивает листок Грише:

— Давай отпечатай. Сегодня же отправим. Немедленно.

Затем Кузьмич оборачивается к Пете:

— Собирайся, милый, в Подольск. Завтра с утра. Надо срочно отыскать там одну женщину.

Он коротко вводит Петю в курс дела и добавляет:

— Все подробности узнаешь у Лосева, — и смотрит на меня, вертя в руке очки. — У тебя еще есть время?

— Есть, — отвечаю. — Сейчас только семь. А мы условились на девять. И ехать недалеко.

— Ну, вот и давайте беседуйте. Если что, — обращается он к Пете, — то ты успеешь еще к этой старушке заскочить, к Полине Ивановне. Лосев говорит, она в десять спать ложится. Но гляди, без этой самой Нины в Москву не возвращайся.

— Добуду, — бодро отвечает Петя. — Это не проблема.

Легкомысленный все-таки Петя человек.

К девяти часам вечера я приезжаю по указанному мне адресу и в новом, светлом доме, на седьмом этаже обнаруживаю квартиру Меншутиных.

Признаться, я уже здорово устал. В этом, правда, нет, ничего удивительного, все-таки двенадцать часов на ногах. Поэтому надо в двух словах поговорить с этой Елизаветой Михайловной и скорее домой, а еще лучше к Светке. Но эти мысли не успевают обрасти всякими соблазнительными подробностями, ибо я их поспешно прогоняю, чтобы окончательно не расстроиться. Тем более что если говорить откровенно, то никакой пользы от этого визита я не жду. Как же, будет Вера откровенничать с женой своего начальника. Если даже Любе ничего не рассказывала, даже Полине Ивановне, то уж не знаю, какой должна быть эта Елизавета Михайловна, чтобы Вера поделилась с ней такими сокровенными чувствами. Во всяком случае, Елизавета Михайловна должна быть прямой противоположностью своему супругу, который, по-моему, на откровенность людей никак не вызывает и никакого доверия и расположения внушить не может.

Дверь мне открывает высокая, худая старуха, серебряные пряди волос гладко собраны в пучок, черные глаза смотрят колюче и подозрительно. Лицо у нее узкое, костистое, с тонким и длинным, как сосулька, носом. Неприятная старуха.

Я не успеваю еще открыть рот и представиться, как в переднюю выходит сам хозяин в теплой, кирпичного цвета пижаме с красными в клетку отворотами и такими же пуговицами. Под пижамой белоснежная сорочка и модный пестрый галстук. Я с удивлением отмечаю про себя, что на работе он был в другом галстуке, узком и строгом. Неужели ради меня такой парад?

— Прошу, прошу, — громко и приветливо говорит Меншутин и даже порывается помочь мне снять пальто, что при его массивной фигуре и явной непривычке к таким услугам выглядит довольно комично. — Кажется, Виталий Павлович? Очень, очень рады. Ждем.

Придерживая меня двумя руками за талию, словно боясь, что я от него убегу, он вводит меня в большую, ярко освещенную комнату. Это, очевидно, гостиная. Огромная и очень дорогая хрустальная люстра под потолком, роскошный импортный гарнитур, полированное темное дерево и зеленая, какая-то жатая обивка, все солидно, тяжело и удобно, с некоторыми элементами старины даже. На полу, от стены до стены, пушистый, красивый ковер, в одном углу большой, кажется, цветной телевизор, а в другом на специальной, из черного дерева подставке длинная узкая ваза. Да, обстановка здесь впечатляет, ничего не скажешь.

Из глубокого кресла возле низенького чайного столика мне навстречу поднимается высокая, представительная женщина с бледным лицом и темными, с проседью, высоко взбитыми волосами.

— Знакомься, Лизонька, — ласково говорит Меншутин, подводя меня к жене.

— Это тот самый Виталий Павлович, о котором я тебе говорил. — И поворачивается ко мне: — Моя жена.

Я пожимаю вялую, узкую ладонь Елизаветы Михайловны и, следуя ее кивку, опускаюсь в кресло напротив. Меншутин тоже садится и тут же властно и привычно овладевает разговором. Предварительно мы с разрешения хозяйки закуриваем, и Меншутин, удобно откинувшись на спинку кресла, принимается вещать:

— Разрешите мне, уважаемый Виталий Павлович, предварительно вам кое-что пояснить. Собственно говоря, я должен был это сделать еще там, — он небрежно машет рукой, — при первой нашей встрече. Вот. Дело в том, что у Верочки были весьма сложные и, я бы сказал, хлопотливые обязанности, и вы должны ясно представить себе их. Должны представить ее рабочий день, выявить весь круг ее обязанностей, четко понять предъявляемые сегодня высокие требования к должности секретаря. Вот. Я подчеркиваю: именно сегодня, в эпоху научно-технической революции, когда все звенья неимоверно усложнившегося административно-управленческого аппарата требуют особой четкости, ритма, деловитости, образованности, широты мышления от каждого работника, а главное, конечно, идейной, политической зрелости. Вот. Без усвоения этих основ, я бы сказал — азов нашей работы вы не сможете понять психологии, нервной нагрузки, уровня ответственности сегодняшнего советского специалиста

— управленца вообще и Веры в частности. А понять вам ее психологию, например, необходимо. Ибо раскрытие любого преступления невозможно без проникновения в эту сферу. Вам это следует всегда иметь в виду. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — киваю я в ответ, с тоской и раздражением думая о том, что мне, вероятно, не скоро удастся выбраться из этого словесного потока, и чувствуя, как от тепла, покоя и усталости у меня начинают слипаться глаза.

Я поспешно закуриваю новую сигарету. Что-то мне подсказывает, что не следует прерывать Меншутина и надо заставить себя внимательно слушать, ибо когда человек говорит так много, то среди вороха пустых, громких, хвастливых слов может промелькнуть и что-то полезное, ведь этот человек хорошо знал Веру, ее окружение на работе и саму эту работу.

И я с огромным усилием заставляю себя сосредоточиться на том, что так важно, авторитетно и самодовольно растолковывает мне Меншутин.

Изредка я поглядываю на хозяйку дома. Она сидит очень прямо, опустив глаза и перебирая на коленях концы платка, накинутого на плечи. Кажется, что она внимательно, даже благоговейно слушает разглагольствования своего супруга. А может быть, и в самом деле слушает, хотя ей это совсем не так нужно, как мне. Последняя мысль помогает мне самому взбодриться и окончательно прогнать подступающую дремоту.

— …Поэтому разрешите мне коротко очертить круг ее обязанностей и информировать вас о той специфике, которая имеется в работе именно нашего управления, — продолжает между тем Меншутин, развалившись в кресле и свободно перекинув ногу на ногу. — Итак. С одной стороны, мы связаны с большим числом учреждений и предприятий в самой Москве, а с другой — с большим числом сельхозуправлений по всей стране, а также с отдельными совхозами и колхозами, которые засыпают нас бесчисленными заявками и просьбами на сельхозтехнику и особенно на транспортные средства. Вот. Вы скажете: снабжение сельхозтехникой дело объединений сельхозтехники, не правда ли?..

Действительно, я мог бы это сказать. Именно такая мысль у меня и родилась. Вот благодаря таким живым интонациям, которыми он, вероятно, будит на собрании своих слушателей, Меншутин не дает уснуть и мне.

— …И вы будете правы! — с необычайным пафосом и торжеством восклицает он. — Но дело в том, что у нас тоже есть кое-какие резервы, и мы призваны ими умело и мудро маневрировать, исходя, естественно, из государственных интересов, политической ситуации и деловой целесообразности. Вот требуемый сегодня уровень. Вы согласны со мной? — И, не ожидая от меня ответа, Меншутин все с тем же подъемом продолжает: — Ну, а что касается транспортных средств, то мы их получаем согласно специальному постановлению Моссовета из числа списанных в различных автохозяйствах, но еще вполне годных к эксплуатации в условиях сельской местности. Вот. Таким образом, работа наша, как видите, сложная, ответственная и весьма нервная. Вам же известно, я надеюсь, каков у нас спрос, не побоюсь даже сказать — голод, на все это, не так ли? Вот. Просто рвут из рук, рвут на части. И с мест, замечу вам, прибывают не только заявки, просьбы, требования и прочие слезные челобитные, но и люди. Люди! — Меншутин поднимает палец и, сделав паузу, многозначительно смотрит на меня. Одутловатое, загорелое лицо его принимает выражение торжественной строгости. — Бумага, уважаемый Виталий Павлович, все стерпит, но человек на это не способен. Вот. А если этому человеку к тому же строжайше приказано, допустим, без самосвала или автобуса домой не возвращаться? Вы представляете, на что такой человек способен? Но к кому же он, как, впрочем, и бумага, прежде всего попадает? К секретарю. К нашей Верочке. Вот. Чувствуете ответственность? Чувствуете нервную нагрузку, а? И ей, Верочке, приходится выслушивать все просьбы и мольбы, ей приходится объявлять об отказе, а иногда и отбиваться от всяких подарков и ухаживаний. А ведь она и вообще не дурна была, правда, Лизонька? Ну вот. Так этих подарков и ухаживаний было ой-ой сколько. Правда, Лизонька?

Елизавета Михайловна снова кивает и впервые за всю беседу подает реплику:

— Даже жениться предлагали.

И тонко улыбается при этом.

А я горестно соображаю, сколько же человек со всех концов страны нам придется проверить. Ведь вполне возможно, что как раз кто-то из них и оставил те самые следы у березок. Да, открывается новое и весьма важное обстоятельство. Ради одного этого стоило прийти в этот дом и столько времени терпеливо выслушивать его хозяина. Но теперь, кажется, мне можно взять инициативу в свои руки.

— Скажите, Елизавета Михайловна, — обращаюсь я к молчаливой хозяйке. — Вера не рассказывала вам о каком-нибудь человеке, который за ней ухаживал и ей самой бы нравился?

— Ах, Виталий Павлович, Виталий Павлович, — вмешивается Меншутин и укоризненно качает головой. — Вот опять вы не туда сворачиваете. И все-то вам самоубийство мерещится. Ну, я же вам уже говорил: забудьте этот вариант. Во-первых, самоубийцы оставляют письма. А Верочкиного письма ведь вы не обнаружили, не так ли? Во-вторых, для самоубийства нужны веские причины. Вот. Таких у Верочки не было и быть не могло. А любовь нынче на самоубийство молодых людей не толкает. Не тот век. Не тургеневские, знаете, нравы. Цинизм кругом, практичность. То есть я хочу сказать — у некоторой части молодежи. Вот. А у большинства — многообразие интересов, работа в коллективе, дух соревнования, творчества. Ну какое тут может быть самоубийство, помилуйте?

— Я не настаиваю на этой версии, Станислав Христофорович, — говорю я. — Но ведь слишком необузданная любовь может привести и к убийству тоже.

— Современный Отелло? — со снисходительной усмешкой осведомляется Меншутин. — Чепуха, мой дорогой. Прошли тургеневские времена, прошли и шекспировские. Я вам уже сказал: в наш рациональный век молодежь уже на это не способна. А вернее, от всего этого излечилась. Правда, Лизонька? — обращается он к жене.

Та в ответ неопределенно пожимает плечами, а на бледном ее лице появляется такая же неопределенная улыбка.

— А все-таки, — не очень вежливо настаиваю я, обращаясь к ней, — говорила вам Вера что-нибудь на этот счет? Может быть, называла какое-нибудь имя?

— Нет, — качает своей пышной прической Елизавета Михайловна. — Она ничего мне не говорила. Она была сдержанной и воспитанной девушкой. И посторонним людям…

— Ну, Лизонька. Ну что ты!.. — Меншутин перебивает жену и даже наклоняется в ее сторону. — Вот уж никак не посторонние. Мы принимали в ней такое участие. Что ты скромничаешь?

— Да, конечно, — смешавшись, говорит Елизавета Михайловна, и в холодных глазах ее мелькает беспокойство. — Но Вера была такая… скованная. Чашку чая даже… как-то неловко… все порывалась быстрее…

— Да, да, — подхватывает Меншутин. — Она была очень застенчивой, бедная девочка.

— Но вы сказали, что ей даже предлагали жениться, — напоминаю я Елизавете Михайловне. — Кто же, вы не помните?

— Ах, не помню уже, — она устало проводит тонкой, почти прозрачной рукой по лбу.

— Не тот ли парень из Латвии? — пытается помочь ей Меншутин. — Помнишь, они заезжали к нам по пути в гостиницу? — И, обернувшись ко мне, поясняет: — Вера ехала дальше, в Моссовет, с бумагами, но одна оказалась мной не подписана. А я как раз обедать приехал.

— Нет, кажется, не он, — качает головой Елизавета Михайловна. — Кажется, тот был с Украины. А впрочем… Нет, не помню.

Она снова проводит рукой по лбу.

— Верно, верно, — подхватывает Меншутин. — С Украины. Как же его фамилия была? — Он задумывается. — Сейчас, сейчас… В общем, это нетрудно будет установить.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Разрешите заехать к вам на работу, допустим, завтра?

Но про себя я решаю, что по поводу всех этих ухаживаний и возможных романов, пожалуй, лучше всего побеседовать с Любой и другими девушками в ее комнате. «И куда приятней», — тоже мысленно добавляю я.

— Приезжайте, — покровительственно говорит Меншутин. — Всегда рад.

Я благодарю, поднимаюсь из теплого, удобного кресла и начинаю прощаться.

На улице, шагая к метро, я продолжаю думать о новых, так неожиданно возникших осложнениях. Сколько же людей по всей стране нам предстоит разыскать? И как среди них найти того, единственного, который был в тот вечер с Верой? А может быть, он и не среди этих людей?

Мне приятно пройтись. Морозно, тихо, ветра нет, падает легкий как пух снежок. Голова болит, во рту противный вкус от последней сигареты. И еще я здорово голоден.

Я не могу не думать о делах, когда все так неясно еще, все висит в воздухе, когда перед нами десятки дорог и тропинок, загадок и вопросов. Накопление тумана. А перед глазами у меня стоит Вера, две Веры — мертвая и живая, и кто-то должен ответить за эту несправедливую, противоестественную, ужасную смерть. Кто-то должен ответить. Этого требует не только чувство элементарной человеческой справедливости, не только служебный мой долг и не только закон, но и сознание, что только так можно рассчитывать не допустить в будущем ничего подобного. Неотвратимость наказания — великий тормоз в дурных, преступных побуждениях. Когда-нибудь исчезнут эти побуждения. Когда-нибудь… А пока что надо раскрыть вот это конкретное дело. И главное здесь сейчас — найти того человека. Кто может его знать, кроме самой Веры? Из тех людей, до которых мы можем сейчас добраться? Люда, Полина Ивановна отпадают, они не знают его. Кто еще? А еще Катя, школьная подруга. Ее надо непременно найти. Но как — вот вопрос. Что-то надо придумать. Может быть, эту Катю знает Верина сестра Нина? И когда Петя ее найдет… Нет, нельзя ждать. У Пети задача потрудней моей. И я могу найти Катю даже раньше и тогда, возможно, помогу Пете. Ведь Нина старше Веры всего года на два. Сестры могли учиться в одной школе. Наверняка даже. И Катя… Стоп, стоп. Что-то тут есть…

Я невольно замедляю шаг. Мне очень не хочется сейчас оказаться в метро. Я чувствую, этот переход от тишины и простора пустой, полутемной улицы к свету, шуму, суете метро меня собьет, уведет от чего-то интересного, что вертится у меня в голове. Кажется, можно найти Катю. Кажется, я нащупал к ней путь. Что ж, совсем неплохой план поиска постепенно выстраивается у меня в голове. Да, да, совсем неплохой. Значит, так…

К метро я подхожу с гудящей головой, но довольный.

Ну и денек предстоит мне завтра! Кроме новой поездки в министерство, а также в поликлинику, где лечилась Вера, придется осуществить еще и этот нелегкий поиск неведомой пока Кати. Неужели я завтра найду Катю?

Только бы мне сейчас уснуть побыстрее. Может быть, взять у мамы таблетку? Завтра предстоит трудный день, и надо выспаться.

Но назавтра меня ждет открытие, которое разом переворачивает все мои планы.

Глава 3. САМЫЕ РАЗНЫЕ ВСТРЕЧИ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ОПАСНЫЕ

Утром мне звонит прямо домой старый мой знакомый Володя Граков. Еще рано, и я только сажусь завтракать, сбегав вниз, к почтовому ящику, за газетами.

Володя работает в одном из отделений милиции города. Он способный и старательный парень, но поразительно невезучий. Володя давно мечтает перейти на работу к нам в отдел, и уже третий раз дело срывается: то одно начальство в чем-то засомневается, то другое вдруг сочтет это нецелесообразным, а то и сам Володя неожиданно схлопочет какое-нибудь замечание, — на нашей работе без этого не бывает, тем более Володя человек инициативный и азартный. И живется Володе трудно. У него давно болеет жена, которую он страшно любит, да еще двое ребят и ни одной бабушки. Володя вечно озабочен поисками продуктов, и на работе, за его столом, всегда сложены какие-нибудь покупки. Ну, и денег у него, конечно, всегда не хватает. Другой на его месте давно бы взвыл и на все махнул рукой. Но Володя обладает редкой жизнестойкостью и оптимизмом. Мне Володя как-то оказал большую услугу в одном деле, и с тех пор я у него в неоплатном долгу. Но видимся мы редко, а уж домой он мне вообще не помню когда звонил.

— Привет, — говорит Володя, — это по твоему делу была вчера ориентировка на женские вещи? Два костюма джерсовых, голубой и коричневый, пальто, туфли, сапожки, кольцо какое-то?

— Да! — кричу я в ответ. — Точно! Мое дело! Что ты там разыскал, выкладывай скорей!

Признаться, я меньше всего ожидал пока удачи с этой стороны, ведь ориентировка была отправлена только вчера. И я сгораю от нетерпения узнать, что Володе удалось раскопать. Не будет же он мне зря звонить.

— Ну, выкладывай же, — повторяю я.

А Володя вместо этого начинает разводить церемонии.

— Ты уж извини, что я так рано звоню, — говорит. — Да еще домой. Но я…

— Кончай, — нетерпеливо обрываю я его. — Ты что, министру звонишь или послу иностранной державы? Тем более что ты просто так никогда не позвонишь, что, я тебя не знаю? Выкладывай давай.

— Понимаешь, я тут, по-моему, один из двух костюмчиков нашел, — с некоторым сомнением в голосе отвечает Володя. — Продавали его.

— Где он?

— Да вот, передо мной лежит.

— А кто продавал?

— Кто продавал тоже тут, у меня. Поэтому я тебе и звоню. Может, подъедешь?

— Какой разговор? Сейчас приеду.

— Понимаешь, утром до работы побежал на рынок то-се купить и вдруг вижу такое дело: продают вроде твою вещь. Ну, и пришлось задержать. А мои голодные сидят, меня ждут. Поэтому ты уж меня извини, но я сейчас побегу. Коля Филатов тут его пока постережет. А я через час вернусь. Договорились?

— Ну, конечно. Давай беги. А я сейчас еду.

Я бросаю трубку и на ходу выпиваю остывший стакан чая. Бутерброд я дожевываю уже на лестнице.

Мама торопится к себе в поликлинику, но за мной, конечно, не поспевает.

Она только сердито говорит мне вдогонку:

— Имей в виду, вот так именно и наживают язву желудка. Просто безобразное отношение к собственному здоровью. Пять минут ничего же не решают.

Мама хороший врач, но плохой психолог. Во всяком случае, меня она понять уже не в состоянии. Какие могут быть пять минут, когда меня просто лихорадка бьет от волнения и нетерпения.

На улице мне неожиданно подворачивается свободное такси. В такое время это редкая удача. Черт с ним, потрачу рубль. Интересно, кого Володя задержал? Это надо же, такая удача. Что за молодец! Замороченный всеми своими делами и заботами, сам голодный и зная, что его ждут… Нет, пока у нас есть такие работники, как он, мы еще кое-что можем. Кого же он задержал? Но тут я вдруг вспоминаю, что костюм еще надо опознать, и это может сделать только Верина соседка, Полина Ивановна.

— Вот что, друг, — говорю я водителю, — совсем забыл. Поворачивай. Мы еще одну старушку захватим с собой.

— Молодую бы интереснее, — смеется тот и послушно разворачивается. — Куда поедем?

Я объясняю.

Спустя полчаса мы с Полиной Ивановной приезжаем в отделение милиции, и она, представьте себе, совершенно категорически и вполне официально опознает украденный из комнаты Веры костюм.

Вот теперь уже беседа с задержанным на рынке человеком, который этот костюм пытался продать, приобретает бесспорный интерес. И я прошу привести этого человека в кабинет, который мне тут временно отвели.

Предварительно Володя, который уже успел появиться на работе, сообщает мне все сведения об этом человеке, которые успели собрать за полтора часа, прошедшие с момента его задержания. Оказывается, Володя позаботился и об этом, прежде чем бежать с продуктами домой. И я уже предвкушаю, как выигрышно подам его роль в справке, которую составлю после раскрытия дела. Может быть, Володина мечта наконец сбудется.

А задержанный оказывается Жилкиным Иваном Зосимовичем, слесарем одного из ЖЭКов, контора которого, кстати говоря, расположена как раз напротив того дома, где жила Вера Топилина. По работе характеризуется Жилкин плохо: пьяница и хапуга, вечно халтурящий на стороне. Хотя судимостей у него и нет, но имеется два ареста за мелкое хулиганство. В общем, личность малопочтенная и весьма подозрительная, как видите. Ко всему еще Жилкин с утра уже слегка где-то хлебнул. Это обстоятельство может оказаться для нас в равной мере и благоприятным и неблагоприятным.

Итак, Володя приводит в кабинет маленького кривоногого человечка, всклокоченного, с каким-то свернутым набок широким носом и бегающими черными глазками. Вид у Жилкина отнюдь не испуганный, а скорее заискивающий и как бы сконфуженный, словно ему неловко, что на него тратят время, и он готов на все, чтобы облегчить нам нашу задачу. Одет Жилкин в старую, перепачканную телогрейку, под которой видна мятая и тоже старая клетчатая рубашка, брюки вправлены в сапоги, в руках он мнет кепку.

Войдя в комнату, Жилкин поводит своим кривым носом, словно к чему-то принюхиваясь, зыркает по углам хитроватыми черными глазками и останавливается посреди кабинета, слегка колеблемый неведомым ветерком, как бы недоумевая, двигаться ему дальше, к моему столу, или остаться на месте.

— Подходите, подходите, Жилкин, — говорю я. — И садитесь. Разговор у нас с вами будет серьезный.

— А вот это уж ни к чему, я так скажу, уважаемый, — трудно, с натугой рокочет Жилкин, не двигаясь с места. — Никаких разговоров, очень прошу.

Я даже не ожидал, что у такого тщедушного человечка окажется такой густой и могучий бас.

— Все-таки поговорить нам придется, — весело возражаю я. — Откровенно поговорить, Жилкин, по душам.

— Душа у меня сейчас разговору не приемлет, — Жилкин решительно крутит кудлатой головой. — Не в себе она.

— А что же ваша душа приемлет? — невольно усмехаюсь я.

— Ей бы сейчас, извиняюсь, соснуть. Вот это да. Это как раз что ей нужно, горемычной.

И он для убедительности блаженно прикрывает глаза.

— Ничего не выйдет, Жилкин, — уже строго говорю я. — Садитесь, и будем говорить.

Он безнадежно вздыхает и, колеблющейся походкой приблизившись к моему столу, осторожно опускается на самый кончик стула, двумя руками при этом почему-то придерживая стул.

Я строго смотрю на него, и Жилкин виновато отводит глаза, словно заранее совестясь предстоящего разговора.

Я все так же строго спрашиваю:

— В доме семнадцать, напротив вашей конторы, бываете? Правда, он не вашего ЖЭКа.

— Чего?.. — непонимающе спрашивает Жилкин и растерянно смотрит на меня.

Он не ожидает такого вопроса, он считает, конечно, что разговор начнется и будет вестись вокруг вещи, которую у него отобрали. Я и рассчитываю сейчас именно на внезапность и еще на некоторую затуманенность, что ли, в его голове.

— Так да или нет? — требовательно спрашиваю я. — Бываете вы в доме семнадцать или нет? Отвечайте, Жилкин.

— Ну, а чего же… я всюду, значит, бываю… Чего ж… запрещено, что ли?.. Я человек необходимый… Зовут, я и иду…

— У кого же вы там бывали, например?

— Да нешто я помню? Их тыща небось, а я один. Кто позовет. Засор там или, допустим, смеситель поменять, потек, значит. Да мало ли… Своего-то слесаря не дозовутся. А я всегда людям помочь готов. Натура у меня сильно отзывчивая. А их Васька…

— Их Васька, наверное, по вашим домам ходит, — насмешливо говорю я. — Там он тоже отзывчивый.

Жилкин в ответ задумчиво пожимает плечами.

— А кто его, Ваську-то, знает? Может, и ходит. Поди его попробуй проверь. Он тебе проверит.

— Ну хорошо. Значит, в доме семнадцать вы во многих квартирах бывали, так, что ли?

— Ясное дело, во многих. Всюду течет, всюду, как есть, засоряется. Хозяйство наше такое, система, значит. За ней глаз нужон, я скажу, а это деньги стоит для правительства. Ну, и…

Я, однако, прерываю его государственные размышления.

— Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? — спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине.

— А всюду их сколько хошь, старушек этих, — небрежно машет рукой Жилкин. — Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм…

Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя.

— Ну да, Полина Ивановна, — подтверждаю я. — С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете?

— Вроде бы… — неуверенно произносит наконец Жилкин. — Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. — Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: — Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.

— Так у нас дело не пойдет, Жилкин, — говорю я. — Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?

— Ну, помню, помню, — сварливо отвечает Жилкин. — Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.

— А еще кто там живет, в той квартире?

— Да живут… — вздыхает Жилкин. — Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им…

— И ни разу вы с ними не встречались?

— Ну, почему же это так — ни разу? — как будто даже обижается Жилкин. — Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.

— Это как понимать? — спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.

— А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. «Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента». Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две… этих… хватило. Извиняюсь, конечно.

Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:

— Где же она работает?

— А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба… и!..

Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит:

— Ух, берет. Определенно соснуть надо…

— Уже скоро, — подбадриваю я его. — Так вы говорите, самостоятельная она женщина?

— А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, — довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: — Моя б такая была, и-их… бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может.

При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности.

Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать.

— Так, насчет дынь ясно, — говорю я и небрежно спрашиваю: — Ну, а костюм за сколько велела продать?

— Чего?.. — словно не расслышав, переспрашивает Жилкин и, деликатно прикрыв рот, снова икает, на этот раз, правда, не так болезненно. — Чего говорите?..

Я все так же небрежно повторяю вопрос.

Жилкин скребет свалявшиеся темные волосы на затылке и неуверенно говорит:

— Вот уж… ей-богу… чтой-то запамятовал. Это уж со мной завсегда так. Как с рельс сошел, все из головы вон.

— Как выпьете, так, значит, с рельс и сходите?

— Ну зачем? — обиженно рокочет Жилкин, отводя глаза в сторону. — От этого дела я с рельс нипочем не сойду. А вот как, значит, меня из рынку вынули и сюда, значит, на новые рельсы поставили… Так ведь?.. Ну, и колесики у меня здесь, — он не очень твердо указывает корявым пальцем на лоб, — того… в другую сторону, значит, завертелись. Вот ежели бы соснуть дозволили…

— Дозволим, дозволим, — утешаю я его. — А пока напомню, что костюм тот вы продавали за восемьдесят рублей. Сколько же себе оставить собирались?

— Я-то?..

— Да, вы.

— Ну, значит, что ж… я, значит…

Глаза у Жилкина неудержимо слипаются. Весь он клонится набок, но тут же вздрагивает и испуганно хватается обеими руками за сиденье стула.

— Ух, берет, зараза… — уважительно рокочет Жилкин, снова утверждаясь на краешке стула.

— Отвечайте, Жилкин, — строго говорю я, начиная уже терять терпение. — Чей костюм вы продавали?

— А ничей! — с вызовом отвечает он, вздергивая вверх небритый подбородок. — Свой. Велик мне, вот я…

— Да костюм-то женский.

— Женский?.. — озадаченно переспрашивает Жилкин. — Ну, тогда чего ж… Другое дело, значит…

Я прошу принести костюм, показываю его Жилкину и снова терпеливо спрашиваю:

— Чей же это костюм, а? И кто велел вам его продать?

Жилкин задумчиво скребет затылок и наконец неуверенным тоном изрекает:

— Небось Сидор…

— Это кто такой?

— Сидор-то?

— Да, да, Сидор.

— Известное дело кто. Кум мой.

— Где работает?

— Да в бане. Ба-альшой специалист. Бывалоче, мы…

Я встаю.

— Едем в баню, Покажете мне этого Сидора.

— Ни-ни, — Жилкин откидывается на спинку стула и машет перед собой руками. — Нипочем не поеду. А может, это не Сидор? Почем вы знаете?

— Это не мы, это вы должны знать.

— Ни-ни. Я своего друга не продам, — упрямо крутит головой Жилкин. — Меня хоть на куски, хоть как. Слова не скажу.

— Ну, а если этот друг кражу совершил? — спрашиваю я. — Или еще чего похуже? Тогда как?

— Тогда пущай сам и кается.

— Что ж, у вас и вовсе совести нет, Жилкин?

— Как так — нет? У меня ее знаешь сколько? Да я скорее руку дам отрубить, чем куда ею залезу. Я лучше как-никак заработаю, допустим сказать, на бутылку, чем ее, допустим сказать, украду. Извиняюсь, конечно.

— А другие, значит, пусть что хотят, то и делают?

— Это меня не касается. У меня совести только-только на себя хватает.

Нет, кажется, с ним сейчас не сговоришься. Но как отпустить Жилкина домой? Он же может побежать к тому человеку, который дал ему для продажи костюм, и все ему рассказать. А человек этот конечно же участник ограбления квартиры. Это по меньшей мере. И он, конечно, немедленно скроется. Нет, Жилкина отпускать нельзя. Я имею право задержать его на несколько часов. За это время я доложу о нем Виктору Анатольевичу, он уже, наверное, пришел к себе в прокуратуру. И мы посоветуемся, что делать с Жилкиным дальше.

— Думаю, вам и в самом деле надо отоспаться, — говорю я Жилкину. — Что-то не получается у нас разговор.

— Во. В самую точку!.. У-у-ы-ых!.. — Жилкин мучительно потягивается всем своим худеньким телом в грязной рубашке, согнутые в локтях руки он судорожно и несколько картинно разводит в стороны, потом вытягивается вверх.

— Ладно. До вечера, — соглашаюсь я и добавляю. — У нас поспите.

— Это еще зачем? — вполне искренне изумляется Жилкин. — На кой я вам сдался?

Как будто я не бьюсь с ним вот уже целый час, как будто он уже ответил мне на все вопросы и всякая надобность в нем миновала. И смотрит на меня широко открытыми, удивленными глазами, словно только что с неба упал. Ишь ты, артист какой нашелся!

— Рано нам еще расставаться, Жилкин, — сухо говорю я. — Вот проспитесь, ответите мне на все вопросы, и тогда распрощаемся. А сейчас спрашивать вас, я вижу, бесполезно.

— Нет, сейчас спрашивать! — Вдаряется в амбицию Жилкин и даже притопывает ногой. — Сей момент! Желаю у себя дома спать, понятно?

— Ну хорошо. Чей костюм продавал?

— Эх, мать твою так! — неожиданно кричит Жилкин. — Да что я, некрещеный, что ли?.. Петька дал! Петькин костюм. Мне с него только десятка причитается.

— Где же он сейчас, Петька этот?

— По железной дороге укатил. Служит он на ней.

— А живет где?

— Как так — где? Да в квартире четыре, где же еще ему жить. С Надькой со своей, с волчицей, проще сказать.

— Погодите, Жилкин, — озадаченно говорю я. — Это что же за квартира? Это не та, где Полина Ивановна живет?

— Во. Та самая. Петька ж сосед ихний.

— Когда же он вам этот костюм передал?

— Когда?.. Погоди, погоди…

Жилкин мучительно хмурится и шевелит губами, потом для верности начинает загибать пальцы, пристально вглядываясь в них и словно мысленно советуясь с каждым, прежде чем его загнуть. В результате загнутыми оказываются сначала три пальца, потом четыре, затем снова три, и на этом процедура заканчивается.

— Во, — с удовлетворением говорит Жилкин, показывая мне загнутые пальцы. — Выходит дело, три дня, как он мне его выдал.

— Три дня назад? — переспрашиваю я. — Да три дня назад он не мог дома появиться. Он неделю уже как в отъезде.

— Может, дома он и не появлялся, а у меня появился.

Но у меня в голове никак не укладывается такой вариант ограбления комнаты Веры. Что же, этот самый Петр Горбачев на минуту появился в квартире и снова исчез? И как это он вдруг решился на такое преступление? И еще. Почему Горбачев дал именно Жилкину поручение продать этот костюм? Потому, что его супруга поручала тому продавать дыни? А впрочем, все эти рассуждения ничего не стоят. Ведь Горбачева уже неделю нет в Москве, так же как и его супруги.

— Ох, Жилкин, — говорю я, вздохнув, — подумайте еще раз как следует. Был Сидор, теперь Петр. Может, еще кого назовете?

— Ни боже мой! — истово кричит Жилкин и бьет себя зажатой в кулак кепкой по груди, при этом он снова чуть не скатывается со стула, но, отчаянно взмахнув руками, все же удерживается на нем. — Да чтоб мне белого света не видеть! Чтоб подавиться и не встать! Петька дал. Утречком пришел, с кровати меня стянул. Еще и выпили мы с ним, и закусили… этими… как их?.. Ну да… Гранатами. Он по той же линии, что и Надька, мотается, на Азию, проще сказать.

Последние подробности заставляют меня уже серьезнее отнестись к словам Жилкина. Нет, видимо, этим Горбачевым придется заняться вплотную. Хотя сейчас, вполне возможно, его и в самом деле нет в Москве.

Жилкина я передаю Володе Гракову. Затем докладываю обо всем случившемся по телефону Виктору Анатольевичу. Надо официально оформить изъятие у Жилкина краденого костюма и его показания по этому поводу.

У меня же впереди другое дело.

Сейчас я еду в районную поликлинику, где лечилась Вера Топилина, и разыскиваю ее участкового врача. К счастью, он оказывается не на вызовах, и, с разрешения главного врача, мы устраиваемся в каком-то пустом кабинете. Из регистратуры нам приносят Верину историю болезни.

Сам участковый врач — Валериан Афанасьевич Дубинин — оказывается толстым стариком со старомодным пенсне на широком, в красных склеротических жилках носу, из ноздрей торчат пучки волос, из ушей тоже, и брови у него какие-то кустистые. Бородка клинышком и усы еще темные, а голова совсем седая, просто грива седых нестриженых волос. Одет он старомодно и небрежно, на жилетке видна цепочка от карманных часов. У Валериана Афанасьевича огромные, пухлые, розовые руки и добрейшие, немного грустные глаза. Впрочем, сейчас они совсем грустные. Он по-настоящему жалеет Веру.

— Славная девочка, — говорит он с одышкой. — Да, да, она, конечно, болела. Язвенная болезнь. Препротивная штука, доложу я вам. Диета. Боли. Весной и осенью обострения. И тогда викалин. И диета еще строже. Но курорт ей помог. Давно ее выпихивал. Весьма помог. Во второй раз должна была сейчас ехать.

— Но это все-таки не такая болезнь, чтобы… Чтобы прийти в отчаяние, правда, Валериан Афанасьевич? — спрашиваю я.

— Господь с вами, — машет пухлой рукой он.

— И никаких других заболеваний не было?

— Ровным счетом. Ну, правда, нервы. Последний год-полтора стал замечать. Она, конечно, не жаловалась. Скрытная девочка, все в себе. Таким натурам, я вам скажу, особенно трудно живется. И еще гордая девочка была, и справедливая. Словом, редкая душа, уж поверьте. Ах, какое несчастье, какое несчастье…

— Вы давно ее знаете? — спрашиваю я.

Валериан Афанасьевич вздыхает:

— К вашему сведению, я на этом участке уже двадцать семь лет. И мать их, Наталью Максимовну, прекрасно помню. А вот отца, признаться, не запомнил. Как Вера-то, младшая, родилась, так он чуть не через год пятки салом смазал.

— А Нину, конечно, знаете?

— Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка ждет.

— Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся.

— Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим праздником поздравила, открытку прислала. Только вот… — Он нерешительно умолкает и с тревогой смотрит на меня. — Как ей сказать? Это же травма какая.

Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом вытирает красную, в складках шею.

— Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, — неожиданно добавляет он, засовывая платок в карман брюк. — Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века. Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному.

— Как вы это объясните? — заинтересованно спрашиваю я. — Вот мы говорим: все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то оказались разные. Чем вы это объясните?

— В данном случае только наследственностью, милостивый государь, — качает седой головой Валериан Афанасьевич. — И потому в идеале, я бы сказал, надо детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать. Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго, требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина… Она и замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост занимает по торговой части. Ну да ладно, — неожиданно спохватывается он. — Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива, сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас.

Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми. Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете.

— Спасибо вам, — говорю я. — Все, что вы мне рассказали, нам очень пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой.

— Ну да, ну да, — кивает седой головой Валериан Афанасьевич. — А как же? Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И не легкое, само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто… непорядочно.

— К сожалению, это еще не всем понятно, — говорю я.

— Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? — удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его неожиданно становится серьезным. — Человек должен жить свободно, безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до конца ощущать.

— Это верно, — соглашаюсь я. — Человек должен жить безбоязненно. Это самое главное.

— Именно это, — кивает седой головой Валериан Афанасьевич. — И не только безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу. Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали.

— Это как же понять? — улыбаюсь я.

— А вот как. Две стороны. Как повесить. Важно, молодой человек, правильно повесить. Иначе, доложу вам, обратная картина может получиться, произвол, допустим, бездушие и формализм. В нашем медицинском деле тоже, замечу вам, такая опасность присутствует. Но у вас, мне кажется, особенно, как нигде, уж очень у вас острый инструмент в руках.

Я молчу. Старый доктор говорит, в общем-то, знакомые и бесспорные слова, но говорит он их так, что мне кажется, это моя собственная совесть мне это говорит, а знакомые слова наполняются вдруг особым, свежим и мудрым смыслом.

— Опять заболтался, — виновато говорит Валериан Афанасьевич и машет пухлой рукой. — Простите великодушно. Деловой человек, минута небось на счету, а я вас тут… А! Так адресок Нинин запишете?

— Обязательно. Он у вас с собой?

— Именно что. Я его, изволите ли видеть, в книжечку себе переписал. Вдруг, думаю, пригодится. И вот как раз…

Он, сопя, лезет под халат и из кармана пиджака медленно извлекает старую, рассыпающуюся книжечку, стянутую тонким резиновым колечком, как коробочка с лекарством. Валериан Афанасьевич, сняв колечко, раскладывает книжку на столе перед собой. Многие из замусоленных страничек в ней приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что служит эта книжица доктору с незапамятных времен. И еще я замечаю, как много фамилий в ней обведено неровной чернильной рамкой. Это все ушли от него друзья, наверное. У стариков много потерь.

Но вот Валериан Афанасьевич утыкается толстым пальцем в одну из Страничек своей книжки и не торопясь диктует мне адрес Нины Топилиной. То есть теперь уже не Топилиной, а, оказывается, Сорокиной.

Что же, надо срочно передать этот адрес в Подольск, Пете Шухмину и попросить его привезти Нину в Москву.

Я сердечно прощаюсь со старым доктором, заодно прошу разрешения воспользоваться телефоном, оказавшимся в кабинете, и звоню Кузьмичу.

Из поликлиники я еду в министерство. Там мне надо повидать Меншутина, Любу и ее подружек, причем с последними надо не просто повидаться, а побеседовать по душам.

Вот из чего главным образом состоит наша работа. Как видите, меньше всего в ней погонь, стрельбы и засад. Хотя, конечно, без этого не обходится. Но главное — это бесконечные встречи с самыми разными людьми, размышления и поиски пути, единственного пути в немыслимой путанице людских характеров, отношений, поступков и судеб, иначе говоря — во всех сложностях сегодняшней непростой жизни. Сколько надо знать, сколько уметь, чтобы в конце концов все же найти этот единственный путь?

Всю дорогу до министерства, погруженный в свои мысли, я ощущаю на душе какое-то непонятное, теплое чувство, словно что-то хорошее случилось сегодня со мной. И все вокруг, на что я только ни посмотрю, как будто окрасилось этим добрым чувством: люди вокруг, дома, магазины… И только уже перед самым концом пути, подходя к министерству, я ловлю себя на том, что неотступно возвращаюсь мыслями к старому доктору. Жаль, мне, вероятно, не представится случая еще раз повидаться с ним. Есть люди, от встреч с которыми память остается надолго, как ни мимолетна была встреча, люди не просто умные и добрые, а побуждающие и других делать добро. Характерно, что даже черствая, расчетливая Нина не забывает старика. Вряд ли ей что-то надо от него. Видимо, старый доктор задел что-то доброе в ее холодной душе, остался где-то в уголке ее, и этим он ей, наверное, дорог, за это она ему благодарна.

Просторный, весь в зеркалах лифт стремительно и бесшумно несет меня вверх. Я невольно оглядываю себя в зеркале, поправляю галстук и наконец сосредоточиваюсь на предстоящих делах.

Итак, мне надо повидать Меншутина, а также Любу и других девушек, надо узнать от них, кто из приезжих ухаживал за Верой. Пока что Меншутин довольно неопределенно упомянул об одном человеке с Украины и о другом, из Прибалтики, кажется. Оба они из колхозов или совхозов и приезжали в Москву как толкачи, поэтому вполне возможно, что ухаживали они за Верой отнюдь не бескорыстно. А ведь девушка могла такому человеку и поверить.

В комнате, где сидит Люба, девушки встречают меня как старого знакомого. Когда я вхожу, то ловлю на себе их тревожные и любопытные взгляды. Они, конечно, уже все знают от Любы, и им сейчас не до шуток. Все взволнованы, напряжены. Как же иначе? Они ведь знали Веру.

— Давайте наконец познакомимся, — предлагает бойкая Любина соседка. — Вас, кажется, Виталий Павлович зовут?

— Просто Виталий.

— А меня Нина. А вот это — Наташа, а эту девушку зовут Леля, а эту — Таня, — знакомит она меня со всеми присутствующими и под конец говорит: — Скажите нам, вы что-нибудь узнали? Ну что же случилось? Неужели Вера действительно покончила с собой?

— А вы это допускаете?

— Ой, мы уже охрипли спорить. Вот Леля, например, — она указывает на полную темноволосую девушку с большими задумчивыми глазами. — Леля уверена, что на Веру напали хулиганы. На нее недавно тоже напали, прямо в подъезде, представляете?

— Это ужас, — тихо произносит Леля, опуская глаза. — Это просто звери какие-то…

— Ну, а Наташа думает, что здесь любовная драма, — продолжает Нина.

Наташа высокая, плотная, спортивного вида, с высоко взбитыми рыжеватыми волосами. Синяя трикотажная кофточка обтягивает ее высокую грудь и мощные бедра. Она упрямо вскидывает подбородок и, прищурив серые, ярко подкрашенные глаза, говорит:

— Не думаю, я знаю.

— Что же вы знаете? — спрашиваю я.

— Что Вера ему отказала, и он просто ее убил, — убежденно говорит Наташа и двумя руками поправляет свою высокую и довольно замысловатую прическу. — По-моему, этот парень на такое способен. Ужас, какой горячий и необузданный. Я их видела вместе.

— Какой парень? И где вы их видели? — нетерпеливо допытываюсь я. — Вспомните, Наташа.

Она усмехается и пожимает плечами.

— Тут и вспоминать не надо. Мы его все знаем. Он с Украины. Главный механик совхоза «Приморский». Красивый парень. Высокий, белозубый, с чубом. И шрам на лбу.

— Как же его зовут?

— Фоменко, — говорит Наташа и снова поправляет волосы. — А зовут Грицко. Ну, Гриша, в общем.

— И он ухаживал за Верой?

— Еще как! Ужас просто.

— Между прочим, не один он за ней ухаживал, — скептически замечает Любина соседка.

Сама Люба, кстати, не проронила еще ни слова. Она как-то пришибленно молчит. По-моему, у нее совсем больной вид. Неужели на нее так подействовала смерть Веры?

— Но этот самый нахальный, — между тем возражает Наташа.

— А был он в этот понедельник в Москве? — спрашиваю я.

В ответ Нина безапелляционно замечает:

— Это уж ваше дело проверить, между прочим. К нам он во всяком случае не заглядывал.

— Но это ровным счетом ничего не означает, — вставляет Наташа. — Он мог и ради Веры приехать.

Она права. И этого самого Фоменко придется проверить.

— Ну, а кто еще за Верой ухаживал? — продолжаю допытываться я.

— Я еще одного знаю, — вмешивается сдержанная, серьезная Таня. У нее, кажется, у единственной здесь поблескивает на пальце тонкое обручальное колечко. — Я встретила однажды Веру с этим… Ну, как его?.. — она досадливо стукает кулачком по столу. — Из Латвии он…

— С Освальдом, — тихо подсказывает Люба.

— Ну да, — облегченно соглашается Таня. — Именно с ним. Я их встретила на улице Горького. Он отнимал у Веры сумку. Хотел сам ее нести. Такой чудак неуклюжий. Я теперь и фамилию его вспомнила: Струлис. Мы их колхозу оформляли машины, помните, девочки?

— А я еще одного сейчас вспомнила, — неожиданно говорит Наташа. — Такой рекламный мальчик. В светлом французском костюме, очень модном. А галстук итальянский, белый с синими звездами. Ужасно красивый. Как же его звали?..

Постепенно девушки вспоминают еще трех или четырех человек, по их мнению ухаживавших за Верой. Меня этот список пока не очень пугает. Я уверен, стоит только проверить, кто из этих людей появился три дня назад в Москве, и от довольно длинного списка останутся рожки да ножки.

В разгар нашей дискуссии дверь неожиданно открывается, и на пороге возникает массивная фигура Меншутина. Девушки сконфуженно умолкают. Но Меншутин, узнав меня, улыбается и обеими руками делает успокаивающие движения, как бы прижимая всех нас к своим стульям.

— Занимайтесь, занимайтесь, — говорит он покровительственным тоном и несколько свысока, словно мы выполняем прямое его задание. — Не буду вас отрывать и попрошу… — он строго оглядывает девушек, — отнестись к беседе с товарищем со всей серьезностью. — После чего он оборачивается ко мне и уже совсем другим тоном, почти дружески, спрашивает: — Вы потом заглянете ко мне, надеюсь?

— Постараюсь вас не обременять, — улыбаюсь я. — Девушки, кажется, мне во всем уже помогли.

— Нет, нет, прошу, — непререкаемым тоном возражает Меншутин. — Все обсудим. Это вам пригодится. Так что жду, — твердо заключает он и уходит.

Девушки уже так освоились со мной, что не скрывают своего отношения к начальству.

— Душечка Христофорыч, — насмешливо говорит ему вслед Нина. — Он всегда неотразим.

— А экстерьер какой, — добавляет Наташа. — Смерть девкам.

Но амурные дела товарища Меншутина меня сейчас не занимают. Уж конечно не из-за несчастной любви к нему покончила с собой Вера Топилина. И я возвращаю моих собеседниц к прерванному разговору. Солидный список «ухаживателей» меня, повторяю, не беспокоит. Беспокоит меня другое: все они, так сказать, из одного «ряда», все «ходоки» из разных концов страны, познакомившиеся с Верой на ее работе. Что ж, у нее не было других знакомых? Это же не может быть. Просто какая-то существенная сторона Вериной жизни целиком выпадает из моего поля зрения. О ней, видимо, никто из этих девушек ничего не знает, даже Люба. Хотя все они самым искренним образом пытаются мне помочь и наперебой вспоминают о Вере все, что они слышали, замечали или даже только предполагали.

Совсем другой разговор происходит у меня час спустя в кабинете Меншутина, куда я все же вынужден заглянуть, чтобы сохранить расположение начальства.

Уважаемый Станислав Христофорович встречает меня нетерпеливым вопросом:

— Ну-с, каковы наши успехи?

И широким жестом указывает мне на знакомое кресло возле журнального столика.

— Ничего, — говорю я, доставая сигарету из протянутой мне пачки. — Понемногу работаем.

Мой уклончивый ответ Меншутина ничуть не смущает, и он принимается поучать меня. Небрежно, великодушно и солидно, как профессор явившемуся на консультацию студенту, он вещает банальнейшие, малограмотные истины, почерпнутые бог весть из каких популярных книжонок. Я с большим трудом скрываю скуку и раздражение. А Меншутин, удобно развалившись в кресле, продолжает вещать, сам упиваясь и гордясь своей эрудицией.

Вскоре, однако, я замечаю, что его интересует еще одна тема: что рассказали мне его сотрудницы о нем самом. Вопросы на эту тему он задает мне как бы по пути, мимоходом. Настороженно вслушиваясь в мои ответы. Постепенно, однако, он успокаивается, поняв из моих ответов, что я вовсе не интересовался этой щекотливой темой.

Как и следовало ожидать, разговор с Меншутиным мне ничего нового не дал. Тем не менее расстаемся мы с ним вполне дружелюбно, и это, по-моему, нам обоим уже стоит некоторых усилий. Станислав Христофорович, кажется, остается недоволен моей сдержанностью. Он, видимо, привык, чтобы к его указаниям относились более внимательно.

Выхожу я из министерства, когда рабочий день уже заканчивается. Совсем стемнело. Улицы полны огней. Нескончаемым, сверкающим потоком льются машины, занимая всю ширину огромной магистрали Садового кольца. Трудно поверить, что когда-то, по словам моих родителей, большую часть его действительно занимали густые, тенистые бульвары, вторым зеленым кольцом охватывая центр города.

Я уже предупредил Гришу Воловича, что вечером приеду к нему. Мы хотим пока сами, без начальства, подвести кое-какие предварительные итоги, обменяться информацией, мнениями, поспорить и вообще «повариться в деле», как выражается наш Кузьмич.

Первый, кого я, к своей радости, застаю в тесном кабинетике Воловича, это Петя Шухмин, уже успевший вернуться из Подольска. Днем ему передали по телефону из Москвы адрес Нины Топилиной, теперь уже Сорокиной, Петя побывал у нее дома и сообщил о случившемся несчастье.

— Эх, как же она переживала! — сокрушенно качает круглой стриженой головой Петя. — Вы бы только видели. А уж хороша, ну просто картина неизвестного художника.

— Она сможет приехать? — спрашиваю я. — Все-таки в положении.

— Завтра утренним поездом приедет, — отвечает Петя и добавляет: — Между прочим, никакого живота у нее нет. Прыгает, как коза, и, по-моему, рожать не собирается.

— Много ты в этом деле понимаешь, — насмешливо замечает Гриша Волович.

— Вот что красавица — это ты усечь еще можешь.

— Здравствуйте. Не дите все-таки, — обижается Петя и говорит мне: — Вот ты сам завтра увидишь.

Да, интересно будет встретиться с этой женщиной, особенно после всего того, что я о ней услышал от старого доктора Валериана Афанасьевича.

Между тем кабинет наполняется людьми. Пришли все сотрудники, участвующие в работе по этому делу.

— Григорий Александрович, а можно мне доложить? — обращается к Воловичу молодой вихрастый паренек, которого я раньше тут не видел, совсем, наверное, зеленое пополнение. — Мы ведь кое-что нашли как-никак, — азартно добавляет он.

Гриша Волович улыбается, и по этой улыбке я вижу, что паренек ему нравится и он готов ему многое простить, в том числе и вот такое выскакивание «поперед всех».

— А почему не Константин Прокофьевич? — все-таки спрашивает Гриша, видимо, из чисто педагогических целей.

— Так он мне поручил.

— Пусть, пусть, — басит кто-то за моей спиной.

Впрочем, старого оперативника Сухарева я знаю давно и уважаю тоже давно. Его уважают все, кто его знает.

— Ну, Володя, давай, — соглашается Волович.

— Значит, так, — с подъемом начинает тот. — Задание у нас было сложное, как вы понимаете. Найти тех двух, что в тот вечер очутились на стройплощадке одновременно с Верой Топилиной и ее спутником. Мы рассудили так. Вернее… — Паренек сбивается и под добродушные смешки товарищей, краснея, поправляется:

— В общем… Константин Прокофьевич, конечно, рассудил.

Да, Сухарев рассудил. Откуда эти двое могли прибрести на стройку с бутылкой водки, чтобы там ее, видимо, распить? Скорей всего, они ее только что купили и торопились побыстрее выпить. Только что купили. И Константин Прокофьевич с Володей, вооруженные теми немногими приметами, которые повторил им известный мне уже Сергей, направились в обход ближайших магазинов, где торгуют вином. Это, однако, ничего не дало. Во-первых, ни один продавец не мог вспомнить среди последних покупателей в тот день этих двоих, низенького в телогрейке и высокого в шляпе. К тому же и время их появления на стройплощадке — около одиннадцати часов вечера — указывало, что водка, если она не была куплена заранее, могла быть приобретена в этот час только в единственном по соседству дежурном магазине, где, однако же, продавщица этих двоих покупателей тоже не вспомнила. Оставались, правда, еще в округе две закусочные и кафе, но переплачивать там за водку эти двое вряд ли стали бы.

Вот тут-то Сухареву и пришла в голову поистине гениальная мысль: а что, если Они получили ту бутылку как премию или как плату в том же самом дежурном магазине? И предположение блестяще подтвердилось. Действительно, около десяти часов вечера в магазин привезли с холодильника рыбу: днем водитель и грузчики не управились со всеми ездками, и последний маршрут пришлось делать так поздно. Грузчики получили от обрадованного директора, заждавшегося своей рыбы и совершенно изволновавшегося, королевское вознаграждение и рыбой и водкой. Грузчиков было двое, и по приметам они весьма смахивали на тех, которых видел Сергей.

Установить автобазу, откуда подавалась машина, не составило труда, и Константин Прокофьевич вместе с Володей немедленно отправились туда. Диспетчер назвал им фамилию водителя, который привез рыбу в тот дежурный магазин. На базе, однако, его не оказалось, он был с грузчиками на линии, но до конца их работы было уже недолго. И Володя остался ждать. Я себе представляю, как он при этом нервничал. Но на этот раз водитель работал совсем с другой бригадой грузчиков. Однако он легко вспомнил тех, кто был с ним в тот самый день, и назвал их имена: Федор Мухин и Иван Зинченко. Все это произошло вчера, и вчера же вечером Сухарев и Володя установили, что оба грузчика исчезли и вот уже вторую ночь не являются домой. Не удалось их отыскать и сегодня. На работе они тоже в эти дни не появились.

— Поиски мы продолжаем, — тем не менее весьма оптимистично заключает свой рассказ Володя.

— Ну, давай ты теперь, Николай Иванович, — обращается Волович к другому сотруднику и поясняет мне: — Он тем соседом занимается, на которого Жилкин указал.

Николая Ивановича я знаю мало. Это длиннющий дядя, не ниже меня, только очень худой и потому, наверное, сутулый, с длинной узкой физиономией, редкие светлые волосы гладко зачесаны назад, а под густыми бровями глубоко посаженные, удивительно живые и добрые глаза.

— Разобрался я в их делах. Разобрался… — повторяет он, откашливаясь.

— Исходные данные оказались не совсем точные. Надежда Горбачева, верно, проводник. А муженек ее, Петр, — директор вагона-ресторана. Зашибает небось будь здоров сколько, и слева, и справа. А потому вопрос: зачем ему соседку грабить? Чушь собачья. Тем более что и отношения у них были вполне нормальные. Не один год, между прочим.

— Выходит, врет Жилкин? — спрашиваю я.

— Врет, — убежденно отвечает Николай Иванович. — Что он, разве дорого возьмет, чтобы соврать?

— Но почему он указал именно на Петра, что, у него других приятелей нет? — не сдаюсь я.

— А потому, что любого другого мы сразу же за бока возьмем. А этот — ту-ту — уехал.

Доля резона в рассуждениях Николая Ивановича, бесспорно, есть, и я понимаю, что присутствующие это тоже улавливают.

— А он действительно все эти дни был в отъезде? — спрашиваю я. — Тогда с ним вообще нет вопроса.

Длинное лицо Николая Ивановича, на котором все время бродила усмешка, становится вдруг сосредоточенным, мохнатые брови сходятся на переносице. Он потирает костлявыми пальцами тяжелый, как будто оттягивающий вниз все лицо подбородок и глуховато говорит:

— Вот тут-то как раз есть одна закавыка. Дело в том, что в ночь с понедельника на вторник его вагон-ресторан стоял на путях Курского вокзала и принимал продукты. Его срочно подцепляли к другому поезду. Словом, вечером вагон пришел в Москву, а утром уже ушел. Всю ночь его грузили, ну, и всякий там мелкий ремонт и технический осмотр. В таких случаях, как мне пояснили, директор домой не уезжает.

— Ну, а как было в данном случае? — спрашиваю я и тут же досадливо машу рукой. — Впрочем, у кого это теперь можно выяснить.

— Совершенно точно. Вагон в рейсе.

— Когда возвращается?

— Завтра. В двадцать один тридцать.

— И на этот раз Горбачев, надо думать, будет ночевать дома?

— Видимо, да. Если чего-нибудь не случится.

— Значит, спокойнее все-таки встречать его на вокзале, в момент прибытия поезда, — заключаю я.

— Так и сделаем, — подтверждает Гриша Волович.

Николай Иванович только молча кивает тяжелой головой, как-то на редкость неудобно устроившись своим длинным туловищем на стуле и словно переломившись пополам.

— Теперь третье направление поиска, — говорю я Воловичу. — Машина, которая в ту ночь стояла во дворе, под окнами. Кто ею занимается?

— Я сам, — недовольно говорит Гриша. — Получив личное на то указание начальства. Пока удалось только установить, что машина служебная и на ней круглые противотуманные фары. Никто не видел, как она въехала во двор и как уехала. Но водитель в ней сидел, не уходил, его заметили. Вот, пожалуй… Да, еще: машина черная или темно-синяя. Вот и все. Не густо, как видишь.

— Тем не менее…

— Да, конечно, — подхватывает Гриша. — Вот теперь хлопцы обшаривают все автохозяйства. Ведь без путевки ни одна государственная машина не выйдет на линию, тем более ночью.

— Ох, мало тут перспективы, — качает тяжелой головой Николай Иванович, сутулясь и закинув одну длиннющую ногу на другую и зацепив ее даже носком ботинка, при этом худые его руки сцепились вокруг костлявого колена, и кажется, что только такая сложная конструкция и может удержать его на стуле.

— Товарищ Лосев, а как обстоит дело по линии… любви? — чуть запнувшись, спрашивает со своего места Володя.

— И всяких там ухажеров, — уточняет кто-то из сотрудников.

— По этой линии, — усмехаюсь я, — составлен первый список из числа приезжих в Москву. Человек семь, кажется. Дано поручение нашим товарищам на местах проверить, выезжали эти люди в указанные дни куда-нибудь или нет, а если выезжали, то куда именно. Вот ждем ответов.

— Маловато это все, — досадливо замечает за моей спиной Сухарев. — Версия-то важная.

Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду. Кажется, понимают это и все остальные, кроме Володи, судя по его настороженному, пытливому взгляду, устремленному на меня. И я, главным образом ради него, подтверждаю:

— Конечно, маловато. Надеюсь, что после разговора с сестрой и со школьной подругой появится еще кое-что по этой линии.

— А пока главным остается, думаю, поиск этих прохиндеев-грузчиков, — спокойно произносит Сухарев.

Константин Прокофьевич конечно же самый опытный и самый знающий из всех нас. Служит он в уголовном розыске с незапамятных времен, с середины тридцатых годов, семнадцати лет туда пришел. Образование у Константина Прокофьевича всего семь классов, и потому при своем майорском звании и стаже работы он дальше инспектора уголовного розыска не пошел. Как-то так уж у него получилось: до войны не успел, после войны вроде уже поздно было, семья — пять ребятишек, где тут учиться? Но и на пенсию никто пока Константина Прокофьевича отправлять не спешит, да и сам он не торопится, хотя если и не по возрасту, то уж по стажу работы он мог оформить ее уже лет десять или пятнадцать тому назад. А не спешит руководство проститься с Сухаревым не случайно. Ибо это оказался прирожденный оперативник, талант, каких мало, с таким поразительным чутьем и пониманием человеческой психологии и поступков людей, с таким знанием всех сложностей, трудностей, неожиданностей и кажущихся нелепостей нашей жизни, с таким умением располагать к себе самых разных людей, вызывать уважение и доверие, что Константину Прокофьевичу удавалось «поднимать», то есть раскрывать, дела, об которые все уже, что называется, обломали зубы и ногти.

А с виду… Нет, вы бы только посмотрели с виду на Константина Прокофьевича, и лучше всего даже не здесь, на работе, а, допустим, на улице. Вы бы непременно решили, что этот пожилой невзрачный, скромно одетый дяденька приехал первый раз в столицу из «глубинки», и потому он такой простоватый, добренький, улыбчивый и внутренне спокойный какой-то, основательный, не то что нервные, торопливые москвичи. С ним хочется не официальный разговор вести, а выпить где-нибудь в тихом месте и, пригорюнившись, изливать Душу.

Ну, а мы привыкли прислушиваться к мнению Константина Прокофьевича. Вот и сейчас мы с ним вполне согласны. Действительно, главным сейчас является поиск этих «прохиндеев-грузчиков». Завтра, может быть, что-то другое будет главным, а сегодня это.

В самом деле, почему Зинченко и Мухин не являются домой ночевать? Грузят ночью какие-нибудь вагоны на железной дороге? Ну, а почему они не являются домой утром? И на работу тоже последние два дня не показываются. Почему? И это им сходит с рук, прохиндеям. Как нам объяснили, грузчиков страшным образом не хватает. И прогуливают они часто, и пьют. Но начальство старается, если можно, этого не заметить. Выгнать-то легко, а где взять других? Вот и эта пара — Зинченко и Мухин — тоже не подарок, а увольнять их как будто не собираются, хоть и не являются они второй день на работу. Но нам найти их необходимо, и как можно быстрее. Может быть, они хотя бы сегодня явятся домой ночевать? А возможно, их жены что-то наконец узнали о своих муженьках?

В конце концов мы решаем, что надо ехать снова к Зинченко и Мухину домой, сейчас ехать, немедленно, и ждать их там хоть до утра. Другого выхода нет.

Я звоню Кузьмичу и докладываю ему наше решение.

— Бесполезное это дело, — сухо отрезает он, — в доме их ждать. Каждую ночь будете дежурить, что ли? А между прочим, и там и там — семьи. На следующий день вся округа будет знать, что милиция у них по ночам дежурит. Тут надо по-другому. Надо, пожалуй, организовать засаду где-то невдалеке.

— Но мы хоть эту ночь…

— Я говорю: бесполезно. И даже вредно.

Но меня охватывает раздражение и упрямство. Хуже-то от этого, во всяком случае, не будет. И какой слух? Ведь одну ночь всего мы там побудем. А вот польза вполне возможна. Так я и говорю Кузьмичу. Но он больше ориентируется, кажется, не на мои слова, а на то, как я их произношу.

— Не лезь в бутылку, Лосев, — сердито говорит он. — И слушай, что тебе говорят. Отправляйтесь-ка по домам.

— А я вам ручаюсь! — почти кричу я. — Надо же познакомиться с обстановкой там.

— Надо. Но для этого не требуется ночевать там. Ну, и хватит, Лосев. Мне твои ручательства не нужны.

— Я не согласен, Федор Кузьмич. Как хотите, — с раздражением говорю я.

— Дыхнуть самостоятельно не даете.

Это моя первая крупная стычка с Кузьмичом, и я сам удивляюсь, как это меня вдруг повело на нее. Видимо, удивляется и Кузьмич.

— Дыхнуть, говоришь, не даю? Гм… Ну ладно. Попробуйте. Учиться надо и на ошибках. Дай-ка мне адреса, куда едете…

Я кончаю разговор. Товарищи мои давно поняли его характер и теперь смотрят на меня с немалым уважением. Вступить в такой отчаянный спор с Кузьмичом не каждый решится. Я же очень горд одержанной победой, но стараюсь это не показывать.

Мы уславливаемся, что к Зинченко — тому низенькому, в телогрейке, который нес водку, — поедут Сухарев и Володя, а ко второму, Мухину, — Гриша Волович и я.

Честно вам скажу, что, пока мы все это обсуждали и решали, я как-то не задумывался, что меня ждет бессонная тревожная ночь в чужом и отнюдь не гостеприимном доме, что на улице холод и слякоть, и пронзительно свистит за окном ветер, и живет этот Мухин у черта на куличках, я и не слышал никогда про такую улицу или проезд.

Да, я только сейчас в полной мере осознаю, какая мерзкая перспектива ожидает меня. Впрочем, на работе мы обычно находимся в таком состоянии предельного напряжения и психологической готовности к любому повороту событий, что всякая неожиданность воспринимается нами как вполне естественная. Так и на этот раз. Надо только позвонить домой и предупредить моих, что ночевать я не явлюсь. Ну, а Светку можно пока об этом не предупреждать. И звонить ей отсюда неудобно. Разговор у нас всегда получается слишком… Ну, как бы это сказать? Личным, что ли. Словом, неудобно.

И потому я звоню только домой, своим старикам. Тут можно быть деловитым и кратким. Мама, конечно, первым делом спрашивает, хорошо ли я одет, и дает всякие ценные советы, как уберечься от простуды, хотя я прекрасно понимаю, что ее куда больше волнуют неведомые и потому кажущиеся особенно опасными события, в которых я этой ночью должен участвовать. Мама никак не может к этому привыкнуть.

После меня звонят по очереди домой все участники этой ночной операции.

Я тем временем проверяю пистолет, которым, слава богу, давно уже не пользовался. Будем надеяться, что и на этот раз воспользоваться им не придется. Тем не менее проверяю я его весьма тщательно.

И вот мы едем с Гришей в дежурной машине по вечерней, залитой огнями Москве. Путь наш далекий, в сторону Южного порта и еще дальше.

За это время Гриша успевает мне кое-что рассказать о Федоре Мухине. В местном отделении милиции его, оказывается, хорошо знают. Это отпетая личность. У него уже есть судимость за кражу, и он около трех лет отбывал наказание в колонии. Прописали его снова в Москве, только поверив его клятвенным заверениям, устным и письменным, что он не только сам ничем больше не нарушит общественный порядок, но и бывшим своим дружкам не позволит это делать. Не последнее значение имело и то обстоятельство, что в Москве проживала его семья — старуха мать и жена с двумя детьми. Мыслимое ли дело было им сниматься вслед за ним в чужие края? А с другой стороны, факты подтверждали, впрочем, и так очевидную истину, что человек, возвращаясь из заключения в родную семью, в знакомый коллектив на работе, легче становится на ноги, чем один-одинешенек в чужом городе.

Однако с Мухиным все получилось неудачно. Вернулся он домой года два назад. На фабрику, где раньше, до ареста, работал слесарем, он поступить не пожелал. Стал перебиваться случайными заработками, пьянствовать, появились и соответствующие дружки. От благих его намерений и клятв остались только корявые заявления в отделении милиции, где на него давно уже махнули рукой, как на помощника в борьбе с преступностью, и старались только уследить, чтобы он сам не совершил какого-либо преступления. Дважды за это время он все же отбывал административные наказания за пьяные скандалы и драки, первый раз семь суток, второй — пятнадцать. Силой Мухина бог не обидел, здоровяк он отменный, к тому же задира и наглец, а когда напьется, то, говорят, такая в нем лютая злость просыпается, что страшно к нему подойти — убьет. Семья от него стонет и плачет. А слушается он, оказывается, только мать, в пьяном виде даже больше, чем в трезвом. Мать — старуха молчаливая, злющая и твердая как кремень. Жена уж сколько раз от Мухина собиралась уходить, но старуха не отпускает, и та ей подчиняется.

Вот какие интересные подробности сообщает мне Гриша, пока наша машина несется по знакомым, а потом уже и мало или совсем незнакомым улицам, то ярко освещенным, людным, широким, а то и пустынным, полутемным, кривым и узким.

Улицы становятся все темнее и пустыннее. Мы забираемся в какой-то совсем далекий и удивительно старый район. Кругом лишь одноэтажные или двухэтажные домики, длинные темные заборы каких-то складов и фабричонок. Кое-где улицы вовсе не асфальтированы, и машину кидает на булыжных ухабах.

Водитель сбрасывает газ, и мы еле ползем, всматриваясь в названия улиц на перекрестках и в номера домов. Прохожих не видно, и спросить дорогу не у кого.

Изрядно проплутав по кривым темным улочкам, мы наконец обнаруживаем нужный нам проезд. В нем всего-то два дома, а по другой стороне тянется длинный, местами покосившийся забор. Один из двух домов тот, который нам нужен. Вернее, номер тот, а под этим номером, оказывается, числится целых пять или шесть «строений».

К счастью, здесь нам попадаются двое прохожих, и после осторожных, не вызывающих подозрений и любопытства расспросов, ибо эти люди сами живут где-то поблизости и могут знать Мухина, мы выясняем кое-какие детали местной топографии и некоторые имена. Мухин в разговоре, естественно, даже не упоминается.

Затем мы стучим в один из домиков и после такого же осторожного разговора выясняем, что нам нужно «строение No 3». Этот ушедший в землю домишко расположен в самой глубине обширного темного двора.

Машину мы вынуждены отпустить, и у нас такое ощущение, что вместе с ней обрывается последняя связь с внешним миром.

Но идти прямо в это «строение» и спрашивать Федьку тоже нельзя. Сперва следует хоть бегло осмотреть этот огромный темный двор. Мало ли что может произойти, и предварительное изучение «места действия» стало у нас законом.

Мы медленно обходим двор, приглядываемся, прислушиваемся, запоминаем. Двор хотя и большой, но совсем не просторный, и так и эдак расположились в нем большие и малые сараи и сарайчики, то и дело образуя темные закоулки и тупики. Да и сами «строения» разбросаны по двору без всякого порядка. Одно из них оказывается двухэтажным, каменным, а остальные деревянные, в один этаж. Из некоторых окон струятся в темный двор золотистые полоски света и слышатся голоса. К каждому домику прилепились еще какие-то пристройки, крылечки с навесом.

Вскоре мы устанавливаем, что двор имеет несколько выходов на соседние улицы и в окружающие дворы.

Теперь, пожалуй, настало время направиться и к «строению No 3», где живет Федор Мухин. Знакомство с местной топографией можно считать законченным. Ноги у нас уже отсырели от шлепанья в темноте по глубокой грязи и мокрому снегу, и сами мы изрядно продрогли.

В этот момент из-за какого-то сарая появляется невысокая, темная фигура в расстегнутом пальто и ушанке набекрень. Судя по пружинистым, быстрым движениям, человек весьма молод. Об этом можно судить и по задиристому, нагловатому тону, каким он нас окликает:

— Эй, парни! Чего тут вынюхиваете, гады?

— Чего лаешься? — отвечает Гриша миролюбиво. — По-человечески не умеешь?

— Ха! Культурный какой, — презрительно усмехается парень. — Кого, спрашиваю, ищете?

— Да Федька нужен…

— Это который?

— А у вас их тут сколько?

— Хватает. Вот я, к примеру, тоже Федька.

— Ты? Мелковат ты для Федьки, — смеется Гриша. — Нам бы побольше нужен.

— Ах, побольше… — загадочно произносит парень. — Есть у нас такой.

— Не знаешь, часом, где он? — в свою очередь спрашивает Гриша. — Дело у нас к нему. К Федьке Мухину, конечно.

Я молча стою за спиной у Гриши и безуспешно стараюсь разглядеть встретившегося нам парня. В первый момент он чуть выставился под косой луч света из недалекого окна, но тут же поспешно отступил в тень. Подозрительно это. Учуял что-то опасное в нас? Боится, что его узнают?

— Ну да. К Мухину, — повторяет парень. — Понятно. Только его дома нет. Гулять ушел. Сам видел.

Врет он нахально и почти в открытую.

— Вот те раз, — досадливо говорит Гриша. — Крах фирмы. Где ж он может быть, не знаешь?

— А какое у вас дело-то? — любопытствует парень.

Гриша небрежно машет рукой:

— Железнодорожное дело. Погрузка-разгрузка.

— А-а… — Парень с минуту медлит, что-то про себя соображая, потом добродушно сообщает: — У Полины он сейчас, кажись. Гуляет там.

— И отпускает его жинка-то?

— Ха! А чего она сделает? — Парень решительно запахивает пальто и поправляет шапку на голове. — Вот так, мужики. Топайте до Полины. Она во-он в том доме живет, — он указывает на один из дальних домиков во дворе. — А я побег. Замерз тут с вами.

Он поворачивается и кидается куда-то в темноту, исчезнув за ближайшим сараем.

А мы чуть не на ощупь начинаем пробираться к домику, где живет неизвестная нам Полина.

Уверенности, что мы там застанем Федьку, у меня нет, и парень, сообщивший нам об этом, никакого доверия не вызывает. Но проверить на всякий случай надо. Мало ли что. Да и с Полиной этой тоже познакомиться интересно. Почему-то именно ее назвал тот парень.

Из двух затянутых занавесками окон до нас доносится лихой перебор гитары и нестройный, азартный хор голосов. Знатная, однако, там гулянка. Возможно, что Федька ею и соблазнился.

Недалеко от крыльца мы с Гришей останавливаемся, прячемся за угол ближайшего сарайчика и совещаемся, как поступить дальше.

— Заходить туда не очень-то с руки, — озабоченно говорит Гриша.

— Посмотрим, кто откроет, — предлагаю я. — И вызовем Федьку на крыльцо. Ты давай спрячься. Я один. А то двое всегда настораживают.

— Ну, правильно, — соглашается Гриша. — Только вызову я. А то ты по силуэту опасней выглядишь.

Я соглашаюсь, усмехаясь про себя Гришиному витиеватому выражению. Но в принципе он прав. Такая каланча, как я, может вызвать опасение, а Гриша невысокий, щуплый, его можно не опасаться.

Итак, я остаюсь за углом сарая, а Гриша поднимается на крыльцо и не сильно стучит, скромно, деликатно, словно заранее извиняясь за беспокойство. Раз стучит, потом, переждав, стучит снова, все так же деликатно. После второго стука за дверью слышится возня, и немолодой женский голос сердито спрашивает:

— Ну, кто там? Кого еще принесло?

— Мне Полину, пожалуйста, — вежливо говорит Гриша.

Почему Полину? Надо же вызывать Федора! Значит, Гриша решил сделать это через Полину? Решил, наверное, что за дверью соседка, которая может не знать всех гостей. Тем не менее я чувствую смутное беспокойство от Гришиной инициативы. Ведь условились мы не так.

В это время за дверью снова слышится какая-то возня, звякает замок, и дверь открывается.

На пороге, в тусклом свете горящей в прихожей лампочки, я различаю невысокую женскую фигуру в пальто, накинутом на плечи.

— Это вы меня звали? — доносится до меня возбужденный женский голос. — Ну, и что вам надо? Вы скорее, там гости у меня.

— Федю мне надо. У вас он, говорят.

— У меня? Ха, ха, ха! Кто это вам сказал?

Но Гриша не успевает ответить. На крыльцо выскакивает какой-то высокий, всклокоченный парень и, загородив собой Полину, с угрозой кричит:

— Я те дам Федьку! И он у меня еще заработает. А ну катись, пока не врезал. Да я вот…

Он порывается соскочить с крыльца, и я уже весь напрягаюсь, предвидя неминуемую драку, когда Полина повисает на руке у парня и жеманно говорит:

— Ну, Валечка, ну, перестань. Никакой Федька мне не нужен. Ты мне нужен! Ты. Ну пойдем, пойдем… — Она увлекает парня за собой и холодно бросает через плечо Грише: — Так что никакого Федьки здесь нет и не было. Ясно вам?

Дверь с треском захлопывается.

В наступившей непроглядной темноте я не различаю даже Гришу, стоящего в нескольких шагах от меня.

Постепенно, однако, глаза привыкают, и я начинаю кое-что видеть. Гриша подходит ко мне.

— Соврал нам тот парень-то, — зло говорит он.

— Соврал или ошибся, кто его знает.

— Нет, именно соврал, — убежденно возражает Гриша. — Зачем только ему это понадобилось, не пойму пока.

— Ладно. Пойдем теперь к Федьке домой, — говорю я. — Час целый мы тут с тобой потеряли.

— Ну, может, и не совсем потеряли, — ворчит Гриша.

Ежась от пронизывающего ветра и окончательно продрогшие, мы добираемся наконец до «строения No 3». Огибаем его, находим крыльцо и, поднявшись по скрипучим ступенькам, с трудом разбираем корявую надпись белыми буквами на железном почтовом ящике: «Мухины». Значит, все верно. И мы стучим.

Тут мы ситуацию приблизительно знаем: жена, старуха мать, дети. Больше в доме никого не должно быть. Точнее, в этой половине дома, а во второй живет другая семья, и у нее отдельный вход.

На стук нам никто не открывает. И мы стучим снова, уже сильнее и требовательнее. Звонка мы в темноте так и не нашли.

— Ну, чего расстучались-то? — раздается за дверью суровый старушечий голос. — Чай, не в казенку стучитесь, а в дом к людям. Чтоб вам кулаки обломать, ироды! Кого надо, спрашиваю?

— Федора, — громко говорит Гриша. — Откройте, мамаша.

— Ну да. Конечно. Каждому открой. Нет его!

— Все равно откройте, мамаша. Нам с вами поговорить надо.

— Это кто же вы такие будете, чтоб со мной разговаривать?

Старуха упорно не желает открывать дверь. Но у Гриши ангельское терпение.

— С работы мы, — говорит он миролюбиво. — Из комитета.

— Какого еще комитета?.. — ворчит старуха.

Но, видимо, эта солидная рекомендация на нее действует. За дверью гремит засов, щелкает один замок, потом второй, и дверь наконец приоткрывается.

На пороге стоит низенькая толстая старуха в драной меховой жилетке, из-под темного платка выбиваются седые волосы, круглое лицо удивительно тугое и гладкое, сливой висит красный склеротичный нос.

— Тише галдите-то, — сердито предупреждает она. — Дитев только-только уложили.

— Ладно, ладно, не разбудим, — успокоительно отвечает Гриша. — Сами вот вы только…

— А ты не указывай. Я, чай, у себя дома, — обрывает его старуха.

Мы оказываемся в маленькой, тесной передней. Я чуть не задеваю головой низкий, потемневший от времени, дощатый потолок. В нос бьет какой-то горько-кислый запах, не то квашеной капусты, не то соленых грибов.

Старуха указывает нам на маленькую кособокую дверку в тонкой, словно фанерной стене. Когда я эту дверку толкаю, вся стена заметно содрогается.

Мы заходим в полутемную, обшарпанную комнату с грязными обоями, с прогоревшим матерчатым абажуром, свисающим с потолка над колченогим, покрытым старой клеенкой столом. У стен стоят три или четыре таких же стула и бугристая, с пружинным матрацем допотопная тахта, истертая и засаленная.

Старуха идет вслед за нами и останавливается в дверях, исподлобья буравя нас подозрительным, неприязненным взглядом.

— Ну, и чего надо? — спрашивает она.

— Нам Федор нужен, — вступаю в разговор я.

Старуха вздергивает вверх розовый, весь в седых волосинках подбородок и со злостью смотрит на меня.

— А я говорю, нет его. Чай, не глухой?

— Где он? — не повышая голоса, снова спрашиваю я.

— Почем я знаю, — отрезает старуха. — Не докладывает он мне.

— Тогда позовите Анну Сергеевну, — все тем же тоном говорю я. — Пожалуйста.

Мне кажется, старуху больше всего злит этот ровный, спокойный тон, она привыкла к крикам и ругани.

— Да на кой вам Федька-то?.. Что он вам сдался?.. Что вы человеку дыхнуть не даете?.. — с подвыванием выкрикивает она. — Всем вдруг нужон стал! То Алешка прибег: скорей, скорей. То вы теперь. Отцепитесь вы от человека за ради Христа. Покоя он через вас лишился. Дома родного боится…

— Нам предупредить его надо, — неожиданно говорит из-за моей спины Гриша.

В первый момент я не могу понять, почему он это сказал.

— Ишь, предупредители! — накидывается на него старуха. — Чтоб вам повылазило! Знаю, знаю вас! То, видишь, Алешка предупреждать куда-то побег. То вы вот. Чтоб вас лихоманка взяла!

— Вы б, мамаша, вели себя потише, — строго говорит Гриша. — Ведь дети спят, сами сказали.

— Ах ты, окаянный! — взвизгивает старуха. — Ты мне не указывай! Ты лучше проваливай отседа!

У меня не остается сомнений в том, что Федька скрывается и явно чего-то боится. Но чего? Неужели это он и Зинченко убили Веру Топилину? Но где же в этом случае был ее спутник? Убежал? А ограбление квартиры?.. Нет, этого Федьку надо найти во что бы то ни стало. Тем более если он скрывается. И скрывается он, конечно, от нас. От кого же еще ему скрываться? И какой-то Алешка побежал его предупредить о чем-то… Предупредить? Уж не о нас ли? Не о том, что мы его ищем? Но тогда…

У Гриши, очевидно, тот же самый ход мыслей, только возникли они у него раньше, чем у меня, потому что он вдруг говорит:

— Ну, точно. Мы Алешку только что во дворе встретили. Тоже послали Федьку предупредить.

— Ага. Как раз. Вы пошлете… — с неутихающей злостью шипит старуха. — Сам он побег. Что, я не знаю? — И, спохватившись, испуганно добавляет: — Кто его знает, куда побег, может, домой, раз Федьку не застал.

Как же провел нас этот стервец Алешка! Ведь он нарочно послал нас к Полине, чтобы выиграть время и успеть предупредить Федьку. Но зачем же он забегал сперва сюда? Думал застать Федьку дома? Вряд ли. Значит… Неужели старуха знает, где ее сынок скрывается? Это вполне возможно. Так или иначе, но из встречи с Алешкой надо извлечь пользу.

— Федьку непременно надо предупредить, — говорю я, понижая голос. — Его же Валька Полинкин убить грозится. Чтоб к Полине не подкатывался. Сейчас только грозился, при нас.

— Да кому эта драная кошка нужна! — яростно вскидывается старуха. — Подавись он ей, зараза! У-у, так бы зенки ей все и выцарапала!

Она поворачивается к окну и трясет перед собой пухлыми кулаками.

— Вы все-таки позовите Анну Сергеевну, — напоминаю я. — Нам с ней надо…

Но в этот момент дверь за спиной старухи приоткрывается, и в комнату робко заглядывает худенькая женщина в темном платке на плечах.

— Вы меня, что ли? — негромко спрашивает она.

Старуха недовольно сторонится, и женщина заходит в комнату, нерешительно и испуганно смотрит на нас, теребя концы платка.

Мне кажется, испуг никогда не сходит с ее бледного, исхудавшего лица, это ее обычное состояние, наверное. И ничего страшнее для человека, мне кажется, быть не может. Эта женщина все время, каждую минуту, чего-то или кого-то боится — мужа, свекрови, чужих людей, близкой, неминуемой беды, нужды, наконец, которая уже затаилась в углах этого старого дома, впрочем, не затаилась, она на виду.

— Где ваш муж, Анна Сергеевна? — спрашиваю я. — Он нам очень нужен.

— Нету его… — тихо отвечает она, опуская глаза.

— А за вещами его кто приходил? — неожиданно спрашивает Гриша.

— Да Иван.

— Ну, вот. Значит, он у Ивана.

— Нет, что вы, что вы!.. — почему-то пугается Анна Сергеевна. — Нету их там…

— Ты, милая, разболталась чего-то, — сердито обрывает ее старуха. — Ничего-то не варит глупая твоя башка.

— Так они же спрашивают…

— Мало ли чего они спросят. А у тебя у самой тут что, мякина? — старуха с силой стукает женщину по лбу, и та в испуге отшатывается от нее. — Они кто? Чужие люди, неведомые. А он тебе муж родной…

— Ну ладно, — вмешивается Гриша. — Вы, мамаша, не очень-то руки распускайте. И язык, кстати, тоже. Не глупее вас Анна Сергеевна. И сама, наверное, знает, что говорить и что не говорить. А вообще-то… — он оглядывается по сторонам, — придется нам Федора обождать. Что ж, мы зря в такую даль ехали? Да и Федька потом ругаться будет, что его не обождали, как условились. Так, что ли?

Гриша смотрит на меня, и я киваю в ответ.

— Это докуда же вы ждать будете? — грозно спрашивает старуха, упираясь кулаками в бока.

— Докуда придется. Хоть до утра.

— Да я тут сплю, ирод!

— Ну, тогда на кухне посидим. И условие, — строго предупреждает Гриша.

— Кто ни постучит, открывать будем мы. А то еще кого вместо Федьки принесет.

— Да ты кто такой, чтоб командовать? — взвизгивает старуха и грозно надвигается всем своим тучным телом на Гришу. — Знать я тебя не знаю! Тьфу, тьфу!

Невысокий, худощавый Гриша кажется рядом с ней мальчишкой, и хохолок на затылке у него торчит тоже совсем по-мальчишечьи.

— Кончайте, мамаша, шуметь, — говорит Гриша. — Уже вот одиннадцать часов. Спать вам пора… — И поворачивается к жене Мухина: — Вы нам разрешите Федора обождать, Анна Сергеевна? Хотя бы на кухне. Мы вам не помешаем.

Он разговаривает с ней подчеркнуто уважительно и с оттенком явного сочувствия и даже симпатии. И это, по-моему, особенно злит старуху.

Словом, мы располагаемся на кухне. В доме постепенно все замирает. В одной комнате спит Анна Сергеевна с детьми, в другой — старуха. Злющая эта старуха долго еще что-то яростно бормочет про себя, кряхтит и бранится. Но наконец засыпает и она, клокочущий, громкий храп доносится из ее комнаты.

Мы не спим. Курим, пьем воду из крана и травим вполголоса всякие истории.

Чего только в эти тихие, настороженные ночные часы не поведаешь другу, сидящему рядом. Я рассказываю Грише о Светке, о скорой нашей свадьбе и о всяких проблемах, с этим связанных. А Гриша рассказывает, как ушла от него жена в прошлом году. Первый раз поехала на курорт, в Крым, и там влюбилась в какого-то летчика. Так домой и не явилась. Только письмо прислала: прощай, мол, и вышли вещи в Николаев. А кроме вещей, между прочим, остались две девочки, четыре годика и семь, первоклассница. К Грише после этого приехала мать жены, живут они теперь вместе. А на письма дочери теща не отвечает. Вот какой переплет. А девочки, между прочим, умненькие и смышленые, и красивые тоже. Гриша с такой нежностью говорит о своих дочках, что совсем по-другому приоткрывается мне вдруг этот человек.

— Нам бы часам к семи утра управиться, — вздыхает Гриша, — я бы Натку в школу успел отвести перед работой. А то Мария Зиновьевна никак не успевает. И Ниночка еще спит.

Я киваю. Да, неплохо бы к утру управиться.

Что ж, как ни неприятно в этом признаться, но, кажется, Кузьмич был прав. Мухин конечно же не появится в доме. И старуха завтра разнесет по всей округе весть о ночных гостях. Малоприятная перспектива. А если это дойдет до Мухина, то он, чего доброго, вообще из Москвы удерет. Ищи тогда его. И от этих беспокойных мыслей мне становится не по себе.

Бесконечно тянется эта проклятая ночь. Тихо в доме. Даже старуха перестала храпеть. Слышно только, как капает из крана вода.

Мы уже потихоньку клюем носами. Я смотрю на часы. Три. Самое тяжелое время, середина ночи. Надо сделать по кухне хоть несколько осторожных шагов и встряхнуться. Гриша сонно следит за мной.

Вдруг чуть слышно скрипит кухонная дверь, приоткрывается. На пороге стоит Анна Сергеевна. Поверх ночной рубашки она накинула пальто. Лицо у нее совсем бледное и губы дрожат. Одной рукой она стягивает на груди края пальто.

Анна Сергеевна останавливается в дверях и тихо, еле слышно спрашивает:

— Вы правду скажите, вы не из милиции?

Гриша серьезно и сочувственно смотрит на нее и тоже тихо отвечает:

— Да, мы из милиции, Анна Сергеевна.

Женщина вдруг прижимает свободную руку ко рту и молча плачет, еле слышно всхлипывая и втягивая ртом катящиеся по щеке слезы.

— Ну что вы, Анна Сергеевна… Ну что вы… Ну, успокойтесь, — наперебой говорим мы, вскочив со своих табуреток.

Гриша придвигает ей свою:

— Да вы садитесь…

Анна Сергеевна неловко опускается на табуретку, стараясь запахнуть полы пальто.

— Вы… забрать его… пришли?.. — давясь слезами, спрашивает она.

Ладонь ее уже не прижата ко рту, она опустилась ниже и обхватила горло, словно пытаясь помешать рвущимся оттуда словам.

— Нет, — отвечает Гриша. — Пока нам надо только поговорить.

Но она в отчаянии трясет головой.

— Что вы! С ним нельзя говорить! Это зверь. Он и слов-то не понимает!.. Простых слов!.. Я же… я в ногах у него валялась. Я умоляла… не пей, не пей! Семья же у тебя, дети… Как он измывается над ними, надо мной… вы бы видели только… Заберите!.. Христом-богом прошу, заберите… сил моих больше нет так жить…

— Успокойтесь, Анна Сергеевна, — волнуясь, говорит Гриша. — Я вас прошу, успокойтесь. Нельзя так.

Я поспешно протягиваю ей стакан воды.

— Выпейте…

Но она ничего не видит, ничего не слышит, она словно в бреду и не может остановиться.

— Я бы уже давно… но как без отца? Два мальчика ведь… И эта ведьма еще… кружит, кружит… А мне он опостылел, ну совсем… со страхом жду его каждую ночь, с жутью… пьяный, грязный лезет в постель… скотина чище, ласковей… трясусь вся… Я вас прошу… — Она вдруг соскальзывает с табурета на пол и тянет к нам руки. — Ну, люди вы или нет?.. И дети же…

Гриша кидается ее поднимать.

Но в этот момент дверь кухни с треском распахивается и вбегает старуха. Она подскакивает к Анне Сергеевне и наотмашь бьет ее по лицу раз, другой…

— А-а, сука!.. На мужа родного!.. — вопит она. — Да я тебя… убью!.. Своей рукой убью!.. Морду искровеню!..

Тут уже вмешиваемся мы. Но скрутить старуху оказывается не так-то просто, она вырывается, кидается во все стороны, плюется, кусается и изрыгает площадную ругань. По мне, так лучше любой пьяный хулиган, чем вот такая фурия.

Анна Сергеевна забилась в угол и оттуда испуганно наблюдает за безобразной сценой.

А когда уже нам удается угомонить старуху, из-за стенки раздается тонкий детский плач, а другой голос, постарше, к тому же хриплый спросонья, недовольно басит:

— Мам, опять эта стерва на тебя гавкает? Зарежу я ее, увидишь…

— Тише, Юрочка, тише, — давясь слезами, отвечает Анна Сергеевна. — Спи, ради бога.

— Этот, что ли, припер? — продолжает допрашивать детский голос.

— Не пришел, не пришел. Спи.

— Ну и ладно… — засыпая, бормочет за стенкой мальчик. — Пусть только придет…

Старуху мы отводим в ее комнату, и она со стоном и руганью валится на тахту.

Потом мы возвращаемся в кухню, и я говорю Анне Сергеевне:

— Но где же он, Федор? Как до него добраться? Без этого ведь ничего нельзя предпринять.

— Он тут… Он недалеко… — еле слышно шепчет она. — В сарае… там…

— Анна Сергеевна делает слабый жест рукой.

Я низко склоняюсь, чтобы уловить эти тихие, шелестящие слова, и в этот момент раздается осторожный стук в окно.

Гриша мгновенно гасит свет, и я раздвигаю плотные занавески. За окном непроглядная темень. Но когда привыкают глаза, я начинаю различать возле дома чьи-то неясные тени, двух или даже трех человек.

— Я открою форточку, — говорю я Анне Сергеевне, — а вы спросите, что им надо.

И толкаю форточку.

— Чего надо? — громко, звенящим голосом спрашивает Анна Сергеевна.

— Здесь Лосев? Или Волович? — кричит со двора чей-то знакомый голос.

Свои! Уж не прислал ли кого-нибудь за нами Кузьмич? Так или иначе, но это свои. И я громко откликаюсь:

— Здесь мы. Это кто?

— Володя! И Константин Прокофьевич тоже здесь. Выходите. Дело есть.

— Сейчас!

Я закрываю форточку и обращаюсь к Анне Сергеевне:

— Так где же этот сарай, вы нам покажете?

— Ой, боюсь!.. Хотя… когда Федор придет домой, она ему все скажет… он и взаправду убьет… Ну, что за жизнь, господи…

— Так покажите же нам этот сарай. Хотя бы издали.

— Да, да… издали… сейчас оденусь.

— Мы обождем на крыльце, — говорит Гриша.

Во дворе нас поджидают Константин Прокофьевич, Володя и с ними какой-то незнакомый паренек.

— Товарищ из штаба дружины, — поясняет мне Володя и, обращаясь к пареньку, солидно, хотя и дружески, говорит: — Все. Спасибо. Вы свободны.

Оказывается, наши товарищи неожиданно получили вполне достоверные данные о том, что Иван Зинченко, которого они поджидали у него в доме, сейчас находится у Мухина.

Сообщил им об этом приятель Ивана, зашедший вечером в гости к его сестре. Это подтвердила в конце концов и сама сестра, до того молчавшая как рыба. Только вчера она завезла к Федору домой какие-то вещи для Ивана и отдала их старухе, которая обещала все это тут же ему передать.

— Так что они где-то здесь, близко, — заключает Володя.

— Сейчас нам покажут, где они, — загадочно и чуть торжествующе говорит Гриша.

Вскоре на крыльцо выходит Анна Сергеевна, и мы в кромешной тьме молча следуем за ней, то и дело спотыкаясь и налетая друг на друга. Как слепцы, вытянув вперед руки, мы ощупываем стены и углы бесчисленных ветхих сараев, между которыми порой еле протискиваемся. Анна Сергеевна изредка останавливается и поджидает нас. Она легко ориентируется в этом лабиринте. А я вот не сразу соображаю, что мы находимся уже в соседнем дворе. Это мне удается, только когда мы осторожно огибаем ветхий одноэтажный домик с высокой покатой крышей и ставнями на окнах, которого не было во дворе, где живет Федор.

Пока мы пробираемся вслед за Анной Сергеевной, я пытаюсь составить план дальнейших действий. Прежде всего надо будет обследовать тот сарай снаружи, а потом уже попытаться неслышно проникнуть в него, если…

Но тут я неожиданно в темноте наталкиваюсь на остановившуюся Анну Сергеевну.

— Вон, видите? — волнуясь, шепчет она, притянув меня за рукав к себе и указав другой рукой в сторону неясно темнеющего и, кажется, довольно большого сарая в нескольких шагах от нас.

— А кто там еще, кроме Федора? — тоже шепотом спрашиваю я. — Не знаете?

— Откуда же мне знать? Иван небось, — торопливо отвечает Анна Сергеевна и добавляет: — Ну, я побежала.

Она неслышно и мгновенно растворяется в темноте. Да, сами мы в жизни не нашли бы этот сарай не только ночью, но, наверное, и днем тоже.

Как же надо было оскорбить и обидеть женщину, унизить ее и заставить возненавидеть, чтобы она решилась на такой поступок.

Тем временем мы, не сговариваясь, начинаем именно с того, о чем я и думал. Мы осторожно и неслышно обследуем снаружи сарай. В темноте, когда больше доверяешь рукам, чем глазам, это занимает немало времени. В конце концов мы устанавливаем, что дверь тут одна и она плотно заперта изнутри. Больше никаких выходов из сарая обнаружить нам не удается.

У нас с собой фонари, но мы не решаемся пока прибегнуть к их помощи. Поэтому все приходится обшаривать на ощупь, при этом чутко прислушиваясь к тому, что происходит в сарае. Но там стоит глухая, просто мертвая тишина, и на миг у меня даже закрадывается сомнение: да есть ли там вообще кто-нибудь? Вот только дверь… она заперта. А снаружи торчат пустые петли для замка. И в ней нет врезного замка, который можно запереть ключом снаружи. Нам не удалось его нащупать. Значит, дверь заперта изнутри.

Мы собираемся в стороне от сарая и шепотом обсуждаем, как поступить дальше. Тихо отпереть дверь не удастся. Это ясно. Взламывать ее бессмысленно. Может быть, постучать и вызвать Федора, а в крайнем случае объяснить ему через дверь, что сопротивляться бесполезно и даже вредно? Пожалуй, ничего больше не остается, и это самое разумное.

— Чердак, — шепчет Константин Прокофьевич. — Вон он какой высокий. Наверное, есть перекрытие. Это надо обследовать. Давайте кто-нибудь туда.

Верно. Чердак надо непременно обследовать. А вдруг через него можно неслышно проникнуть в сарай? Кроме того, через него можно и скрыться из сарая.

После короткого совещания на чердак вскарабкивается Володя, предварительно встав мне на плечи.

— Только тихо, — шепчу я ему. — Медленно и тихо…

Довольно простая эта процедура занимает, однако, немало времени. Ведь все, каждое движение — на ощупь, затаив дыхание, семь раз отмерив и приладившись.

Но вот Володины ноги отделяются от моих плеч. Он подтягивается на руках и осторожно протискивается в небольшое чердачное оконце, которое он предварительно с трудом открыл, чуть не обломав ногти и знатно намяв мне плечи.

Я прислушиваюсь. В сарае по-прежнему тихо. Ни звука не доносится оттуда. Зато на чердаке я улавливаю легкий шорох и скрип досок. Наверное, Володя убедился, что там есть перекрытие, и теперь осторожно передвигается по нему в темноте, пытаясь отыскать спуск вниз.

Наступает самый трудный и рискованный момент в операции.

Ожидание всегда тягостно, но такое ожидание, как наше, просто невыносимо. Хочется взорвать чем-то эту наэлектризованную тишину, хочется, чтобы что-то уже наконец случилось, что угодно, лишь бы не ждать. Нервы не выдерживают такого напряжения, и самое главное в такой момент — это побороть самого себя, намертво зажать собственное нетерпение.

Правда, у нас нет никаких оснований предполагать, что люди, находящиеся в сарае, представляют хоть какую-нибудь опасность. Больше того, у нас нет прямых данных, что они совершили преступление. Нам всего лишь надо с ними побеседовать и кое о чем расспросить. Совсем, казалось бы, безобидное дело у нас к ним, и можно было бы вести себя открыто и безбоязненно.

Но люди эти почему-то скрываются и вот уже третьи сутки не ночуют дома. И это уже само по себе в какой-то мере настораживает нас. Но главное даже не в этом. Главное — острое ощущение опасности, которое каждый из нас испытывает и которому мы привыкли доверять. Его лишен, пожалуй, еще только Володя, по молодости и неопытности.

Да, я улавливаю его неосторожные движения там, наверху, на чердаке, досадую на его излишнюю торопливость и какую-то небрежность в движениях, которая бьет мне по нервам. Вот опять неосторожное движение, опять излишний шум.

И вдруг… Грохот!

Грохот обрушивается на нас, как обвал. И сразу крики, чьи-то яростные возгласы, возня, удары…

Мы кидаемся к дверям сарая, уже не таясь, не заботясь о шуме, который производим. В наших руках вспыхивают фонари, и мы втроем наваливаемся на дощатую дверь сарая.

— Федор, открой! — кричит Гриша. — Немедленно открой!..

В этот момент из сарая раздается, покрывая на миг крики, ругань и шум борьбы, высокий и отчаянный Володин вскрик:

— А-а!..

И тут же до нас доносится чей-то захлебывающийся, яростный голос:

— Назад, гады!.. Стрелять буду!..

Но у нас в ушах стоит еще Володин крик. Больше ничего мы воспринять не можем.

Я, разбежавшись, всем телом кидаюсь на шатающуюся уже дверь и вместе с рухнувшими ее створками вваливаюсь в сарай, падаю, больно ударяюсь грудью о поломанные доски.

А в сарай уже, перепрыгивая через меня, врываются Сухарев и Гриша Волович.

И тут же гремит выстрел…

Он раздается, как мне кажется, откуда-то сверху. Одновременно я слышу крик Гриши, ощущаю какой-то толчок, и на меня валится Константин Прокофьевич, потом вскакивает и не своим голосом кричит:

— Григорий!..

Все это происходит в какие-то считанные секунды. И вот уже я, поднявшись на ноги, хватаю какого-то человека, пытавшегося юркнуть мимо меня в дверь. Хватаю заученной, мертвой хваткой, задыхаясь от боли и какого-то нахлынувшего на меня вдруг отчаяния. И человек, которого я схватил, вскрикнув, валится на землю.

Я оглядываюсь, вижу, как Володя старается дотянуться до человека, которого я повалил, но почему-то ему трудно это сделать, вижу, как стоит на коленях Сухарев над распростертым Гришей, и уже порываюсь кинуться к нему, но в этот момент до меня доносится какой-то шум наверху, на чердаке, и я, еще ничего не соображая, почти автоматически кидаюсь назад, во двор, и там уже слышу, как за углом сарая что-то обрушивается на землю, слышу чье-то прерывистое, тяжелое дыхание и топот ног.

Человек убегает, и я, не раздумывая, кидаюсь за ним.

Это тот, кто стрелял. Я уверен. Это самый опасный из всех, кто был в сарае. И он выстрелил в Гришу. Его надо поймать во что бы то ни стало. И я его поймаю, поймаю…

У меня бешено колотится сердце и не хватает дыхания. Несмотря на то что в руке у меня фонарь, я то и дело больно стукаюсь о какие-то выступающие из темноты бревна, углы сараев. У меня нет времени вглядываться, я боюсь отстать, боюсь, что вот-вот перестану вдруг слышать топот ног впереди. Только бы вырваться из этого лабиринта!

Я вдруг с силой ударяюсь обо что-то, падаю, чувствую сильную и тупую боль в плече, но тут же вскакиваю и снова бегу, и уже не чувствую боли. Я слышу бегущего впереди человека. Он уже близко!

Но тут из темноты гремит выстрел, за ним второй.

Я падаю и слышу сверлящий свист пуль над головой. Я невольно плотнее прижимаюсь к земле, гашу фонарь и свободной рукой нащупываю и вытаскиваю пистолет. Ну что ж. Раз так, то что ж… Сейчас я тоже буду стрелять — на любой шорох, на любой звук.

Но тихо кругом. И вдруг… Снова топот ног!

И тут же я снова вскакиваю и снова бегу.

Где-то хлопают двери, в окнах вспыхивает свет. Выстрелы разбудили людей в домах, слышны испуганные голоса.

Но все это не задерживается в моем сознании. Я знаю одно: мне надо бежать, быстрее бежать, еще быстрее, надо задержать, схватить того, чей удаляющийся топот ног я все еще слышу. И только через минуту, выбежав, сам не ожидая того, на какую-то пустынную, полутемную улицу, я вдруг понимаю, что человек, за которым я гнался, исчез, бесследно исчез, мне его уже не догнать.

Дрожа и на миг слабея, я прислоняюсь к длинному дощатому забору, тяжело, прерывисто дышу и вдруг чувствую, что по щекам у меня почему-то текут слезы.

Глава 4.

ЛЮДИ ИЗ ДВУХ РАЗНЫХ ВЕРСИЙ

Часов в пять утра дежурная машина привозит меня домой, измокшего, перепачканного, в ссадинах и царапинах, предельно усталого и издерганного. Мои старики, конечно, давно спят, и я, раздевшись и кое-как умывшись, валюсь на постель, не забыв, однако, поставить будильник на восемь утра. На работе я должен быть вовремя, слишком много дел предстоит переделать завтра, то есть уже не завтра, а сегодня… В голове все путается, и я засыпаю каменным сном без сновидений.

Впрочем, сновидения, может быть, и были, потому что утром за завтраком мама мне говорит, будто я так стонал во сне, что она хотела даже меня разбудить. Наверное, мне снился Гриша и его нелепая гибель.

Да, Гриша Волович погиб этой ночью. В последний момент он загородил собой Константина Прокофьевича, вернее, он просто отбросил его в сторону и на миг оказался на его месте. А стрелял Федор Мухин. И скрылся.

За завтраком я сижу мрачный и еле цежу слова, а вид у меня такой измученный и невыспавшийся, к тому же изрядный желто-фиолетовый синяк растекся по щеке, что мама хватается за градусник, а отец предлагает сварить покрепче кофе и влить туда немного коньяку. От градусника я угрюмо отказываюсь, а кофе пью с наслаждением и даже наливаю себе еще рюмку коньяку. Родители мои поражены: такого еще не бывало, чтобы я утром выпил хоть рюмку. Но я поднимаю ее и, хмурясь, говорю в пространство:

— За одного моего друга…

Мама слегка бледнеет, прижимает руку к груди и тревожно переглядывается с отцом. Что-то она в моем тоне уловила, наверное. Ну и пусть. Не могу я все время следить за собой и не хочу.

Я выпиваю свою рюмку, встаю, целую маму в висок, киваю отцу и молча натягиваю в передней пальто.

Часть пути на работу я разрешаю себе проделать пешком. Привычная уличная толпа, холодный, просто ледяной ветер, дующий мне в лицо, гудки и рычанье машин — все это постепенно стряхивает с меня вялость от короткого, беспокойного сна.

Но мысли продолжают кружиться вокруг вчерашних событий. Нет Гриши. Я сегодня уже не должен ему звонить. Кто-то другой будет теперь сидеть в знакомом до мелочей тесном кабинетике, все там по-своему переставит…

Если бы только мы послушались Кузьмича, Гриша был бы жив. Подумать только: жив! Но разве можно было такое предвидеть? А в главном прав был все-таки я. Мы нашли Мухина и Зинченко. Последний нами задержан. Я его здорово зажал тогда. Потом его схватил уже Володя. И все-таки… Все-таки послушайся мы тогда Кузьмича, и Гриша остался бы жив. А я сказал: «Дыхнуть не даете». Это особенно задело Кузьмича. Ну и пусть! Он привык диктаторствовать, подавлять своим авторитетом. Но сейчас… Гришина смерть словно разделяет нас.

И еще я думаю о том, кто поедет к Грише домой, к его девочкам, к этой странной теще, которая пожелала жить с ним, а не с родной дочерью. Кто сообщит им о смерти Гриши, и что с ними будет в этот момент, и что будет потом. Я чувствую, что у меня не хватит душевных сил ехать туда, видеть этих людей. Впрочем, это должен сделать кто-то близкий, кто-то давно и хорошо им знакомый. И я догадываюсь, что это, скорей всего, сделает Константин Прокофьевич, если он только в силах будет, конечно. Но ведь он столько уже похоронил боевых друзей на своем веку, неужели у него не хватит сил еще на одного друга…

В отдел я приезжаю ровно в девять. Все уже знают от дежурного о случившемся, все поглядывают на меня сочувственно и испытующе, но, впрочем, без чрезмерного драматизма. Наша работа приучила нас к сдержанности, даже к суровости в оценке жизни и смерти не только чьей-то, но и своей собственной.

Нет, не подумайте, гибель товарища во время операции мы переживаем очень тяжело. Это объясняется еще и тем, что за такой гибелью всегда стоит враг, живой и опасный. Где-то в теории, в далеком будущем можно предположить, что из врага удастся сделать друга. Но сейчас, когда перед глазами стоит павший от пули или удара ножа товарищ, сейчас человек, совершивший это, — враг и только враг.

Иногда за такой гибелью стоит еще и ошибка, просчет, невнимательность или неопытность. Но вот вчера… Ну кто мог предположить, что у этого Федьки Мухина окажется пистолет? Ведь обыкновенный пьянчуга и «суточный» хулиган. Вот какой сюрприз может подкинуть случай.

— Да нет, ошибки у вас не было, — хмуро говорит Кузьмич, выслушав меня и Константина Прокофьевича.

Володя, третий участник операции, присутствовать здесь не может, он лежит дома с вывихнутой ногой и сильными ушибами: не очень-то удачно свалился с чердака. «Грохнулся, как последний идиот», — огорченно заключил он, когда я позвонил ему, придя на работу.

Но в ответ на успокоительный вывод Кузьмича, который меня в какой-то мере все же утешает, Константин Прокофьевич страдальчески кривится и мотает головой, как при сильной зубной боли.

— Нет, нет, — говорит он. — Не согласен. Ошибка была. На чердак надо было забраться мне, Лосеву, Воловичу, кому угодно, только не Володе. У него же нет опыта, и он поторопился, черт возьми. Это же понятно.

— Просто старое, сгнившее перекрытие, — возражаю я только для того, чтобы его успокоить. — Свалиться мог любой из нас. Там же проломилась доска.

Но на самом деле я согласен с Константином Прокофьевичем. Я прекрасно помню торопливые, неосторожные Володины шаги по темному чердаку.

— Нет, нет, — упорно повторяет Константин Прокофьевич. — Ошибка была.

Кузьмич упорно не смотрит в мою сторону. Неужели он считает, что была совершена совсем другая ошибка, в которой виноват я?

В кабинете кроме нас еще присутствует Петя Шухмин и вернувшийся вчера из командировки Валя Денисов, молчаливый, педантичный и осторожный Валя, который сто раз рассчитает каждый свой шаг, прежде чем его сделать. Вот если бы он пробирался вчера по чердаку, черта с два обломилась бы та проклятая доска.

Петя смотрит на часы и напоминает:

— К двенадцати, Федор Кузьмич, приедет эта Нина Топилина из Подольска. То есть Сорокина! Все я путаю.

Кузьмич рассеянно кивает. А я замечаю:

— Еще есть время.

— Может, мне с ней побеседовать? — предлагает Петя. — Мы ведь уже знакомы.

— Беседовать будет Лосев, — резко отвечает Кузьмич.

— Но надо немедленно допросить Зинченко, — говорю я. — Пока он не остыл.

— Им следователь сейчас займется, он предупредил. Ну, и мы с Константином Прокофьевичем тоже, — многозначительно говорит Кузьмич и хмурится. — Мухина надо брать как можно быстрее. А для этого требуется не только все пути отхода ему отрезать, но и про него самого все узнать. Ну, а дружки знают его лучше, чем мать родная. Надо только вопросы правильно поставить.

— И по делу Топилиной вы Зинченко без меня будете допрашивать? — немного даже ревниво спрашиваю я.

— Нет, — все так же хмуро отвечает Кузьмич. — Кто ж лучше тебя факты тут знает? Договоришься с Виктором Анатольевичем, и в конце дня допросите. А не сможет он, так по его поручению сам допросишь. Может, и я вырвусь, — насупившись, он трет ладонью затылок, потом достает из ящика стола сигарету, прикуривает от Петиной зажигалки и, разогнав рукой дым, продолжает: — Так. А теперь давайте-ка проверим еще разок план мероприятий по розыску и задержанию Мухина. Предварительный план, кстати говоря. Мы туда еще потом не один пунктик внесем. Да и Виктор Анатольевич авось что-нибудь подкинет, когда посмотрит. Но пока что так…

Кузьмич надевает очки и медленно, даже задумчиво читает пункт за пунктом.

Что ж, пока что мы вроде бы предусмотрели все возможное. Город уже закрыт. Оповещены все посты ГАИ, все милицейские посты и патрули на всех вокзалах, шоссе, аэропортах, на каждой станции, во всех населенных пунктах вокруг Москвы. Всюду ждут Мухина, всюду известны его приметы. Это сделано было еще ночью, через час после выстрела, и одновременно повсюду.

Но этого мало. Мухина ждут и в самой Москве, по всем известным нам адресам, и конечно, дома, и в окрестностях дома тоже. Правда, адресов тех, где возможно появление Мухина, нам пока известно немного. Все остальные или большую часть их Кузьмич, вероятно, надеется получить в ходе допроса задержанных ночью парней. Но и это еще не все. Мухина ждут и на работе, на автобазе, на железнодорожных путях и вокзальных службах, ждут в магазинах, где он привык не только разгружать товар, но и клянчить, вымогать водку. Тут тоже еще не все адреса известны, и допрос Зинченко поможет сделать нашу сеть покрепче и понадежней.

Да, сеть наброшена на город, неприметная для постороннего глаза, но, как видите, достаточно густая и крепкая. И убийца не уйдет. Это тот случай, когда он не может уйти. Он известен, и он неминуемо будет схвачен. Вопрос только во времени: через сутки или через неделю. Вот это и беспокоит Кузьмича, беспокоит всех нас. Преступник вооружен, крайне озлоблен, возбужден и потому чрезвычайно опасен. Невозможно укрыть, спасти всех от него, надо схватить и изолировать его от всех. И тут дорог каждый час, ибо каждый час может произойти трагедия, каждый час может оказаться для кого-то последним, пока вооруженный преступник остается на свободе. Вот сжатая до предела суть нашей работы, чертовой работы, проклятой и, по-моему, святой тоже.

Но лично у меня сейчас задача иная. В том деле, над которым я бьюсь, я не знаю пока имя убийцы, я даже не знаю, есть ли он вообще. Я пока иду как бы на ощупь от человека к человеку, от факта к факту.

Сейчас, например, мне предстоит встреча с Ниной Сорокиной, очень не простая встреча.

Нина должна приехать прямо на квартиру, где жила Вера. Помимо разговора со мной, я надеюсь, что Нина добавит к списку украденных вещей, составленному со слов Полины Ивановны, еще что-нибудь. Да, тяжкая потеря обрушилась на молодую женщину, и не легким будет ее приезд на квартиру погибшей сестры. Без страданий и слез здесь не обойдется. И я по дороге готовлю себя ко всяким тяжелым сценам.

Первое, что я отмечаю в Нине, это ее пунктуальность. Она приезжает точно, как обещала, к двенадцати. Второе, что бросается сразу в глаза, это то, что она действительно очень хороша собой, особенно в этой дорогой меховой шубке, ярко-красном кашне и кокетливой, тоже меховой шапочке. Движения ее порывисты и решительны, видно, что она привыкла командовать, по праву всех хорошеньких женщин, очевидно. Ярко подведенные глаза ее сейчас смотрят грустно и строго, но вообще-то лицо у нее улыбчивое, лукавое, хотя и несколько грубоватое.

Я помогаю Нине снять пальто, и она остается в красивом темно-зеленом платье. На груди у нее большой, замысловатый янтарный кулон на тонкой цепочке. На пальцах обеих рук я замечаю несколько довольно дорогих, по-моему, колец с крупными камнями.

Нина машинально поправляет перед зеркалом в передней вьющиеся каштановые волосы и нерешительно направляется в комнату Веры.

Остановившись на пороге, она с испугом оглядывается и всплескивает руками:

— Господи, что же это?!

Не замечая меня, Нина кидается к шкафу, распахивает его створки и гневно оглядывает сиротливые, пустые вешалки. Потом она торопливо, один за другим, выдвигает ящики, заглядывает в них. Губа у нее нервно закушена, глаза сухие и сердитые.

— Все забрали! Ну, все совершенно!..

Я показываю ей список.

— Да тут половина! — горестно восклицает Нина. — И той нет. Вы пишите, пишите! Я же ее, как куколку, одевала. Мне ничего для родной сестренки не жалко было. Надька, соседка ее, умирала от зависти.

Она неожиданно всхлипывает.

— Что же, Вера сама одеться не могла? — осторожно спрашиваю я.

— Ах, что она могла! — Нина досадливо машет рукой. — Она у нас какая-то блаженная была. Или, как Витя говорит, идеалистка. Это мой муженек, к вашему сведению.

И Нина принимается диктовать мне, что еще украдено из комнаты Веры. Список получается солидный. Нина очень подробно описывает каждую вещь. Как это все у нее в голове умещается, я не понимаю.

— Ну вот. Теперь, кажется, все, — наконец объявляет Нина, в последний раз обходя комнату.

Мы усаживаемся на тахту, закуриваем, и я спрашиваю:

— Что же, Вера была такая непрактичная?

— Еще какая! Вы себе просто представить не можете. Мучение с ней было. И в смысле вещей ничего ей, видите ли, не надо! И в смысле личной жизни. Все витала где-то в облаках и принца ждала. Нет, нет! Вы только не подумайте! — горестно восклицает Нина. — Я Верочку не осуждаю. Папка наш ее очень напугал, когда нас бросил. Представляете, в артистку влюбился? Разве это любовь? Она же каждый день в театре страсть к кому-то из мужчин переживает. А это бесследно не проходит. Вот у них и мужья, как перчатки. Ну, и нашего папку эта артисточка бросила.

— Отец ваш сейчас жив?

— Не знаю, — Нина хмурится. — Он давно нам не отец.

— Ну, а Вера так принца и не встретила? — спрашиваю я.

— Теперь, знаете, другие принцы, — рассудительно говорит Нина. — Верочка никак не хотела этого понять. Вот мой Витя — это принц! Он же сделает все, что я захочу. И достанет все. Как у О'Генри я недавно читала. Помните? Она среди зимы захотела персик. И ее возлюбленный — он гангстер был

— достал. Даже стрелял в кого-то. Вот это любовь. А она говорит: «Я же просила апельсин». Представляете?

— Почему вы думаете, что Вера ждала какого-то принца? — интересуюсь я.

— Как — почему? Она же говорила. И вообще… Она очень чувствительная была. Знаете, над книжкой даже иногда плакала. Это уж совсем смешно. В наш век. Сейчас книжки пишут, чтобы горизонт расширять, а не плакать над ними. Вы со мной согласны? Витя говорит, что нервные клетки надо беречь. Нервные клетки не восстанавливаются. Вы про это когда-нибудь слышали?

— Да, слыхал.

— Вот, вот. Я, например, люблю книги, где большая любовь, благородная, чистая, чтобы хоть на минуту забыться, унестись. А философия, она для пожилых. А Верочка вот по-другому смотрела. Она говорила, есть люди интеллигентные, образованные, а есть полуинтеллигентные, полуобразованные. И вот эти «полу», значит, опаснее, чем совсем необразованные. Чепуха, правда? Хорошо одеться, красиво квартиру обставить — это что, не интеллигентность разве? В человеке все должно быть красиво — и тело, и душа, и одежда. Это же Горький сказал. Или Чехов, я точно не помню. Но разве теперь я Верочке что-нибудь докажу? — Нина глотает слезы. — Разве она меня услышит?

Ох, что-то много было недосказано и недоспорено между сестрами. И это даже сейчас гложет Нину, не дает ей покоя.

Вот ушла из жизни тихая, скромная, мечтательная, совсем непрактичная девушка, а с каким волнением и беспокойством, что ли, вспоминают ее самые разные люди, словно растревожила она их чем-то.

— Скажите, — снова спрашиваю я, — а были у Веры какие-нибудь неприятности в последнее время? Или какая-нибудь беда?

— Вы знаете, — Нина поднимает на меня полные слез глаза, — она же из всего делала трагедию, из каждого пустяка.

— Ну, например.

— Например? Вот хотя бы поухаживает за ней ее начальник, подарок какой-нибудь сделает. Уже трагедия. И брать, конечно, не желает. А ведь он тоже мужчина. Ему молодая и красивая женщина не безразлична. И что тут такого, правда?

— Подарок подарку рознь, — туманно отвечаю я.

— Вот именно! — подхватывает Нина и даже всплескивает руками. — Ведь не дом, не автомобиль дарит. Не разорится из-за нее. Только ради внимания, пустяк какой-нибудь.

— Что же он ей, например, дарил?

— Пытался. Я же вам говорю: она ничего не принимала.

— Ну, пытался.

— Прелестную сумочку, например. Мы потом такую у одной иностранки видели, Вера мне показала. Умереть можно, какая сумочка. Ну, что еще? Да? Шкурку на воротник хотел подарить. Норку. Ему откуда-то привезли. Ну, всякую мелочь еще. То помаду, то пудру заграничную. А однажды путевку хотел подарить.

— Дорогие, однако, подарки, — замечаю я.

— Вы что думаете, у них связь была? — оскорбляется Нина.

— Ну что вы! Просто удивляюсь.

Я и в самом деле удивляюсь. С какой стати Меншутин преподносил своей секретарше такие подарки? Пытался ухаживать? Уж не из-за этого ли… Да нет, чепуха! Она его благополучно отшила, после чего он даже познакомил ее с женой и разыгрывал из себя эдакого старшего друга. Ну, была минутная слабость у человека, увлекся. А потом одумался. С кем не случается! Да, конечно, скорей всего так и было.

— Кто еще за Верой ухаживал, вы не знаете?

— Нет, — грустно качает головой Нина и, вздохнув, снова достает сигареты.

Прикурив, она глубоко и жадно затягивается. Глаза ее по-прежнему полны слез. Она все-таки любила сестру и тяжело переживает случившееся.

— Верочка была ужасно скрытной, — вздохнув, говорит Нина. — Она все в себе переживала, словечка из нее не вытянешь. Мамочка наша ей всегда говорила, когда еще детьми были: «Не молчи, расскажи, самой легче будет». А Верочка сожмет губки, насупится, так и уходит. Она еще, знаете, очень гордая была, — добавляет Нина таким тоном, словно сообщает о каком-то пороке или физическом недостатке.

И тон этот напоминает мне совсем о другом.

— Кажется, Вера больна была? И путевку ей трудно было достать в этом году летом?

— Кто это вам сказал? — снова оскорбляется Нина. — Да Витя любую путевку ей мог достать! Куда хотите.

— Почему же она не поехала летом?

— Не хотела.

— Может быть, начальник не отпустил?

— Да вы что? Он ее просто упрашивал. Господи, мне бы такого начальника.

— А у вас какой? — улыбаюсь я.

— У меня старый дурак, который без меня давно бы в тюрьму сел, — резко отвечает Нина.

— Ого! Кем же вы работаете?

— Бухгалтером.

— А ваш муж?

— Он экономист, — неожиданно скромно отвечает Нина. — Кончил Плехановский. Я, между прочим, тоже в этом году его кончила. Сейчас ведь без высшего образования нельзя, особенно культурному человеку. И, между прочим, мужчины очень это в женщинах ценят, правда? Тем более и за границу теперь с женами ездят. Мы с Витей в Болгарии были, в Венгрии, в Австрии даже.

Увлекаясь, Нина легко уходит в сторону от разговора. Это вообще, как вы уже заметили, редкая болтушка, кроме всех других ее достоинств, конечно.

— Но почему же все-таки Вера не хотела ехать лечиться летом? — спрашиваю я.

— Я же сказала: не знаю.

Но я ей почему-то не верю.

— Нина, — серьезно говорю я, — мы ведем не пустой разговор. И с моей стороны это не простое любопытство. Ведь мы до сих пор не знаем, что случилось с Верой. Но мы должны это узнать. И вы обязаны нам помочь.

Нина отворачивается и тихо говорит:

— Что случилось, что случилось… Нет ее — вот что случилось. Никогда я ее больше не увижу, не обниму. А как это случилось, уже все равно.

— Нет, не все равно, — возражаю я. — Если в этом кто-то виноват, он должен быть наказан. Так требует закон. И так требует совесть. Но нам надо сначала найти его, этого человека. Если, конечно, он вообще существует.

— Все это понятно, — с раздражением отвечает Нина. — Что вы как газету читаете? И без вас прекрасно понимаю, не волнуйтесь.

«Что это с ней? — удивленно спрашиваю я себя. — Почему вдруг такая враждебность, что я такого сказал?»

— Ладно, — говорю я. — Обещаю вам не волноваться. Но ответьте мне: почему Вера не хотела ехать лечиться летом?

Нина резко выпаливает:

— Потому что не хотела встречаться с одним человеком, ясно вам?

— Не совсем. Кто этот человек?

— Не знаю. Ну, честное слово, не знаю, — она прижимает руки к груди, и губы ее начинают снова дрожать. — Это я уж сама догадалась. Верочка мне ничего про него не говорила. Ну, ничегошеньки! Словно я чужая ей была. Она не верила, что я ее пойму. Вот почему. А кто же ее понял бы, как не я, ее сестра? Ведь у нас больше никого на свете нет. Ой, господи!.. Ведь это у меня теперь на свете никого нет!..

Она закрывает руками лицо и горько, навзрыд плачет, впервые за все время нашего разговора. Мне кажется, что она только сейчас по-настоящему поняла, какое горе ее постигло.

Я курю и жду, когда она успокоится. Я не могу, да и не хочу ее утешать. Наконец-то она поняла. Так уж пусть и переживет это по-настоящему.

Постепенно Нина успокаивается, вытирает слезы и глубоко вздыхает. А меня вдруг осеняет одна мысль.

— Нина, — говорю я, — покажите мне Верин альбом со всякими фотографиями. Есть у нее такой альбом?

— Конечно, есть, — отвечает Нина. — Она там совсем маленькой снята, с мамочкой. И со мной тоже. А потом школьницей. Такая хорошенькая. Сейчас я вам покажу.

Ей самой захотелось взглянуть на этот альбом. Она торопливо роется в ящиках туалетного столика и наконец извлекает небольшой альбом для фотографий в пухлом цветном переплете. Часть фотографий вставлена в прорези плотных страниц, а часть просто вложена между страницами, это, вероятно, последние.

Мы с Ниной медленно, осторожно перелистываем страницы. Маленькая девочка, просто пузырь вначале, постепенно превращается в неуклюжего, голенастого подростка и, наконец, в стройную, очень красивую девушку с большими, задумчивыми глазами.

Нина что-то рассказывает мне, что-то, волнуясь, вспоминает из событий тех, детских лет. Я не очень вникаю в ее слова. Я жду, когда она возьмет в руки и начнет перебирать последние Верины фотографии.

Вот они!.. А вот и то, что мне нужно!

Вскоре я прощаюсь. Нина провожает меня до двери. Она еще остается. Ей хочется побыть одной в этой разоренной, опустевшей комнате. Одной. При этом в глазах у Нины такое отчаяние, что я прощаю ей все, что она наговорила мне лишнего за эти два часа. Так сильно, как она, Веру все-таки никто не любил. Так мне сейчас кажется, во всяком случае.

По дороге к себе в отдел я пытаюсь в который уже раз продумать все, что стало нам известно по этому запутанному делу. Мне кажется, убийство Веры начинает решительно перевешивать все другие версии и получает все новые подтверждения. И самое главное здесь — странное поведение обоих грузчиков, Мухина и Зинченко. Если люди не причастны к преступлению, они не будут скрываться, заметать следы, явно бояться чего-то и уж конечно они не будут так отчаянно сопротивляться, когда их обнаружат, а тем более стрелять, да еще в работников милиции. Последнее означает, что им уже нечего терять, что это отпетые бандиты и могут пойти на все. Но что означает, что им нечего терять? Это, скорей всего, означает, что у них за спиной такое преступление, страшнее которого и опасней ничего быть не может, и большего наказания, чем за него, они уже получить тоже не могут. А поскольку нами твердо установлено, что именно эти двое были в тот самый вечер и даже в тот самый час там, где произошло преступление, где погибла Вера, то вполне естественно предположить, что именно они-то и совершили преступление.

Правда, тут остается еще много неясного. И прежде всего — ограбление Вериной комнаты. Кто это совершил? Те же Мухин и Зинченко? Но как они могли узнать адрес? Ведь они не были раньше знакомы с Верой, они случайно столкнулись с ней. И как они смогли проникнуть в квартиру? Нашли ключ в сумочке? Узнали по паспорту адрес? Нет, это слишком сложно. К тому же ключи-то ведь остались в сумочке. Значит, Мухин и Зинченко исключаются, и ограбил комнату Веры кто-то другой? Кто же? Слесарь Жилкин назвал Вериного соседа, Горбачева. Но с какой стати он вдруг будет грабить свою соседку? И что она убита, он тоже не мог знать. И тем более не мог совершить это преступление. Горбачев вообще только на одну ночь появился в Москве и при этом вряд ли успел побывать дома, ведь он должен был безотлучно находиться в своем вагоне-ресторане. Но почему тогда на него указывает Жилкин? А интересно, этот Жилкин не узнает, допустим, Ивана Зинченко?..

Но вот и моя остановка. Я выскакиваю из троллейбуса и торопливо пересекаю улицу. Движение сегодня заметно меньше, чем обычно. Сегодня суббота. Вот такая у меня суббота, как видите. У нас у всех, точнее говоря. И когда и чем эта суббота кончится, никто не знает. Оказывается, ровно неделю мы занимаемся уже делом о смерти Веры Топилиной, как раз с понедельника. Сколько людей и событий промелькнуло за это время! Но дело далеко от завершения, и даже окончательной ясности в нем тоже пока нет. Сейчас я очень рассчитываю на допрос Ивана Зинченко. Надеюсь, он уже пришел в себя после ночных событий.

И вдруг я на секунду останавливаюсь. Я вспоминаю о Грише Воловиче. Для него ночные события оказались последними в жизни. Он-то уж никогда не придет в себя после них. Проклятая работа! Там, где люди, обыкновенные люди, естественно стараются избегнуть опасностей, особенно таких бессмысленных, как бандитская пуля или нож, мы почему-то обязаны эти опасности искать, идти им навстречу. Обязаны! И вот Гриша пошел им навстречу, пошел, спасая товарища, — это тоже нельзя забыть.

Я поднимаюсь к себе в отдел, и Петя Шухмин мне сообщает, что Кузьмич и Виктор Анатольевич Исаев, наш следователь, куда-то выехали после допроса Зинченко. Я понимаю, они заняты Мухиным, только Мухиным, это сейчас главное. Вооруженный бандит на свободе!

— Сами занялись, — многозначительно заключает Петя. — А тебе Виктор Анатольевич разрешил еще раз допросить Зинченко. Так что валяй действуй.

Петя в своем репертуаре: валяй действуй. Если бы он дал себе труд минуту подумать, то, наверное, понял бы, что все не так просто. Я не могу допрашивать Зинченко, пока не поговорю с Кузьмичом. Ведь он уже его допрашивал, уже составил впечатление об этом парне, уже, возможно, нащупал что-то в его характере, в манерах, в поведении. И потому Кузьмич может мне дать важный совет, как строить допрос. А может быть, Зинченко уже что-то рассказал, в чем-то признался Кузьмичу? Даже наверное, у Кузьмича бесплодных допросов не бывает. Да и Виктор Анатольевич следователь знающий и опытный, допрашивать тоже умеет.

Короче говоря, приходится ждать, пока приедет Кузьмич. Пользуясь этой вынужденной паузой, я звоню в больницу к Игорю. Я уже три дня у него не был, а вчера даже не звонил. Бешеный какой-то был вчера день, вы же знаете. Дежурные в справочном бюро больницы нас уже всех знают. Ведь мы обычно не просто задаем короткий вопрос о состоянии больного, а стараемся их разговорить, расположить к себе и выведать у них побольше сведений о нашем друге. Поскольку на обоих концах провода оказываются молодые, веселые и разговорчивые люди, то дружеские контакты у нас возникают мгновенно и действуют безотказно.

Вот и сейчас дежурная сообщает мне об Игоре такие подробности, которые вообще-то сообщать не принято. Ей самой, я чувствую, интересно поболтать со мной. Кроме всего прочего, романтическая сторона нашей профессии оказывает на девушек неотразимое впечатление.

В этом самом смысле нам приходится гораздо труднее, чем, предположим, полярникам, морякам, разведчикам или космонавтам. Ведь мы вынуждены действовать на глазах у сотен людей во многих уголках страны одновременно, в самых запутанных и трагических ситуациях. А это, согласитесь, совсем не просто. И ведь тут ничего не скроешь, ты не во льдах, не в космосе, не за кордоном, ты все время среди людей, взволнованных людей, которые знают, что произошло, и знают, чем ты занят. Нет, по-моему, более просматриваемой со всех сторон профессии, чем наша. Вот попробуй и произведи неотразимое впечатление, в том числе и на медицинских сестер.

Тем не менее последнее нам вполне удается, и об Игоре мы всегда имеем, как я уже сказал, самую подробную информацию.

— Зиночка, а ему ничего не надо привезти? — спрашиваю я.

— Все есть. Я сегодня утром к нему забегала. Смеется уже.

— А вчера у него кто-нибудь был, не знаете?

— Как всегда, та девушка. Высокая такая, рыжая. Знаете, наверное. А это кто, жена? Девочки наши что-то сомневаются.

Как ей сказать, кто такая для Игоря эта девушка? Это пока не жена, но самый близкий Игорю человек. С женой Игорь расстался. Какая это была длинная и мучительная история! Даже для меня. Но я все больше прихожу к убеждению, что так должно было рано или поздно случиться. Скоро, наверное, Игоря выпишут из больницы, и тогда… неужели пальцы у Игоря останутся мертвыми и он так и не сможет ими пошевельнуть? Что будет тогда с моим другом? Уйдет от нас? Но куда? И какая это будет для него трагедия!

Я уже давно повесил трубку и сейчас грустно курю, поглядывая на пустой стол Игоря напротив.

Но вот наконец приезжает и Кузьмич. Я коротко докладываю о своем разговоре с Ниной, не преминув, однако, охарактеризовать некоторые ее взгляды и вкусы, хотя это и не имеет прямого отношения к делу.

Кузьмич, как всегда, внимательно и молча меня выслушивает. Но на этот раз я за этим молчанием не ощущаю одобрения. Холодно и хмуро слушает Кузьмич.

Потом мы рассматриваем взятую мною из Вериного альбома фотографию, и Кузьмич хотя и весьма сдержанно, но все же одобряет мою идею.

Вслед за тем он рассказывает мне о допросе Зинченко. Речь там конечно же шла только о Мухине. О деле Веры Топилиной впрямую не было сказано ни слова. И Виктора Анатольевича, и тем более Кузьмича в данный момент интересовал только скрывшийся Мухин. Но о своем дружке Зинченко ни на один более или менее важный вопрос не ответил, и ничего нового от него узнать пока не удалось. Зинченко очень испуган всем происшедшим и, очевидно, боится Мухина, оставшегося, как ему известно, на свободе. И тем не менее, сам того не замечая, он все же кое о чем проговорился. Хоть парень он и не глупый, но взялись-то за него великие мастера. Что именно рассказал Зинченко, Кузьмич мне не сообщает, все это относится только к поискам Мухина, а это сейчас не моя задача.

Мне предстоит теперь самому допросить Зинченко, и, наверное, это будет не такой квалифицированный допрос, как первый. Однако я все же постараюсь кое-что у Зинченко узнать и потщательней разобраться в нем самом, постараюсь установить тот невидимый, но всегда явственно ощутимый психологический контакт, без которого нужного результата добиться трудно. А мне нужно, чтобы Зинченко совершил своеобразный «подвиг» и все честно рассказал бы мне о том, что произошло неделю назад, поздно вечером, на полутемной, безлюдной стройплощадке возле глубокого котлована.

При этом еще я надеюсь, что Зинченко сегодня ночью не очень-то разобрался, кто именно его так жестоко прихватил в дверях сарая, когда он пытался улизнуть от нас. По словам Кузьмича, Зинченко до сих пор еле ворочает шеей и вскрикивает при каждом резком движении.

Итак, я звоню и прошу привести Зинченко ко мне. Он еще не в тюрьме, а у нас, поблизости, и потому доставляют его довольно быстро.

Это оказывается невысокий, плотный парень с треугольным веснушчатым лицом, бегающими рыжими глазами и крупным ртом с толстыми губами. Длинные сальные волосы неопределенного желто-серого цвета сосульками падают ему на плечи. Вот такой он, оказывается, модник вдобавок ко всему. На нем темное, перепачканное в чем-то пальто и рыжая бобриковая шапка.

Смотрит на меня Зинченко исподлобья, настороженно и враждебно.

— Будем, Иван, говорить? — спрашиваю я довольно миролюбиво. — Давай сразу договариваться.

— Чего это еще я буду договариваться? — презрительно усмехается Зинченко. — Чего знаю, то и скажу. Ой!..

Он стремительно хватается рукой за шею, словно прихлопывает там комара, и на лице мелькает гримаса боли.

После первых «анкетных» вопросов о нем самом, на которые Зинченко отвечает без особой охоты, но и не упираясь, мы постепенно переходим уже к более существенным делам.

— Всегда вместе с Мухиным работали? — спрашиваю я.

— Ага…

— Не обманывал он тебя?

— Чего?! — изумляется Зинченко. — Больно ему надо.

— А почему вы с ним дома не ночевали, это ты понял?

— Чего ж тут понимать-то? Работали…

— Где?

— Где, где! На железной дороге — вот где.

— Каждую ночь?

— Ну… почти. Ой!..

Зинченко опять неудачно повернул голову. Морщась, он трет себе шею и заодно хитровато стреляет в меня рыжими глазами.

— А зачем надо было в сарае ночевать? — продолжаю я бить все в ту же точку. — Почему не дома?

— Федька позвал, я и пошел, — прикидывается простачком Зинченко. — Выпивка его была.

— А сам, значит, что заработаешь, все домой несешь? — улыбаюсь я. — Такой ты примерный, выходит?

— Это уж как когда, — ответно усмехается Зинченко.

Такой абстрактный разговор ему, конечно, больше по душе. Но я быстро возвращаю его на грешную землю:

— А про пистолет у него ты знал?

— Да что ты!.. — пугается Зинченко и даже машет на меня обеими руками.

— Да ни в жисть!..

— И что ищем мы вас, тоже, значит, не знал?

Голос мой твердеет, в нем уже нет ни искры добродушия.

— Да откуда мне знать-то?

— А ведь мы вас искали, Зинченко. Вы скрывались, а мы вас искали. И ты это знал, чего уж там говорить.

— Да ей-богу…

— Бога ты оставь в покое. Не веришь, так не поминай зря, а веришь, так побойся. Мы сейчас все выясним и без него. Так вот. Что ищут вас — это ты знал, иначе чего бы тебе столько дней дома не ночевать и вообще носа туда не казать? Зачем в сарае по ночам прятаться? Зачем просить, чтобы вещички тебе сестренка принесла? Выходит, боялся ты. Знал, что ищут тебя. А вот почему вас ищут, ты знал?

— Да ей-богу…

— Ну, вот опять!

— Да не знал я! — орет выведенный из себя Зинченко. — Тебе говорят!.. О-ой!..

Он с воплем хватается за шею. От боли у него даже слезы выступают на глазах. Отдышавшись, он добавляет:

— Ну говорю же, монету гнали. Подрабатывали на железной дороге. Ну, а потом, — он криво усмехается, не рискуя шевельнуть головой, — выпить охота была, с девками повозиться.

— А заодно и пистолетом побаловаться, да? — в тон ему добавляю я. — Пальнуть в кого.

— Да разве я знал, что у него… — запальчиво начинает было Зинченко.

Но я перебиваю его:

— Вот тут ты верно говоришь. Этого ты мог и не знать. И тут мы с тобой возвращаемся к началу. Выходит, все-таки обманывал тебя Федор? Ты и не знал, зачем он по ночам с пистолетом скрывается. Для выпивки да для девок пистолет не требуется. Так ведь?

— Ну, так… — неохотно соглашается Зинченко.

— И не такой ты дурак, Иван, чтобы не понимать, что пистолет — это дело серьезное, что это может кому-то жизни стоить. Согласен ты?

— Ясное дело.

— И Федор, между прочим, не такой дурак, чтобы ни за что ни про что из него по людям палить. Зачем же этот пистолет ему понадобился, как ты думаешь? Может, он бандитский налет какой задумал? Но один он на это не пошел бы. А ты его лучший друг, с тобой он…

— Ни-ни! Какой там налет! — вполне искренне пугается Зинченко. — И в мыслях не было, что ты!

— Что ж, он его так, для обороны, таскал? Да не таскал, а прятал, вот ведь что. В сарае прятал. Так ведь?

— Выходит, так, — соглашается Зинченко и, спохватившись, добавляет: — Только выстрелил он спьяну. Ей-богу, спьяну.

— Допустим. И пока это оставим. Давай теперь, Иван, вспоминать, — вздохнув, предлагаю я. — Чего такое вы с Федькой неделю назад сотворили? Или чего увидели однажды вечером, а?

— Ничего не увидели и ничего не сотворили, — угрюмо отвечает Зинченко, упершись взглядом в пол.

— Не помнишь, значит? Ну давай вместе вспоминать. Первый раз вы не пришли ночевать в ночь с понедельника на вторник.

— Мы и раньше…

— Про раньше оставь, — обрываю я его. — Раньше вы с пистолетом в сарае не ночевали. И Алешка предупреждать вас не бегал, что кто-то, мол, к Федьке пришел, кто-то Федьку ищет. Так вот, в ту самую ночь… Последний рейс у вас тогда получился поздно, часов в десять вечера вы приехали в продмаг номер семьсот три по адресу… — я называю адрес того магазина. — Это все водитель Слепков нам показал и завмаг тоже. Было это?

— Ну, было… — через силу соглашается Зинченко, не отрывая глаз от пола.

— Сверх всего получили вы от завмага бутылку и кое-какую закуску. Это тоже было?

— Ну…

— Куда же вы потом пошли?

— На Курский вокзал.

— Не-не. Бутылку-то вы сначала выпили, так?

— Ясное дело.

— Ну вот. Забрели вы на какую-то темную улочку. Да?

— Ага…

— Верно, Иван, верно. Вижу, ты меня не обманываешь. Потому что на этой улочке вагончик рабочий стоит, около стройки. Не заметил? И оттуда, из этого вагончика один парень вас видел, тебя и Федьку.

— Ну, и я его видел, — неожиданно объявляет Зинченко. — Длинный такой, в ушанке.

— Точно. Его Сергей зовут. Но это пока неважно. Пойдем дальше. Значит, выпили вы там эту бутылку. Что потом?

— Потом?..

Напряженная работа мысли отражается в маленьких рыжеватых его глазках, глубоко запрятанных в глазницах, под бровями, отчего временами и не уследишь за его быстрым взглядом. Но сейчас они сосредоточены и неподвижны. Словно Зинченко чувствует, как затягивается вокруг него петля, и пытается отыскать, разглядеть выход, лазейку, щелочку какую-нибудь.

— Потом?.. — повторяет Зинченко, и я улавливаю чуть заметное облегчение в его голосе. — Потом, значит, и поехали.

— А где вы ее выпили? — осторожно и многозначительно спрашиваю я. — Где именно? Где точно?

Зинченко рывком поднимает голову и впивается в меня взглядом. В нем откровенный страх, один только страх, и больше ничего. Он все понял.

— Точно?.. — хрипло переспрашивает он и осторожно откашливается, боясь неловко дернуть головой. — Я тебе вот что скажу, начальник. Точно будет, когда Федьку поймаете. А пока можешь мертвым меня отсюда вынести, я тебе все равно ничего не скажу. Так и знай.

И я чувствую, что он действительно больше не скажет ни слова. Поэтому, помолчав, я спокойно говорю, хотя это спокойствие дается мне совсем не просто:

— Хорошо, Иван. Федька скоро будет тут. Тогда мы с тобой снова встретимся. И я тебе твои слова напомню.

Сегодня вечером в Москву возвращается Петр Горбачев. Мы знаем, в каком поезде находится его вагон-ресторан, и внимательно вот уже вторые сутки следим за его продвижением к столице из Средней Азии. Следим мы, конечно, не только за движением самого поезда, а главным образом за поведением директора вагона-ресторана. По нашей просьбе работники уголовного розыска железнодорожной милиции, а когда требуется, то и крупных городов, мимо которых проходит поезд, внимательно наблюдают за Горбачевым и людьми, с которыми он в дороге общается. Нам уже известны кое-какие небезынтересные результаты этих наблюдений.

В частности, нам сообщили о случившемся вчера вечером в вагоне-ресторане ЧП: с признаками отравления снята с поезда и отправлена в больницу официантка, и вместо нее Горбачев поспешно принял другую. Эта другая была ему рекомендована директором местного вокзального ресторана по просьбе наших товарищей там. На хитрость надо порой тоже, как вы понимаете, прибегать к хитрости. Если Горбачев честен и добросовестен, это не принесет ему вреда. Однако кое-какие его коммерческие операции и плутни, зафиксированные еще до болезни официантки, отнюдь не свидетельствуют о его непорочности и даже элементарной порядочности. Кроме систематических «недовложений» продуктов в ресторанные блюда, отмечена спекуляция продуктами, а также прихваченными, видимо из Москвы, промтоварами. Кроме того, обнаружена его связь с местными спекулянтами и тайный, при этом, естественно, не безвозмездный, провоз их товаров в различные города по пути следования поезда, а возможно, и в Москву, в чем мы постараемся убедиться сегодня вечером.

Словом, Горбачев — личность достаточно грязная. А последние сутки пути до Москвы, я уверен, дадут нам еще более очевидные тому доказательства. Впрочем, и без этого Горбачева предстоит арестовать за уже выявленные преступления. Но это не наша задача, и мы все материалы передадим в железнодорожную милицию, если, конечно, Горбачев не представит специального интереса для нас в связи с делом Веры Топилиной.

Вот в этом последнем я, признаться, пока что сильно сомневаюсь. Каким бы прохвостом и жуликом ни был Горбачев, но грабить соседку, с которой столько лет живешь бок о бок, а тем более выследить, подкараулить и убить ее, — в это поверить невозможно. Да к тому же и поезд, в составе которого находился вагон-ресторан Горбачева, пришел в тот вечер в Москву, как мы установили, по крайней мере, час спустя после смерти Веры. Значит, не только принять участие в убийстве, но и узнать о нем Горбачев никак не мог. Ну, а заскочив среди ночи часа на два-три домой, чтобы, допустим, убедиться, что все там в порядке, помыться, взять чистое белье или какие-то другие вещи, Горбачев не мог даже предположить, что Веры нет дома, что она не спит у себя в комнате и тем более что ее уже нет в живых. Кажется, убедительно?

И, однако, Жилкин указал на Горбачева.

Конечно, этого мало, чтобы обвинить Горбачева и тем более заставить его в чем-то признаться. Да он просто откажется от того костюма, если даже и в самом деле отдал его Жилкину для продажи. И я тут ничего не смогу доказать. Впрочем, над этим стоит поразмышлять.

Допустим, что Горбачев каким-то образом узнал, что Вера убита, и проник с целью грабежа в ее комнату. Допустим. Он взял там много вещей, нам известен длинный их список. Но только один костюм он дал для продажи Жилкину. Что это означает? Во-первых, его намерение немедленно избавиться от краденого. И это вполне логично. Во-вторых, что он не решился нести вещи в комиссионный магазин или в скупку. И это тоже логично. Наконец, в-третьих, самое главное, что все другие вещи остались у него. Вряд ли Горбачев каждому знакомому дал по вещи на продажу, кроме всего прочего, для этого потребовалось бы иметь больше тридцати таких знакомых вроде Жилкина. В то же время у него, видимо, нет в Москве какого-либо скупщика краденого; которому можно было бы выгодно и безопасно сбыть сразу все вещи. Иначе Горбачев не отдал бы дорогой костюм Жилкину. Итак, все остальные вещи должны были остаться на руках у Горбачева, если, повторяю, допустить, что он совершил эту нелепую и рискованную кражу. Что же он будет в этом случае делать с оставшимися вещами? Жене он их тоже конечно, не осмелится подарить, хотя та, по словам Нины, и умирала от зависти при виде их. Что же остается предположить? По всей вероятности, только одно: он должен был взять их с собой в поездку и попытаться сбыть по дороге. Это для него не составило бы трудностей. Он же связан со многими спекулянтами в других городах. И конечно, легкий и выгодный сбыт может толкнуть такого человека на кражу.

Да, все получается очень стройно и убедительно. Остается сущий пустяк: доказать, что Горбачев эту кражу совершил. И если Горбачев, то… Вот я и вернулся к исходной точке.

Итак, кто же совершил эту кражу? Первая версия — Горбачев — весьма сомнительная. Вторая — те, кто убил Веру. При этом они почему-то не взяли ключи от ее квартиры. Это тоже слабая версия. Наконец, третья — убийство Веры или, точнее, ее смерть и ограбление ее комнаты — случайное совпадение. Преступники, совершившие ограбление, могли приехать на той самой темной «Волге» и действовать, допустим, «на стук», путем подбора ключей, а проникнув в квартиру, они убедились, что комната Горбачева закрыта на замок, и даже не один, в комнате Полины Ивановны кто-то спит, и только комната Веры открыта и в ней никого нет. Это версия самая простая, возражений пока не вызывающая, но в случае ошибки уводящая далеко в сторону от истинных событий.

Все эти соображения я и выкладываю в конце дня Кузьмичу вместе с отчетом о безрезультатном допросе Зинченко.

Помолчав, Кузьмич досадливо заключает:

— Ты рано кончил допрос.

— Но он же больше не ответил бы ни на один вопрос! Он так и сказал. Я вам точно передаю.

— Почему же не ответил бы? Он ведь отвечал до этого. И как хорошо отвечал-то. Вот они разгрузили машину, получили бутылку водки, пошли по той улице, дошли до стройки, увидели паренька рабочего, наконец, распили свою бутылку. Ну, а дальше-то что было?

— А дальше была Вера! Дальше он как раз и не захотел ничего говорить.

— Не захотел? А ты бы перепрыгнул через то место и пошел дальше. Распили они, значит, бутылку. И куда потом поехали? Они ведь домой в ту ночь не пришли. И это была первая такая ночь. Где же они были, что делали? Вот это он тебе, может быть, и сказал бы.

— Сомнительно, — качаю я головой. — Скорей всего, соврал бы.

— Не обязательно. И даже вряд ли, — усмехнувшись, возражает Кузьмич, вертя в руках очки. — Прими в расчет вот что. Он же, этот Зинченко, видел, что ты о том вечере знаешь, все знаешь, кроме главного — что они делали или видели у котлована. Поэтому ему выгодно было бы и дальше продолжать говорить тебе правду, которая к тому же ему ничем не грозит. Так инстинктивно поступает любой преступник, стремясь вызвать доверие к своим словам, стремясь потопить в этом потоке правдивых слов крупицу неправды, миг преступления. Улавливаешь?

— Улавливаю.

— И еще учти. Правду говорить всегда легче, приятней, чем врать. И преступнику тоже. Он просто не знаю как радуется, когда может сказать правду. И Зинченко с удовольствием еще что-нибудь рассказал, если бы ты перепрыгнул через ту опасную точку. Ну ладно. Теперь давай продумаем тактику завтрашнего допроса Горбачева. Мы потом с Исаевым ее уточним, если успеем. Но пока хотя бы вчерне надо продумать.

— А может, его сразу же Допросить, сегодня еще?

— Что ж, ты хочешь его сразу с поезда снять?

— Ну да. Принцип неожиданности сработает.

— Не советую, — сдержанно говорит Кузьмич.

В таких случаях, между прочим, он никогда не запрещает и не приказывает, почти никогда. Кузьмич всегда предпочитает посоветовать, даже поспорить, особенно он любит поспорить. Такой у нас редкий начальник.

— Почему не советуете? — спрашиваю я.

— А потому что если Горбачев и в самом деле совершил эту кражу, то он уже начеку, он, подъезжая к Москве, уже ко всему готов. Задержание на вокзале для него будет не неожиданностью, а сигналом: «Ага, на меня пало подозрение, что-то узнали». К такому обороту дела он тоже готов, не сомневайся. А вот если ты завтра утром приедешь к нему на квартиру и там с ним столкнешься, это будет выглядеть совсем по-другому и вполне естественно. Он уже от соседки все будет знать и решит, что ты просто хочешь с ним побеседовать, раз он сосед. И приготовится к роли свидетеля, даже помощника. И вот тут-то собранные против него факты будут полной неожиданностью. Но сначала ты позволь ему сказать все, что он хочет. Тут тоже кое-что интересное может оказаться. А вот потом начинай прижимать фактами. И тогда ему придется рассказать кое-что из того, что он рассказывать не собирался.

Трудно не согласиться с Кузьмичом, когда он вот так начинает рассуждать. Но я все же пытаюсь спорить с ним на первых порах. Я вообще не умею сразу соглашаться, я обязательно стремлюсь найти, к чему бы придраться и в чем бы усомниться.

Но тут спорить не приходится.

— В принципе согласен, — говорю я, оставляя за собой право поспорить о частностях.

— Ну, а если он решит не ехать домой и надумает скрыться, — предупреждает Кузьмич, — это ему позволить нельзя. Придется задерживать немедленно. Понял?

— Так точно, — отвечаю я.

Мы договариваемся, что с момента прибытия в Москву за Горбачевым будет установлено наблюдение на все время, пока он не будет арестован. А арестовать его в ходе следствия по всем другим, уже вскрытым преступлениям, все равно придется.

Я прошу у Кузьмича разрешение встретить поезд и на первых порах хотя бы визуально познакомиться с Горбачевым. Кроме того, мне надо встретиться с новой официанткой вагона-ресторана. Обычно директор уезжает домой последним, лишь сдав всю отчетность, деньги, остатки продуктов, инвентарь и тому подобное. А официантка, отчитавшись перед ним еще в дороге, освобождается чуть не сразу по приходе поезда. Этим обстоятельством я и хочу воспользоваться, чтобы увидеться с ней.

— Не возражаю, — говорит Кузьмич. — Поезжай. Только мы с тобой еще не кончили. И у нас еще есть время, — он смотрит на часы. — Вон до прихода поезда еще чуть ли не четыре часа.

Я это тоже знаю. И рассчитывал использовать это время совсем по-другому. Например, хотя бы на часок заглянуть к Светке. Я даже на миг представляю себе, как я ее обниму.

— Так вот, — говорит Кузьмич, разом возвращая меня на землю. — Как ты будешь беседовать сегодня с той девушкой-официанткой, это ясно. А вот как ты завтра утром — поедешь прямо из дома, пораньше! — как ты будешь говорить с Горбачевым, об этом мы с тобой пока договорились только в принципе.

Кузьмич усмехается.

Я же вздыхаю про себя. Не брякни я это дурацкое слово, может быть, Кузьмич и не стал бы меня задерживать.

Тактика всякого допроса строится, исходя из личности допрашиваемого, его характера, поведения, связей, из характера преступления, в котором этого человека подозревают, и, конечно, из суммы улик, которые против него собраны.

Личность Горбачева нам уже довольно хорошо известна.

Для этого, правда, нашим товарищам, в частности Пете Шухмину, как бы в порядке компенсации за то, что ему ничего не пришлось делать в Подольске, на этот раз досталось изрядно беготни и хлопот. Пришлось побывать не меньше чем в двух, а то и в трех десятках учреждений, к которым в разное время так или иначе имел отношение Горбачев, и не просто побывать и поговорить с людьми, но помочь многое вспомнить, и, наконец, перерыть горы архивов. Когда все добытые таким образом сведения сошлись вместе, — а это случилось, надо сказать, впервые за все годы сознательной жизни и весьма активной деятельности Горбачева, — то перед нами предстала весьма любопытная картина, особенно на наш профессиональный взгляд.

После окончания семи классов во время войны Горбачев поступает на завод, но вскоре самовольно бросает работу там и на несколько лет исчезает из Москвы. Вновь появляется он здесь уже вполне взрослым человеком. С этого момента и начинается «писаная» история его жизни и «подвигов». Поступив на работу в один из научно-исследовательских институтов, он предъявляет, как потом выяснилось, фальшивый диплом инженера-экономиста и «липовую» орденскую книжку, а также и трудовую книжку с записями о занимаемых им инженерных должностях в весьма солидных учреждениях. Вызывает удивление даже не то, что все эти «документы» были доверчиво приняты и их обладатель зачислен на работу, а тот факт, что он сумел на это» работе продержаться около трех лет! Карьера его прервалась лишь внезапным арестом за кражу вещей у своих сослуживцев. Одновременно разоблачается афера с документами, орденами и воинской службой, У Горбачева наступает вынужденный перерыв.

Однако, выйдя из заключения, он принимается снова судорожно и упрямо прокладывать себе неправедный путь в жизни, вынеся при этом кое-какие уроки из своих прежних неудач. Через некоторое время у него появляется диплом пищевого техникума и трудовая книжка с фальшивыми записями о работе по новой специальности и, естественно, с полным отсутствием следов судимости. От воинской славы Горбачев на этот раз сам предусмотрительно отказывается.

В последующие годы он работал заведующим столовыми, закусочными, кафе и даже ресторанами, а также занимал весьма ответственные должности в пищеторгах различных городов. Затем следует новая судимость, уже за хищения, и довольно длительная отсидка.

А вслед за тем у неутомимого Горбачева появляются в который уже раз «чистые» документы и свежие записи в трудовой книжке, свидетельствующие, что все это время он честно и даже самоотверженно трудился на ниве общественного питания. На этот раз, однако, он выбирает кочевую жизнь на железных дорогах, в вечных разъездах и ловком заметании следов. Женитьба, однако, возвращает его к оседлой жизни в столице, благо у молодой жены имеется здесь немалая площадь.

И вот все последние годы Горбачев, умудренный немалым житейским и всяким иным, менее почтенным, опытам, благополучно заведует вагоном-рестораном, удачливо совмещая эти хлопотливые обязанности с еще более хлопотливыми, но и куда более выгодными операциями, о которых я уже упоминал. Конечно, и в сегодняшних его документах тоже нет и следа его прошлых судимостей.

Такая пестрая и бурная жизнь, естественно, должна повлиять на тактику допросов и бесед, которые нам предстоят с Горбачевым, и в частности той, которая завтра утром предстоит мне.

В свете этой жизни становится ясным, в общих чертах конечно, и характер Горбачева, и его вкусы и повадки. Тут надо добавить, что у него немалое самообладание, апломб и манера с открытой и какой-то подкупающей наглостью смотреть в глаза собеседнику, которого он пытается обмануть. Все это тоже весьма ценные сведения, как вы понимаете.

Но вот сегодняшние связи Горбачева нами изучены слабо. На это просто-напросто не хватило времени.

И все-таки хуже всего обстоит у нас с уликами против него по делу Веры Топилиной. Тут, кроме показаний Жилкина, мы больше пока ничем не обладаем. А если учесть все остальные соображения, то и вообще причастность Горбачева к этому делу кажется весьма сомнительной.

— Да, один Жилкин ничего не стоит, — сухо соглашается Кузьмич. — Что-то надо еще.

Все эти дни мне кажется, что Кузьмич не может мне простить гибель Гриши Воловича. Но вчера я случайно узнал совсем другое. Кто-то напомнил ему о нашей телефонной стычке, и Кузьмич якобы сказал: «Ехать надо была. Зря я тогда кобенился. Стар, видно, стал». Однако слова эти могли и придумать и исказить. Поэтому я наедине с Кузьмичом до сих пор чувствую себя как-то неуютно.

— Конечно, прежде всего Горбачев будет отрицать, что приезжал ночью домой, — говорит Кузьмич. — Так?

— Так, — соглашаюсь я. — И его тут действительно никто не видел…

— Да, конечно… никто не видел… тут… — медленно повторяет Кузьмич, устремив взгляд в темное окно и бережно попыхивая последней за этот день сигаретой. — Но его кто-то мог видеть той ночью в вагоне. Должен был видеть. Он же срочно готовился к новому рейсу наутро. — Кузьмич поворачивается ко мне. — Так ведь?

— Там могли заметить, что он уехал. Вот и все. А куда уехал, этого он им мог и не докладывать, — возражаю я.

— Мог. Но скорей всего — доложил. Ты представь себе обстановку. Все спешат, суета, тысяча дел, утром новый рейс. И вдруг директор уезжает. Куда, зачем, надолго ли? Естественно же все это сказать окружающим. «Проверю, как там дома, захвачу кое-что…» Ну, как не сказать? Тем более что у него и в мыслях пока ничего дурного нет. Это уж потом, когда он домой приедет…

Ох, какое сомнение сквозит в голосе Кузьмича, когда он произносит последние слова!

— Чует мое сердце, Федор Кузьмич, что и тогда у него никаких дурных намерений не возникло, — вздохнув, говорю я.

— М-да… — Кузьмич досадливо трет ладонью затылок. — И тем не менее…

Некоторое время мы еще обсуждаем различные детали завтрашней моей встречи с Горбачевым. Потом я смотрю на часы и говорю без всякого энтузиазма, ибо я терпеть не могу делать бесполезную работу:

— Мне пора, Федор Кузьмич. На вокзале надо еще осмотреться и поговорить с товарищами.

— Давай, — устало соглашается Кузьмич.

Он тоже, по-моему, не в восторге от положения дел.

Пока я добираюсь до вокзала, я не перестаю думать о том, что мы идем по какому-то ложному пути. Все произошло иначе и проще. Случай… Его превосходительство Случай вмешался в дело. Вот и все. И это может спутать все карты, как известно. Конечно, Горбачев отменный прохвост и способен на все. Но должно было что-то случиться…

Мне, однако, не удается продумать все до конца. Я приезжаю на вокзал.

Там я прежде всего разыскиваю комнату милиции, где меня уже ждут наши ребята.

Один из них в форме. Он должен открыто зайти в вагон-ресторан, осведомиться у Горбачева, все ли у него в порядке, и незаметно передать официантке, что ее ждут в одной из комнат для транзитных пассажиров, где, кстати, она и переночует, чтобы завтра уехать назад, в свой город. Остальные сотрудники должны будут взять под наблюдение Горбачева и убедиться, что он поедет ночевать домой. В случае, если он попытается скрыться, им предстоит его задержать. Ну, а я лишь издали буду наблюдать за вагоном-рестораном, постараюсь увидеть Горбачева — это поможет мне в завтрашнем разговоре с ним, — увидеть официантку, и это упростит нашу встречу, да и вообще я понаблюдаю за всем, что будет происходить вокруг вагона-ресторана за время его стоянки у перрона. Мало ли какие встречи произойдут у Горбачева и какие люди неожиданно появятся здесь.

Некоторое время я прохаживаюсь по людным и шумным, несмотря на поздний час, залам ожидания, мимо закрытых киосков и высокой буфетной стойки, возле которой, напротив, жизнь бьет ключом и сгрудилась изрядная очередь. Я бреду между длинными, массивными скамьями, где сидят и лежат люди и где очень много детей. Кто-то здесь спит, другие читают, закусывают, играют в карты или домино, беседуют. Детишки или спят, или капризничают, им тяжко проводить так ночь, я их очень хорошо понимаю. Мне самому тяжко. Тьфу! Глупость какая в голову лезет.

Но вот глухой скрипучий голос диктора, еле перекрывая шум в зале, сообщает о подходе нужного мне поезда.

Я застегиваю пальто, поглубже нахлобучиваю шапку и выхожу на перрон. Холодно, сыро. Ветер остервенело задувает со всех сторон, от него нет спасения. Люди пятятся спиной к нему, прячутся за выступы стен, за уснувшие ларьки и киоски. Гремят пустыми тележками носильщики в белых фартуках, рассыпаясь вдоль перрона и по пути сердито окликая зазевавшихся людей.

Я уже знаю, где приблизительно должен остановиться вагон-ресторан, и иду к тому месту, лавируя среди встречающих и обходя тележки носильщиков. Встречающих, кстати, удивительно много. Я даже не ожидал, что в такой поздний час и в такую чертову погоду их будет так много. А впрочем, возможно, именно поэтому прибыло такое количество встречающих. У многих я вижу в руках теплые пальто, ведь поезд-то из Средней Азии. Это хорошо, что на перроне так много людей, тем незаметнее будем здесь я и мои товарищи.

Добравшись до нужного места, я нахожу небольшой выступ в стене вокзального здания, который хоть отчасти может спасти меня от свирепых порывов ветра, и прячусь за него. Кстати, отсюда, оказывается, удобно наблюдать и за людьми на перроне. Он и вообще-то хорошо освещен, а одна из ламп висит прямо над тем местом, которое меня интересует. Мне все отлично видно.

И вот через некоторое время мне начинает казаться, что вовсе не я один ожидаю прибытия вагона-ресторана. Не поезда вообще, а именно вагона-ресторана. Ожидающие его люди — двое мужчин и три или четыре женщины — тихо и беспокойно переговариваются между собой, стараясь, однако, делать это незаметно для окружающих и притворяясь, что не знают друг друга. В руках у женщин большие кожаные сумки на «молниях», а у одного из мужчин даже объемистый чемодан.

Физиономии и повадки этих людей мне не нравятся. Кажется, первые сообщения с пути следования поезда подтверждаются: Горбачев, очевидно, участвует в каких-то спекулятивных махинациях. Если так, то его можно задержать немедленно, с поличным, то есть с «товаром», который он этим людям, очевидно, везет, а заодно и самих этих спекулянтов. И тогда Горбачеву будет некуда деться. Это не только облегчит задачу товарищам, которые будут вести следствие по его делу, но и поможет нам, ибо отвлечет внимание Горбачева, притупит его настороженность и все опасения в отношении вещей Веры Топилиной, если, повторяю, они вообще у него имеются. Что же делать? Взять Горбачева немедленно, тут же? Но что на это скажет Кузьмич? Ведь я нарушу его приказ. А у меня, к сожалению, и так уже испорчены с ним отношения.

Но сейчас ситуация сложилась иначе, совсем иначе, чем мы с Кузьмичем предполагали. В руки идут прямые доказательства, изобличающие Горбачева в преступлении. Что же касается нашего дела, то главное, что заботило здесь Кузьмича — элемент внезапности, — остается, ибо арестованный Горбачев будет ждать завтра от меня совсем не те вопросы, которые я ему задам.

Пока эти мысли проносятся у меня в голове, я не спускаю глаз с людей, которые вызвали мое подозрение. И подозрение это все больше крепнет.

В это время вдали, из темноты, уже доносится нарастающий гул приближающегося состава, слышатся свистки электровоза. Суета на перроне усиливается, людей становится еще больше. Все напряженно смотрят в одну сторону, откуда вот-вот должны возникнуть огни прибывающего поезда.

Так брать Горбачева или не брать? А вдруг я ошибаюсь, вдруг не удастся взять его с поличным? Тогда придется отпустить да еще извиниться. И лучшего для него сигнала об опасности трудно придумать. И большего провала операции тоже. Вот уж когда элемент внезапности исчезнет начисто. И Кузьмич спросит с меня «на всю катушку». Что же делать? К тому же никого из товарищей я не вижу, зрительная связь нарушена, мы не ожидали такого количества людей на перроне. А я один не смогу задержать всю группу.

— Вон он!.. Вон!.. Идет!.. — восклицает какая-то женщина недалеко от меня. — Видите?! Видите?!

— Да!.. Идет!.. Идет!.. — подхватывают другие голоса.

В самом деле, из темноты вырываются сначала яркие снопы света, а затем надвигается грохочущая темная масса электровоза. Вслед за ним мимо нас проплывают ярко освещенные окна вагонов. К ним прильнули взволнованные, улыбающиеся лица. Пассажиры что-то кричат за стеклом, машут кому-то руками.

Один за другим проплывают мимо меня вагоны. И вот еще издали я вижу, точнее, угадываю по темным окнам приближающийся вагон-ресторан.

Все медленнее, медленнее плывут вагоны. Ресторан уже совсем недалеко. Еще ближе, еще… Слышится легкий лязг. Поезд останавливается.

Проводники вагонов распахивают тяжелые двери, освобождают металлические лесенки и первыми спускаются на перрон. У каждого вагона внизу уже толпятся встречающие, слышатся радостные и возбужденные возгласы, смех, кто-то кого-то обнимает, вырывает из рук багаж.

Я вижу, как дверь вагона-ресторана тоже открывается и по ступенькам спускается высокий дородный мужчина в меховых сапогах, в которые вправлены брюки, в красивой меховой безрукавке поверх пиджака и в пушистой шапке-ушанке. Улыбаясь, он здоровается с одним из подошедших. В это время за его спиной в вагон шмыгают две или три женщины. Через минуту они появляются снова, у них в руках тяжелые свертки и сумки. Мужчина в безрукавке и шапке всего этого как будто не замечает. Сумки и свертки тут же принимают из вагона оставшиеся на перроне женщины и мужчина. Рядом уже появляется носильщик со своей тележкой.

Ну, нет! Этого уже я не допущу. Будь что будет, но я нарушу приказ. За Горбачевым следят мои товарищи. Если я к нему подойду, они поймут, в чем дело, и помогут задержать всю группу. Этих жуликов нельзя упустить. А то, что они жулики, можно дать голову на отсечение.

Я делаю порывистое движение…

Но вдруг происходит что-то непредвиденное. Я вижу, как к вагону-ресторану сразу с нескольких сторон подходит группа людей. В ту же минуту человек, который только что взял сверток у женщины с площадки вагона, бросает его и пытается бежать, какая-то из женщин пронзительно визжит и тоже пробует скрыться, а другая бьет сумкой кого-то из удерживающих ее людей, потом падает на перрон и начинает отбиваться ногами. Сцена безобразная, но женщину быстро подхватывают и уводят, остальные не сопротивляются. Вместе с другими уводят и негодующего красного Горбачева.

Вот так история! Я не знаю людей, проведших эту операцию. Я только не сомневаюсь, что это работники милиции и, скорее всего, их привела сюда на перрон, к поезду, группа спекулянтов, за которой они следили. Тогда они шли с другого конца цепочки, и Горбачев им не был известен.

В этот момент появляются двое наших работников в форме и берут под охрану вагон-ресторан. Один из них мне знаком, это он по нашему плану должен был зайти открыто в вагон-ресторан.

Я подхожу к нему и он мне шепчет:

— Товарищи появились в последний момент. Мы решили, что вашим планам они не помешают.

— Будем надеяться, — не слишком уверенно отвечаю я и добавляю: — Зайдите и предупредите официантку, я ее буду ждать где договорились.

Молодой лейтенант ловко вспрыгивает на площадку вагона и исчезает за дверью.

Я спрашиваю второго сотрудника:

— Откуда товарищи, которые провели операцию?

Он называет мне номер городского отделения милиции и даже фамилию и должность старшего группы.

Теперь все ясно.

Спустя несколько минут в комнату, где я нахожусь, заглядывает невысокая полная девушка и настороженно спрашивает:

— Можно?

— Если вы Галя, — улыбаясь, отвечаю я и встаю ей навстречу. — А вы Галя?

— Ага, — ответно улыбается она. — А еще я лейтенант Воронцова.

И хотя эта белозубая улыбка очень ее украшает, в глазах девушки настороженность не исчезает.

— Ну совсем хорошо, — говорю я. — Садитесь, Галя, и докладывайте о своем путешествии. Я — старший лейтенант Лосев, и зовут меня Виталий. Любуйтесь.

И протягиваю ей свое удостоверение.

Галя довольно придирчиво его изучает, после чего взгляд ее смягчается, и в нем светится уже явное дружелюбие.

Девушка усаживается напротив меня, устало расстегивает пальто, стягивает с головы вязаную шапочку и достает из сумочки сигареты.

Мы закуриваем, и Галя приступает к рассказу.

Она, между прочим, оказывается весьма наблюдательным, памятливым и находчивым человеком.

Галя не только подтверждает уже известные нам факты хищений продуктов, спекуляции и при этом называет мне фамилии людей из числа поездной бригады, которые все это знают и могут подтвердить. Галя сообщает и два чрезвычайно важных для меня факта. Оказывается, Горбачев продавал по пути вещи, причем вещи женские, драл за них втридорога, хотя вещи эти и в самом деле были дорогими и модными. Об этом Гале рассказали женщины из поездной бригады.

А две последние вещи Горбачев продал уже при Гале. Одну из них он сразу предложил ей. Она была чрезвычайно удобным для него покупателем: ведь на следующий день ее уже не будет в Москве. Галя покупать эту кофточку, естественно, не собиралась, но, как бы сомневаясь, показала ее еще двум женщинам-проводницам, и одна из них все-таки решилась купить ее для дочки.

Вторую вещь — платье — Горбачев при Гале продал другой проводнице. Та долго торговалась с ним, прозрачно намекая, что знает о нечистом пути, каким это платье попало к Горбачеву. И тот, наконец испугавшись, продал ей это платье чуть не вдвое дешевле, чем собирался. А проводница потом смеялась и хвасталась, как она ловко припугнула Горбачева, ничего, конечно, не зная о платье, но зато хорошо зная самого Горбачева.

Галя называет мне фамилии обеих проводниц. Первую, я вижу, ей жалко, а вторую — нисколько. Дело в том, что, если обе вещи окажутся крадеными, их придется конфисковать.

И неожиданно заключает:

— А обе вещи из вашей ориентировки, это точно. У меня на вещи глаз ужас какой точный. Можете даже не сомневаться.

— Это мы сейчас проверим, — скрывая волнение, говорю я и вынимаю копию нашей ориентировки. — Ну-ка укажите здесь эти вещи.

И Галя, придвинувшись ко мне и пробежав список глазами, не колеблясь, указывает толстеньким, ярко наманикюренным пальцем на две строки в длинном перечне украденных вещей.

— Вот, точно! — восклицает она и победно смотрит на меня. — Не сойти мне с этого места!

— Ну, Галочка, если это так, то я не знаю, как вас наградить, — говорю я.

Да, если это так, то Горбачеву некуда деться. Это именно то, чего не хватало мне для его допроса, для победы в этом допросе.

Я смотрю на часы. Почти двенадцать ночи. И тем не менее надо действовать. Галя предупредила: вторая из проводниц, кажется, намерена в свою очередь продать то платье. Тогда исчезнет важнейшая улика против Горбачева. Так что время терять нельзя. Поезд пришел в Москву всего сорок пять минут назад. Значит, проводницы еще не убрали вагоны, не сдали белье, они еще в поезде, который стоит где-то недалеко, на запасных путях. Надо успеть застать их там.

Я вижу, как устала Галя. Да, сутки такого нервного напряжения выдержит далеко не каждая. Все надо было увидеть, оценить и запомнить. А все увидеть совсем не просто, да еще так, чтобы не заметил, не насторожился Горбачев, опытный, травленый жулик, да и вообще чтобы никто не насторожился, чтобы все вокруг вели себя обычно, естественно, как всегда. Да, это было непростое задание. И поэтому Галя прямо-таки валится с ног от усталости и засыпает уже сидя, у меня на глазах.

Я и сам изрядно устал, и голова болит нестерпимо. Ведь спал я прошлой ночью каких-нибудь три часа, а до этого, той же ночью, мы брали бандитов, и по мне стреляли. Это, между прочим, тоже отражается на нервах.

Но делать нечего. Я торопливо прощаюсь с Галей, желаю ей спокойной ночи и еще раз благодарю за помощь.

Спустя несколько минут, захватив с собой еще одного сотрудника, двух комсомольцев-дружинников в качестве понятых и прикомандированного к нам железнодорожным начальством молчаливого усатого дядю из службы резерва, мы шагаем в темноте по шпалам, огибаем черные, застывшие вагоны, домики для рабочих, стрелки. В этом бесконечном лабиринте поездов можно заблудиться и днем. Какой-то вымерший, таинственный город на колесах.

Но где-то вдруг мелькает свет, хотя мы еще довольно долго пробираемся к нему, огибая цепочки вагонов.

Вот наконец и нужный нам состав. Окна его вагонов освещены, кое-где мелькают людские тени.

Мы разыскиваем начальника поезда и объясняем причину своего появления. Он не удивляется, он уже знает об аресте Горбачева и ждет дальнейших неприятностей.

Вся процедура изъятия краденых вещей — а я не сомневаюсь, что они краденые, хотя формально они так будут называться лишь после опознания их Ниной или Полиной Ивановной, — вся процедура эта занимает немало времени и достаточно неприятна. Немало времени это занимает потому, что приходится составлять протоколы «выемки» этих вещей, а до этого прождать чуть не час, пока приедет следователь, которому поручено вести дело Горбачева и группы связанных с ним спекулянтов. Кроме протоколов, мы подробно записываем показания обеих женщин о том, как эти вещи к ним попали, причем вторая из проводниц вначале вообще не желала выдать платье, а затем попыталась умолчать о некоторых подробностях своей сделки с Горбачевым. Освобождаемся мы только в третьем часу ночи. И всю длинную дорогу домой я мечтаю только об одном: бухнуться в постель и уснуть.

— Ничего не знаю, — резко заявляет мне Горбачев на следующее утро, когда я вместе со следователем вызываю его на допрос. — Ничего не знаю и знать не желаю! Провокация! Я буду жаловаться!

— Что именно вы считаете провокацией? — вежливо осведомляется следователь.

— Мой арест, что же еще! Предупреждаю: вам это даром не пройдет. Я до генерального прокурора дойду! Я ваши номера знаю! Ученый!

— Спешите, Горбачев.

— Что значит «спешите»?

— Надо бы сначала узнать, в чем вас обвиняют.

— Знать не желаю!

— Ну-у, что это за позиция? — усмехается следователь. — Другой на вашем месте сперва бы выяснил, не только в чем обвиняют, но и чем обвинение доказывают. А потом бы уж решал, жаловаться ему или защищаться.

Горбачев тяжело разваливается на стуле, огромный, рыхлый, у него бритая до глянца, крупная голова, оплывшее бабье лицо и живые, очень сметливые глаза.

— Ну ладно, — снисходительно соглашается он. — Выкладывайте, что у вас там есть.

Прищурившись, он в упор смотрит на меня.

— Следователь, — говорю я, — предъявит вам обвинение в хищении продуктов, в спекуляции, в подделке документов и в сокрытии прошлых судимостей.

— Так это следователь, — насмешливо говорит Горбачев. — Ну, а вам что от меня надо?

— Чтобы вы ответили на один вопрос: откуда у вас вещи Веры Топилиной, вашей соседки по квартире?

— Какие еще вещи? — враждебно спрашивает Горбачев. — Чего вы мне клеите. У меня грехов и так хватает.

Я терпеливо перечисляю: костюм, кофточка, платье, и называю людей, у которых эти вещи обнаружены.

— Врут они! — хладнокровно заявляет Горбачев.

— Что врут?

— Все! И вы на меня это дело лучше не вешайте. Не пройдет! Я и дома-то в ту ночь не был.

— Это кто-нибудь может подтвердить?

— Э-э, уважаемый, на такой крючок меня не подденешь. Я воробей стреляный. Это вы доказывайте. А я погляжу, что у вас получится. Кто меня дома видел? Кто видел, что я эти тряпки у Верки брал? Никто не видел. Нет таких людей, понятно? Значит, и прямых улик у вас нет. А на косвенных вы далеко не уедете. Сто раз суд будет возвращать на доследование. Мартышкин труд. А я вам ничего не скажу. Положь мне прямые улики, тогда поговорим. Вот так.

Глава 5.

НАШИ НЕОБЫЧНЫЕ ПОХОРОНЫ

Я сижу в кабинете Кузьмича и от досады прошу разрешения закурить, совершенно забыв на миг наше неписаное правило не курить в его кабинете.

— Перебьешься, — говорит Петя Шухмин.

— Пусть потянет, — сухо разрешает Кузьмич. — Ишь какой расстроенный. Как будто он ожидал, что этот Горбачев упадет перед ним на колени и все расскажет. А он, милый ты мой, всю юриспруденцию знает не хуже нас с вами. Имел возможность изучить. На собственном опыте. И он прав, конечно: выкладывай доказательства. А у нас…

— Но вещи же! Вещи же с кражи! — не выдерживаю я.

— Ну и что? — сердито спрашивает Кузьмич. — А как они к нему попали, ты знаешь? Да он скажет, что купил по дешевке у какого-то бродяги на вокзале. Или под забором нашел. И все. Ты ничего не докажешь.

Да, с задержанием Горбачева и обнаружением у него краденых вещей дело нисколько не продвинулось вперед. Ведь мы и раньше, от Жилкина, знали, что у Горбачева каким-то образом появились вещи Веры Топилиной. Кстати, сегодня утром и Нина, и Полина Ивановна опознали обе вещи, платье и кофточку. Но откуда они взялись у Горбачева, остается неясным.

— Неизвестно даже, ездил он в ту ночь домой или нет, — задумчиво говорит Петя Шухмин. — Вот черт!

— Кто был с ним ночью в вагоне-ресторане? — спрашивает Кузьмич. — Ты выяснил?

— Конечно, — отвечаю я и безнадежно машу рукой. — Никто не видел, чтобы он уезжал куда-нибудь.

— Кто же все-таки был? — невозмутимо повторяет свой вопрос Кузьмич. — Давай назови.

— Ну, официантка была. Та самая, что потом заболела в пути. Повар был. Слесарь, электрик. Потом экспедитор, который продукты привез. Двое грузчиков.

— Грузчиков?! — подскакивает на своем стуле Петя.

— Можешь не волноваться. Совсем другие грузчики.

— А те? Они тоже в ту ночь были на вокзале? — не унимается Петя.

— Неизвестно. Зинченко ничего про это не сказал. Но вообще-то они все там возле ворот и на путях крутятся. Как кликнут, так и бегут. Паспортов не спрашивают и регистрации не ведется. На два-три часа живая сила нужна, чтобы продукты быстрее перегрузить. Вот и все.

— С кем же ты про Горбачева говорил? — спрашивает Кузьмич.

— С поваром. Со слесарем. С экспедитором. Никуда, говорят, он надолго не отлучался. Но они тоже не всю ночь, конечно, при нем находились.

— М-да. С этой стороны, пожалуй, не подберешься, — соглашается Петя. — А ведь подход должен быть. Взять хоть Зинченко…

— А! — безнадежно машу я рукой. — Этот больше ничего не скажет, пока мы того бандита не поймаем, Федьку.

— По кличке Слон, — безразличным тоном добавляет Кузьмич.

Мы с Петей на минуту умолкаем, ожидая, не сообщит ли Кузьмич еще что-нибудь об этом Федьке. Мы, конечно, не забыли, что Федькой Кузьмич занялся сам, занялся потому, что тот совершил слишком уж дерзкое и опасное преступление, и еще потому, что каждый час пребывания его на свободе грозит бедой. Ну, а когда Кузьмич за что-то берется, то можно ожидать открытий и почище того, какая у этого бандита Федьки имеется кличка. Однако расспрашивать Кузьмича мы не решаемся, да и бесполезное это занятие. Кузьмич сообщает всегда только то, что нужно знать по тому или иному делу, и очень редко то, что знать нам интересно и любопытно; так что расспросами у него все равно ничего не добьешься.

— И вот еще что не забудьте, — говорит Кузьмич. — Завтра в семнадцать часов хороним Воловича. Из морга районной больницы выносим. Знаете, где она?

— Найдем, — киваю я. — И вообще траурное объявление висит.

— Оно не только там висит, — поправляет меня Кузьмич. — Оно во многих местах висит.

Что-то в его голосе невольно настораживает меня, но я не задерживаю на этом внимания. Тем более что вслед за этим Кузьмич добавляет и вовсе уже странные слова:

— Если увидите меня там, не подходите.

При этом тон его не позволяет задавать какие-либо вопросы в связи с таким странным приказом. И мы с Петей только коротко и сдержанно отвечаем почти одновременно:

— Слушаюсь.

А я вновь возвращаюсь мыслями к Горбачеву, который куда больше меня занимает, чем все слова и интонации Кузьмича.

— Все-таки подозрителен этот Горбачев, — задумчиво говорю я. — Возможно, что он и в убийстве замешан. На нем пробы негде ставить.

— Насчет убийства… не думаю, — качает головой Кузьмич. — Опять ты психологии не учитываешь. На убийство малознакомого человека при определенных обстоятельствах он, может быть, еще и пойдет. А соседки, которую столько лет знает, да еще из-за тряпок… нет, не думаю. Но работать вокруг него надо, это ты прав. И узнать, каким ветром к нему эти вещи задуло, тоже надо. Я, кстати, говорил утром с тем городом, где официантку сняли. Ей уже лучше, и врачи разрешили ее допросить. Вот ребята наши ее и поспрошают насчет той ночи в Москве. Ну, и обо всем другом, конечно. Там мой знакомый один оказался, опытнейший работник. На него надеюсь.

Горбачев Горбачевым, но ты и о другом не забывай, — ворчливо добавляет Кузьмич. — Ты мне того человека найди, который был вечером с Верой на стройке. Чтобы из-под земли мне его нашел, понял? Это важнейший свидетель, если… если не хуже, конечно.

— Гвоздем он у меня в голове сидит, этот тип, — говорю я сердито. — Сегодня мне должны дать сведения о тех, кто за Верой ухаживал, их человек семь набралось. — И, усмехнувшись, добавляю: — Все по линии ее работы, так сказать.

— Про фотографию смотри не забудь. Может, кто из них снят там. Чем черт не шутит.

— Проверю. Будьте спокойны, — я вздыхаю. — К сожалению, Нина никого там не знает. И Полина Ивановна тоже. И Люба. Теперь только на школьную Верину подругу надеюсь, очень близкую подругу. Но ее еще найти надо. Ни фамилии, ни адреса.

— Вот и ищи.

Нет, Кузьмич ничего мне не простил. Хотя я по-прежнему не понимаю, в чем моя вина, в том, что настоял на операции, в которой погиб Гриша? Но он же сам сказал…

Я возвращаюсь в свою комнату и усаживаюсь к столу. Закурив, по привычке откидываюсь на спинку стула, вытягиваю ноги далеко в проход между столами, и рассеянный мой взгляд упирается в пустующий напротив стол Игоря.

Эх, обсудить бы мне с моим другом план поиска! Как легко рождаются гениальные идеи, когда мы думаем вместе. Как спокойно и уверенно я себя чувствую, когда рядом Игорь. А сейчас вот сиди и думай сам. И неизвестно, когда наконец Игорь появится за этим столом. И появится ли вообще…

Придя к такому грустному выводу, я, невольно вдруг спохватившись, заставляю себя сосредоточиться на делах.

Да, сегодня я наконец должен найти эту Катю. Школьная подруга. Школьная! Отсюда и надо плясать. Школа должна быть недалеко от дома. А Вера родилась и всю свою короткую жизнь прожила в одном и том же знакомом мне доме. Оттуда она и ходила в школу. И кончила ходить каких-нибудь пять лет назад. Я кончил ходить чуть не десять лет назад, а меня еще в моей школе прекрасно помнят. Ну что ж. Надо действовать.

Я решительно поднимаюсь, гашу сигарету и натягиваю пальто. Дежурная машина за считанные минуты подбрасывает меня к дому, где жила Вера. Оттуда я начинаю свой поиск.

Первый мой визит конечно же к Полине Ивановне.

Старушка выглядит неважно, глаза покраснели, опухли и смотрят с тоской и какой-то даже отрешенностью, морщинистое лицо еще больше осунулось и стало совсем птичьим. А движения ее кажутся еще суетливее.

Сейчас Полина Ивановна орудует на кухне. Она уговорила меня выпить чаю. Я чувствую, как ей тоскливо и страшно и как хочется говорить о Вере, как приятно вспоминать прошлое, а совсем далекое тем более.

— Сколько же лет вы знали Веру? — спрашиваю я.

— Да, считай, как она родилась, так и познакомились, — отвечает Полина Ивановна, доставая из шкафа печенье. — И мать покойницу Наталью Максимовну знала, царствие ей небесное, да и того, беглого, тоже знала, — уже совсем другим, враждебным тоном добавляет она. — Бог его, говорят, наказал.

— И в школу девочки при вас ходили?

— А как же? Ясное дело, при мне. И Верочка, и Нина.

— Вы, случайно, Катю не знаете, подружку Верину по школе?

— Почему же не знаю, — обиженно отвечает Полина Ивановна. — Знаю я ее. В штанах ходит.

Она опять вскакивает и начинает что-то торопливо отыскивать на полках шкафчика.

— А фамилия этой Кати как?

— Вот уж, милый, не знаю. Катя и Катя, вот и все.

— Ну, может, знаете, где живет?

— Да недалеко. Как, бывало, позвонит по телефону-то, так через пять минут и прискачет. А в гостях у нее я не бывала. Нечего мне там делать. А тебе-то она зачем?

— Все мне надо знать, — улыбаюсь я. — Очень я, понимаете, любопытный. Вот скажите, здесь, в доме, у Веры подружек не было, которые с ней вместе в школу ходили?

— Ну, как так не было? Только ведь кто куда, — отвечает Полина Ивановна, продолжая озабоченно рыться на полках шкафа. — Все больше замуж повыскакивали. Уж и не знаю, кто и остался. Ей-богу, не знаю.

Про себя я решаю, что надо бы зайти в домоуправление и по домовой книге отыскать женщин того же года рождения, что и Вера, а дата прописки укажет, ходили ли они в школу, живя здесь, или переехали сюда позже. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит Катю? Это путь, конечно, обнадеживающий, но кропотливый, и я потеряю здесь немало времени.

Но тут мне приходит в голову новая мысль.

— Полина Ивановна, — говорю я, — а вы, часом, не помните, где находится школа, куда Вера ходила?

— Как же не помнить! По сто раз на день мимо хожу. Туточки, за углом, она и будет, — обрадованно отвечает старушка.

Она наконец разыскала то, что хотела. Это оказывается небольшая баночка с вареньем, как видно, домашним, собственного изготовления, при этом тщательно закрытая и перевязанная. Судя по тому, как Полина Ивановна ее искала, это единственная баночка. Но старушка так обрадована моим приходом, что непременно хочет его чем-то отметить.

И я энергично протестую:

— Не надо, не надо, Полина Ивановна. Я варенье не люблю.

После всяческих уговоров она со вздохом убирает банку, которую я так и не дал открыть, и снова подсаживается к столу.

А я украдкой поглядываю на часы и спрашиваю:

— Так где же все-таки эта школа? За каким углом?

Старушка принимается довольно сбивчиво объяснять, и я хоть и с трудом, но все же постепенно начинаю разбираться в местной географии.

Потом я прощаюсь.

В последний момент, уже в передней, надев пальто, я вспоминаю о Нине. Полина Ивановна сообщает, что та сегодня утром, после опознания Вериных вещей, уехала к себе в Подольск. Муж приехал за ней на грузовой машине, и они уложили туда все, что было в Вериной комнате. Только диван не вошел, за ним они отдельно приедут, и дверь по этому случаю заперли.

— Хоть бы мне чего на память о Верочке оставили, — с обидой вздыхает старушка. — Хоть какую-нибудь безделицу. Все забрали. Подчистую. И ложечку с кухни. Веник Верочкин и тот увезли. Сам все углы обшаривал.

Да, милые люди, ничего не скажешь. Прав был старый доктор. Конечно же в папочку эта Нина пошла, не в мать же. В мать пошла Вера. Вот они, гены, никуда от них пока что не денешься, ни от плохих, ни от хороших. Переделывать характеры удается, как известно, редко, и то уж когда навалимся, если что-то особо опасное появляется на свет божий. Да и в этом случае не всегда получается. Это тоже известно.

Полина Ивановна провожает меня до двери. И я слышу, как запирает она за мной все замки и еще цепочку накидывает, видимо напуганная событиями последних дней.

Я выхожу на улицу и останавливаюсь, чтобы сориентироваться и прикинуть «на местность» путаные старушкины объяснения, затем решительно направляюсь в сторону большого гастронома, указанного мне в качестве одного из ориентиров. Следуя дальнейшим указаниям Полины Ивановны, я уверенно сворачиваю за угол, прохожу весь переулок до самого конца, но никакой школы не обнаруживаю.

Зато мне неожиданно попадается ватага ребятишек с портфелями. Вот эти-то юные граждане охотно указывают мне проходной двор, через который, по их словам, я и попаду в соседний переулок, где находится школа.

Дальше я следую уже куда уверенней, хотя на пути у меня неожиданно возникает массивная ограда из бетонных секций, в которой, однако, энергичные школьники умудрились все же выломать пару солидных стоек и тем обеспечить себе кратчайший путь в храм познаний.

Вскоре я оказываюсь перед четырехэтажным, потемневшим от времени зданием с огромными и замысловатыми арками окон и массивной резной дверью. Наверное, в незапамятные времена тут размещалась еще гимназия, не иначе.

Я попадаю в просторный высокий вестибюль, по сторонам которого полукружьями тянутся гардеробы, отделенные от самого вестибюля красивыми мраморными барьерами. Широкая, тоже мраморная лестница ведет наверх. А возле нее на одной из высоких массивных дверей вполне современная табличка: «Канцелярия». Мне сюда.

В большой комнате несколько столов. За каждым что-то пишут и читают пожилые, на вид суровые женщины. Однако на мои вопросы они отвечают охотно, к тому же весьма обстоятельно и не торопясь, словно для того, чтобы я успел все за ними записать.

Наконец я подсаживаюсь к одному из столов, и очень полная седая женщина начинает вместе со мной перелистывать большую книгу с записями. Здесь все выпускники школы того года, когда заканчивала учебу в ней Вера Топилина.

— Верочку я помню, — улыбается женщина. — Ах, какая прелестная девочка была! На выпускном вечере у нас был в гостях тогда маршал. И Верочка преподнесла ему цветы от класса. А он ее поцеловал и цветы отдал ей. Вы помните, Анна Львовна? — обращается она к одной из женщин и получив утвердительный кивок, снова поворачивается ко мне: — И Верочкину сестру помню. И маму. Я ведь здесь скоро двадцать пять лет. Всех детей помню. Можете меня о ком хотите спросить. А как Верочка живет, не знаете?

У меня не поворачивается язык сказать ей правду. Но и утаивать случившееся тоже ведь глупо. И все же я довольно невнятно бормочу:

— Не знаю. Мне вот Катю надо отыскать.

— Сейчас, сейчас, — говорит женщина, перелистывая страницы. — Давайте смотреть. У них ведь там, кажется, не одна Катя была.

Да, Катей в этом выпуске оказывается целых четыре. Но в классе, где училась Вера, всего одна — Катя Стрелецкая. Скорей всего, это и есть Верина закадычная подружка.

— Тоже очень славная девочка, — говорит женщина и улыбается каким-то своим воспоминаниям. — Заводилой была и баловницей немыслимой.

Я выписываю адрес Кати Стрелецкой.

Это совсем недалеко, в том самом переулке, который мне указала Полина Ивановна. И я снова бреду уже известным мне проходным двором, протискиваюсь через пролом в ограде. Интересно, почему бы тут не сделать калитку? Хотя бы потому, что ребятам так ближе в школу. Мы не приучены обращать внимание на такие пустяки.

Дом, где живет Катя Стрелецкая, оказывается стареньким, двухэтажным, вросшим в землю в самой глубине большого двора, и деревья упираются в серое небо черными, безлистыми уже сучьями высоко над его крышей. Первый этаж дома кирпичный, а второй бревенчатый, это легко заметить, потому что штукатурка во многих местах отвалилась и из-под нее выступает внизу кирпичная, осыпающаяся кладка, а наверху — потемневшие от времени и непогод бревна. Уцелел этот древний старичок, наверное, только потому, что уж очень далеко спрятался от глаз людей. Даже попав во двор, его не сразу увидишь за деревьями и путаницей кустарника. И дорогу-то не найдешь — приходится шагать прямо по грязи, через кусты. Но уж летом в этом домике, наверное, благодать, ничего, кроме деревьев, из окон не видно, как в лесу люди живут.

Катина квартира на втором этаже, туда ведет скрипучая полутемная лестница с расшатанными перилами.

Пока я добирался до этого дома, меня не переставало глодать сомнение: а по-прежнему ли живет здесь Катя? Адрес в школе все-таки пятилетней давности, за это время она могла уже сто раз куда-нибудь переехать. Вселяли надежду только слова Полины Ивановны, что Катя после телефонного звонка через пять минут уже оказывалась у подруги. Значит, она по-прежнему живет где-то недалеко от Веры.

Ну, а уже около самого дома, возле низенькой и облупленной двустворчатой двери, я встречаю какую-то девушку, и та мне подтверждает, что Катя Стрелецкая живет здесь и квартира ее на втором этаже и что сама она, кажется, сейчас дома, во всяком случае, час назад эта девушка одалживала у нее соль. Очень словоохотливая девушка попалась мне, как видите.

Вот после этого я уже уверенно поднимаюсь по скрипучей лестнице, чувствую, как пружинят под ногами старые доски ступенек, и я невольно держусь рукой за расшатанные перила. На лестнице царит холодный сумрак, и только верхняя площадка слабо освещена. Там окошко.

На площадку выходят две двери, обитые войлоком, одна напротив другой, между ними как раз и расположено окошко. На каждой двери самодельные таблички со списком жильцов и количеством звонков к каждому из них. Обе двери, кроме того, увешаны почтовыми ящиками. Да, давненько же я не видел таких квартир. Они уже кажутся прямо какими-то доисторическими. Я звоню, согласно указанию на табличке, четыре раза и терпеливо жду. С каждой секундой надежда, что Катя дома, тает. В самом деле, сейчас как раз середина дня, Катя прибежала пообедать и снова уехала на работу. Прождав минуты две, я звоню опять, уже только для очистки совести. К сожалению, встреченная мною девушка оказалась не слишком-то наблюдательной. Я решаю про себя, что если не откроют и сейчас, то я позвоню к соседям, последовательно по всему списку вплоть до семи звонков семейству со странной фамилией Холобабовы. Кто-нибудь из соседей должен ведь знать, когда Катя будет дома.

Внезапно я слышу за дверью быстрый топот каблучков, щелкает замок, дверь порывисто распахивается, и на пороге появляется высокая тоненькая девушка в потертых джинсах, с накрученным на голове полотенцем.

Увидев меня, девушка восклицает:

— Ой, извините! Голову мыла и ваши звонки сразу не услышала! Вы ко мне?

— Наверное, — улыбаюсь я. — Вы Катя Стрелецкая?

— Ага. Проходите. Вон, третья дверь налево. Я сейчас.

Она, повернувшись, стремительно исчезает в глубине коридора, а я еще секунду стою, оглядываясь и соображая, какая именно дверь мне указана.

Темный и длинный коридор заставлен вещами. Какие-то столы, коляски, чемоданы, корзины громоздятся вдоль стен чуть не до потолка, свободное пространство между ними занято подвешенными на гвоздях велосипедами, санями и даже лыжами. Найти в этом хаосе указанную мне дверь представляется в первый момент немыслимой задачей.

И все же в конце концов я добираюсь до Катиной комнаты. Она оказывается неожиданно большой, светлой и просторной.

Я осторожно опускаюсь на диван, расстегиваю пальто, снимаю шапку и, оглядываясь по сторонам, Поджидаю хозяйку.

Через минуту она появляется все с тем же белым тюрбаном из полотенца на голове, но уже в какой-то другой, как мне кажется, кофточке, энергичная, оживленная и слегка сконфуженная.

— За вид мой покорнейше прошу извинить, — объявляет она с некоторым даже вызовом. — Гостей не ждала. Утром только из командировки вернулась. Итак, какое у вас ко мне дело, выкладывайте. И не забудьте сказать, откуда вы сами.

Она устраивается в уголке дивана, ставит между нами пепельницу и, свободно перекинув ногу на ногу, со вкусом закуривает. Ужасно она какая-то длинная, с прямыми плечами, тонкой шеей, нескладная и в то же время по-своему изящная.

— Чтобы не забыть, сразу скажу, что я из милиции.

— Ого! — восклицает Катя. — Это уже интересно.

— Вы, кажется, подруга Веры Топилиной?

— Не «кажется», а точно, — она резко поворачивается ко мне, и в чуть раскосых, темных глазах ее вспыхивает тревога. — Что случилось?

Ох, до чего же мне тягостно который раз сообщать о гибели Веры! Прямо как вестник несчастья появляюсь я в чужих домах.

— Вера погибла, — говорю я тихо.

— Да?! Ну вот!.. — с отчаянием восклицает Катя и стукает себя кулачком по колену. — Что она с собой сделала?

— Скорей всего, с ней сделали.

— Ой!..

Катя кусает губы. Но это гордая девушка, и при постороннем она не собирается плакать. Лишь скуластое лицо ее с чуть раскосыми глазами и крупным ртом словно бы каменеет. Она отворачивается от меня и, глубоко затянувшись сигаретой, глухо спрашивает:

— Ну, а все-таки как это случилось?

Я ей в общих чертах рассказываю, где и когда нашли Веру и что мы по этому поводу предполагаем.

— Но она пришла туда с каким-то человеком, — говорю я.

— Конечно, не одна! — раздраженно восклицает Катя.

— Мы вас просим помочь нам разобраться в одном вопросе, — продолжаю я, стараясь не замечать ее вызывающий тон, ведь каждый переживает горе по-своему. — Так вот. Был у Веры человек, который мог ее ревновать, преследовать, в общем, который любил ее?

— Был, — по-прежнему глядя в сторону, отрывисто произносит Катя. — Что из этого?

— Кто он такой?

— Не знаю…

— А Вера его любила?

— Да.

— Ну, и почему же они…

— Не знаю, — все так же раздраженно цедит сквозь зубы Катя. — Не хотела выходить за него, и все. Бред какой-то!

— Но все-таки должна же быть какая-то причина?

— Не знаю, не знаю. Она ничего не желала мне говорить!

— Но вы можете что-нибудь предположить?

— Интересно, что это я могу, по-вашему, предположить? Ну, болела она. Может быть, не хотела его связывать. Верка была до невозможности благородна.

Я качаю головой:

— Отпадает. Проверял. У нее была язва желудка. Не такая уж страшная болезнь.

— Ну, тогда не знаю! Надо же!.. — Она снова со злостью стукает кулачком по колену. — В голове не укладывается. Только звонить ей собралась.

— Это с ним Вера не хотела встретиться летом в Тепловодске?

— Вполне возможно.

— А где они познакомились?

— Там и познакомились. Впрочем, не уверена. Ведь у этой дурехи все надо было клещами вытягивать. Ну, что я теперь без нее делать буду?!.

— Вы никогда не видели этого человека?

— Представьте себе, один раз видела. Столкнулись. Он ведь не москвич. Я от нее уходила, а он явился. Приехал. Верка жутко смутилась, и я уж поспешила ретироваться. А хотелось бы с этим молодцом познакомиться.

— Если вы его сейчас встретите, то сможете узнать?

— Конечно. Зрительная память у меня отличная. Только мне встречаться с ним уже без надобности.

— А здесь его нет?

Я вынимаю из пиджака взятую у Нины фотографию и протягиваю ее Кате.

Фотография эта сделана где-то в окрестностях Тепловодска. Снята группа отдыхающих, среди них и Вера. Обычная экскурсия, человек двадцать. Весьма живописно расположились среди скал. Возле Веры, которая выглядит как-то смущенно, словно ей неловко фотографироваться здесь, стоит молодая женщина, она обняла Веру за талию и чему-то улыбается. А рядом расположились трое мужчин, молодые, темноволосые, в белых рубашках, у одного ворот расстегнут, двое других в галстуках. Вся эта группа держится как-то особняком от других экскурсантов.

Катя внимательно смотрит на фотографию, потом решительно указывает на одного из мужчин:

— Вот он. Точно. — И, неожиданно уронив фотографию на колени, прикладывает обе руки к вискам. — Боже мой, боже мой, что же с ней случилось, с моей Веркой?..

— Катя, вспомните, — прошу я. — Может быть, Вера называла вам его имя?

— Нет, нет, не называла…

— Тогда что-то еще об этом человеке. Постарайтесь вспомнить. Нам надо найти его. Ведь, скорей всего, это он был с Верой в тот вечер. Ну, с кем бы еще она могла пойти поздно вечером в такое глухое место, правда?

— Да, — грустно кивает Катя. — Только с ним. Но я… ну, убейте, ничего о нем больше не помню.

Я возвращаюсь к себе в отдел и по пути стараюсь систематизировать и обдумать все, что удалось узнать от Кати. Итак, получено первое достоверное свидетельство, что у Веры был любимый человек. Но отношения странные. Почему Вера не хотела выйти за него замуж? Нет, тут дело, конечно, не в ее болезни. Скорей всего, дело в этом человеке. Может быть, он женат, у него семья и Вера не хотела ее разбивать? Я уже достаточно знаю Веру, знаю ее благородство, ее совестливость, ее обостренную, прямо-таки болезненную честность и бескомпромиссность. Да, скорей всего, так оно и было. А тот человек настаивал, уговаривал, требовал, преследовал ее. И сердце рвалось к нему — вот что главное. Бедная девочка. В такой трудной, даже, как могло ей показаться, безвыходной ситуации недолго и покончить с собой. Да, наличие этого человека и всего запутанного узла вокруг него сильно подкрепляет версию о самоубийстве.

Но кто же этот человек? Он не москвич — это все-таки Катя вспомнила. Следовательно, становится вполне вероятным, что это кто-то из тех людей, кого назвали мне девушки в министерстве. Правда, Катя сказала, что Вера будто бы познакомилась с ним на курорте, но потом сама же усомнилась в этом. А тот факт, что этот человек тоже лечился там, позволит легче обнаружить его среди указанных мне людей. Сведения о них — а в списке семь человек — должны вот-вот поступить от товарищей с мест.

Ну и ситуация, черт возьми! Одновременно подкрепляются фактами две прямо противоположные версии, и обе становятся все более вероятными.

Я приезжаю к себе в отдел и первым делом направляюсь к нашему секретарю Галочке. При виде меня она улыбается, кивает, и я уже догадываюсь, что меня ждут какие-то новости. Действительно, Галя выкладывает передо мной шесть листов бумаги со стандартной «шапкой» и грифом «секретно», шесть сообщений на мое имя от товарищей из Латвии, Херсонской области, Краснодарского края, Белоруссии, Калининской области, Горьковской, Шесть ответов на мой запрос о людях из известного уже вам списка.

Я торопливо забираю бумаги и мчусь к себе, сгорая от нетерпения поскорее прочесть их. Тем не менее я сразу же отмечаю, что ответов шесть вместо семи. Значит, об одном человеке я ничего пока не узнаю. Это всегда неприятно, всегда кажется, что именно этот-то человек и может оказаться тем, кого ты ищешь, а все подозрения в отношении кого-либо из остальных на самом деле ничего не стоят.

И тем не менее придется заняться этими шестерыми.

Первый из них отпадает сразу же, ибо оказывается, что он уже третий месяц находится безотлучно в своем совхозе, хороший семьянин, получил недавно премию и спешит закончить постройку нового дома к зиме. Второй человек тоже не представляет для меня интереса, ибо только недавно сыграл свадьбу и никуда не уезжал, а за Верой он, видимо, всерьез и не думал ухаживать. Третий человек уже какой месяц мается, бедняга, в больнице и таким образом тоже отпадает. Четвертый…

Эге, четвертый — это уже что-то интересное! Молод, холост, бойкий парень и ловкач, часто ездит в Москву и сейчас здесь находится. Это — некий гражданин Фоменко Григорий Маркович. Я вспоминаю, что девушки из министерства рассказывали мне о нем. Парень вспыльчивый, горячий и отчаянный, прямо-таки неистово ухаживал за Верой. Между прочим, на лбу у него шрам, который он прикрывает роскошным чубом, для того, мол, и отпустил. Так, так. Этого Фоменко надо взять на заметку.

Пятый… О-о, этот тоже отпадает. Но тут совсем другой случай. Пятый арестован месяц назад. Бухгалтерские махинации по линии ОБХСС. Ну, ну, пусть разбираются. Я, во всяком случае, от этого теперь избавлен.

Последний, шестой человек из списка, тоже представляет для меня прямой интерес. Во-первых, тоже молод, и хотя женат, имеет ребенка, но в доме часты ссоры и размолвки, в этих случаях жена надолго уезжает к родителям. В делах он не очень-то чистоплотен, были всякие неприятности на этой почве, имеет взыскания. Жаден и неуживчив. А главное, сейчас находится в Москве, в командировке от своего колхоза. По профессии механик. Зовут Освальд Струлис, он из Латвии.

Итак, по крайней мере двое из моего списка бесспорно заслуживают пристального внимания. К сожалению, в своем запросе о них я не упомянул о болезни желудка и лечении в связи с этим в Тепловодске. Но это и сейчас нетрудно выяснить.

Итак, двое из шести. О седьмом человеке, инженере большого крымского колхоза Владимире Лапушкине, пока сведений нет. Но меня гложет нетерпение и тревога. А вдруг это тот единственный, кто мне нужен?

Я отправляюсь в нашу дежурную часть и по спецсвязи вызываю крымское управление. Начальник уголовного розыска оказывается где-то в районе, на происшествии, но дежурный, узнав, по какому вопросу я звоню, немедленно дает мне справку:

— Ответ вам направлен сегодня утром. Человек в Москве. По собранным данным, представляет для вас интерес.

— Он в командировке у нас?

— Нет. Выехал по личным делам. Остановился у родственников. Запишите их адрес и телефон.

Он медленно диктует мне то и другое.

Как жаль, что я не могу сейчас же побеседовать с этим типом, надо дождаться прибытия высланных материалов и посмотреть, чем это он представляет для нас интерес.

— Что передать Георгию Александровичу? — спрашивает меня дежурный из крымского управления.

— Привет, благодарность, — весело отвечаю я, в самом деле преисполненный признательности. — И всем товарищам тоже.

Я возвращаюсь к себе и с беспокойством смотрю на часы. Нет, рабочий день еще не кончился и можно успеть переделать уйму дел, если не терять время. И я звоню в министерство:

— Любочка? Привет. Это Виталий. Вы меня еще не забыли?

— Ой, тут захочешь, так не забудешь, — отвечает Люба. — Все девочки только о вас и говорят. Об этом деле, вернее. Даже… — Я чувствую, как она прикрывает ладонью трубку. — Даже начальство волнуется. И вообще все жутко переживают…

— Любочка, — перебиваю я ее, — прежде всего скажите мне, у вас не появлялся Фоменко из Херсона?

— Фоменко? Сейчас я спрошу у девочек. Я не помню… Вот, говорят, появлялся. Говорят, он и сейчас где-то в министерстве.

— Вы можете его отыскать? — прошу я. — Он мне очень нужен. Не трудно вам?

— Позвать к телефону?

— Нет, нет. Под каким-нибудь предлогом задержите его. Я сейчас приеду. Только вы ему не говорите, что из милиции приедут. Можете что-нибудь другое придумать, чтобы человека заранее не волновать?

— Ой, конечно же! Да что угодно! Приезжайте. — Люба вешает трубку, но я успеваю ухватить ее полные ажиотажа слова: — Ой, девочки, что надо…

Это просто здорово, что я обзавелся такими неоценимыми помощницами. К тому же и одна красивей другой. Если бы не Светка, я, наверное, в кого-нибудь из них уже давно влюбился. Просто редкие девушки, честное слово.

Я поспешно натягиваю пальто и почти бегом спускаюсь по лестнице. Только бы перехватить дежурную машину…

Когда я появляюсь в комнате у девушек, то прежде всего спрашиваю все у той же Любы:

— Я забыл вот еще что узнать. А Струлис у вас на этих днях не появлялся случайно?

— Освальд? — переспрашивает Люба. — Он давно здесь. Больше недели, наверное. Правда, девочки? Он вам тоже нужен?

— Ну, а как же? Вы ведь сами мне его назвали. Раз ухаживал за Верой, то может что-то знать. Иной раз бывает, что человек и сам не подозревает, какие он знает важные вещи. Но, девушки… — я строго смотрю на моих помощниц, — очень прошу, на эту тему со Струлисом ни слова. И с другими тоже. Только я сам, договорились?

Первой, конечно, откликается Нина, соседка Любы:

— Если вы считаете нас дурочками, то не надо притворяться.

— Ну что вы… — пытаюсь протестовать я.

— Можете быть абсолютно спокойны, — как всегда серьезно говорит Таня. — Мы все понимаем.

— И дурочки мы не окончательные, — ехидно добавляет Нина — А также понимаем свой общественный долг. — И неожиданно, уже совсем другим, деловым тоном заключает: — Кстати, Струлис будет у нас завтра утром.

В этот момент высокая, рыжеволосая Наташа насмешливым тоном объявляет:

— А сейчас появится неотразимый Фоменко. Приготовьтесь. Будет улыбаться. Причем ослепительно. Так что берегите глаза.

— Где бы мне поговорить с ним наедине, подскажите, девушки, — прошу я.

— Есть тут какое-нибудь укромное место?

— Сейчас! — Нина порывисто выскакивает из-за своего стола и устремляется к двери. — Я возьму ключ от кабинета Свирчевского. Он болен. А вам разрешат.

Кто такой Свирчевский, мне не объясняют, и значения это никакого не имеет.

— С Нинкой не пропадешь, — убежденно говорит Наташа. — Все помнит, все знает, все может. Клад, а не жена будет.

А спустя некоторое время в комнате действительно появляется Фоменко.

Это высокий, грузный человек лет тридцати, с одутловатым лицом и глубоко посаженными черными лукавыми глазами. Белозубая улыбка у него и в самом деле ослепительная. Чувствуется в нем говорун, хохотун и дамский угодник. На лбу у него, под лихим казацким чубом, заметен небольшой розовый шрам.

— Ну, девчата! Ну, баловницы! Чего вы меня сюда заманили, а? Ось я сейчас откуплюсь от вас!

Он широким жестом вынимает из кармана пиджака большую плитку шоколада и, откинув рукой чуб, церемонно преподносит ее Наташе.

— Комплекция не позволяет стать на колени, — улыбаясь, говорит он. — Примите и прочее.

Но тут Фоменко неожиданно видит меня, полное лицо заметно тускнеет, и, обращаясь уже ко мне, он суховато и не очень доброжелательно спрашивает:

— Чую, у вас до меня дило, товарищ, а?

— Совершенно верно, — отвечаю я. — Хотелось бы вас ненадолго вырвать из этого цветника. Не возражаете?

— Чего ж зробыш? — не очень охотно соглашается Фоменко. — Дило есть дило. Оно у нас на первом месте.

Нина уже успела вручить мне ключ.

И вот мы с Фоменко оказываемся в пустом и просторном кабинете, обставленном, правда, скромнее, чем кабинет Меншутина, но тем не менее вполне современно.

Мы усаживаемся в кресла возле лакированного, на тонюсеньких ножках, журнального столика, закуриваем, и я вполне миролюбиво спрашиваю:

— Давно ли вы в столице, Григорий Маркович?

— Погодите, — строго произносит Фоменко и пухлой рукой как бы останавливает меня. — Сперва треба взаимно познакомиться. А то вы меня знаете, а я вас нет.

Улыбки уже и в помине нет на его одутловатом лице, глубоко запавшие черные глазки, как зверьки из норок, настороженно и колюче ощупывают меня, толстые губы поджаты, их почти не видно. Девушки просто не узнали бы этого весельчака и балагура.

— Это верно, — соглашаюсь я. — Знакомство должно быть взаимным. Прошу, прочитайте.

И протягиваю ему свое удостоверение.

Фоменко внимательно изучает его, прежде чем вернуть. Я замечаю, что настроение у него еще больше портится. Я уже научился улавливать самую разную реакцию самых разных людей на мое удостоверение. Она всегда очень выразительна и вполне определенна. Реакция Фоменко относится к числу тех, которые мне не нравятся и обычно сулят трудный разговор.

— Слушаю вас, — хмуро говорит наконец Фоменко, возвращая удостоверение.

Я повторяю вопрос.

— В Москве я одиннадцать дней. Вот командировка, — и он пытается достать из внутреннего кармана пиджака бумажник.

Но я его останавливаю.

— Она мне пока не нужна. С каким заданием вы прибыли?

— Мне надлежит… — Фоменко откашливается. — Надлежит получить для моего совхоза два токарно-винторезных станка, пилораму и автобус.

— Получили?

— Да, да. Зараз уезжать собираюсь, — как-то слишком уж поспешно отвечает Фоменко.

— Вы не в первый раз приезжаете в Москву?

— Не в первый.

— И уже многих тут в министерстве знаете?

— Многих.

Он отвечает скупо, отрывисто.

Другой бы, между прочим, давно уже спросил, что мне, собственно говоря, надо выяснить. А этот почему-то не спрашивает. Робеет? Нет, это на него не похоже. Догадался? Вот это скорее. Ведь о том, что случилось с Верой, знает уже все министерство. И он, конечно, понимает, что милиция должна этим заниматься. И от этого ему так неуютно сейчас, так тревожно? Черт возьми, неужели именно в него влюбилась Вера? Нет, нет, он не похож на того человека с фотографии, это я сразу отметил про себя, как только Фоменко вошел в комнату к девушкам, и лечиться ему в Тепловодске тоже ни к чему. Но, может быть, именно с ним гуляла Вера в тот вечер, с этим «неистовым поклонником», как назвала его одна из девушек. Какое у него напряженное лицо.

— Вы знали Веру Топилину?

— Ох, так вы о Вере? — с непонятным мне облегчением восклицает Фоменко.

— Вы ее знали?

— А як же! Знал, знал.

— Встречались? Проводили вместе время?

Фоменко, набычившись, хмуро смотрит на меня исподлобья и наконец-то спрашивает:

— Вы, собственно, почему у меня об этом вызнаете?

Он снова враждебен и готов к отпору. Ну, сейчас это как раз понятно.

— Если вы встречались с ней незадолго до ее гибели или даже в тот самый день, те, может быть, чем-то поможете нам.

— Не встречался, — вздыхает Фоменко. — Признаюсь вам, хотел. Сильно хотел. Но… она не схотела.

Со следующим вопросом я медлю. Но задать его все-таки придется. Хотя бы для очистки совести.

Фоменко тоже молча курит, грузно откинувшись на спинку кресла и устремив взгляд в пространство.

— Вспомните, Григорий Маркович, — наконец говорю я, — что вы делали в прошлый понедельник.

Взгляд Фоменко из рассеянного становится вновь настороженным и неприязненным. Словно он ждет от меня какого-то подвоха, ловушки, удара из-за угла. Это очень неприятное чувство. Кажется, я ему не дал для этого оснований.

— Вам что же, весь день надо знать? — сипло спрашивает он.

— Пожалуй, опишите весь день.

— Да разве его запомнишь? Москва же! Крутит, вертит, голова пухнет, ноги гудят. Не, не помню я. Вот, ей-богу, не помню. Подписывал бумаги, ждал приемов, щи где-то в столовой хлебал…

Фоменко вдруг становится разговорчив.

— Ну, а вечером? — спрашиваю я.

— Вечером? — он, словно с разбегу, упирается в стенку. — Що вечером?

— С кем вы были в тот вечер?

— А-а! — почти обрадованно восклицает он. — Так вам що, алиби треба, а? Словом, значит, веры нет?

— Не забывайте, Григорий Маркович, ведь мы официальное расследование ведем.

— Бачу, бачу. Зараз припомню. Так… вечером, значит?.. Ну, так… — Он усиленно трет лоб под чубом, по-прежнему грузно развалившись в кресле и все его заполнив собой от подлокотника до подлокотника, так что и руку уже не втиснишь.

— …Ну да… в кино пошли, значит… — с усилием припоминает наконец Фоменко. — С Миколой и его супругой… Ну, да… На последний, значит, сеанс… А до того чаи, значит, гоняли… Ну да…

Микола оказывается его земляком, недавно переехавшим в Москву, у которого Фоменко в этот раз и остановился.

Что ж, хоть и не очень нравится мне наш разговор, особенно кое-какие отдельные моменты в нем, хоть и сам Фоменко симпатии у меня не вызывает, однако он, видимо, не причастен к трагедии, разыгравшейся в прошлый понедельник вечером на стройплощадке.

Мы прощаемся без особой теплоты, а Фоменко, кроме того, с явным облегчением и даже заметно повеселевший. Определенно, он ждал каких-то неприятностей от нашего разговора. Непонятно только каких. Вот теперь радуется. И через минуту готов будет уже снова балагурить с девушками. А зайти он к ним должен, он у них в комнате оставил портфель. Ну, и, конечно, задержится там, как же иначе.

За это время наш сотрудник уже побывает по указанному им адресу, у неведомого нам Миколы и его супруги. Так уж, для верности, чтобы «закрыть вопрос».

…А утром у меня новая встреча.

На этот раз с долговязым, широкоплечим латышом Освальдом Струлисом. Прямые светлые волосы, чуть не до плеч, ему к лицу. Тяжелый, выдвинутый вперед подбородок, глаза то серые, то голубые, по-моему, в зависимости от настроения. Сейчас у Освальда настроение угрюмо-спокойное и глаза совсем серые. «Как и его море в таком же состоянии», — неожиданно думаю я.

Мы сидим в том же кабинете, где вчера я беседовал с Фоменко. Только сегодня перед Струлисом сюда ненадолго заглянул Меншутин. Он действительно очень переживает гибель Веры. Но его присутствие я все же с трудом выношу. Как его выносят другие? Ведь он же, наверное, не только меня, но и всех поучает и перед всеми красуется своей эрудицией, которой грош цена, своей величественной осанкой и эдаким снисходительным, даже слегка покровительственным вниманием. Что за тип! Интересно хоть одним глазом подсмотреть, как он ведет себя с начальством. Тоже поучает или все-таки заставляет себя выслушивать поучения? Нет, по-моему, его невозможно выдержать даже в качестве подчиненного. А со мной он по-прежнему держится, как профессор со студентом, и благоглупости так и прут из него.

Поэтому молчаливый, сдержанный Освальд приносит мне в первый момент даже некоторое облегчение.

Памятуя вчерашнюю встречу с Фоменко, я с самого начала представляюсь Струлису и показываю свое удостоверение. После этого он становится еще угрюмее.

Надо вам сказать, что вчера вечером, после разговора с Фоменко, я все-таки не выдержал и заехал на работу. И позвонил в Ригу своему дружку Арнольду Риманису. Он работает в республиканском уголовном розыске. Отличный парень и талантливый сыщик. Мы знаем друг друга не понаслышке. Арнольду достаточно дать в руки лишь одно, даже самое тоненькое и слабое звено, и он медленно и терпеливо вытянет всю цепочку. И пунктуален он, как хронометр. «Завтра звоню тебе в девять тридцать», — сказал он мне. И действительно позвонил сегодня утром в это самое время и кое-что сообщил дополнительно об Освальде Струлисе. Оказывается, при всех своих отрицательных качествах, за которые его выгоняли с работы из двух колхозов, и несмотря на его бесконечные ссоры с женой, он обожает ее и сына, а ссоры происходят только на почве его слепой и неугомонной ревности, которая тоже может любую женщину свести с ума. Хотя в определенных дозах это каждой приятно, лукаво добавляет Арнольд. Словом, ни о каком романе в Москве, даже о попытке его завести, речи быть не может. И если в этом убежден Арнольд Риманис, то сомневаться не приходится. Однако молоденькие сотрудницы министерства заметили, что Струлис ухаживал за Верой. Ошиблись? Ну, нет. В таких вещах эти особы не ошибаются. Что же тогда? Может быть, это было, так сказать, деловое ухаживание? Какая-то помощь требовалась Струлису от Веры? Он же отменный хитрец, ловкач и доставала. И его угрюмая внешность весьма обманчива. Да, вот это и надо проверить в первую очередь. Ну, и, конечно, тот злосчастный понедельник, особенно вечер того дня.

— Когда вы приехали в Москву? — спрашиваю я.

— В воскресенье, — хмуро цедит Струлис. — Не это, а то.

— Вы приехали в командировку?

— Да. Командировка.

— С какой целью?

— Получить два автомобиля, один автобус.

— Вам это легко удалось?

Струлис бросает на меня исподлобья быстрый, подозрительный взгляд.

— Вполне законный порядок.

В разговоре с таким сдержанным, немногословным человеком надо быть особенно внимательным, чтобы суметь уловить еле заметные оттенки настроений и интонаций. Сейчас я чувствую, что Струлис нервничает. Ему явно не нравятся мои вопросы, относящиеся к его служебным делам здесь, в Москве. Небось что-то крутит, ловчит к мухлюет. Но Вера вряд ли помогла ему тут, несмотря на все круги, которые он вокруг нее делал. Не таким человеком была Вера.

— Вспомните, Освальд Янович, — прошу я, — что вы делали, как провели следующий по приезде в Москву день — понедельник. Где были, с кем встречались.

— О, весь день… вспоминать?

Точно так же ответил мне вчера и Фоменко. Приезжему действительно очень трудно вспомнить во всех подробностях, от начала и до конца, один из суматошных дней, проведенных в Москве. Особенно командированному, да еще если он приехал с таким хлопотливым заданием.

— Ну, вспомните хотя бы вечер, — соглашаюсь я.

Я помню, эта моя уступка принесла Фоменко явное облегчение. Но тут я этого не чувствую.

— Зачем? — резко спрашивает Струлис, полоснув меня враждебным взглядом.

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить резкостью. Нельзя. Вредно и недостойно. И все-таки в голосе моем звучит неприязнь, тут уж я ничего не могу поделать.

— Я могу вам и не отвечать на ваш вопрос. И все равно вы обязаны ответить на мой. Обязаны, Струлис. Но я вам все-таки кое-что объясню. Вы знаете, что погибла сотрудница министерства Вера Топилина?

— Знаю. Только это не объяснение.

— Вы были с ней знакомы?

— Да, был. Ну и что?

— Вы встречались с ней вне министерства?

— Это никого не касается.

— Извольте ответить на мой вопрос. Мы ведем официальное расследование по делу Топилиной.

— Встречался… — стиснув зубы, цедит Струлис.

— С какой целью?

— Личной. Красивая девушка.

— Не стройте из себя ловеласа, — строго говорю я. — Ваша Велта, по-моему, этого не заслужила.

Щеки Струлиса неожиданно розовеют, и в сузившихся глазах мелькает растерянность. Он молчит.

— Будете отвечать?

— Нет.

— Ладно. И так ясно. Теперь вспомните, что вы делали вечером в прошлый понедельник.

— Был в гостинице. Смотрел телевизор. Хоккейный матч. Рижане с московским «Динамо». Потом звонил домой.

— В котором часу звонили?

— Около десяти. Можете проверить.

— Обязательно.

Мы действительно все проверим. Но я уже и так чувствую, что Струлис на этот раз говорит правду. В тот вечер он не был с Верой. И я могу кончить этот неприятный разговор.

Мы сухо прощаемся.

Струлис, не оглядываясь, уходит, аккуратно и неслышно прикрыв за собой дверь.

Некоторое время я еще сижу в кресле, курю и перебираю в памяти наш разговор, сравниваю его со вчерашним. Чем-то они похожи. Да, да. И Фоменко, и Струлис явно чего-то опасаются, когда речь заходит о их служебных делах. Видимо, что-то там нечисто. Оба приехали получать какие-то машины. И не все, видимо, ими тут законно делается, где-то они хитрят, кого-то умасливают, кого-то обводят вокруг пальца и, естественно, при этом все время чего-нибудь опасаются. Вот куда бы вам смотреть, уважаемый Станислав Христофорович, а не учить других. Но только к Вере все эти мелкие пакости отношения не имеют. Это уж точно.

Я смотрю на часы. Ого! Через час ко мне в отдел приедет крымчанин Владимир Лапушкин. Может быть, это он изображен на фотографии? Справка о нем из Симферополя наконец пришла, это мне по телефону подтвердила Галочка. Следовательно, надо ее успеть прочесть и обдумать.

И я мчусь к себе в отдел.

Эх, как приятно пройтись сейчас по улице. С утра снова выпал снег, но на этот раз он и не думает таять. Наоборот, все больше подмораживает, и холодный, прозрачный воздух, пронизанный солнцем, необычайно приятен после стольких дней гнилой, тяжелой сырости.

Но гулять мне некогда, мне надо спешить, и я в последнюю секунду все-таки втискиваюсь в переполненный, уже трогающийся с места троллейбус.

Приезжаю я вовремя. У москвича уже так развито ощущение времени, что он умудряется буквально по минутам планировать не только бесчисленные свои дела, но и скорость своего передвижения на всех видах общественного транспорта с учетом их маршрута, а также всевозможных остановок и задержек в пути. Это происходит почти автоматически. Я, например, не высчитывал, сколько минут мне потребуется, чтобы после ухода Струлиса добраться от министерства к себе на работу, но все же я чувствовал, что успею еще выкурить сигарету, сдать ключ от кабинета, смогу даже две-три минуты подождать троллейбус, и мне понадобится еще шесть или семь минут, чтобы потом пересечь площадь, затем миновать дежурного и подняться к себе на этаж, в свой отдел.

Словом, как я уже сказал, приезжаю я вовремя.

Материал, присланный из крымского управления о Владимире Лапушкине, действительно представляет некоторый интерес. Правда, ничего порочащего Лапушкина тут нет. Разве только, что он выплачивает алименты сразу двум своим бывшим женам на двоих детей. Но выплачивает он аккуратно, и потому с нашей стороны никаких претензий по этой части к Лапушкину нет. Правлением же колхоза он характеризуется наилучшим образом. Честен, исполнителен, инициативен, образован, опытен, чуток к людям, хороший товарищ… Боже мой, сколько достоинств у одного человека! Кроме того, он еще активный общественник и, как сказано в характеристике, «непрерывно работает над собой», он даже редактирует сатирическую стенгазету.

Ко всему этому блестящему перечню нашими товарищами из управления добавлено, что Лапушкин общителен, имеет многочисленных знакомых, часто бывает в командировках, не очень-то ограничивает себя в расходах, несмотря на солидные алименты, любит одеться, кутнуть, не равнодушен к женщинам, которые, в свою очередь, тоже оказывают ему внимание, ибо Лапушкин, ко всему прочему, еще и хорош собой.

Вот это-то средоточие добродетелей и обаяния вскоре и предстает передо мной в лице весьма элегантного, худощавого молодого человека, улыбчивого и полного дружелюбия. Лапушкин тщательно выбрит, только что весьма модно подстрижен — узкие, длинные бакенбарды, уши прикрыты волосами, аккуратная, сходящая на нет тяжелая грива волос. На Лапушкине модный, светло-серый в полоску французский костюм-тройка, широкий и необычайно пестрый галстук. Словом, как точно сказала о нем одна из девушек в министерстве, — «рекламный мальчик». Когда он входит, комната моя наполняется резким запахом одеколона.

Мы здороваемся, разглядываем друг друга, я приглашаю Лапушкина расположиться в кресле и закурить, после чего приступаю к уже приевшимся мне вопросам:

— Давно в Москве, Владимир Карпович?

— Ровно две недели, — охотно отвечает он. — Отпуск использую. Круглый год, знаете, живу на курорте, утомительно, — он позволяет себе пошутить. — Надо когда-нибудь и в рабочей обстановке пожить. Спуску, знаете, себе не даю. Каждый день культурные мероприятия. Сегодня, допустим, МХАТ. Комедия. Я стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае — сатира, — и туманно поясняет: — Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую. «Штрихом и словом о нездоровом». Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.

— Но и дел не чураетесь? — усмехаюсь я, — Слышал, вы в министерство заглядывали?

— Да разве от этих дел куда убежишь? — подхватывает Лапушкин. — Услышали, что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не привык. Интересы дела и интересы коллектива — это первое. Остальное бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?

— А у кого же вы в министерстве бывали?

— У кого?.. — Он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже почему-то испуг. — Я был… Даже не помню, честное слово… столько, знаете, людей, контактов… — бормочет он. — И знаю их всех мало.

Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?

— Вы товарища Меншутина там знаете? — спрашиваю я.

— М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю… То есть слышал! — спохватывается Лапушкин. — Слышал. Н-но… Не видел. Лично. Не пришлось, знаете…

— А секретаря его, Топилину?

— Нет, нет! — в испуге восклицает Лапушкин. — Вообще… не знаю! — Он энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то еще опаснее.

— Не знаете его секретаря? — удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может быть, даже беды.

— Секретаря знаю… Но что Топилина… откуда же? — все так же сбивчиво лепечет Лапушкин. — Ну, сидела… и никаких… этих самых… сюжетиков…

— Бросьте, Владимир Карпович, — не выдержав, говорю я. — Ведь вы за ней и ухаживать пытались.

— Я?! Никогда! — с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. — Злые языки! Бабьи! Из зависти!.. Из… из ревности! Сплетни разводят! Конечно… одинокий мужчина… Молодой… недурен… образован… кругозор…

В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.

— Ну, хорошо, — обрываю я его. — Значит, Топилину вы не знаете. Тогда напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер. Это-то вы в состоянии сделать?

— Вечер. Двенадцатого. Понедельник, — как ученик перед доской, повторяет Лапушкин. — Одну минуту. Только сосредоточусь.

Он заметно успокаивается.

А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне… Вера никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.

Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:

— Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. «Баню» смотрел. Чтобы не быть незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.

Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я раздраженно машу рукой:

— Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До свидания.

Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой поделать.

Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно. Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши стоит в маленьком зальце при больничном морге.

Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели, а старуха — это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни женщины.

Подальше от гроба, уже возле стен, стоим все мы, Гришины сослуживцы и друзья. Мы все в штатском. Другой одежды нам на работе не положено. Мы все из уголовного розыска, самого боевого и оперативного подразделения милиции, в этом каждый из нас твердо уверен. Мы особое братство, боевое товарищество, и смерть каждого из нас еще больше сплачивает остальных.

Эти высокие мысли невольно приходят мне в голову, когда я вижу вокруг посуровевшие, тяжело затвердевшие лица своих товарищей. Сколько, оказывается, наших людей знало Гришу Воловича, сколько их сегодня пришло сюда. Здесь, в этом зальце, места уже нет. Люди только заходят ненадолго сюда, сняв шапку, замрут у гроба и снова выходят во двор.

А во дворе собралась уже немалая толпа. И я обращаю внимание, что большинство из них вовсе не работники милиции. Откуда они? Мужчины, женщины, пожилые и средних лет, а рядом совсем молодые ребята и девчата, скромно одетые, рабочего вида люди, судя по всему, жители этого района — района, где был убит Гриша.

Рядом с собой я обнаруживаю Николая Ивановича. Длинное лицо его с тяжелым, оттянутым вниз подбородком и ввалившимися щеками, на которых пролегли борозды и складки морщин, кажется сейчас совсем старым.

— Откуда столько народу? — тихо спрашиваю я его, не поворачивая головы.

— Объявление о похоронах всюду повесили, — тоже еле слышно отвечает он.

— По всему району. Неужто не видел?

— Я тут с того раза не был. Что написали?

— «При задержании опасного преступника погиб работник московской милиции майор Г.А.Волович, — цитирует мне на память Николай Иванович. — Траурный митинг состоится в морге районной больницы…» Ну, а дальше время, число и адрес. Остальное на словах людям объяснили.

— Выходит, жители пришли?

— Именно.

— И с того двора пришли?

— Да. Это мы особенно постарались.

— Небось знают, что Федька убил?

— Ни одна душа не знает. Это мы тоже постарались.

Я не выдерживаю и скашиваю глаза на Николая Ивановича. И начинаю кое-что подозревать. А Николай Иванович в ответ на мой вопросительный взгляд чуть заметно горько усмехается и все так же тихо объясняет:

— Что в том сарае был Федька, знали только четыре человека: Анна Сергеевна, его мать и Зинченко с Алешкой. Этих двоих мы арестовали, Анну Сергеевну попросили молчать, ну, а старуха и без этого умрет, а не скажет.

— А зачем все это? Пусть бы знали.

— Кузьмич велел. Потом узнают А пока мы слух пустили, что это какой-то, мол, неизвестный стрелял.

М-да… Что-то затеял Кузьмич… Это уж точно. Даже узнавать себя в толпе не велел, вспоминаю вдруг я Но вслух все эти мысли я, конечно, не высказываю. Строгая наша служба приучает не бросаться словами. Вот и Николай Иванович ничего больше не говорит, хотя, наверное, кое-что еще и знает, раз был привлечен к этой работе.

Со двора заходит начальник отделения милиции, где работал Гриша. Это невысокий, плотный, седоватый подполковник, красное обветренное лицо и совсем белые усы. Единственный здесь человек в форме. Он снимает фуражку и, держа ее по форме на согнутой руке, на минуту замирает возле гроба, сумрачно глядя на восковое Гришино лицо. Потом он делает шаг в сторону и гудит простуженным басом:

— Пора начинать митинг, товарищи.

Затем, держа фуражку все так же, на согнутой руке, он почтительно подходит к Гришиной матери и спрашивает:

— Вы разрешите, Мария Трифоновна?

Вместо ответа старушка вдруг утыкается лицом в его шинель и горько, в голос плачет.

Подполковник смущенно гладит ее плечо и еще больше мрачнеет, а стоящая рядом Гришина сестра прерывающимся голосом просит:

— Мама, не надо… Ну, перестань, мама…

Она наконец отрывает старушку от подполковника, и та плачет уже у нее на груди. А молодая женщина утыкается лицом в ее платок и, кажется, тоже беззвучно плачет.

Подполковник делает нам знак.

Мы подходим к гробу, легко, совсем легко поднимаем его на плечи и медленно направляемся к выходу.

Большой двор полон людей. Вся округа собралась тут. Еще бы! Такое событие. Ведь многие слышали выстрелы в ту ночь, и все уже о них знают. Все знают, что милиция задерживала опасных преступников. Ведь это же небывалое дело — чтоб стреляли. И вот убит человек. Не в газете об этом читают, не в книге, а вот сами видят, своими глазами. Как же случилась такая беда, как все там, ночью, произошло? И кто такой убитый человек? Это, конечно, заинтересовало каждого и каждого взволновало. Потому так много народу собралось здесь.

Возле дверей морга, на ступенях установлена высокая подставка для гроба, а в стороне на длинном металлическом штативе укреплен микрофон.

Мы бережно опускаем гроб и отходим, сливаемся с толпой. Около него остаются только близкие, три женщины и маленькая девочка. Они сейчас никого не видят и ничего не слышат. Они не спускают глаз с утопающего в цветах тонкого, желто-окостеневшего профиля. Они прощаются…

К микрофону подходит подполковник, откашливается, расправляет рукой усы и без всякой бумажки, без заранее написанной и утвержденной кем-то речи начинает говорить, волнуясь, чуть сбиваясь и тут же сам себя поправляя.

— Граждане, — говорит он. — Сегодня мы хороним нашего боевого друга, доброго товарища, смелого, честного человека Григория Александровича Воловича, павшего от бандитской пули на своем боевом посту. Даже не на посту. Пост — это что-то такое, я бы сказал, неподвижное и вроде бы на него нападают. А тут все было не так. Я ниже доложу вам, как все было. Сначала я обязан вам сказать, кто такой был Григорий Александрович и как жил. Он совсем молодой человек еще был, ему исполнился только тридцать один год, он тысяча девятьсот сорок третьего, военного года рождения, одиннадцатого февраля. Родился в рабочей ткацкой семье в славном городе Калинине. Вот откуда и приехали сегодня его матушка Мария Трифоновна и сестра Ольга Александровна, — подполковник делает короткий и почтительный жест в сторону стоящих у гроба женщин, и вслед за движением его руки сотни голов поворачиваются в их сторону.

Тишина стоит во дворе. Слышатся только тяжкие мужские вздохи да всхлипывания плачущих женщин. Откуда-то издалека доносятся звуки большого города.

За моей спиной женский голос, давясь слезами, произносит:

— А девочка-то… дочка небось… школьница.

— Дочка… дочка… — жалостливо подтверждают вокруг.

И кто-то вздыхает:

— Надо же такому горю случиться…

— Выходит, работа такая, — рассудительно замечает простуженный мужской голос. — Отчаянная.

— Ой, не говори. Я бы с ума сошла…

— А жена-то его где? — спрашивает кто-то.

— Выходит, нету… Вдовец, значит, был. Раз дочка-то при нем.

— Сироточкой осталась… О господи…

— Хоть поймали бы, окаянного…

— Такого пойди поймай…

Шелестят тихие скорбные слова у меня за спиной. Люди вполголоса переговариваются, вздыхают.

— …Окончил он школу, как все, — продолжает между тем подполковник своим хриплым, натуженным басом. — Ну, а потом, ясное дело, служба в армии, священный долг. Пока, видите, все, как и у других. Но, отслужив срок, идет Григорий Александрович по зову совести и сердца снова в строй, в солдатский строй. Снова идет защищать мир и покой народа, ваш покой, уважаемые граждане. И вот Григорий Александрович работает у нас и учится, постигает правовые науки, кончает высшую нашу школу и вскоре назначается сюда, в наше Краснознаменное отделение милиции на должность начальника уголовного розыска. Это что значило? А то, что заслужил он этот высокий пост. Сколько преступлений раскрыто Григорием Александровичем, вы бы только знали, а еще больше не позволил он совершить. Сколько преступников задержано им для справедливого и законного наказания через суд, сколько краденых вещей возвращено владельцам, сколько жизней им спасено, если хотите знать. Работа эта не знает ночи и дня. Порой сутками работают товарищи. А как же иначе, раз надо? Вот и работаем. Высокая у нас у всех цель, дорогие товарищи. Вы знаете. Чтобы не было преступлений, чтобы каждый гражданин имел совесть, честь, любил труд и уважал себе подобных людей…

Подполковник говорит с таким напряжением и подъемом, так искренне, складно, что я ловлю себя на том, что сам с волнением слушаю его. Мне кажется, я бы в жизни так не выступил, да еще в такой момент и перед столькими людьми. А этот… Даже мне удивительно. И меня переполняет гордость и благодарность к этому незнакомому мне раньше человеку. Вот какой начальник был, оказывается, у Гриши.

— …Ну, а что произошло в ту ночь, — хрипит в заключение подполковник,

— вам расскажут товарищи, которые сами участвовали в той операции. А пока я объявляю траурный митинг открытым. И первое слово предоставляю самому молодому нашему сотруднику, только начавшему под руководством Григория Александровича свой боевой, нелегкий путь — и, замечу вам, хорошо начавшему

— Владимиру Аверкиеву.

И вот Володя, чуть прихрамывая, подходит к микрофону. Звонкий его голос, срывающийся от волнения, разносится по двору:

— Это не только мой начальник! Это мой старший друг и учитель лежит здесь!.. И перед его гробом я клянусь… на всю жизнь…

Как все-таки здорово сделали, что организовали этот митинг! Сколько людей поймут, что если за них кто-то отдал свою жизнь, а еще кто-то готов ее отдать — и не на войне, когда воюют все, весь народ, а сейчас, в мирные дни,

— если кто-то готов отдать за других жизнь, то как же должны жить эти другие, как должны относиться друг к другу! Перед лицом такой смерти люди могут многое решить для себя, для своей жизни дальше, для своих взглядов на эту жизнь.

Но как трудно убедить себя, что и после твоей смерти, если эта смерть будет такой же достойной, как у Гриши, жизнь чуточку изменится к лучшему и кто-то из оставшихся людей станет тоже чуточку лучше. Как трудно убедить себя в этом!

В ту ночь, когда погиб Гриша, я тоже бежал на пули. Разве я думал о смерти? Или о бессмертии? Или о других людях, ради которых я бегу на эти пули? Ни о чем я не думал. Меня в тот миг вели вперед ненависть и долг. И только. Но сейчас мне хочется верить, что смерть Гриши оставит все-таки след в судьбах и мыслях многих людей, мне необходимо так думать. Я тоже не забуду Гришу Воловича. Но пусть и другие его не забудут. Не только друзья. Но и все эти люди, которые случайно пришли сюда сейчас и слышат то, что рассказывает Володя.

А Володе разрешили рассказать почти всю операцию, вернее, весь ее конец, но так, что невозможно догадаться, кто же был тот бандит и кто был с ним. Тут Володя вполне сознательно кое-что искажает. Он, оказывается, прекрасно подготовился к такому рассказу. И он все запомнил, даже этот последний Гришин рывок там, в сарае, когда он загородил собой Константина Прокофьевича.

— …После этого бандит выскочил из сарая и кинулся бежать, — азартно рассказывает Володя замершим от напряженного внимания людям во дворе. — За ним бросился один из наших товарищей. Бандит заметил погоню и начал отстреливаться. Многие из вас слышали эти выстрелы. Но свист пуль слышал только наш товарищ. И все-таки он продолжал преследование.

В этот момент кто-то осторожно берет меня за локоть и шепчет:

— Быстро в машину. За воротами налево.

Я оборачиваюсь и вижу исчезающего в толпе Петю Шухмина и, конечно, тут же устремляюсь за ним. На нас никто не обращает внимания.

Петю я настигаю уже у самых ворот:

— Что случилось?

— Случилось, что Кузьмич пять минут назад взял Федьку.

— Ну да?! Сам?

— Сам. Ну, я маленько помог. Пришел, понимаешь, сволочь, посмотреть, кого это он уложил. Раз никто на него не думает, то почему не прийти? Не утерпел, понимаешь. Такой психологический расчет у Кузьмича был.

Глава 6.

БОЛЕВАЯ ТОЧКА ДУШИ

Я не понимаю, почему Кузьмич не привлек и меня к задержанию Федьки. Все-таки это я гнался за ним тогда ночью, на моих глазах он убил Гришу Воловича, и в меня он стрелял. А Кузьмич вспомнил обо мне, когда надо Федьку допрашивать, и вот срочно прислал за мной Петю. И я считаю себя незаслуженно обойденным. Я не могу себе представить, что Кузьмич сделал так, потому что все еще сердит на меня, потому что хочет мне что-то доказать. Это все слишком уж мелко и совсем на него не похоже, на прежнего Кузьмича, во всяком случае. Но если это так, то много же он потеряет в моих глазах.

Мы с Петей приезжаем в отдел и немедленно идем к Кузьмичу. Первый допрос надо провести сразу после задержания, пока этот бандит сбит с толку, взволнован, растерян и испуган.

Кузьмича мы застаем одного. Он расхаживает из угла в угол по своему кабинету и, хмурясь, потирает ладонью седоватый ежик волос на затылке — чем-то, значит, недоволен. Высокая, чуть сутулая фигура его в просторном сером костюме, мятом и давно уже не модном, то почти пропадает на фоне темнеющего окна, то вновь возникает в полосе света от горящей лампы на столе. И тогда бросаются в глаза тяжелые складки на его лице и становится заметным, как Кузьмич устал.

При нашем появлении Кузьмич подходит к двери, зажигает верхний свет и поворачивается ко мне. Смотрит он на меня с довольной усмешкой, чуточку даже, я бы сказал, победно и говорит:

— Вот какие дела. Кое-что, оказывается, еще можем.

Мне понятна, конечно, его радость. Хотя, всегда сдержанный и скромный, Кузьмич обычно не позволяет себе так обнажать свои чувства. Но тут, по-моему, проявился — ну, как бы вам объяснить? — эдакий стариковский комплекс, что ли. Будто все полагают, что ему пора уходить на покой, что он уже свое отработал. А он вот сейчас доказал, что это не так и что он еще о-го-го какой. Но о том, что ему пора уходить, никто и не думает. И доказал он все это, главным образом, самому себе. Но я, конечно, об этом не заикаюсь. Я вообще обижен и сухо спрашиваю:

— А все-таки почему без меня?

— Нельзя было, — качает головой Кузьмич и направляется к столу. — Тут ведь требовалась сверхосторожность, вот что. Тебя видели в том дворе. Тебя и Федька мог заметить, когда вы в сарай заскочили. Ты у нас вообще, — он коротко усмехается, — заметная личность. Даже издали.

— Вымахал, словом, — почему-то довольным тоном подтверждает Петя. — Выше некуда.

— Ладно, — вновь хмурится Кузьмич. — Лучше давай-ка, милый, берись за Федьку. Виктор Анатольевич выехал куда-то, а нам с первым разговором надо торопиться.

— А вы сами-то?

Признаться, я в первый момент слегка робею перед возлагаемой на меня ответственностью.

— Я не могу, — качает головой Кузьмич. — И не должен. Я же его только что брал. Никакого психологического контакта не получится. И вообще никакого разговора. Так что кроме тебя некому. Да и знаешь ты все досконально. Это тоже не последнее дело.

— Слушаюсь, — через силу говорю я.

— Ну вот. Его сейчас приведут к тебе. Значит, давай решим, по каким пунктам ты поведешь допрос.

— Во-первых, пистолет.

— Это — в-третьих. Сначала ты его разговори. Помни, пистолета мы сейчас при нем не обнаружили. В сарае, как ты знаешь, его тоже нет. Выходит, где-то он его прячет. И по какому случаю его взяли, он точно не знает. У него пока полный ералаш в голове. Поэтому о пистолете потом. Разговори на мелочах. И разведай. К примеру, вот: Зинченко он назовет? Кого еще назовет? Как опишет тот вечер на стройплощадке, ту ночь? Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Учти, он сильно взволнован, сильно напуган. У него убийство на совести. Он этой темы сейчас больше огня боится.

— Значит, охотно ухватится за разговор на другую тему.

— Вот, вот. Нерв ты уже нащупал, — сдержанно кивает Кузьмич. — И еще учти обстоятельства задержания. Я тебе их сейчас опишу. Значит, подходит он по переулку к воротам, останавливается и с безразличным видом заглядывает во двор. Там траурный митинг идет. В этот момент к нему сзади тихо подкатывает машина, дверца открыта, там Шухмин. Я подхожу с другой стороны и негромко, очень даже спокойно ему говорю: «Можно вас на минуточку, гражданин?» Но у него же нервы натянуты до предела, да еще перед глазами гроб и в нем убитый им человек. Он моего голоса не выдержал, он больше притворяться не мог. Он так рванулся, будто я его за горло схватил и душить начал. Так рванулся, что человека рядом опрокинул, случайного совсем человека. Он же здоровенный мужик, Федька-то. И кличка у него Слон. Вот тут я беру его на прием. Он поневоле сгибается и вползает в машину. Еле-еле, правда. Уж очень здоров, — Кузьмич чуть заметно усмехается в усы. — Деться ему, однако, некуда. Кости трещат. И ошалел, конечно. Ну, а в машине его уже Шухмин принял.

— Из рук в руки, — весело подтверждает Петя. — Но главное-то Федор Кузьмич уже сделал, — добавляет он, радуя душу начальства.

И я чувствую, что Кузьмичу это приятно.

Он сейчас ничем не дает почувствовать, что сердит на меня. Ну еще бы! Так всем нос утер этим задержанием. Но я все-таки не могу простить ему этой глупой стариковской обиды на меня — обиды, которая так меня оскорбляет и так его самого унижает.

Я невольно начинаю все больше злиться, все больше «накручивать» и настраивать себя против Кузьмича. И только подготовка к предстоящему нелегкому и очень ответственному допросу постепенно снимает накапливающееся напряжение.

А Кузьмич уже снова хмурится.

— …Дорогой Слон этот сидел не шевелясь, — продолжает он. — Ну, и мы ни слова. Так и довезли. Теперь понятно тебе, что из всего этого извлечь можно для тактики первого допроса?

— Надо подумать, — сдержанно говорю я.

Вот чему я уж точно научился — это не выскакивать, не подумав.

— Что вы случайно к нему обратились и только его испуг заставил вас его задержать — это он не поверит, — говорю я. — Уж слишком четко все проделали.

— Ну, конечно, — соглашается Кузьмич.

— Тут финт в сторону нужен, — советует Петя.

— Вот, — Кузьмич многозначительно поднимает палец. — Если его придумаешь, допрос удастся.

— Как это понимать — «удастся»? — спрашиваю я удивленно. — Вы что же, думаете, он на первом допросе во всем признается?

— Ну-ну, Лосев, — хмурится Кузьмич. — Это еще что за детский разговор?

Некоторое время мы продолжаем совещаться, отрабатывая каждый шаг в этом сложном допросе. Нам приходится спешить. Каждый час затяжки — это выигрыш Мухина и, следовательно, наш проигрыш.

Тактика всякого допроса, будь то преступника, или его жертвы, или свидетеля, а также очевидцев преступления, строится, кроме всего прочего, исходя из психологического состояния человека в момент допроса и его характеристики вообще, из того, что о нем известно. Федьку, например, мы уже неплохо знаем. Неуравновешен, вспыльчив, подозрителен, до предела эгоистичен и бессовестен, никаких нравственных запретов и границ у него нет. Словом, комбинация качеств весьма опасная. От такого человека можно ждать что угодно, и толкнуть его можно тоже на что угодно, если это покажется ему выгодным. Ну, а если проанализировать ситуацию, в которой сейчас оказался Федька Слон, то нетрудно определить, что именно может показаться ему выгодным.

Преступник, загнанный в угол, в поисках выхода, естественно, идет на все. Способы, к которым он при этом прибегает, выявляют его характер. Но если известен характер, то можно предвидеть и способ спасения, который этот человек выберет. Один — сдается и все чистосердечно рассказывает. Второй — стремится все свалить на других. Третий же — пытается за счет других откупиться, готов выдать, «продать», потопить всех вокруг, но выкарабкаться самому. В этом случае он выдает себя за горячего нашего помощника и готов поделиться всеми известными ему тайнами. Этот последний случай порой выглядит весьма соблазнительно. Посудите сами. Выгодней, кажется, оказать снисхождение, поблажку одному, чтобы поймать пять других, не менее опасных; не раскрыть до конца одного преступления, зато быстро и эффективно раскрыть пять других. Ну как тут, казалось бы, не соблазниться, не поддаться такому элементарному, очевидному расчету?

Однако — и это Кузьмич нам втолковывал не раз — в последнем случае неисчислимы нравственные потери. Мало того, что «спасенный» убедится, что за счет предательства, доноса, по довольно-таки циничному и не очень совестливому «раскладу» власть может «списать» твое собственное преступление. Так можно ли уважать такую власть? Может ли она иметь авторитет? Может ли требовать нравственных поступков от людей, если она сама безнравственна? А ведь от «спасенного» многие узнают об этой его сделке с властью. Далеко пойдут круги от каждого такого случая.

Но мало этого, утверждает Кузьмич. Такая «выгодная» сделка, а за ней и другая и третья в конце концов расшатают и сметут нравственные принципы у самой власти, у людей, ею уполномоченных вести борьбу с преступностью. И это во сто крат опаснее всего остального. Поэтому никогда ни один из нас не должен даже помыслить о таком пути. Узнай Кузьмич, что нечто подобное пришло кому-нибудь из нас в голову, о последствиях этого страшно даже подумать.

Что же, спросят меня, ваш Кузьмич готов во имя этих высоких и теоретически бесспорных принципов пожертвовать земными тревогами и заботами, покоем и безопасностью людей? И считает, что лучше «чистыми руками» раскрыть всего одно преступление, чем, «испачкавшись», раскрыть все же пять их?

Нет, конечно. Просто есть другие пути. Об этом тоже не устает твердить нам Кузьмич. И не только твердить, но и на практике демонстрировать.

Вор, бандит, хулиган или насильник всегда где-то внутри, а часто и на поверхности эгоист и трус, жалкий трус. И вечный страх сидит у него где-то внутри, временами подавляемый вспышками других чувств. Ибо хотя и подсознательно, но он все же чувствует, что, решившись на преступление, он замахивается не на одного человека, свою жертву, которого он, может быть, и не боится, а на нечто неизмеримо большее — на государство, на общество, где он живет, на все законы его, замахивается на силу, которая в любой момент может обрушиться на него. Отсюда и вечный страх.

Но, кроме того, преступник, как правило, человек ограниченный, примитивный, у которого инстинкт, низменный инстинкт, всегда выше, активнее совести, чести, достоинства и других нравственных категорий. Но где-то, иной раз в самой зачаточной форме, эти категории даже у такого человека все же заложены, чуть-чуть да проклевываются в каком-то, порой лишь в одном, самом болезненном и потаенном закоулке души.

Так вот, первый путь, на который нам Кузьмич всегда указывает, — это найти, нащупать впотьмах эту болевую точку в душе. Именно в случае такой удачи возникают поразительные перемены в человеке. И мы тогда говорим: переродился.

Но это самый тонкий и трудный путь, хотя и самый лучший и полезный, как для человека, преступившего закон, так и для общества в целом.

Есть пути проще. Можно, например, использовать выявленные в преступнике черты характера, чтобы создать у него некоторые новые для него представления об окружающей жизни, чтобы заманить его в логические ловушки и тупики. Пользуясь его же рассуждениями, наконец, можно убедить его, тоже вполне логически, в бесполезности, а то и вредности для него самого, для него лично, занятой им позиции.

К этому обычно можно присоединить и простое объяснение, растолкование элементарных, и не только элементарных, норм уголовного и уголовно-процессуального кодексов и наших законов, о которых эти люди, как правило, ничего не знают или знают неверно, недостаточно, а то и в сознательно кем-то искаженном виде. Между тем многие из этих норм, доходчиво и четко объясненные, сами толкают, поощряют человека, совершившего преступление, к ясно и твердо осознанному поступку — признанию своей вины как наилучшему выходу.

Эти последние пути требуют, по мнению Кузьмича, меньше труда и таланта, но они вполне нравственны, законны и безусловно достойны.

Обсуждая сейчас случай с Федькой Слоном, мы исследуем все пути, пробуем на прочность и «примеряем» к нему, к его характеру, к его интеллекту все доводы и известные нам факты, пытаемся даже заглянуть в Федькину душу и нащупать там хоть одну болевую точку.

— Эге, — говорит Кузьмич, взглянув на часы, — поздно то как. Гляди-ко, и день прошел.

— Но я все-таки допрошу его сейчас, а? — говорю я. — Пока он еще взбудоражен, ошарашен арестом, пока не знает, что подумать. Нельзя такой момент упускать.

— Хм… Может, дать ему ночку помучиться в неизвестности. Завтра ему еще тяжелей будет. Да и Виктор Анатольевич подключится.

Но если Кузьмич отлично знает каждого из нас, то и мы научились неплохо разбираться в нем самом. И сейчас я вижу, что дело вовсе не в пользе этой «ночки», а в том, что Кузьмич сомневается во мне: смогу ли я как надо провести этот трудный допрос? Но я уже охвачен азартом и веду спор на выбранном самим Кузьмичом плацдарме.

— Он ночку не помучается, он успокоится, — не сдаюсь я. — Он линию поведения выберет и замкнется. Нельзя откладывать допрос. Завтра с Федькой труднее будет. Вы же это и сами прекрасно понимаете. Разрешите, Федор Кузьмич. Я готов к допросу. Я его не провалю. Вот увидите.

И сам холодею от добровольно взваливаемой на себя ответственности.

Кузьмич снова смотрит на часы, словно советуясь с ними, и, вздохнув, машет рукой:

— Ладно. Давай.

И берется за телефон.

А я иду к себе. Я сгораю от нетерпения. Одновременно, конечно, и всяческие опасения осаждают меня. Ведь может же так случиться, что я не справлюсь, что не удастся план, который сложился у меня в голове. Нет, я не помышляю, конечно, о высших достижениях, не мечтаю о том, что Федька за два часа вдруг переродится или в нем хотя бы на минуту заговорит совесть. Но кое на что я все-таки рассчитываю в этот вечер.

Раздается негромкий стук в дверь. Я откликаюсь, и милиционер вводит Федьку. Это здоровенный, неуклюжий парняга в грязном, местами порванном ватнике, сапогах и мятой кепке. Круглое лицо его высечено грубо и коряво, расплющенный нос, толстые, чуть не до ушей губы, одутловатые, заросшие золотистой щетиной щеки, кожа в угрях и мелких ссадинах. Громадные ручищи, как старые лопаты в засохшей глине, кривые и грязные до черноты. Где он только не валялся эти дни, где только не ночевал!

Я указываю Федьке на стул, и тот жалобно скрипит под тяжестью этого слоновьего тела.

— Кепочку снимите, — вежливо говорю я.

И Федька, сопя, молча сгребает кепку с жирных, свалявшихся волос.

— Мухин Федор? — спрашиваю я.

— Он самый, — хрипит Федька простуженно. — Чего хватаете-то?

— А чего вы бежите? Вас же только спросить хотели.

— Ха! «Спросить»! А машина тогда зачем, а? А руки зачем за спину? Нашли чурку, да?

Он поводит могучими плечами и морщится от боли.

— Машина была не для вас. А вот узнать у вас кое-что нам действительно надо.

Я чувствую, как миролюбивый мой тон и несколько неожиданный поворот разговора, в котором я не собираюсь, кажется, его в чем-то уличать и разоблачать, а лишь хочу всего-навсего что-то узнать, несколько озадачивает и настораживает Федьку.

— Чего узнать-то надо? — грубовато, но беззлобно спрашивает он.

— Да вот хотел об этом узнать у Ивана, дружка вашего, — отвечаю я, — так он неточно все помнит. Говорит, у Федьки спросите, может, он запомнил.

— Иван скажет… — сердито ворчит Федька на всякий случай, хотя, о чем пойдет речь, понять он никак не может.

Да и трудновато в самом деле это сообразить. Ведь у него в голове гвоздем сидит только одно: убийство. Да еще работника милиции. Эта мысль все другое от него отгораживает, все другое ему уже сущей ерундой кажется. Это убийство наполняет его душу и страхом и паникой. А если на совести у него два убийства? Если это он с дружком ограбили и столкнули Веру в котлован, на кирпичи, на бетон? Впрочем, второе убийство сомнительно. Так и Кузьмич полагает, и Виктор Анатольевич тоже. Не стал бы в этом случае Зинченко так спокойно вспоминать тот вечер, бутылку водки, которую они с Федькой распили, и стройплощадку на пустынной улице, а тем более единственного свидетеля — паренька-рабочего возле вагончика у ворот стройки. Да, не стал бы все это вспоминать Зинченко, если бы участвовал в убийстве Веры. Мой расчет и мой план сейчас именно на этом и строятся, в том числе на этом, так будет точнее.

— Иван сказал, — говорю я, — что помнил, то и сказал. Теперь ваш черед вспоминать.

Моя подчеркнутая вежливость, необычное обращение к нему на «вы» стесняют Федьку, жмут, как непривычные парадные ботинки, и тоже лишают возможности ориентироваться.

— Чего еще такое вспоминать? — насупившись, спрашивает сбитый с толку Федька и неуклюже ерзает на стуле.

— А вот чего, — свободно, даже как будто беззаботно говорю я, словно о сущем пустяке. — В прошлый понедельник, не в этот, не вчера, а в прошлый, вы с Иваном разгрузили машину Слепкова у одного продмага и получили за это дело бутылку. Часов в десять это было. Последняя в тот день ездка. Ну, и пошли вы эту бутылку распивать. Помните это дело?

— Ну?.. — недоверчиво спрашивает Федька. — И что дальше мне скажешь?

— Так было это или нет?

— А я почем знаю?

— Вот тебе раз! Вы же разгружали и вы же не знаете?

— Ну, разгружать я, допустим, разгружал, чего тут такого? — неохотно соглашается Федька, уразумев все-таки, что отказываться от этого факта глупо. И еще глупее из-за такого пустяка ссориться со мной.

— Именно что разгружал, — киваю я. — И дальше, значит, тоже все так было, как Иван рассказал, да? И не один Иван, кстати.

Я чувствую, что мысли Федьки далеки сейчас от всех этих событий, как от луны, что он делает усилие над собой, чтобы вспомнить их. И вопросы мои кажутся ему назойливыми и совершенно несущественными, как мухи, и отмахивается он от них, как от надоедливых мух, нетерпеливо, раздраженно, но и без особой злости. А это кое о чем говорит, кое о чем весьма существенном. Если я, конечно, не ошибаюсь. Ибо Федька конечно же взволнован, обеспокоен до крайности и сейчас теряется в догадках и решительно не знает, как себя вести. Стоит посмотреть, как он все время ерзает на стуле, как беспокойно теребит в руках кепку, словно прощупывая ее всю.

— А чего дальше-то? — тупо смотрит на меня Федька. — Чего он вам там… нес?

— Например, куда вы потом поехали, когда распили бутылку, вы это помните?

Я нарочно пропускаю пока эпизод на стройплощадке. Потом я вернусь к нему. А сейчас этот эпизод может его сковать, как в тот раз Ивана. Мне же важно, чтобы Федор разговорился. И дальше ничего опасного для него ведь не произошло. Дальше, я полагаю, он может рассказывать спокойно.

— Куда поехали? — рассеянно переспрашивает Федька. — Шут его знает, куда мы поехали. Помню я, что ли.

— Ну-ну. Надо вспомнить, Федор, — говорю я и со значением добавляю: — Чем быстрее вы вспомните, тем быстрее мы окончим этот неприятный разговор.

Я жду от Федьки ответной реакции на эти слова. У него вот-вот должна мелькнуть в голове сумасшедшая мысль, что его взяли не за убийство, что его взяли случайно или по другому, явно пустяковому поводу, а скорей всего, просто как свидетеля, и отпустят, как только он удовлетворит любопытство этого долговязого дурня-оперативника.

Но Федька медлит. Ох как тяжело ворочаются ржавые шестеренки у него в мозгу! Он морщит лоб, трет его грязными до черноты пальцами и, кажется, вполне искренне стремится вспомнить тот злополучный вечер. Но такая напряженная мыслительная работа, да еще в момент, когда он так ошарашен внезапным арестом, дается ему ох как трудно.

— Вышли, значит… — бормочет он, устремив взгляд в пространство. — И поехали… Куда же мы поехали?.. Домой, что ли?.. Хм…

— Нет. Не домой, — строго поправляю я его.

— Ну да… — продолжает бормотать Федька. — Ну да… не домой… Чего я там потерял?.. К Ивану… Не-ет… Ему домой дорога заказана…

— Это почему же?

— А! — пренебрежительно машет рукой Федька. — Жинка от него знаешь как гуляет? Ого! Я б не знаю чего ей сделал. А он, малахольный, только доченьку свою ненаглядную, — тон у Федьки становится до невозможности язвительным, — в деревню, видишь, отвез, к бабке. А та — ха-ха-ха! — слепая. Понял? И так из милости у колхоза живет.

— Пока сынок в Москве пьянствует, — не выдерживаю я.

— А он, может, и пьянствует оттого, что переживает, — хмыкает Федька. — Ты почем знаешь?

— Слепой матери от этого не легче.

— А он ей деньгу шлет. Сам видел.

— Ну ладно. — Я решаю вернуть его к прерванному разговору: — Значит, домой к Ивану вы в тот вечер не поехали, так?

— Так…

— Куда же вы поехали?

— Куда поехали?.. На железку, что ли? — задумчиво произносит Федька и с силой скребет затылок. — Чего подкинуть…

— Вот это уже вероятнее, — киваю я.

— Ну, факт. Туда и махнули, — с облегчением констатирует Федька. — Куда же еще…

И вдруг останавливает на мне какой-то странно-задумчивый взгляд. Словно вид мой ему вдруг что-то напомнил или на что-то натолкнул, и он сейчас пытается сообразить и уловить это «что-то».

Новый поворот Федькиных мыслей меня слегка озадачивает. Я его пока что не могу понять.

— На железную дорогу? — переспрашиваю я. — Вагоны, что ли, там грузить собирались?

— Ага, — охотно подтверждает Федька. — Чего придется.

— Ну, и что в тот раз грузили, не помните?

— В тот раз-то? Да разве упомнишь.

— А где?

— Где? Это мы помним. На Казанке — вот где.

Федька заметно оживляется. Тяжкая работа мысли начинает, видимо, давать кое-какие плоды. Взгляд его уже осмыслен и даже хитроват. Если это связано с новым поворотом в его мыслях, то плохо, ибо я все еще не могу этот поворот уловить и понять. Впрочем, возможно, что и нет никакого поворота, а формируется, складывается та самая сумасшедшая мысль, которую я жду? Это вполне возможно; это даже скорей всего именно так, успокаиваю я себя.

— Не вагон-ресторан грузили? — спрашиваю я на всякий случай.

— Во-во! Точно. Его.

Федька так легко ухватывается за эти слова, что я понимаю: нет, не помнит он, действительно, кажется, не помнит, что они делали в ту ночь, и только изо всех сил хочет мне угодить. И это вполне соответствует той сумасшедшей мысли о случайном или пустяковом поводе для его ареста, которая, по моим расчетам, должна была прийти ему в голову. Значит, мой расчет оправдывается? Однако окончательный вывод я делать пока боюсь.

— И часто их грузите? — спрашиваю я.

— Да как придется.

— Знакомые директора-то там есть?

— Ага, есть, — все так же охотно откликается Федька. — Чего не быть? Небось который год там пашем.

— Ну кто, например? Назовите.

Я же прекрасно помню: вагон-ресторан Горбачева приписан к Казанскому узлу. И он, между прочим, как раз в ту ночь грузился там. Может быть такое совпадение или нет?

— Кто знакомый там? — переспрашивает Федька и вновь погружается в тягостную задумчивость, сосредоточенно хмуря белесые брови. — Ну, вот Борис Григорьевич. Во мужик! Завсегда рабочую душу понимает. Потом еще Сурен Арменакович… — с удовольствием и значением перечисляет Федька, словно эти солидные знакомства и его самого должны поднять в моих глазах. — Ну, еще кто?.. Еще Зиночка… — И поспешно поправляется: — Зинаида Герасимовна.

— Что, симпатичная? — усмехаюсь я.

— Ну-у! Очень даже, — подыгрывая мне, расплывается Федька. — Но только ее… ни-ни! Свой хахаль имеется… Э-эх! — вдруг изумленно восклицает он. — Да у нее же в ту ночь и грузили! Чтоб мне с места не сойти, у нее!

— И поднесла она вам под конец-то? — интересуюсь я.

— Само собой, — самодовольно подтверждает Федька. — Никуда не денешься. Посидели малость.

Это уже похоже на правду. Выходит, Федор все же вспомнил ту ночь. И довольно охотно, между прочим, вспомнил. Значит, ничего опасного для него та ночь, видимо, не представляет. Ну что, в самом деле, произошло? Грузили себе мирно тот вагон-ресторан, потом так же мирно выпивали у его директора, Зинаиды Герасимовны.

И я про себя решаю, что проверить все это будет нетрудно в случае чего. Стоит только установить эту Зинаиду Герасимовну. А повидаться с ней и все проверить, пожалуй, придется. Так, для собственного, знаете, спокойствия, чтобы больше к этому не возвращаться. Хотя я и не сомневаюсь, что факты тут подтвердятся.

Что ж, теперь можно отступить чуточку назад и попробовать вернуть Федьку к другим воспоминаниям.

— Все точно, Федор, — удовлетворенно констатирую я. — Все так и было.

— А чего мне врать-то? — басит он в ответ, тоже довольный таким оборотом разговора.

— И в самом деле, — соглашаюсь я. — Теперь нам надо еще только один момент вспомнить. Иван вот говорит, что когда вы в тот вечер после продмага ту первую бутылку тяпнули, то для этого дела на какую-то стройку зашли. Так?

И опять я вдруг ловлю на себе этот напряженный и непонятный Федькин взгляд. Только сейчас в нем, мне кажется, уже не колебания, не раздумья, а какое-то принятое решение, причем рискованное, даже отчаянное решение. Так мне кажется, во всяком случае.

— На стройку зашли. Точно, — медленно произносит Федька, не сводя с меня настороженного взгляда.

— Иван даже запомнил там вагончик у ворот, зеленый такой.

— Вагончик?.. Для рабочих, что ли?.. — Федька на минуту задумывается. — Был такой… Из него еще парень вышел, глядел на нас.

— Правильно, — киваю я. — И он вас видел. А вы, значит, на стройку зашли. На улице пить не стали. Так ведь?

Федька как-то обреченно кивает головой:

— Ну точно. Зашли.

— А дальше вы уж сами рассказывайте, Федор, — предлагаю я. — Это лучше всего, пожалуй, будет.

Если бы кто-нибудь знал, как трудно мне дается этот спокойный, невозмутимый, порой даже сочувственный тон в разговоре с этим человеком, с убийцей Гриши Воловича, с подонком и негодяем, который в душе сейчас смеется надо мной и уверен, что завоевал мое доверие, что благополучно выскочит отсюда, ибо я интересуюсь сущими пустяками по сравнению с тем, что лежит у него на совести, и крови на его руках я не вижу. Животный страх так же быстро сменился в нем тупой, животной уверенностью в спасении.

— Рассказывать?.. — медленно, словно колеблясь, переспрашивает Федька и вдруг с силой швыряет свою кепку на пол, а стул под ним жалобно крякает и, кажется, готов вот-вот рассыпаться. — Эх, мать честная! Рассказывать, да?! — азартно восклицает Федька и смотрит на меня отчаянными глазами. — А сколько мне отломится за такое дело, а, начальник?

— Ты давай рассказывай, — еле сдерживая волнение, говорю я, незаметно для самого себя переходя на «ты», как, впрочем, давно уже сделал сам Федька.

— Чистосердечное признание зачтется? — деловито осведомляется он. — Свистеть не буду.

— Зачтется.

— Ну, тогда пиши, начальник. Пиши, — тон у Федьки торжественный и великодушный. — На признанку иду. Понял? Значит, так дело было… — Он на секунду умолкает, сосредоточивается, на узком, грязном лбу появляются глубокие складки, взгляд уходит куда-то в пространство. — Значит, так… — медленно повторяет он и поднимает с пола свою кепку, кладет на колено. — Зашли мы, значит, в те ворота. Темень там, хоть глаз выколи. Ванька говорит: «Не пойдем дальше. Давай здесь». Ну, мы к заборчику, значит, и прислонились. У меня в кармане, как сейчас помню, огурчики и полбатона. Достаю, значит. Иван по бутылке шибанул, пробка — фьють! Ну, хлебнули. Закусили. О том о сем толкуем. И тут, понимаешь, вдруг крик: «А-а!» Короткий такой. Бабий. Я аж вздрогнул. «Слыхал?» — спрашиваю. А Иван говорит: «Слыхал». Я говорю: «Оттеда орала». Со двора, значит. Из темноты. Куда мы идти не схотели. «А чего там?» — это, значит, Иван спрашивает. А я говорю: «Сейчас поглядим. Может, кто бабу там придавил?» А Иван, говорит: «Тебе-то что? Свидетелем стать хочешь?» Я говорю: «Еще чего. Интересно знать. Вот и все». — «Давай подождем, — говорит Иван, — он все одно через ворота назад пойдет, мужик-то». Ну, мы еще, значит, по разику хлебнули и ждем. Никого нету. Еще ждем. Обратно никого. Уж мы и выпили до донышка. «Пошли, говорю, посмотрим». А Иван говорит: «Иди, если охота. А я, говорит, покойников не люблю». Ну, а мне все же взглянуть охота. И пошел. Вроде уж и видеть в темноте стал. Взобрался, значит. Гляжу: яма. Глубины страшной, аж дна не видно. Приладился так и сяк. Опять гляжу. Внизу вроде что-то лежит на камнях. Позвал Ивана. А сам давай вниз спускаться…

— Зачем? — резко спрашиваю я.

— Ну, как так? Человек же! Разбимшись небось… Мало чего при нем… То есть вообще… — сбивчиво и смущенно бормочет Федька. — Вот и полез. А уж потом и Иван за мной.

— Дальше рассказывайте, что было, — через силу говорю я.

— Долго лезли-то, — охотно продолжает Федька, не замечая моего состояния. — Глубоко там. Ну, а потом спички жгли. В общем, баба там молодая лежала. Помершая. Разбилась, конечное дело. С такой верхотуры-то навернулась. Тут хоть кто. Ну, а у ей сумочка оказалась. Вот мы эту сумочку… Словом… — впервые в голосе Федьки появляется неуверенность. — Деньги там были… Двести целковых… Забрали мы их с Иваном, — он вздыхает и с наигранным сокрушением добавляет: — Ей-то они уже ни к чему были. Раз померла. Такое, значит, мы преступное действие совершили. Как на духу, признаюсь.

— Что в сумке еще было?

— Еще? Да книжечки были. Документы, значит. Паспорт был. Профсоюзный. Еще чего, уж не помню.

— А как женщину звали, поинтересовались?

— А как же! Мы спервоначалу заявить решили. Ну, а потом Иван мне и говорит: «Тебе в свидетели охота идти?» Я говорю: «А кому охота?» — «Ну, тогда, говорит, и без нас завтра найдут». Это уж когда мы на железку приехали, он говорит. Ну, так, значит, и не заявили. По его, Ивана, вине. А вот теперь, гражданин начальник, сознание ко мне пришло, и я официально и добровольно делаю признание. Прошу так и записать.

— Как ту женщину звали?

— Верой ее звали. Верой Игнатьевной. А фамилия Топилина. Иван даже год рождения запомнил.

— А проживала где?

— Ну, этого, гражданин начальник, знать не могу. Мы и так весь коробок извели. А адрес-то в штампе нешто разберешь…

Федька отвечает на вопросы охотно, не задумываясь, и, кажется, вполне откровенно. Теперь мне ясна его новая тактика. Он отказался от надежды выскочить отсюда на свободу, он решился на другое. Решился, конечно, впопыхах, не успев во всем разобраться и все обдумать. Отсюда его шараханье, торопливость и неулегшаяся еще нервная возбужденность. На это именно я и рассчитывал немедленным допросом после задержания. А новая тактика Федьки заключается в том, чтобы чистосердечно признаться в меньшем преступлении, получить минимальный срок, уйти на отсидку в колонию и, таким образом, исчезнуть из Москвы, скрыться от тех, кто ищет его по другому, куда более опасному поводу. Что ж, прием известный. И в данном случае, если бы у Федьки было время подумать, он, возможно, заподозрил бы что-то неладное в своем внезапном аресте и ни на какие признания не пошел бы. Но времени не было. И Федька ухватился за этот прием, который ничем ему, конечно, не поможет. Федька получит сполна за Гришу Воловича, столько, сколько и должен получить злодей и убийца.

Но если Федька все же прибегнул к такой тактике, то это означает, что о преступлении, в котором он уже решил сознаться, он рассказал все, как есть. Тут уж ему путать и врать и тем затягивать следствие никак не следует, тут надо все рассказывать начистоту. Так Федька сейчас, видимо, и поступил. Выходит, Веру никто не убивал? И никого с ней не было? И произошло самоубийство? Нет, рано еще делать такой вывод. Рано. Слишком много еще остается неясного в этой истории. И в частности; кто побывал в ту ночь в комнате Веры, кто ограбил ее? Вряд ли это совершили Федька с Иваном. Не похоже. И дело, конечно, не в том, что Федька не помнит адреса — он, может быть, его и помнит, — и даже не в том, что они оставили в сумочке ключи. Главное заключается в том, что это на них не похоже, такое преступление им не свойственно, они на него никогда не решатся. Ну, а последнюю точку в этой версии окончательно перечеркнет алиби. Зинаида Герасимовна, директор вагона-ресторана, должна помнить, кто в ту ночь грузил продукты у нее и, если это были Мухин и Зинченко, то в котором часу они появились — в это время как раз и привезли ей продукты! — и когда приблизительно кончили погрузку. А разница во времени должна получиться солидная. Если Мухин и Зинченко сразу приехали на железную дорогу, то они могли появиться около двенадцати. Если же они сначала побывали на квартире у Веры, то на железной дороге они оказались никак не раньше двух-трех часов ночи. Да еще с вещами. В этом случае там они их могли за бесценок продать. В том числе и Горбачеву, между прочим.

— Вы там, на дороге, такого Горбачева Петра Ивановича не знаете? — на всякий случай спрашиваю я. — Тоже директор вагона-ресторана.

— Не, — крутит головой Федька. — Нешто всех узнаешь. Их там навалом.

На этом я кончаю первый допрос. Он дал много, даже сверх ожидания много. Кто мог предположить, что растерявшийся Федька пойдет на такие признания. Но и вопросов осталось, да и возникло после этого допроса тоже не мало. Очень много вопросов.

С гудящей головой еду я домой. В пустом троллейбусе я даже боюсь сесть, потому что чувствую, как немедленно и каменно усну, и уже никакой кондуктор не добудится.

Утром Петя Шухмин по приказу Кузьмича отправляется на поиски директора вагона-ресторана некоей Зинаиды Герасимовны. Ему придется, наверное, немало помотаться по различным железнодорожным и ресторанным инстанциям. Но Кузьмич предупреждает его, чтобы он без этой Зинаиды Герасимовны не появлялся. Самое неприятное, конечно, если ее нет в Москве, и самое вероятное, кстати, тоже. Ведь на то и вагон-ресторан, чтобы не стоять на месте и кормить людей в дальней дороге. Что ж, тогда мне или Пете придется лететь и перехватить Зинаиду Герасимовну где-то в пути. Ибо без разговора с ней не обойтись.

Итак, Петя уезжает. А мы с Кузьмичом и Виктором Анатольевичем изучаем протокол допроса больной официантки Ромашкиной, находящейся а больнице одного далекого города по поводу отравления. Чувствует себя она уже вполне прилично, и врачи разрешили нашим товарищам допросить ее в качестве свидетеля. А попросили мы выяснить у нее пока что всего лишь два обстоятельства. Первое: не продавал ли в пути Горбачев какие-либо женские вещи, и если продавал, то где, кому и что именно? И второе. Вагон-ресторан находился перед этим всего одну ночь в Москве. Так вот, уезжала ли Ромашкина на эту ночь домой или оставалась в вагоне? А если оставалась, то не помнит ли, отлучался куда-нибудь ее директор Петр Иванович Горбачев?

Ромашкина показала, что Горбачев в дороге ничего не продавал и что он вообще никогда и ничего подобного себе не разрешает. На второй вопрос она после долгих колебаний, сомнений и уверток все же сообщила, что ночь она провела в вагоне-ресторане. Сообщила она это лишь после того, как ей объяснили, что все ее показания будут в любом случае проверены и лгать бесполезно, даже вредно для ее, по ее же словам, безупречной репутации. Далее Ромашкина показала, что Горбачев временами отлучался из вагона, но, как ей казалось, ненадолго и конечно же по делам службы, ибо для него это самое главное и он давно уже висит на Доске почета.

— М-да, — как будто даже удовлетворенно хмыкает Кузьмич, когда мы кончаем читать протокол. — Такие тебе чего-нибудь скажут, как же! — И мечтательно добавляет: — Вот если бы самому допросить — другое дело…

Виктор Анатольевич кивает головой и добавляет:

— Знакомый тип свидетеля.

Протокол убирается как абсолютно бесполезный. Что поделаешь. Далеко не всякий шаг в розыске дает ожидаемые результаты. Безрезультатных шагов обычно бывает даже куда больше. К этому не только Кузьмич или Виктор Анатольевич, но даже я уже давно привык.

Теперь уезжаю и я. В тюрьму, на допрос Ивана Зинченко, по поручению следователя, конечно.

— У вас с ним, кажется, возник неплохой контакт, — говорит Виктор Анатольевич. — Это я уже почувствовал. Надо воспользоваться.

— Тем более, — добавляет Кузьмич, — что его условие ты выполнил. Не забудь.

И вот Зинченко снова сидит передо мной. Щурит рыжие глазки на бледном треугольном лице. Длинные спутанные волосы на плечах разбегаются сальными змейками. Странно, что его еще не постригли.

— Ну, здравствуй, Иван, — говорю я. — Помнишь, на чем мы с тобой кончили прошлый раз?

— Мне за это не платят, — угрюмо отвечает Зинченко и подчеркнуто равнодушно смотрит куда-то в сторону.

— Ну что ж. Тогда я тебе напомню. Ты сказал: «Когда Федька будет тут, у вас, тогда я и расскажу, что было в тот вечер на стройплощадке, когда мы с Федькой бутылку собирались там распить». Так, что ли, ты сказал тогда?

— Не помню… — еще больше мрачнея, цедит сквозь зубы Зинченко, по-прежнему не глядя в мою сторону.

Я понимаю его состояние. За ним нет другого, более тяжкого преступления, как за Федькой, ему нет расчета признаваться и получать наказание за то, что он совершил тогда в котловане. Его достаточно страшит и это наказание, которое ему по справедливости следует. И потому добиться от него признания в этом преступлении будет куда труднее, чем от Федьки. Если только… Ага! Что ж, если Зинченко не захочет ничего рассказывать, я прибегну к другому способу. Мне сейчас пришла в голову, кажется, неплохая мысль.

— Ты так сказал, — говорю я. — Точно так. Ну, и вот Федор у нас. Если потребуется, дадим тебе очную ставку с ним. И он нам все рассказал, Иван. Все, как было в тот вечер. И как крик вы услышали. И как ты идти не хотел. И как вы труп женщины на дне котлована обнаружили…

Я нарочно не договариваю. И нарочно не все точно передаю. Я жду реакции Зинченко на это сообщение. И сразу замечаю, как при первых же моих словах он напрягается и дальше уже ловит каждое мое слово. От скрытого волнения на его бледных щеках проступает еле заметный румянец, особенно на висках, около ушей. Но взгляд его по-прежнему ускользает от меня.

Однако при последних моих словах у него со злостью вырывается:

— Вот он и лазил. А я ничего не знаю.

— Куда он лазил?

— Куда говорит, туда и лазил.

— В котлован, значит?

— Значит, туда…

— А ты сам-то это видел?

Такая постановка вопроса его, кажется, устраивает. Роль стороннего наблюдателя представляется ему вполне безопасной, и дальше Зинченко отвечает на мои вопросы уже охотнее:

— Ну, видел.

— А еще что ты тогда видел?

— Ну… как вылез.

— Что ты еще своими глазами видел тогда?

— Не помню… ей-богу…

Он уловил что-то в моем тоне особенное, он уже догадался, что я действительно многое знаю и сейчас, именно сейчас скажу что-то такое, от чего полетят все его защитные бастионы, все рогатки, за которыми он прячется. Ох, какой страх сидит в нем! Как только можно жить с таким страхом, не понимаю.

И я тихо спрашиваю:

— Как звали ту женщину, Иван? Ты ведь помнишь.

— Не помню.

— Забыл?

Он со злостью смотрит на меня.

— Ты не лови, начальник. Сказал, не знаю, и все. Понял?

— Я другое понял, Иван. Только учти, это тебе не поможет. Ты знаешь имя той женщины. Федор говорит, что ты даже год ее рождения помнишь. И что деньги ты тоже взял.

Зинченко вздрагивает так явственно, что даже сам пугается. И смотрит на меня своими рыжими злющими глазами. Да, теперь у него сомнений нет, что Федьку мы взяли и что он все нам рассказал. Сомнений-то у него, может быть, и нет, но на что это открытие его толкнет, угадать пока невозможно. И сам Зинченко это тоже пока не решил. Он только опускает голову и молчит. Он не знает, на что решиться.

Я тоже молчу.

Наконец, не поднимая головы, Зинченко цедит сквозь зубы:

— Денег не брал… В котлован не лазил… А как звать, помню. Федька сказал.

— Как же ее звали?

— Вера. Фамилия Топилина…

— Верно. И поехали вы оттуда на Казанку. Это тоже верно?

— Тоже…

— Грузили вы там один вагон-ресторан. Кто в нем директор-то, помнишь?

— Зинаида Герасимовна…

— Правильно. Так и Федька сказал. А кому-нибудь вы в ту ночь рассказывали про смерть Веры Топилиной? Вот выпили вы там, у Зинаиды Герасимовны…

— Ей и рассказали.

— Так. Ей, значит. А еще кто-нибудь там с вами выпивал?

— Не помню уж. Вроде никого больше не было. Эх… Да разве вы поверите?

Иван поднимает голову, раздраженно отбрасывает рукой волосы за спину и смотрит на меня. И я вдруг подмечаю в рыжих его глазах уже не злость, а тоску и усталость. И этот раздраженный жест рукой почему-то нравится мне. Кажется, ненавистны ему эти кудри по последней мужской моде.

— Зачем отпустил-то? — спрашиваю я, кивком указывая на его шевелюру.

Иван хмурится.

— А-а!.. Все Надька.

И неожиданно мне становится его жалко. Это он хотел понравиться собственной жене — вот в чем дело, скорей всего. Пытался вернуть ее. Угодить хотел, дуралей. Сильно же, наверное, любил ее. Ну, а когда ничего не помогло и все пошло под откос, он отвез дочку в деревню, к слепой матери. Да, все это надо было ему пережить. Все это нелегко человеку дается, каждому человеку, всякому…

— А знаешь, Иван, — говорю я, — сейчас я тебе верю. Все больше верю. Потому что сейчас ты о человеческой совести подумал. О том, например, что у Нади-то ее нет, совести. Верно говорю?

— Ну… — передергивает плечами Иван.

— Что она и жена плохая, и мать никудышная. О дочке-то она скучает, не знаешь?

— Некогда ей скучать.

— Ну вот. А от ее совести, может, к своей перейдешь? У тебя она есть? Ну, дочку ты у Нади отнял. Допустим, поделом, правильно. А дальше? К слепой матери в деревню отправил? А та сама из милости в колхозе живет, говорят. Так есть у тебя-то совесть, Иван?

Лицо у Зинченко становится совсем белым, губы нервно подергиваются и глаза суживаются от злости. Он цедит сквозь зубы, готовый, кажется, броситься на меня:

— Да кто тебе все это сказал? Кто тут заместо меня разобраться может? Чье это собачье дело?! «Из милости»… Да она у младшего моего братени в доме живет. В семье. И Ленка моя там. Сыта, ухожена, не то что при матери. А братень там человек уважаемый, бригадир. Да я, если захочу… А! — самого себя обрывает Зинченко и взмахивает кулаком. — Чего уж теперь говорить. По Федькиной милости теперь вот горю как швед.

— Уж лучше бы ты, Иван, в деревню уехал, что ли, — досадливо говорю я, невольно заражаясь его тоской и злостью. — Жалкая у тебя тут получается жизнь, понимаешь? Недостойная человека жизнь. И не Федька тут виноват. Чего уж на Федьку все валить. Ты ведь сам его выбрал.

— Это точно… — глядя в пол, соглашается Зинченко.

Некоторое время мы молчим, словно приходя в себя после этой для нас обоих неожиданной схватки. Потом я спрашиваю:

— Скажи, Иван, честно, разве ты в котлован не спускался?

— Не… — трясет своей гривой он, не поднимая головы. — Я покойников боюсь.

Вздохнув, он выпрямляется на стуле и смотрит в сторону.

— А деньги? — снова спрашиваю я. — Как их поделили?

— Да никак. Федька дал мне две красненьких. Ну и…

— И сказал, — усмехнувшись, заканчиваю я, — что вы с ним теперь одной веревочкой связаны. Если его посадят, то и тебе сидеть. Так, что ли?

— Так…

— А ты ему поверил. А как же! Он небось уже под судом был. Уже все прошел. Ты и поверил, да?

— Поверил…

И в рыжих его глазах светится сейчас такая тоска, что лучше в них не заглядывать.

— Федьку ждет страшный суд, последний, — жестко говорю я. — Федька застрелил человека. И стрелял в другого, — я чуть не добавляю «в меня», но вовремя удерживаюсь. — Это бандит и убийца. У него ничего уже святого в жизни не осталось. Зверем живет. — Я невольно вспоминаю Анну Сергеевну, детский голос ночью из-за стенки, говоривший страшные, совсем не детские слова. — И дома он зверем был, — добавляю я.

— Федьку боятся, — соглашается Зинченко и вздыхает. — Сильно все боятся. Чего уж говорить. Пропащий он, видать.

— А вот ты не пропащий, — говорю я. — Ты еще можешь с четверенек подняться, на двух ногах стоять. Эх, Иван… Тебе настоящая любовь нужна. Не Надькина. Такая любовь только злость в душе копит. А тебе нужна любовь, которая добро приносит. К примеру, ты дочку любишь. Или мать. Это же добрая, светлая любовь, ты же сам чувствуешь. Ты еще встретишь женщину, которая тоже тебя так полюбит. Ты только встань на ноги, оглядись, себя покажи, чтоб тебя тоже за зверя не приняли. И тогда тебя тоже так полюбят. Дочка уж точно. И мать, конечно. Для них лучше тебя на свете и сейчас небось никого нет. Думай, Иван, думай. Ты ведь неглупый мужик. Совсем даже неглупый. И молодой. И сильный. Чего тебе еще? Ты же все сможешь…

Я чувствую, как сам волнуюсь, как мне больно за этого запутавшегося человека, за его несуразную, изломанную судьбу. Как мне хочется, чтобы он мне поверил. Почему, черт возьми, он поверил Федьке, почему он не может поверить мне? Какие слова для этого найти? Нет, он поверит! Он должен поверить. И послушаться тоже должен.

— …Послушай меня, Иван, — прошу я его. — Тебе недолго быть у нас. За тобой ничего нет, кроме этих краденых двух десяток, которые ты у Федьки взял. С тобой быстро разберутся. И как выйдешь на свободу, уезжай. Немедленно, понял? В деревню уезжай, к своим. Там тебя помнят ведь другим. Хорошим парнем помнят. Таким ты там опять и станешь. Вот увидишь. Дочка с тобой за руку по деревне пойдет. Люди с уважением здороваться будут. Ты же работать начнешь. У всех на глазах. А дальше будет видно. Ни в один город тебе дорога не заказана. Ты понял меня?

— Понял. Не пень…

— Ну вот. А мне, Иван, надо разбираться дальше. Мне надо выяснить, что же случилось с этой Верой Топилиной. Ты тоже слышал ее крик?

— Слышал…

— И никто потом не вышел к воротам?

— Не. Никто.

— А ведь с ней кто-то был… — задумчиво говорю я уже самому себе. — Кто-то был…

И мы снова молчим. Но это уже совсем другое молчание, чем прежде. Иван вдруг стал мне близок чем-то, даже дорог. Словно мы с ним вместе что-то пережили, помогли друг другу в тяжелый миг. И в душе Ивана что-то, мне кажется, откликнулось на мои слова, что-то стронулось с места. Он тоже взволнован. Не испуган, не озлоблен и насторожен, а взволнован. Однако мне сейчас совсем нетрудно вот так, при нем, думать вслух.

— Да, кто-то был… И еще, — перебиваю я самого себя, — мне очень важно знать, кому в ту ночь вы могли рассказать о смерти Веры Топилиной. Пока вот ты только эту самую Зинаиду Герасимовну вспомнил, так?

— Ага, — кивает Иван. — Язык-то у нас развязался, только когда выпили. Значит, после работы. А пока таскали да кидали, не до разговоров было. Спину наломаешь там будь здоров как.

— А выпивали, значит, втроем?

— Ага. Потом мы с Федькой спать завалились.

— Где?

— Да там же. В вагоне.

— А Зинаида Герасимовна?

— Ушла небось. Я уж и не помню. Здорово мы нахлестались.

— И вас оставила?

— А чего? Заперла кухню, буфеты. Не впервой ей.

— Давно, значит, знакомы!

— Ну! С прошлой зимы, считай.

— Может, она к хахалю своему пошла? Знаешь его?

— Ну, Валентин Гордеевич звать. Ревизор он. Только они, говорят, уже того… Разбежались. А может, и брешут. Но она, конечное дело, без мужика не может, — Иван усмехается. — И мужики без ней тоже.

— Что же, она среди ночи одна куда-то пошла? — с недоверием спрашиваю я.

— А чего такого?

Но мне это кажется сомнительным.

Громко звякает замок в двери. Заходит конвойный, обходит сидящего на табуретке Ивана и кладет мне на стол записку. Я читаю: «Звонил тов. Шухмин, передает, что гражданка Зверева Зинаида Герасимовна доставлена в отдел. Просит быстрее приехать. Она сильно ругается. Ст.сержант Ковалев».

Я невольно улыбаюсь и киваю конвойному.

Когда за ним закрывается дверь, я говорю Ивану, указывая на записку:

— Сообщают, что Зинаида Герасимовна у нас. Просят быстрее приехать. Ругается очень.

— Она концерты дает. Только заведи, — усмехается Иван. — Потом не отмоешься. Хоть и молодая.

— Поэтому я с тобой пока прощаюсь. А ты думай, Иван, думай. Очень тебя прошу.

— Ладно. Чего уж там…

— И еще. Постарайся вспомнить, куда Федька пистолет дел. Не дай бог, он еще кому в руки попадет, вроде Федьки. Представляешь, что может быть?

— Представляю…

— Тогда постарайся, ладно?

Иван кивает в ответ:

— Ну…

И я то ли по этому кивку, то ли по каким-то ноткам в его голосе догадываюсь, что он знает, где спрятан пистолет, и он скажет, обязательно скажет мне об этом при новой встрече. Ему нужно только время, чтобы решиться, окончательно решиться на такой шаг.

Мы прощаемся. Потом я звоню, и в комнату заходит конвойный.

Я уезжаю из тюрьмы с радостным ощущением одержанной победы, трудной и необыкновенно важной. Никакой самый успешный допрос не приносит такого удовлетворения. В данном случае я даже не могу сказать, что допрос был особенно успешен. Ведь ничего нового я по существу не узнал, или, точнее, пока не узнал. Но я добился неизмеримо большего, я наконец нащупал болевую точку в душе человека и, кажется, сумел этому человеку помочь, сумел его спасти. А ведь он вполне мог стать вторым Федькой Мухиным, бандитом и убийцей, но теперь им не станет, я уверен в этом. И еще я горжусь, ужасно горжусь самим собой. Я даже восклицаю про себя, чуть изменяя со школы запомнившееся, пушкинское: «Ай да Лосев! Ай да молодец!» И невольно улыбаюсь, поймав на себе недоуменный взгляд какой-то женщины в троллейбусе. Наверное, у меня смешной вид. У счастливого человека всегда, по-моему, немножечко смешной вид.

В своей комнате я застаю сердитого и в то же время смущенного Петю Шухмина. Его натянутая улыбка на круглом, добродушном лице выглядит не очень уместно, ибо сидящая напротив него женщина полна гнева и нисколько не скрывает своих чувств. Я еще из коридора слышу ее раздраженные возгласы.

Женщина оказывается высокой, статной, несмотря на излишнюю полноту, с несколько грубоватыми, пожалуй, чертами лица и резкими складками в уголках рта, изобличающими как возраст, так и суровый, властный характер. Губы у нее ярко-красные, а брови и ресницы густо-черные, эти два цвета и доминируют на широком желтоватом лице. Голос курильщицкий, с хрипотцой, особенно заметной всегда у женщин. На ней легкая и модная меховая шубка и кокетливая, из того же меха, шапочка.

— Я вам что, девчонка?! Не смеете, понятно вам?! — сверкая глазами, обрушивается она на Петю. — Все брось и беги за ним. Да я в семнадцать лет за таким не побежала бы!.. Безобразие!.. Арестовали, да?! Ордер предъявляйте! Вы свои беззакония бросьте! Не пройдет, ясно вам?! Где ордер?! На каком основании?! Хватают! Держат!..

— Не хватают, а приглашают, — пытается возразить Петя. — Для разговора. Я же вам все объяснил.

— Так где же ваш разговор?! Ну, говорите, слушаю!

— Сейчас приедет товарищ… Ну, вот он, вот он! — с облегчением восклицает Петя, когда я захожу в комнату.

— Извините, Зинаида Герасимовна, — говорю я самым любезным тоном, на какой только способен. — Ради бога, извините, что заставил вас ждать.

Она быстро меряет меня с головы до ног зорким, оценивающим взглядом и, кажется, остается не очень довольной. Поджав губы, Зинаида Герасимовна враждебно осведомляется:

— Что вам от меня нужно?

Мне прежде всего хотелось бы установить с ней доброжелательные отношения. Она же сейчас до предела раздражена и взвинчена, ибо никаких радостей от контакта с милицией, очевидно, не ждет. Надо полагать, эти контакты сулят ей одни неприятности. Что ж, хотя бы на этот раз надо избавить ее от подобного комплекса.

— Прежде всего, Зинаида Герасимовна, хочу вас предупредить, — говорю я самым миролюбивым и дружеским тоном. — Мы к вам не имеем никаких претензий. И вообще дело, которое мы расследуем, к вам лично не имеет никакого отношения. Я прошу вас только помочь нам, самую малость. Так сказать, выполнить свой долг. И я немедленно с вами расстанусь. Словом, помогите, Зинаида Герасимовна, будьте, как говорится, ласковы.

По мере того как я произношу все это, напряжение и гнев оставляют мою собеседницу, она словно обмякает, расслабляется, подведенные глаза уже не сверкают, а лучатся, на крупных, ярких губах появляется добродушная усмешка, чуть-чуть даже кокетливая.

— Ну ладно, ладно. Поняла уже, — говорит она спокойно и даже несколько снисходительно. — Чего от меня требуется-то? Чем помочь? Сразу бы так и сказали. А то…

— Вот я вам сразу так и говорю, — улыбаюсь я.

— Совсем другое дело. И никаких деклараций не надо делать. Разве я так не понимаю?

Зинаида Герасимовна уже обольстительно улыбается. И становится совершенно неузнаваемой. Львица, которая вот-вот готова была, кажется, откусить руку, успокоилась, эта же львица уже мурлычет.

Между тем Петя кладет передо мной папку с бумагами. Папка мне не знакома, а уж лежащие в ней бумаги тем более. В первый момент я не понимаю Петин маневр. Тем не менее я деловито развязываю тесемки. Вот в чем дело! Поверх бумаг, которые и в самом деле никакого отношения ко мне не имеют, лежит записка. Петя, видите ли, психолог. Толстая папка с бумагами как бы в порядке вещей, раз люди занимаются каким-то сложным делом. А вот короткая записочка настораживает и даже может вызвать опасения. Зачем же вносить такие осложнения в начинающийся разговор.

И в самом деле, записка содержит сведения о Зинаиде Герасимовне, которые Пете удалось получить на первых порах. Я быстро пробегаю глазами записку.

— Еще я хочу предупредить вас, — наилюбезнейшим тоном говорю я, — что все, о чем бы мы тут с вами ни говорили, за пределы этой комнаты не выйдет. Вы меня, надеюсь, понимаете? Я гарантирую.

В моем голосе звучат весьма доверительные интонации.

Это довольно-таки банальное и у другого человека не вызывающее особых эмоций предупреждение в данном случае находит нужный мне отклик.

— Ну, как же не понять! — усмехается Зинаида Герасимовна. — В вашей работе секретность — это первое дело. Иначе кто же с вами откровенен будет.

— Именно, — подхватываю я. — А ведь нам только откровенность нужна. С вашей стороны, в частности. И тут даже… — я чуть медлю, — даже Виктор Григорьевич ничего не узнает о нашем с вами разговоре.

Виктор Григорьевич — это муж Зинаиды Герасимовны. И мне не очень-то приятно упоминать о нем в таком плане. Но что поделаешь, в нашей работе и такое встречается, как встречаются и всякие малоприятные люди, у которых, однако, что-то важное надо узнать и к которым в связи с этим приходится приспосабливаться. Не перевоспитывать же их сперва, в самом деле.

При моих последних словах Зинаида Герасимовна изумленно смотрит на меня, словно застигнутая врасплох, потом глаза ее настораживаются и улыбка медленно сползает с пухлых губ.

— А это вы к чему? — спрашивает она.

— К тому, — доверительно поясняю я, — что у нас, как в церкви, надо и можно говорить все.

Я уже немного разобрался, что из себя представляет эта женщина. В этом, кстати, заключается одна из интереснейших и весьма сложных сторон нашей работы: надо научиться быстро и верно разбираться в самых разных людях. По манере вести себя, по жесту, по лексике, по интонациям и взгляду. Это далеко не простая задача, как вы понимаете. И решить ее удается далеко не всегда. Но постепенно мы тут кое-чему в этом смысле обучаемся, а некоторые из нас становятся великими мастерами. Но чтобы разобраться в Зинаиде Герасимовне, не надо быть великим мастером.

— Вы знаете, конечно, что такое алиби? — спрашиваю я.

— Ну, вроде знаю… — не очень уверенно отвечает Зинаида Герасимовна, удивленная этим неожиданным вопросом.

— Это доказательство или свидетельство того, что человек не мог быть в определенное время в определенном месте, ибо он именно в это время был, оказывается, совсем в другом месте, — поясняю я.

— Да без вас я это знаю, — недовольно отвечает Зинаида Герасимовна. — Слава богу, грамотная.

— Вот и прекрасно. А теперь постарайтесь вспомнить. В прошлый понедельник, двенадцатого, ваш вагон-ресторан находился в Москве и в ночь на вторник готовился в новый рейс. Получали продукты, шел текущий ремонт. Это вы помните?

— Ну, помню, — настороженно отвечает Зинаида Герасимовна, не очень еще соображая, что мне, собственно говоря, от нее надо.

— Значит, помните, — удовлетворенно констатирую я. — А помните ли вы, кто именно грузил ваш вагон? Эти грузчики давно вам, кажется, известны, не так ли?

С последним вопросом я слишком спешу. Его, строго говоря, не следовало задавать. Им я как бы оказываю давление, заставляю назвать грузчиков, помнит она их или не помнит. И это может вызвать вполне естественный отпор с ее стороны.

Но Зинаиде Герасимовне, к счастью, не до таких нюансов сейчас. Да она пока что и не думает что-либо скрывать.

— Ну, помню, кто был, — отрывисто говорит она. — Федька Мухин и Зинченко Иван. Вечно они там ошиваются, пьянчуги эти.

Нет, что-то ее все-таки встревожило. Губы ее поджимаются, глаза блестят сухо и настороженно. Да, что-то ей начинает не нравиться в нашем разговоре. Так мне, по крайней мере, кажется.

— Значит, Мухин и Зинченко, — киваю я. — А когда они появились у вас, в котором часу, хотя бы приблизительно? Постарайтесь вспомнить, Зинаида Герасимовна. Это очень важно.

— Зачем «приблизительно»? Могу и точно. Сейчас соображу… — Она умолкает и, глядя куда-то в пространство, хмурит тонкие брови. — Значит, машина с холодильника пришла первая… Как раз они и подвернулись… Я время в путевку проставила. Ревизор еще с ней приехал… Ну да! Двенадцать было без нескольких минут. И машина приехала, и они тут как тут. Нюх у них на такую работу.

— Двенадцать без нескольких минут… — задумчиво повторяю я и снова спрашиваю: — А ушли они от вас когда?

— Всю разгрузку кончили в полвторого, — уверенно отвечает Зинаида Герасимовна. — Вскорости еще одна машина пришла. Ну, а потом они спать улеглись в вагоне. И в семь утра ушли.

— Выпили перед сном?

— Не помню, — отрезает она. — Их дело.

— Допустим, — соглашаюсь я. — А помните, что они вам рассказывали?

— Еще не хватает помнить, чего эта пьянь несет, — презрительно передергивает плечами Зинаида Герасимовна.

— А ведь они, кажется, рассказали вам про не совсем обычный случай. Его трудно забыть.

— Не привязывайтесь, — грубо обрывает она меня. — Говорю, не помню, значит, не помню.

Женщина явно начинает нервничать. Отчего бы ей, собственно говоря, нервничать? Чего-то она боится? И тут вдруг приходит на ум одно соображение, которое давно уже у меня как-то подспудно зрело. Будет эта женщина выпивать с двумя грузчиками, как же! А потом идти к своему дружку? Нет, скорее всего, даже наверное, дружок пришел за ней. Вот тогда она могла и выпить, и услышать рассказ охмелевших грузчиков! Но в этом случае…

— Вы, значит, не помните, — говорю я. — Но, может быть, это помнит другой человек, который тоже слышал в ту ночь их рассказ, как вы думаете?

— Никакого другого человека не было, — снова отрезает Зинаида Герасимовна, на этот раз еще решительнее.

Я качаю головой.

— Конечно, вы заинтересованы отрицать это событие.

— Я заинтересована отрицать? — насмешливо осведомляется Зинаида Герасимовна. — Почему же такое?

— Вот и я задаюсь этим вопросом. Ну, зачем вам отрицать, что какой-то человек был у вас ночью в вагоне? Валентин Гордеевич или кто другой. Что тут, казалось бы, такого особенного?

Она бросает на меня гневный взгляд.

— Много же вы вынюхали!

— Что поделаешь. Но пусть вас это не беспокоит. Так вот, что же остается предположить в обрисованной ситуации? Кто был тот человек?

— А я говорю, никого не было, — упрямо повторяет Зинаида Герасимовна.

— В том-то и дело, что был, — возражаю я. — Кто-то был. Но вам очень не хочется его называть. Это понятно.

— Ну, знаете…

— Нет уж, погодите. Дайте договорить. Я вас уже предупредил: мы не собираемся вмешиваться в вашу личную жизнь. Нас это не касается. И нас не касается, кем приходится вам этот человек. Нам он нужен лишь как свидетель. Вот и все. Как свидетеля я и попрошу вас его назвать.

— Вы меня лучше не оскорбляйте, — глухо, с угрозой произносит Зинаида Герасимовна. — Я прокурору буду жаловаться. Я свои права знаю. Найдется, кому за женщину вступиться, не думайте. Позволяете себе больно много.

— Видите ли, — отвечаю я, — конечно, вы можете не называть этого человека. Ваше право. Но нам придется его все-таки найти. Поймите, он нужен для следствия. Его наверное опознают и Мухин, и Зинченко. Но прежде нам придется расспрашивать о нем многих людей. И как бы мы это аккуратно ни делали, многие узнают или догадаются о ваших отношениях. Ведь мы вынуждены будем расспрашивать о человеке, который в ту ночь был в вашем вагоне. Зачем вам это надо? Вы помешаете нам, повредите себе, да и этому человеку, вероятно, тоже.

— Ему уже ничем не повредишь, — сухо бросает Зинаида Герасимовна.

— Это как понимать?

— А так. Хуже ему уже не будет. Ну ладно… — устало вздыхает она. — Ну их всех к черту! Надоело. Короче говоря, недавно арестовали его, сердечного. ОБХСС пригрел. Достукался.

Это сообщение меня ничуть не удивляет.

— Как же его зовут? — спрашиваю я.

— Петр Иванович зовут, — безучастно отвечает Зинаида Герасимовна. — А фамилия его Горбачев.

Больше всех доволен моим открытием Саша Грачев, наш следователь, который назначен вести дело Горбачева. Продажа последним Вериных вещей теперь объясняется весьма просто: Горбачев конечно же сам совершил кражу их, услыхав от грузчиков о гибели Веры. Таким образом, самые загадочные события имеют порой самое простое объяснение. Хотя, казалось бы, Горбачев действовал наверняка и был гарантирован от провала, такая удачная сложилась для него обстановка. Все же нет истины, которая не может быть обнаружена, если за это взяться как следует, конечно.

Последнее оперативное совещание по Горбачеву, в котором я участвую, происходит в кабинете Кузьмича. И тут я вынужден несколько охладить радость Саши Грачева по поводу моего открытия.

— Услышанное сообщение о смерти Веры, — говорю я, — и наличие у Горбачева ее вещей маловато, чтобы доказать факт кражи. Это начальное и конечное звенья, а середины-то нет.

— Это верно, — соглашается Саша. — Но логика…

— Ну, знаешь…

— Погоди! Логика подсказывает, что среднее звено есть, — с вызовом говорит Саша. — Его только надо найти. Вот и все… — И, вздохнув, добавляет: — Сам понимаю, что найти не просто.

— Ну-ну, — вмешивается Кузьмич. — Тебе все-таки проще, чем нам. У тебя, милый, есть одна ниточка, за которую стоит потянуть.

Кузьмич неторопливо, даже с некоторой, как мне кажется, опаской достает из ящика стола сигареты, и Петя Шухмин, предупредительно щелкая зажигалкой, как всегда, отмечает:

— При нас уже вторая, Федор Кузьмич.

— Счетовод. Последнее удовольствие портишь, — тоже, как всегда, ворчит в ответ Кузьмич и, разогнав рукой дым, продолжает: — Так вот, ниточка есть. Давай рассуждать. Для начала ставим себя на место Горбачева в тот момент, когда у него возникла мысль совершить кражу. Времени немного: утром отъезд.

— Поезд его ушел из Москвы в восемь сорок пять утра, — уточняю я. — Уже установлено.

— Ну вот, — кивает Кузьмич. — Да и вообще ехать следовало немедленно. А ночью какой транспорт? Такси. Или случайная машина, левак какой-нибудь. Последний даже предпочтительней. Он и сам эту ездку скрыть постарается, да и меньше в глаза бросается, чем такси. А ему ведь около Вериного дома простоять надо было немало, пока этот прохвост управился в чужой комнате. Это ведь не у себя. И потом предстояло на этой же машине все увезти, а по дороге еще к тому водопроводчику заскочить. Хоть что-то через него толкнуть. Вот какой был план.

— Как раз ночью там и стояла машина! — восклицаю я, не утерпев. — Гриша Волович ею занимался, помните?

Все на минуту умолкают, когда я произношу это имя. Потом Кузьмич, хмурясь, говорит:

— Про ту машину я и говорю. Ее надо будет непременно найти. Волович начал. Нам кончать. И тогда цепь сомкнется.

— Да, надо найти, — соглашаются все.

— И можно найти, — добавляет Кузьмич. — Вы смотрите, что получается. В два часа ночи, когда Горбачев кинулся домой, на площади перед вокзалом всегда стоят такси. Скоро должны прийти сразу три дальних. И водители расписание знают. Следовательно, если бы Горбачев туда прибежал, он, не задумываясь уже, взял первую попавшуюся машину, и это было бы такси. Поэтому, скорей всего, он поймал левака раньше, пока бежал к площади через пути, мимо складов и разных служб. Значит, это не случайная машина. Она имеет отношение к железной дороге, к этим службам. Кого-то она туда привезла в это время. По срочному делу, конечно. Иначе чего бы это среди ночи срываться Ясен тебе ход мыслей? — обращается Кузьмич к Саше Грачеву.

— Ясен, Федор Кузьмич, — кивает тот.

Кузьмич вздыхает и мнет в пепельнице недокуренную сигарету.

— Вот и Воловичу он был ясен…

Тем временем Саша Грачев делает какие-то торопливые пометки на листе бумаги.

— Очень целесообразные рассуждения, — заключает он. — Машину эту мы найдем. Ну, мне пора, товарищи.

Он складывает в папку свои бумаги, встает и по очереди жмет нам всем руки.

Когда за Сашей закрывается дверь, Кузьмич устало откидывается на спинку кресла, снимает очки и, постукивая ими по столу, говорит:

— Ну, а теперь, милые мои, давайте-ка свои собственные итоги подводить. Кажется мне, что у нас такой приятной перспективы, как у него, пока не намечается.

— Что там ни говорите, а кое-чего мы все же достигли, если быть объективными, — обижается Петя. — Версию с убийством Веры мы отработали. Ее теперь спокойно отбросить можно. Остается…

— Неточно выражаешься, — укоризненно поправляет его Кузьмич. — Мы отработали версию убийства с ограблением. И ее действительно можно отбросить. Но версия убийства, допустим, из ревности или мести осталась. Тут мы еще ничего не доказали. И осталась, конечно, версия самоубийства. А здесь, как тебе известно, есть такая статья, как доведение до самоубийства. Нет, милые мои, работы у нас еще с этим делом хватит, не бойтесь… — И он досадливо трет ладонью седой ежик волос на затылке. — Отчего эта девочка погибла, как погибла — все мы должны узнать до конца. И закон это требует, и совесть, между прочим, тоже. А поэтому надо думать. Сесть и думать, спокойно, не торопясь. А то у нас больше бегать любят, чем думать.

— Надо искать человека, которого Вера любила, вот что, — решительно говорю я — Ничего тут другого не придумаешь.

— Как зовут — не знаем, где живет — не знаем, кем работает — тоже не знаем, — уныло перечисляет Петя. — Даже как выглядит, и то толком не знаем. Фотография-то совсем мелкая.

— А теперь перечислим, что знаем, — усмехнувшись, предлагает Кузьмич. — Может, веселее чуток станет.

— Что знаем? — переспрашивает Петя. — Можно считать, что ничего не знаем.

— А можно считать, что кое-что и знаем, — возражает Кузьмич и смотрит на меня. — Ну-ка, Лосев, попробуй вспомнить, что мы все-таки о нем знаем, об этом парне.

— Ну, что, — начинаю я без особого воодушевления. — Что он не москвич. Раз. Что Вера его хоть и любила, но замуж за него выходить почему-то не хотела. А он предлагал. Даже настаивал. Может, даже преследовал ее. Раз она боялась летом с ним встретиться в санатории. Что еще известно? Познакомились в Тепловодске, в санатории. Не этим летом, а прошлым. Выходит, он тоже лечился.

— Не обязательно, — возражает Петя. — Он и работать там мог.

— Нет. Скорей всего, он лечился. Так скорее знакомства всякие и романы завязываются. Знаешь, курортные романы?

— Знаю, знаю, — смеется Петя. — Только это ты не туда загнул. Курортные романы — на двадцать шесть суток. Ну, иногда еще дорога. А тут — вон, полтора года.

— Ладно. Ты не цепляйся. Я хочу сказать, что он тоже лечился. А у работающего там человека — дом, семья, заботы. Он и с отдыхающими почти не встречается. А уж тем более на экскурсии с ними не ездит.

— А этот мог поехать, — упорствует Петя. — Что ж такого? Молодой парень, семьи нет, влюбился. И между прочим… — вдруг уже совсем другим тоном добавляет Петя, чуть помедлив, — вот она боялась его, замуж идти не хотела. Может, она и не любила его вовсе? А только боялась. Да так, что и лечиться ехать не хотела. Может, это подлец какой-нибудь? Или бандит? Влюбиться всякий может.

— Но осенью-то она решила ехать? — возражаю я.

— А может, он к этому времени ушел с работы или уехал из того города.

— М-да… — задумчиво произношу я. — И тогда здесь, скорей всего, произошло убийство.

— Именно! — подхватывает Петя.

— Ну ладно, — вздохнув, заключает Кузьмич. — Подумали, теперь надо начинать бегать, — и поворачивается ко мне: — Вывод вот какой. Придется тебе, Лосев, отправиться в Тепловодск… — И, усмехнувшись, добавляет: — На поправку здоровья.

— Как бы он там его не потерял, — угрюмо вставляет Петя. — Что-то не нравится мне тот парень…

Глава 7.

КУРОРТНАЯ ЖИЗНЬ

Итак, у меня впереди опять дальняя дорога, командировка. Что-то я уж больно разъездился, вторая командировка за месяц. На этот раз в совершенно новом для меня качестве, точнее — с необычным прикрытием: больной, приехавший лечить язву желудка.

Мы с Кузьмичом долго обсуждали эту проблему. Можно, конечно, приехать по командировке и поселиться в гостинице. Но в данном случае это только осложнит мою задачу. Мне ведь надо попасть в санаторий не по служебному удостоверению, не для официального расследования. Мне предстоит найти там людей, которые помнят Веру или того парня в белой рубашке, найти среди врачей, сестер, санитарок, официанток, среди больных, которые приезжают в этот санаторий не первый год. И все эти люди должны быть со мной откровенны не потому, что они сознательные граждане и готовы помочь следствию, — эта форма, что ли, или вид откровенности мне будет недостаточен. В этом случае человек ощущает невольную скованность, повышенную ответственность за каждое слово, тут исчезают всякие предположения, догадки, смешные или кажущиеся незначительными детали, мелкие происшествия, а тем более всякие фантазии, сплетни, слушки, порой построенные на каких-то реальных фактах. Все это можно вспомнить и рассказать, только если перед тобой обыкновенный и случайный человек, который ничего не выспрашивает, не записывает, и ты не обязан контролировать каждое слово и нести за него ответственность. В этом случае ничего лучше не придумать, чем стать таким же, как все, — лечиться, отдыхать, заводить знакомства и беседовать со всеми и обо всем.

В нашем деле нужна контактность, умение получить нужную информацию, умение расположить к себе людей. И то, что ты сегодня не можешь сказать им все о себе и своей работе, нисколько не должно отгораживать тебя от этих людей даже в твоем собственном сознании. Ведь твоя работа — для них, ради них, и сознание этого снимает всякую внутреннюю неловкость за вынужденный, но ни для кого из них не опасный обман. Это одна из важнейших нравственных основ нашей сложной профессии.

— Кончишь лечиться, когда найдешь этого парня, — усмехается Кузьмич. — А пока пользуйся случаем.

— Деньги на ветер бросаем, — недовольно возражаю я, на первых порах все еще не в силах привыкнуть к своему новому амплуа. — Нашли больного.

— Ничего не поделаешь, — продолжает посмеиваться Кузьмич и рассудительно добавляет: — это у тебя первая командировка, где питаться будешь нормально и свои не доплачивать. Так что цени.

Конечно, официальный путь куда проще, и может показаться, что мы стреляем из пушки по воробью. Подумаешь, какой-то там парень в белой рубашке! Стоит ли затевать ради него такую сложную комбинацию? Но мы ищем этого парня по подозрению в убийстве, и для такого случая официальный путь — это сеть со слишком крупными ячейками, через нее уйдут от нас многие нужные нам люди.

Однако организовать такую комбинацию, как вы понимаете, не так-то просто. Ведь персонал санатория тоже не должен знать, кто я такой. А потому медицинская карта, к примеру, у меня должна быть подлинной, со всякими там анализами и исследованиями, подтверждающими наличие у меня в недавнем прошлом этой самой язвы. Кроме того, в той же карте должно быть указано место моей работы, причем это не должен быть уголовный розыск. И Кузьмич меня спрашивает:

— Кем же тебе лучше всего стать?

Вопрос, между прочим, совсем не простой. Я же должен хоть немного, но все-таки разбираться в своей вымышленной специальности. А я, после некоторых размышлений, прихожу к неприятному выводу, что толком не знаю ни одной специальности, кроме своей, ни одной должности и не могу себя выдать даже за дворника, ибо и тут имеется кое-какая специфика и даже свои профессиональные «тайны».

В конце концов, мысленно окинув свой несложный жизненный путь и учтя, что в университетском дипломе у меня сказано «…и право преподавать в школе», я выбираю профессию учителя. Кроме всего прочего, все-таки десять лет школьного стажа у меня имеется. Не говоря уж о том, что рассуждать о проблемах воспитания в семье и школе у нас умеют все, и специалистами себя здесь тоже считают все. Как в медицине, на что так часто жалуется моя матушка. Словом, выдать себя за учителя, мне кажется, не представит большого труда. В крайнем случае, за не очень знающего и опытного, пусть, я не тщеславен.

Короче говоря, весь день у меня уходит на организационные дела.

Два раза за этот день приходится связываться и с горотделом в Тепловодске, уточнять с товарищами детали моего приезда. Нашим работникам там предстоит, кроме всего прочего, нелегкая задача в один день «организовать», причем отнюдь не от своего имени, путевку в нужный нам санаторий.

На вечер у меня остается еще визит в больницу к Игорю, и, конечно, надо еще заскочить к Светке.

Завтра я уже лечу, и на завтра оставлять дела не приходится. Разве только утром собрать свой портфель или чемодан. Я-то, конечно, привык к портфелю, но в руках курортника портфель будет выглядеть странно. Да и вещей следует взять побольше. И купить кое-какие мелочи в дорогу тоже надо. Не говоря уже о выписке командировки, получении денег, билета и прочих хлопотах.

Тем не менее телефонный звонок в конце дня застает меня на месте. Звонит, к моему удивлению, не кто иной, как Меншутин.

— Здравствуйте, Станислав Христофорович, — говорю я как можно приветливее. — Чем могу быть полезен?

— Полезен? — негодующе переспрашивает Меншутин. — Вы меня просто удивляете, уважаемый Виталий Павлович. У нас несчастье, понимаете? Я должен вас видеть.

— Что случилось?

— Как — что случилось? А Вера? Да мы тут все с ума сходим! И в этом смысле мы вам хотим быть полезными. Короче, приезжайте. Надо увидеться.

Последние слова он произносит уже почти с командирской интонацией.

— Хорошо, — скрепя сердце соглашаюсь я. — Буду у вас через час. Устроит?

— Да, да. Прошу.

Как не с руки мне этот визит! Еще не все дела сделаны, не обо всем договорено, да и в больницу к Игорю я теперь рискую опоздать. Но меня насторожил тон Меншутина, его непременное желание меня повидать. Кажется, они там узнали что-то весьма существенное. Это ведь вполне возможно. И тогда, не ровен час, полетит моя командировка, если, скажем, нужный мне человек появился в Москве или совсем в другом, неожиданном месте. Да, вот будет номер!

Все эти мысли приходят мне в голову уже по дороге в министерство.

Станислав Христофорович, как всегда, самоуверенный и галантный, раскланивается со мной, важно выпятив нижнюю губу и красуясь своей импозантной фигурой в отлично сшитом костюме, с неизменным уголком платочка в верхнем кармашке пиджака и модным, ярким галстуком.

— Прошу, прошу, — широким жестом приглашает он меня к журнальному столику со знакомой уже хрустальной пепельницей, возле которой я вижу пеструю пачку заграничных сигарет, изящную зажигалку и начатую бутылку «Боржоми».

Несмотря на бодрый и деловой вид Меншутина, я замечаю следы усталости и волнений на его холеном, слегка одутловатом лице. В черных запавших глазах, под которыми взбухли синеватые мешочки, мелькает тревога.

Мы усаживаемся в мягкие кресла, закуриваем, и Меншутин обращается ко мне:

— Ну-с, Виталий Павлович, прежде всего расскажите, что вами, так сказать, достигнуто. Каковы, короче говоря, успехи следствия. Или все еще топчетесь на месте?

Тон у него деловой, требовательный, а под конец и несколько даже иронический.

Меня подмывает ответить резкостью, и я еле сдерживаю себя. Однако ответ получается все же не очень-то добродушный.

— В сжатой форме, — говорю я, — могу доложить, что расследование продвигается довольно успешно. Хотя до конца нам еще далековато. Так что вашу помощь примем с благодарностью.

— Да, да, — нетерпеливо кивает Меншутин и испытующе смотрит на меня. — Но скажите, чего именно вы достигли? — Он откашливается, морщась, гасит сигарету и с обычным своим апломбом заключает: — Тут безусловно убийство. Учтите.

Я качаю головой.

— Это еще рано утверждать, Станислав Христофорович.

— Но позвольте! — возмущенно восклицает Меншутин. — Позвольте! Уже почти две недели идет следствие, а вы не решили даже такого элементарного вопроса! Куда это годится! Нет, Виталий Павлович, извините меня, но так работать нельзя. Наш коллектив взволнован. Он ждет от вас ответа: что случилось, в конце концов? Молодая, в общем здоровая, жизнерадостная девушка с нормальной психикой не может покончить с собой! В наших условиях к этому нет и не может быть оснований! Это-то вы, надеюсь, понимаете? Значит, произошло убийство. Это же логично! Надо только уметь рассуждать. Ну, а убийство может произойти по разным причинам. Давайте же разберем эти причины. Я готов вам помочь.

На минуту мне изменяет выдержка. Эта менторская речь может кого угодно вывести из себя.

— Нет, Станислав Христофорович, — довольно резко отвечаю я. — Разбором причин мы с вами заниматься не будем. Этим мы занимаемся на наших служебных совещаниях.

— Профессиональные секреты? — иронически осведомляется Меншутин. — А связь с народом? А поддержка населения, опора на общественность? Это, я полагаю, не пустые слова, уважаемый Виталий Павлович? — И уже другим, безапелляционным тоном он заявляет: — Я вижу, вам просто трудно. Давайте встретимся с вашим руководством, потребуем помощи.

— Это тоже излишне, — сухо говорю я. — Вот вы, кажется, собрались сообщить мне что-то новое и важное. Так я вас понял, по крайней мере. Прошу вас, сообщите. Это будет настоящей помощью.

— К чему вам новые факты, когда вы и старые факты никак не можете правильно истолковать? — снисходительно усмехается Меншутин.

Меня охватывает негодование. Значит, он пригласил меня, оторвал от всех дел только для того, чтобы дать свои бесценные указания и советы? Какая все-таки наглость и какая безграничная самоуверенность! Эх, попадись такой Кузьмичу! И я, скрывая свои коварные замыслы, говорю Меншутину:

— Вы можете, если хотите, связаться с моим руководством.

— Давайте, давайте, — охотно соглашается Меншутин. — Это, между прочим, в ваших интересах тоже.

Я невозмутимо диктую ему фамилию Кузьмича, его звание, должность и номер телефона. Эта невозмутимость мне нелегко дается. Как мне хочется на прощание сказать хоть часть того, что я о нем думаю. Невозможно. Он может говорить, что хочет, я лишен такого удовольствия. Это еще одна особенность нашей работы. И я заставляю себя проститься с Меншутиным максимально любезно.

Впереди у меня еще уйма дел.

Мне очень не хочется уезжать, не объяснившись с Кузьмичом. Я хочу уехать спокойно, с ощущением надежного тыла за спиной. Без этого я еще ни разу не уезжал. И тылом нашим всегда был Кузьмич. Что с ним произошло? Мне не с кем посоветоваться. Единственный человек, от которого у меня нет секретов, который все поймет, — это мой друг Игорь Откаленко. Но он в больнице, он серьезно ранен, и я не собираюсь и не должен говорить ему о случившемся.

Вещи свои я укладываю уже поздно ночью. И спать мне остается часа четыре.

Недавно мы с Игорем прикинули, сколько мы вместе налетали за те пять лет, что я работаю в уголовном розыске. Сам Игорь кончил юрфак и пришел сюда на четыре года раньше. Так вот получилось, что только вместе мы уже во всяком случае дважды облетели земной экватор. Нам это показалось тогда довольно много.

Сейчас я впервые лечу в командировку один, и это мне как-то непривычно.

Ровно и мощно гудят моторы, самолет слегка вибрирует. Салон залит солнечным светом. Глубоко под нами, как белая пена, клубятся облака. Пассажиры кругом дремлют, читают, двое молодых лохматых ребят играют в маленькие дорожные шахматы, фигурки с магнитиками прилипают к доске. Рядом со мной женщина в очках непрерывно вяжет. Эта работа ее успокаивает, она явно боится полета, наслышалась, наверное, о всяких катастрофах. Я ловлю ее пугливый взгляд, брошенный на иллюминатор, точно она ждет опасности откуда-то с неба, с этого синего-пресинего неба, где плавится желтое солнце.

А я гляжу в тот же иллюминатор и думаю о своих делах, вернее, о деле, о сложном, запутанном пути, по которому мне приходится идти. О чем же мне еще думать? Дорога моя петляет в потемках, и я движусь почти на ощупь. Одна петля, вторая, третья… Сколько их впереди? Одну петлю мы уже прошли, и она привела нас к исходной точке, путь кончился неудачей. Правда, здесь мы раскрыли кражу, но это нисколько не приблизило нас к решению главной задачи: что случилось с Верой? И еще на этом пути мы потеряли товарища…

Сейчас я движусь по второй петле. А может быть, на этот раз это не петля? И я приду к цели? Дорога ведет меня все дальше в темноту. Впереди, еле заметно, мерцает огонек. Это тот человек, которого я теперь ищу. Тот самый человек Он глядит на меня с фотографии. Мне кажется, у него не очень приятная физиономия. Впрочем, на фотографии его трудно разглядеть. Я даже активного общественника Лапушкина в первый момент принял за него. Да, на этом новом пути я уже познакомился с любопытными персонажами, вроде балагура Фоменко, или сухого, молчаливого Струлиса, или того же Лапушкина. Все они почему-то пугались нашего знакомства, и, однако, все трое оказались непричастными к трагедии, разыгравшейся в котловане стройки. Почему же они пугались?

Но мне надо идти дальше, в сторону от них, к человеку на фотографии. Кончится ли там мой путь? Да и удастся ли мне найти в темноте дорогу? Чем больше я думаю, тем труднее представляется она мне.

В самом деле. Людям придется вспоминать девушку, кстати говоря очень скромную и незаметную, мелькнувшую перед ними больше года назад в толпе других отдыхающих и больных. Мало этого, им придется еще вспомнить того, кто за ней ухаживал, и узнать его на фотографии…

Я вздыхаю и в который уже раз принимаюсь просматривать журнал, который купил в киоске аэропорта. Временами я, кажется, даже дремлю. Я здорово не выспался. И вот сейчас у меня то и дело слипаются глаза. В результате я пропускаю момент, когда над пилотской кабиной загорается знакомая надпись: «Не курить. Пристегнуть ремни». Ну вот. Самолет уже идет на посадку.

Погода здесь прохладная и дождливая. Летное поле еще покрыто травой, на деревьях возле аэропорта не опала листва, местами она лишь пожухла.

Меня встречают. Двое молодых ребят в штатских пальто и шляпах. Я никогда не могу объяснить, как я узнаю своих. Они ничем не выделяются в толпе, но, как только наши глаза встречаются, мы безошибочно узнаем друг Друга.

У меня отнимают чемодан, большой, типично курортный. Приходится отдать. Я как-никак гость, а здесь почти Кавказ. Во всяком случае, один из моих хозяев бесспорно кавказец, худой, поджарый, с узким, как молодой полумесяц, лицом, горбатым носом и орлиным взглядом из-под лохматых бровей. Зовут его Дагир, он приехал за мной из Тепловодска.

И вот мы с ним мчимся по оживленному, неширокому шоссе. Кругом неоглядный степной простор, и только на севере, вдали, кое-где горбятся невысокие вершины ближайших гор. Выглядят они здесь как-то неправдоподобно, как мамонты.

Старенькая наша «Волга» бежит, однако, весьма бойко и даже рискует обгонять щеголеватые частные машины.

Тем временем Дагир вручает мне путевку и, улыбаясь, говорит:

— Ой, как трудно достать, ты бы знал! Всего за один день. Это еще хорошо, что ноябрь. А летом…

Я с интересом рассматриваю путевку, где уже вписана моя фамилия.

— Большой санаторий? — спрашиваю я.

— Большой, большой, — смеется Дагир. — Сначала заблудишься. Потом привыкнешь. Водичку будешь пить, ванны принимать, процедуры. Вылечат, не бойся.

Я тоже смеюсь. Как все здоровые люди, я весьма иронически отношусь к этим хлопотам о собственном здоровье.

— А Вера Топилина там лечилась в прошлом году, ты проверил?

— Да, да. Лечилась. Я сам проверял.

Неожиданно меня осеняет новая мысль.

— Слушай, Дагир, — говорю я. — А что, если сделать так. Взять список всех, кто лечился в том санатории в одно время с Верой, и проверить, нет ли кого-нибудь из них там сейчас. Можно это сделать, как думаешь?

— Почему нельзя? Все можно, — посерьезнев, отвечает Дагир. — Я сделаю.

— И добавляет: — Ты связь только со мной будешь держать. В горотдел не появляйся. Запиши телефоны. Начальство, конечно, в курсе дела. Дежурные, конечно, тоже в курсе. Твою фамилию все знают. Если вдруг срочно, а меня нет, звони им. Все в порядке будет. Пиши.

И я, приноравливаясь к тряске в машине, записываю в определенной последовательности имена и телефоны. Ни фамилий, ни тем более званий и должностей я не пишу. На всякий случай. Мало ли в чьи руки может случайно попасть моя записная книжка.

Мы едем уже довольно долго.

Вот и Тепловодск. Нас встречают кварталы новостроек, аккуратные, стандартные и все-таки веселые дома в четыре или пять этажей, новые магазины, красивый современный кинотеатр, затейливые кафе, и всюду концертные и театральные афиши.

— Наш микрорайон, — поясняет Дагир.

Я заметил, раньше во всех городах появились собственные Черемушки, теперь их тоже всюду сменили почему-то микрорайоны.

Сразу за новостройками начинается курортная зона города: парки, сады, красивые здания санаториев, широкие, тихие улицы с рядами старых раскидистых деревьев, аккуратно подстриженных кустарников и каменными вазами с цветами. Всюду киоски с газетами, книгами, фруктами, сувенирами. Еще кафе. И зелень, зелень кругом. Удивительно красиво.

Подъезжаю к моему санаторию. В машине я уже один. Дагир вышел на каком-то углу. Ему незачем вместе со мной появляться в санатории, слишком много людей его здесь знают.

Машина останавливается возле широкой торжественной каменной лестницы с колоннадой, за которой видны красивые стеклянные двери. Я подхватываю свой объемистый чемодан и прощаюсь с водителем. Тот порывается мне помочь.

— Ну-ну, — говорю я. — Не такой уж я доходяга, между прочим.

В просторном вестибюле меня встречает пожилая полная нянечка в белом халате. Закинув голову, она смотрит на меня, и в глазах ее я улавливаю удивление: этакий верзила и здоровяк приехал, видите ли, чего-то такое лечить. Небось отхватил по блату профсоюзную даровую путевку. И мне становится неловко под этим старушечьим взглядом.

Меня направляют регистрироваться. Это оказывается любопытной процедурой.

Высидев небольшую очередь из вновь прибывших и даже успев кое с кем из них познакомиться, я попадаю в комнату регистратора. Это немолодая, энергичная, весьма решительная особа с ярко-рыжими волосами, выбивающимися из-под белой медицинской шапочки, и усатым, суровым лицом.

— Ваша комната еще занята, — объявляет она мне. — Вещи сдадите в кладовку. Ночевать пока будете в бассейне.

— Где?.. — с изумлением переспрашиваю я.

— Ну да. Там есть комната отдыха. Неужели в самом бассейне? Вот ведь люди.

— А когда я попаду в свою комнату?

— Скоро, скоро. Вам скажут. Голову потеряешь. Едут, едут… — Но тут она, взглянув на меня, почему-то смягчается. — В общем, устроим. Не беспокойтесь. Идите принимайте душ. К врачу вас пригласят.

Несколько обескураженный, я снова оказываюсь в вестибюле. Неожиданно замечаю, что довольно быстро начинаю входить в роль курортника и уже выражаю всякие недовольства и претензии. Вот и комнату сразу не дают, ночуй где-то в бассейне, с дороги ни переодеться, ни отдохнуть, слоняйся целый день как неприкаянный. Вскоре, правда, выясняется, что только двое или трое из десятка вновь прибывших чудом попали в комнаты. Это меня как-то примиряет с возникшими неудобствами. К тому же в вестибюле среди всяких расписаний и объявлений я неожиданно натыкаюсь на такое: «При санатории организована служба ВНИМАНИЯ. Дежурный принимает в вестибюле столовой с 13 ч. до 15 ч.». Ну вот. Уж на два часа внимание мне гарантировано.

В большой и красивой столовой я знакомлюсь с соседями по столику, это симпатичная, молодая женщина, аспирантка из Свердловска, в щегольских брюках с гигантским клешем, и двое пожилых, болезненного вида инженеров из Донбасса, они два дня тоже провели в «бассейне».

— Я вам объясню, в чем дело, — говорит один из инженеров. — У них нет резерва. Сколько мест, столько продают и путевок. А люди болеют и задерживаются, кто дома, а кто и у них, тут, или человек, допустим, по другой уважительной причине позже приезжает, и ему обязаны путевку продлить. Что же поделать? А тут другой приезжает.

— Вы здесь уже не первый раз? — спрашиваю я.

— Что вы! — усмехается старый инженер. — Вот мы с моим другом в один год язву получили и вместе который уже год ее залечиваем. Который год, Яша?

— А! — машет рукой тот. — И считать не хочется.

— А я в первый раз здесь, — вмешивается молодая женщина. — Подруга уговорила. Вон она за тем столиком сидит. Такая красивая, в голубой кофточке, видите?

Она смеется.

— Значит, подруга ваша здесь не первый раз? — спрашиваю я.

— Второй. Она тут в прошлом году была. Так хвалила.

— Именно этот санаторий?

— Ну да.

— Она, наверное, летом была. А сейчас ноябрь.

— Все равно, — бесшабашно машет рукой моя новая знакомая. — Главное, это отдыхать и ни о чем не думать.

— А это кому что, — усмехается один из инженеров. — Мне, например, главное — подлечиться тут. Как раз на год хватает.

— Кстати, давайте познакомимся, раз уж нас свела судьба, — предлагаю я и обращаюсь к молодой женщине: — Не могу же я называть вас «товарищ аспирант» или «гражданка из Свердловска»?

— А я и этого о вас не знаю, — смеется она. — Меня зовут Рая. А подругу мою Валя.

Мы все представляемся друг другу, и это получается необычайно церемонно и смешно. Вечером мы уславливаемся идти все вместе в кино.

Так проходит первый день моей необычной командировки.

Все-таки удивительно быстро привыкает человек к новому месту, к новому ритму жизни, ее незнакомому распорядку, к новым людям вокруг. Проходит день-другой, и уже кажется, что ты здесь давным-давно и все тебе уже знакомо и даже привычно. Счастливая все-таки способность.

Так получается у меня и в этот раз. На третий день моего пребывания в санатории я уже полностью осваиваюсь с необычной для меня обстановкой и даже начинаю делать кое-какие открытия.

К этому времени, между прочим, я становлюсь обладателем небольшой уютной комнаты с балконом, на пару с молодым и веселым шахтером из Кемерова Виктором Богдановым. У него только что зарубцевалась страшенная язва, но Виктор полон сочувствия ко мне, и тем смущает меня невозможно. Логика его рассуждений предельно проста.

— Ну хорошо, — говорит он. — Мне такая хреновина поделом. Точно. Если бы ты столько выпил, сколько я, у тебя бы их четыре было. У меня еще порода крепчайшая. Но ты-то вообще не пьешь, я же вижу…

— Нет, почему же… — пытаюсь возразить я.

Но Виктор решительно меня обрывает:

— Это не называется пить. А тоже, понимаешь, такое страдание заработал.

Словом, с Виктором мы подружились в первый же вечер.

Вполне благополучно проходит у меня и первое свидание с моим лечащим врачом, пожилой женщиной с удивительно молодыми и добрыми глазами. Я, по-моему, очень точно описываю ей свои ощущения от недавно зарубцевавшейся язвы желудка. Во всяком случае, я ничего не забываю из инструктажа, который провел со мной врач нашей медчасти. И хотя моя курортная карта авторитетно подтверждает все мною сказанное, Клавдия Филипповна — так зовут моего лечащего врача — после весьма поверхностного, на мой взгляд, осмотра почему-то довольно скептически отнеслась к моим жалобам.

— Ну что ж, милый юноша, — вздыхает она и смотрит на меня своими добрыми, в лучинках морщин глазами. — Лечитесь, коли приехали. Давайте-ка назначим вам электрофорез через день… Вот так, — она делает запись в мою курортную книжку. — И тоже через день будут у вас ванны. Нижние, в парке. Талончики вам сестра выдаст. Хотя… талончиков этих у нас маловато. Да и чего вас гонять лишний раз в парк… — Она зачеркивает свою запись в книжечке и поднимает на меня глаза. — Попринимайте-ка кислородные у нас тут, в корпусе. Не возражаете?

Я чувствую себя и без того весьма неловко, а тут еще использовать дефицитные талоны. Поэтому я энергично поддерживаю ее решение относительно кислородных ванн, хотя не имею ни малейшего представления о том, что это такое. Вместо воды кислород, что ли?

Во время нашей беседы я, конечно, не забываю о подлинной цели своего приезда сюда. И, улучив удобный момент, спрашиваю:

— Вы, наверное, многих своих больных помните?

— Конечно, — кивает седеющей головой Клавдия Филипповна, заполняя мою историю болезни. — Люди приезжают к нам два-три года подряд. Только тогда лечение дает настоящий и длительный эффект. Но есть больные, которым это не требуется.

Последнее, вероятно, относится ко мне.

— В прошлом году у вас здесь сестра моя лечилась, — говорю я.

У меня всего два пути к человеку, изображенному на фотографии. Первый — это через Веру. Сначала найти людей, которые помнят ее, а затем выяснить, помнят ли они, с кем она дружила здесь и, может быть даже, кто за ней ухаживал. Второй путь — это показать фотографию и попросить вспомнить того человека, при этом даже не называя Веру. В первом случае разговор удобно как бы невзначай завести о сестре. Во втором — это, допустим, подходящий к случаю разговор о школьном или институтском приятеле, которого давно потерял из виду и неожиданно обнаружил на этой фотографии. Причем в последнем случае указываю совсем не на того человека, которым интересуюсь. Тут важно завязать разговор вокруг фотографии.

С Клавдией Филипповной я начинаю разговор о сестре.

— Как ее фамилия? — интересуется она. — Тоже Лосева?

— Нет. По мужу. Топилина. Вера.

На секунду мне становится грустно. Вот я уже и выдал Веру замуж.

— Что-то не припоминаю, — качает головой Клавдия Филипповна и продолжает писать. — Наверное, ее вел другой врач. Вы не помните, в каком корпусе она жила?

— Нет. А я вам сейчас покажу ее фотографию! — восклицаю я, словно эта счастливая мысль только что осенила меня.

Я поспешно лезу в один карман, потом в другой, пока не обнаруживаю фотографию.

Клавдия Филипповна с интересом вглядывается в нее и, представьте себе, тут же узнает Веру. Срабатывает чисто профессиональная память, потому что Клавдия Филипповна даже называет, чем именно страдала Вера, употребляя при этом замысловатые латинские термины.

Мало этого, Клавдия Филипповна даже вспоминает странный случай, который произошел с Верой. Та вдруг исчезла на два дня. Утром куда-то уехала, а вернулась вечером на следующий день. Потом оказалось, что председатель одного из колхозов, расположенных недалеко от города, прислал за ней машину. И там, в колхозе, она вынуждена была заночевать: к вечеру вдруг хлынул невообразимый ливень, который стих лишь на следующий день. На вопрос соседки по комнате, зачем Вера туда поехала, она очень кратко и непонятно ответила: «по служебным делам». Этот случай сильно взволновал всех, Веру повсюду искали, звонили в милицию, и потому Клавдия Филипповна запомнила его. Кстати, она указывает мне на фотографии и Верину соседку, которая стоит рядом с ней и обнимает Веру за талию. Но, конечно, Клавдия Филипповна не знает, кто ухаживал за Верой. Я даже не пытаюсь ее об этом расспрашивать. Но это, кстати, может знать та самая соседка по комнате, с которой у Веры, видимо, были вполне дружеские отношения. Хотя Вера, как я уже знаю, была человеком очень застенчивым, молчаливым, даже скрытным и не просто, не сразу подпускала к себе. Но может быть, та женщина ей понравилась? Клавдия Филипповна помнит ее фамилию — Холодова. Ну, а остальное узнает Дагир. Надо только запомнить эту фамилию.

Запоминаю я и странную поездку Веры в колхоз. Она, конечно, сказала правду, поездка была по служебным делам. Вера никогда не лгала. Но почему в такое время у нее оказываются служебные дела? И что это за дела? Ведь она была всего лишь секретарь Меншутина. Скорее всего, он дал ей какое-то поручение, раз уж она все равно ехала в эти места. Да, скорее всего, именно так и было. А следовательно, к дружеским и иным связям Веры эта поездка отношения не имела. Придя к такому выводу, я больше уже не думаю об этом случае, хотя окончательно забыть о нем я тоже не решаюсь.

У меня уже возник широкий круг знакомств.

Рая и Валя, аспирантки из Свердловска, жизнерадостные и кокетливые девушки, приехали сюда, по-моему, еще с меньшими основаниями, чем я. Они по три раза в день меняют туалеты, пестрота и легкомыслие которых к вечеру неизменно возрастает, не пропускают, по их словам, ни одного концерта и ездят на все экскурсии, хотя погода нас не балует и дождь здесь идет чуть не каждый день. Жажда зрелищ у обеих девушек просто чудовищная; как это выносят там, в Свердловске, их мужья или кавалеры, я не представляю.

С Валей мы уже второй день ходим вместе в парк пить минеральную воду к источнику. Нам назначили с ней один и тот же номер.

Парк этот удивительно красив и, оказывается, существует давным-давно, чуть не двести лет. Прогулки к источнику — три раза в день, за час до еды, — доставляют мне немалое удовольствие. Валю же стесняет столь жесткое расписание, и она уже раза два пропустила эту важную процедуру.

Сегодня перед обедом Валя тоже пытается манкировать своими обязанностями, но на этот раз я ей напоминаю о них, и Вале приходится подчиниться. Дело в том, что незадолго до этого Рая под огромным секретом рассказала мне о «жутком» романе, который был здесь у Вали в прошлом году, приблизительно в то самое время, когда приехала Вера. Это обстоятельство позволяет мне рассчитывать, что Валя узнает кого-нибудь на моей фотографии, может быть даже Веру.

Сегодня с самого утра нудно моросит дождь. Прохладно и ветрено. Мы с Валей в плащах и бодро шагаем по лужам.

Между прочим, Валя неглупая и хорошенькая девушка. Жгучая брюнетка с голубыми глазами и отличной фигуркой. Она пользуется успехом, и мужчины на нее заглядываются. Не знаю, как бы я тоже устоял, живи я тут целый месяц и занимайся только прогулками в парк. Но сейчас мне нужно от Вали совсем другое.

После очередного долгого и страстного взгляда, который кидает на Валю какой-то молодой человек и который мы с Валей перехватываем, я говорю:

— Чувствую себя прямо как собака на сене. И сам за вами не ухаживаю, и другим не даю.

— А вы ухаживайте, — лукаво предлагает Валя.

— Если бы наша встреча произошла год назад, — театрально произношу я. — А теперь в Москве ждет невеста. Я бы мог и притвориться, да вы сразу почувствуете.

— Можете быть уверены, — в тон мне отвечает Валя. — Лучше не пытайтесь. Хоть и жаль. Такой видный мужчина пропадает, — она прыскает от смеха и прикрывает ладошкой рот.

— Вы, кажется, не первый год здесь отдыхаете?

— Лечусь, — строго поправляет меня Валя. — Я в прошлом году тоже здесь была.

— И тоже осенью?

— Ну нет. Я была в июле.

— Подумайте! И сестренка моя тоже в это время была здесь. Но осталась не очень довольна.

Так, слово за словом, и я «вспоминаю», что случайно захватил фотографию сестры, и, порывшись в карманах, показываю ее заинтересовавшейся Вале, прикрывая плащом от дождя.

— Ой, эту девушку я помню! — восклицает Валя, указывая на Холодову. — Это Оксана. Интересно, когда же это они без меня ездили? А вашу сестру я, кажется, тоже помню. Они с Оксаной вместе жили. Как ее зовут?

— Вера…

Я все больше начинаю ощущать смерть Веры, как потерю не только очень хорошего, но и мне лично знакомого и дорогого человека. Это чувство растет во мне по мере того, как я узнаю эту девушку, ее жизнь, ее поступки, слова, ее привязанности и радости, и… Нет! Вот бед ее и горестей я пока не знаю. А ведь это именно то, что мне следует знать.

— Вера? — переспрашивает Валя и задумчиво качает головой. — Нет… что-то не припоминаю… — И вдруг, оживившись, восклицает: — Ой, и Костя здесь! Тоже снялся, надо же! Вот он, видите? — и она указывает на того самого парня, который меня так интересует.

— А кто он такой? — как можно равнодушнее спрашиваю я. — И почему бы ему не сняться?

— Да нет, ради бога, пусть снимается, — машет рукой Валя. — Просто у меня с ним была смешная история. Раз вы все равно за мной не ухаживаете, то я вам расскажу. Ой, вы просто умрете, честное слово!

Она звонко смеется и стреляет в мою сторону глазками. Правда, все это больше рассчитано, как я замечаю, на внешний эффект.

Мы идем сейчас по главной аллее парка, соединяющей два самых больших и красивых павильона с минеральными источниками. И народу здесь масса, разноплеменного и разноязыкого. Идут компаниями, семьями. Шум, говор, смех кругом. Много детей, женщин. И это несмотря на дождь и холод. Ничего не поделаешь, наступило время предобеденного «водопоя». И конечно, каждый второй мужчина обращает внимание на мою спутницу.

— Этот Костя, — оживленно продолжает Валя, делая вид, что увлечена разговором со мной и не замечает посторонних взглядов, — работал в санатории культурником. Ну, знаете… всякие там вечера танцев, викторины, экскурсии. Так вот, он дико за мной ухаживал. И один молодой человек тоже. Так Костя, знаете, грозился его убить. Я дико боялась. Он все может, если загорится. Он даже меня грозился убить, представляете? Если я не отвечу на его чувства. Он как сумасшедший был. И вот не успела я уехать, а он уже с другой фотографируется. Тут, оказывается, число проставлено, видите? Это через неделю после моего отъезда. Верь вам всем после этого.

Валя заливисто смеется, откинув головку, и незаметно оглядывается.

— Ну, почему же вы думаете, что он тут за кем-то ухаживает? — улыбаясь, спрашиваю я. — Он, наверное, организовал эту экскурсию, и все. А у вас сразу такие мысли.

— Ой, вы его не знаете! — машет обеими руками Валя. — Он уже влюбился. Я вам ручаюсь. Может быть, даже в вашу сестру. Она очень хорошенькая, кажется. И конечно, не давал ей прохода. И грозил убийством. Это уж обязательно. Вот такой это ненормальный псих.

— А может быть, он влюбился в Оксану?

— Может быть. Я же не знаю. Все это уже было после меня, — охотно соглашается Валя.

Она-то, конечно, знать не может. Зато знаю я, в кого этот Костя влюбился. И даже знаю, чем все это кончилось. Да, характер этого Кости делает такой конец вполне возможным. И ведь тем же самым все это могло кончиться и у Вали. Если бы этот негодяй, допустим, не встретил Веру, а отправился бы по Валиным следам, к ней в Свердловск. И я как-то совсем по-другому смотрю на свою жизнерадостную и легкомысленную спутницу.

— Костя и сейчас работает в санатории? — спрашиваю я.

— Не знаю, — равнодушно пожимает плечами Валя. — Я его что-то не вижу. А сегодня вообще понедельник. Он выходной.

Мы наконец заходим в гулкий, с высокими сводами павильон, становимся в одну из коротких очередей и через минуту уже подставляем свои кружки под краник, потом отходим в сторонку и через силу выпиваем теплую, невкусную воду.

— Гадость какая! — морщится Валя.

Но я лицемерно возражаю:

— Чего не сделаешь, чтобы быть здоровым.

И становлюсь противен самому себе. Кроме того, мне вдруг приходит в голову, что, наверное, не так уж и полезно пить в таком количестве эту отвратительную воду на здоровый желудок. Но посоветоваться по этому поводу я ни с кем, естественно, не осмеливаюсь. Впрочем, надеюсь, что мне не придется долго испытывать на прочность мой бедный, ни в чем не повинный желудок. А последнее открытие решительно приближает конец всей операции.

Испив водичку, мы с Валей не спеша пускаемся в обратный путь. Разговор, не без моего содействия, вертится вокруг любимой Валиной темы о курортных нравах, всяких там флиртах, романах и сердечных драмах. Хотя, справедливости ради, следует сказать, что для Вали это по занимательности все-таки тема номер два, а тема номер один — это ее английский язык, древний, средний, новый, с его германским происхождением, норманнским влиянием, флексиями, фонетикой, морфологией и прочими немыслимыми премудростями. Все это, как вы понимаете, никак не может служить объектом курортной болтовни, и Валя с этим легко примиряется, с жаром отдаваясь второй теме, которая ее тоже чрезвычайно волнует. Меня она тут уже приравнивает чуть ли не к Рае, хотя общие свои соображения о курортной жизни все-таки избегает иллюстрировать конкретными примерами.

— Да, конечно, — соглашаюсь я. — Но вот возьмите этого Костю. До вас он разве тоже за кем-нибудь ухаживал? Вы же этого не знаете.

— Ой, я вам сейчас расскажу, — Валя даже жмурится от удовольствия. — С ума сойти. Понимаете, тут в прошлом году был один дядечка. Я его еще застала. Такой видный, немолодой и жутко состоятельный. Нет! — перебивает она сама себя. — Вы не думайте. Тут в основном действительно больные люди. Меня и то знаете как печень мучила? Дико! Во второй раз здесь и… тьфу, тьфу, тьфу! Значительно легче.

— Вот и меня язва тоже… — считаю своим долгом вставить я.

— Очень даже просто, — соглашается Валя. — Язва сейчас помолодела. Даже, говорят, у грудных бывает.

— Тогда у меня это уже старческая форма Но вы начали рассказывать что-то.

— Да, да, — подхватывает Валя и насмешливо продолжает: — Так вот, этот дядечка — о тоже, кстати, из Москвы, как и вы, не помню только, как его звали, — решил совместить приятное с полезным. И приехал лечиться… с племянницей. Вы ж понимаете, что это за племянница! Но весьма эффектная особа. И наш Костя принялся за ней ухаживать. Это, говорят, была история! Как он безумствовал! Но ничего не получилось. Представляете?

— Вполне, — важно говорю я. — Мария тоже любила Мазепу.

— Ну, когда это было, — с полной убежденностью возражает Валя. — А в наше время все прозаичнее. «Жестокий век, жестокие сердца», — со значением заключает она.

— Да, с веком нам повезло, — задумчиво говорю я.

На всякий случай я все же запоминаю эту историю. Надо бы, пожалуй, узнать, как звали этого дядюшку. Может быть, пригодится в будущем разговоре с Костей.

Однако прежде всего надо разыскать самого Костю.

После обеда я осторожно приступаю к решению этой важнейшей задачи.

Первый разговор в связи с этим завязывается у меня в вестибюле столовой. Там на стене развешаны красочные расписания всяких культурных и спортивных мероприятий, афиши кинофильмов, цветные фотографии бассейна, волейбольной и баскетбольной площадок. Над всем этим протянулся броский лозунг: «Единственная красота — здоровье!»

Возле этой стены за маленьким столиком сидит усталый и хмурый человек в белом халате. Это дежурный «службы внимания». Ему явно скучно. Почему-то никто внимания от него не требует. И я решаю нарушить его унылое одиночество.

Через пять минут Семен Гаврилович — так зовут хмурого человека в халате, — благодарный уже мне за внимание, жалуется, что на него теперь взвалили, кроме «внимания», еще и всю культурно-массовую работу. Ибо человек, который работал до него на этой должности, грубо говоря, проворовался. Однако скандал решили замять и ограничились тем, что выгнали этого паршивца Костю с работы. Кому хочется портить реноме своего учреждения, спрашивается? А украл Костя не более и не менее как две теннисных ракетки, заграничный футбольный мяч, аж три еще не надеванных шерстяных спортивных костюма и даже трубу из оркестра, правда старую. Семен Гаврилович перечисляет мне все это с абсолютной точностью, ибо сам лично подписывал соответствующий акт о списании всех этих предметов, как пришедших в негодность. Не подумайте — лично Семен Гаврилович безупречно честный человек и не позволит себе присвоить даже чужую копейку и государственную тоже. Но подписать такой акт… Он тяжело вздыхает.

— Попросило начальство. Ну, а если честно, то кому хочется портить отношения с начальством? И вообще. Что, мне больше всех надо, по-вашему? Но если подумать, то стыдно. Вот я вам и рассказываю.

— И где же теперь этот бедолага Костя? — участливо спрашиваю я, ибо такой тон лучше всего соответствует не столько трагедии самого Кости, сколько участи ни в чем не повинного Семена Гавриловича, вихрем событий засосанного в эту историю и неизвестно за что пострадавшего.

— А! Ему хорошо, он на свободе, — вздыхает Семен Гаврилович с видом узника, заточенного в крепость.

— То есть, — пытаюсь конкретизировать я, — что значит «на свободе»?

— Это значит, у мамы, — снова вздыхает Семен Гаврилович, на этот раз так, что, кажется, может разжалобить камни. — А мама у него шеф-повар в «Перекопе». Вам все понятно? Она как-нибудь выдержит на своей шее трех таких бездельников, как ее драгоценный Костя.

Нам никто не мешает, и беседа наша мирно течет дальше.

В конце концов я узнаю не только фамилию Кости и его адрес, но и кое-что о его характере, семье и даже друзьях. Семен Гаврилович, при всей его вялости, даже ипохондрии, а также презрении к людским делам и страстям, оказывается человеком поразительно информированным, к тому же с философским складом ума, склонным к анализу и обобщениям. И потому лично для меня его «служба внимания» оказывается совершенно бесценной.

— Что губит Костю? — брюзгливо рассуждает Семен Гаврилович, тусклым взглядом упираясь куда-то в пространство. — Его губит мама. И губит папа. Мама его губит любовью. Папа — пусть земля ему будет пухом, он спился — губит его своими генами. При таких генах Косте для воспитания нужна не мама, а николаевский фельдфебель с розгами. Это уж я вам говорю. Иначе получится не человек, а комок грязи. Что постепенно и случилось. Об Костю сейчас можно только испачкаться. А каждый человек ищет для себя подходящую среду обитания. Вы заметили? И чаще всего дурная компания не засасывает, а привлекает. Уверяю вас. Вы, кажется, учитель?

— Откуда вы знаете? — изумляюсь я.

— А! Откуда только теперь не поступает информация, знаете. Так вот, слушайте меня, и вы станете, не скажу — умнее, но мудрее. Это уж точно. Костя это тоже продукт, вы понимаете? И он тоже учился когда-то в вашей школе.

— В моей?..

— Ну, ну. Не понимайте буквально. Там у вас есть свой Костя.

— Согласен. Но вы начали говорить о среде его обитания, — напоминаю я.

— Да, так вот. Костя именно нашел себе такую среду. Там один красивей другого, я вам доложу. Возьмите хотя бы этого пропойцу Мотьку, нашего водопроводчика. Вы думаете, почему у нас тут все краны текут и горячая вода то идет, то нет? А потому, что ведает этим всем вечно пьяный Мотька. Когда у него, не дай бог, откроется наконец язва, у нас горячая вода будет без перебоя. Это я вам говорю. А пока я не могу провести соревнование по плаванию. Слава богу, Мотька еще здоров.

Наша беседа подходит к концу, и я самым сердечным образом прощаюсь с Семеном Гавриловичем. Более содержательного собеседника я тут еще не встречал. Это просто счастье, что меня осенило побеседовать с ним.

Теперь я себя чувствую почти готовым к довольно сложной, по многим причинам, встрече с этим самым Костей. На этом, я надеюсь, и закончится операция, ради которой я сюда прилетел.

…Под вечер возле старинного здания грязелечебницы у меня происходит встреча с Дагиром. В центре нашего внимания теперь только Костя. Я прошу уточнить его адрес и постараться выяснить, был ли он две недели назад в Москве, а также каков его образ жизни сейчас, где бывает, с кем встречается.

Ну, а если у Дагира останется время, то неплохо бы узнать, что за «дядечка» в прошлом году жил в санатории за месяц до Веры, «племянницу» которого пытался соблазнить любвеобильный Костя.

— Сколько тебе на все это надо времени? — спрашиваю я.

— Ну, адрес-то я уточню еще сегодня, — говорит Дагир. — А вот дальше… Два дня надо, Виталий. Чтоб как следует, понимаешь.

— Давай на второй день. То есть послезавтра, во второй половине дня, — уточняю я. — Чтобы вечером можно было уже действовать. Договорились?

— Ай, спешишь. Ну, постараюсь.

— И вот еще что. Не трогай Мотьку. С ним я сам займусь. Это будет запасный путь к Косте.

Мы расстаемся, и я не спеша возвращаюсь к себе в санаторий. Моросит дождь. Но тепло и даже душно под густыми кронами деревьев. Из санаториев, мимо которых я прохожу, доносится музыка. На улицах пустынно. Свет ламп над мостовой не пробивается на тротуар. Я шагаю словно в темном коридоре. Вот и перекресток. Большие каменные вазы с цветами перегораживают здесь мостовую.

Я сворачиваю за угол и вскоре добираюсь до своего санатория.

После ужина мы идем с моим соседом по комнате Витей Богдановым играть в бильярд. По дороге я останавливаюсь поболтать с дежурной. И, между прочим, узнаю, кто из слесарей и водопроводчиков дежурит сегодня ночью. Но Мотьки среди них не оказывается. И я с полным правом иду в бильярдную, где Виктор, поджидая меня, уже выбирает себе кий по руке, потом складывает на столе треугольник шаров и нетерпеливо поглядывает на дверь.

Мы играем в «пирамидку» — игру длинную, неторопливую и хитрую, требующую терпения и железной выдержки. Но мысли мои очень далеки от этого зеленого стола с белыми шарами, и все Витькины шуточки и подначки до меня не доходят.

Я думаю о неведомом мне Косте, подонке и воре, который, по всей вероятности, окажется теперь еще и убийцей, думаю о том, как дорого обошлось трусливое, а возможно, и карьеристское нежелание поднимать «шум» вокруг его кражи. И, между прочим, этому мог бы помешать даже такой незаметный человек, как Семен Гаврилович, откажись он подписать фальшивый акт. И тогда Костя уже полгода, как сидел бы под замком в колонии и была бы жива Вера. И, между прочим, сегодня не ждала бы Костю кара в сто раз страшнее, чем за ту кражу в санатории. Но Вера, главное — Вера, она была бы сейчас жива…

Утром я уже у другой дежурной снова интересуюсь слесарями и водопроводчиками. На этот раз под тем естественным предлогом, что кран в нашей комнате вторые сутки течет и никакие наши жалобы уборщицам не помогают. Оказывается, искомый мною Мотька сегодня на работе, и все краны «на его чертовой совести, чтоб он пропал», как выражается дежурная. Она же указывает мне путь в подвал, где оборудовали себе мастерскую слесаря. Там обитает и Мотька.

В дальнем конце коридора я нахожу узенькую дверь и по гудящей металлической лестнице спускаюсь вниз, в подвал. Сначала я попадаю в тесный, плохо освещенный тоннель. По сторонам тянутся какие-то складские помещения. Жарко, трудно дышать. Издали доносится гул, визг металла, чьи-то возгласы. Толкаю наконец какую-то дверь и попадаю в котельную. В топках огромных котлов ревет пламя, пол завален углем, двое чумазых полуголых парней кричат мне что-то, сверкая белками глаз и белозубыми улыбками. Я в ответ тоже улыбаюсь и машу рукой, давая понять, что попал не туда, куда надо.

Иду дальше по темному коридору и наконец добираюсь до слесарной мастерской. Острый запах металла — вот первое, что я тут ощущаю. Длинные, обитые железом столы, тиски, маленький токарный станок у стены, полки с инструментами, какие-то горы железок на столах. А в дальнем углу я вижу проваленную металлическую раскладушку с грязной подушкой и рваным ватным одеялом.

Около одного из столов на высоком табурете сидит вихрастый парень в перепачканной, замасленной до металлического блеска темной рубахе с закатанными рукавами и, покуривая, с любопытством смотрит на меня круглыми, как у совы, глазами.

— Привет, — говорю я.

— Ну, привет, — отвечает парень.

— Мне бы Мотю.

— Это еще зачем?

— Кран течет.

— Хе! Пусть заявку подают.

— А может, я Моте рублевку хочу дать, чтоб сразу починил? — усмехаюсь я. — Почем ты знаешь?

— Рублевку? — оживляется парень. — Ну, давай. Я Мотька.

— Что ж ты сразу не признался?

— Мало ли… — туманно откликается Мотька и, шмыгнув носом, оценивающе смотрит на меня. — Тебе и верно только кран починить? Или чего еще?

— А какая от тебя еще польза?

— Может, чего купить хочешь слева? — Мотька выжидающе и лукаво смотрит на меня своими круглыми, совиными глазищами. — Улавливаешь или как?

— Что ж у тебя есть?

— У меня-то ничего. Но если кинешь трояк, сведу туда, где есть, — скалит зубы Мотька.

— Да что есть-то?

— Ну, что. Джинсы — Америка. Галстуки — Италия. Резинка. Сигареты. Чего тебе еще?

Я говорю, что вообще-то меня джинсы интересуют. И в нерешительности чешу затылок. Не так-то просто отважиться на такую покупку.

— Только деньги я сам не рисую, учти, — сурово предупреждаю я.

Это верный признак того, что я сдаюсь. И Мотька прекрасно все понимает. Круглая угреватая его физиономия расплывается в улыбке, и он заговорщически подмигивает:

— Сговорено.

Мотька торопливо сползает с табуретки, подбегает к раскладушке и из-под подушки вытаскивает бутылку водки, как мне кажется, уже начатую. Из ящика стола он достает два мутных стакана, из кармана брюк — луковицу и складной нож. Все это он проворно выставляет на стол возле тисков, локтем сдвинув наваленные там ржавые железки и инструменты в сторону.

— Флакон — два семьдесят, пойдет? — азартно спрашивает он. — Чтоб, значит, порядок был. Пока врачи не видят и милиция спит. Тогда гони, кипит твое молоко!

Я со вздохом отдаю ему три рубля. Мотька энергично разливает водку, и мы чокаемся. Выпив, я на глазах у Мотьки слегка хмелею. Мы со вкусом закуриваем, и я говорю, не очень, однако, свободно ворочая языком:

— Если хочешь знать, мне тут указали еще одного человека. Еще когда сюда ехал, понял? Да он от вас, оказывается, уволился. Вот и прокол.

— Кто такой? — интересуется Мотька.

— А, ты не знаешь. Костя звать.

— Xa! — Мотька от возбуждения хлопает себя по коленке. — Кто не знает, а кто и знает. Тебе кто на него указал?

— Да тут одна. В прошлом году Костя за ней ухлестывал.

— Черненькая такая, глаза синие, да?

— Ты откуда знаешь?

— Нам из подвала все видно, — довольно смеется Мотька. — Все точно. Как в аптеке. С Костей и встретишься. Будет порядок, кипит твое молоко! Давай по последней.

Он разливает остаток водки, достает из кармана еще одну луковицу, режет ее пополам, Потом вытаскивает помятый ломоть черного хлеба. Мы выпиваем, крякаем, заедаем луком и хлебом.

— Небось там тебе такого не поднесут, — хвастливо говорит Мотька, кивая на потолок. — Ты плюй на ихнюю диету, а то ноги протянешь. Знаю я эту муть, какой уж год тут трублю, насмотрелся.

Некоторое время мы еще болтаем о том о сем, и Мотька делает мне всякие авансы на будущее, суля немыслимые коммерческие выгоды от нашего с ним знакомства. Потом я начинаю прощаться.

— Значит, договорились? — спрашиваю я напоследок.

— Ну! Не чешись, Маруся, в строю, — весело откликается Мотька. — Сегодня вечером. Трояк гони вперед.

— Так я же дал?!

— Ну, ну, купец, не жмись, — строго говорит Мотька. — Дал на выпивку. А это как условились.

Ссориться мне с этим наглецом сейчас не с руки, однако придется быть С ним повнимательней.

— Эх, просто обвал, — вздыхая, говорю я и достаю деньги.

Мотька, не глядя, сует их себе в карман.

— Ну, вот. Считай, что мы с тобой скорешились, Витек, — солидно говорит он и хлопает меня по плечу. — Значит, гляди сюда. У меня отбой в пять. Ну, туда-сюда. Кое-кого увидеть, кое-кого предупредить. Сам понимаешь, не глиняный. Значит, тебе лучше всего после ужина прикатывать. Ну, там, в девять. Порядок?

— Порядок. А куда прикатывать?

— Ждать я тебя буду в парке. У театра. Знаешь?

— Знаю. Приду.

Мотька назначает встречу так уверенно, словно это происходит у него уже не первый раз и в одном и том же месте. А может быть, так оно и есть? Эта спекулянтская шайка сложилась и действует, наверное, уже давно. И все приемы заранее отработаны. Вот, например, адрес они не говорят, а Мотька поведет меня сам, черт знает каким путем. А там и еще чего-нибудь, наверное, приготовили. Что ж, поглядим.

— Деньги не забудь, — предупреждает Мотька. — Второй раз не поведу, учти.

— Это ты брось, — резко отвечаю я, чтобы не быть уже круглым дураком в Мотькиных глазах. — Кореш называется. Сначала товар отберу, а потом уж и деньги.

— Дрейфишь, купец? — нахально улыбается Мотька. — Люди там свои, не обидят.

— Твои, да не мои. Словом, так.

— Ладно. Сговорено, — неожиданно мирно говорит Мотька. — Чего психуешь?

И мы расстаемся до вечера.

Я выбираюсь из подвала и бегу к телефону. Но не к тому, который стоит в вестибюле около дежурной, на самом ходу. Есть телефон и в другом корпусе.

Дагира я не застаю. Поэтому звоню дежурному и, убедившись, что меня никто не слышит, называю свою фамилию. Потом очень коротко и достаточно непонятно для непосвященного сообщаю, что встреча у меня с Костей произойдет сегодня вечером, в девять часов, и потому я прошу Дагира встретиться со мной в восемь у грязелечебницы и сообщить о Косте все, что ему к этому времени удастся узнать. Дежурный повторяет мои слова уже «открытым текстом», и я убеждаюсь, что он все прекрасно понял.

День тянется у меня так же размеренно и неторопливо, как и три предыдущих. Перед обедом под неутихающим дождем мы с Валей отправляемся, как всегда, пить водичку.

До этого, кстати говоря, я постарался тоже быть при ней неотлучно, чем, кажется, ее немало удивил, а может быть, вызвал даже кое-какие подозрения. Я заранее шел на этот риск. Мне очень не понравилось, что Мотька принудил меня назвать источник моих сведений о Косте. Уж не вздумает ли он проверить, так ли это на самом деле? Ведь он Валю знает.

Но, во всяком случае, до обеда Мотька возле девушки не появлялся. И вот теперь, по пути к источнику, я незаметно перевожу разговор на Костю и, как бы между прочим, замечаю, что, наверное, у такого ловкача можно было приобрести всякие заграничные шмутки. И вообще тут где-то, говорят, бывает по воскресеньям громадная барахолка.

Тема заграничных тряпок, естественно, вызывает у Вали горячий отклик. Она полна разнообразными сведениями на этот счет. Что касается Кости, то Валя убеждена, что он спекулирует заграничными вещами, хотя она лично дел с ним на этой почве, конечно, никаких не имела. Но другие, по ее сведениям, что-то у него покупали.

— Да, да, — рассеянно подтверждаю я. — Это вы мне еще вчера говорили. Я помню.

— Неужели? — удивляется Валя и пожимает плечами. — Впрочем, может быть.

Больше мне ничего и не требуется.

После возвращения из парка и уже до конца дня я со спокойной душой даю Вале отдохнуть от моего общества.

Мне самому никакого общества не требуется. Стыдно признаться, но я волнуюсь. Как-никак, а заканчивается довольно сложное дело, и мне, видимо, скоро предстоит задержать убийцу Веры. Неужели он так влюбился, что отказ выйти за него замуж толкнул его на такой страшный шаг? А Вера? Нет, Катя ошибается, Вера не могла полюбить такого подонка. Тем отвратительней ей было его преследование. Но зачем тогда она пошла с ним в тот вечер? Мягкая, деликатная, совестливая Вера, она конечно же хотела образумить, успокоить его. Она была полна сострадания к нему. И вот этот негодяй… Впрочем, пока это все только догадки и эмоции. Улик против Кости нет. Их еще предстоит найти.

Я прогуливаюсь по дальней дорожке сада, курю сигарету за сигаретой и не могу успокоиться. Воздух пропитан сыростью, под ногами лужи, небо клубится тяжелыми тучами. Я поминутно смотрю на часы. И время от этого тянется изматывающе медленно. Снова начинает накрапывать дождь и загоняет меня в дом. Я не в состоянии ничем заняться. И считаю минуты, сначала до того, как идти к источнику — это я заставляю себя проделывать с педантичной аккуратностью, — потом не могу дождаться конца ужина и, наконец, условленной встречи с Дагиром.

Уже совсем темно. Дождь, словно спохватившись, льет как из ведра. Тут не спасет никакой плащ. Под ногами не лужи, а озера, обходить их бесполезно.

Тем не менее Дагир, как и в прошлый раз, точен. Я рассказываю ему, как изменилась ситуация. После короткого обсуждения принимаем решение с завтрашнего дня вплотную заняться Костей. Сегодня же вечером он ничего не должен заподозрить. И встретиться с ним конечно же надо, раз представился такой случай. Ведь чего только не сболтнет среди своих подвыпивший Костя, да и обстановку внутри этой шайки узнать тоже полезно. А мне самому действовать придется, исходя из ситуации. Тут ничего предвидеть нельзя.

— Давай все-таки ребята покараулят тебя, пока ты будешь там, — озабоченно предлагает Дагир. — Это, я тебе скажу, такая шпана.

— Еще чего! — возражаю я. — А то я шпаны не видел… Кроме того, они знают, что денег у меня с собой не будет. Я предупредил. А твои ребята могут их спугнуть.

— Ну, смотри… — недовольно качает головой Дагир.

Потом он мне сообщает кое-какие сведения о Косте, называет двух-трех его друзей, в том числе и Мотьку. Оказывается, две недели назад Костя действительно куда-то уезжал. Куда — неизвестно. Может быть, и в Москву, туда он, кстати, ездил уже не раз. Говорят, в Москве у него есть знакомая, и он ездит к ней. Но и тут у него есть подружка. Вот и все, что Дагир пока успел узнать.

Под конец он, усмехнувшись, добавляет:

— Насчет того дядечки пока некогда было спрашивать. Однако постараюсь. Не забуду.

Я машу рукой, мне сейчас не до дядечки.

Мы прощаемся, условившись, что в какое бы время я ни вернулся сегодня вечером от Кости, непременно позвоню дежурному. Там будут ждать.

— И беспокоиться тоже, — многозначительно добавляет Дагир.

Я смотрю на часы. Без двадцати минут девять. Времени остается в обрез, чтобы добраться до театра в парке.

Дождь не утихает, просто водопад какой-то обрушивается с неба. За шумом воды ничего больше уже не слышно. Ну и погодка!

Я поднимаю воротник плаща, будто это может мне чем-то помочь, и засовываю руки поглубже в карманы. В ботинках у меня противно хлюпает.

Мне кажется, я очень долго иду пустынными, полутемными аллеями, мимо закрытых уже киосков, лечебных павильонов, уютных, спрятавшихся в кустарниковых раковинах скамеек, мимо залитых водой, потемневших концертных афиш и портретов передовиков производства. В слабом свете фонарей над головой я различаю сквозь потоки дождя причудливые силуэты деревьев с протянутыми черными, уже без листьев, ветвями.

Парк я за эти дни изучил довольно прилично и потому иду быстро и уверенно.

Вот и здание театра, неуклюжее, с погасшими огнями, кажущееся почему-то временным, оно вплотную привалилось к изящному, старинному павильону с источниками и почти весь его загородило своей уродливой тушей.

Вокруг театра пусто, спектакля сегодня нет. В стороне широкая каменная лестница, украшенная скульптурами и цветами, ведет на городскую площадь. Возле этой лестницы я замечаю одинокую, съежившуюся человеческую фигуру.

Это Мотька. Я сначала догадываюсь, а потом и узнаю его. Тщедушный он паренек и жалкий какой-то, несмотря на всю его хитрость и нахальство.

— Топай за мной, — сердито бросает он, когда я подхожу, и, не оглядываясь, начинает подниматься по лестнице.

Я молча следую за ним.

На пустынной улице, с темными, словно притаившимися домами, слышен только плеск и шелест воды. Холодно, однако. Самое время сейчас что-нибудь выпить.

Мотька, втянув голову в плечи, семенит возле меня. Он тоже промок насквозь, и ему, по-моему, еще хуже, чем мне.

Мы сворачиваем на вторую улицу, потом на третью. Я стараюсь запомнить дорогу, но в темноте мне это плохо удается.

Теперь вдоль улицы тянутся маленькие, аккуратные одноэтажные домики, вроде украинских мазанок. Наверное, старинная казачья слобода. В окнах, за занавесками, тепло и уютно горит свет — оранжевый, голубоватый, розовый.

— Сейчас прибудем… — ворчливо сообщает Мотька и зябко ежится. — Весь мокрый, как лошадь, — все больше злобясь, неожиданно добавляет он. — Кипит твое молоко!

Наконец мы останавливаемся возле каких-то ворот, и Мотька, цепко оглядевшись, толкает черную, скрипучую калитку.

— Тут пес, — предупреждает он. — Не бойсь, не загрызет.

Собак я не боюсь с детства, С собаками я дружу. С ними иной раз легче поладить, чем с людьми.

Не успеваем мы шагнуть за калитку в темный двор, как на нас обрушивается яростный и мощный собачий лай. Бешено гремит цепь, пес хрипит и бесится. Злющий, однако.

Вслед за Мотькой я, спотыкаясь и скользя, пересекаю двор так, что собака остается где-то в стороне, затем огибаю темный, без единого освещенного окна дом и поднимаюсь на заднее крыльцо.

Интересно, куда это мы пришли. Первое впечатление, что дом пустой. Ведь только десять часов, даже меньше, а ни в одном из окон, мимо которых мы проходили, не видно света, и ни одного звука оттуда не доносится. Прячутся? Но зачем? Впрочем, чего гадать. Сейчас все станет ясно. Особого риска для себя я в этом визите не вижу. Грабить они меня не будут, знают, что я приду без денег. Счеты со мной сводить им тоже не надо. А вот беседа может состояться любопытная, это уж точно.

Мотька ворчит что-то себе под нос и с силой колотит в дверь. Собака во дворе отвечает новым приступом ярости и захлебывается от лая. Мотька, словно подстегнутый этим лаем, продолжает злобно колотить.

За дверью слышится возня, и чей-то голос раздраженно покрикивает:

— Тише ты! Дом завалишь.

Гремит замок, дверь распахивается, и нас окутывает душное тепло человеческого жилья.

Тусклая лампочка освещает захламленный, узкий коридор и стоящего на пороге черноволосого остролицего парня, длинного и сутулого, в кожаном модном пиджаке и серых, щегольски расклешенных брюках.

— Ого! — иронически произносит он, оглядывая меня. — Какую каланчу наш Мотька привел. Силен парняга. Вымахал на радость маме и родной Советской Армии, — довольно плоско острит он и вдруг сердито спрашивает меня: — Что уставился? Думаешь, чего это я хохмлю? От здоровья, браток, от здоровья. Слава богу, не диетик. Проходи давай. Сушить вас сейчас будем, — уже совсем миролюбиво говорит он и с усмешкой тут же предупреждает: — Только учти, у нас, как в Америке, каждый пьет на свои, понял?

— Сейчас главное выпить, — хриплю я, — хоть на свои, хоть на чужие… — И в свою очередь спрашиваю: — Тебя как звать?

— Зови Капитан. Для ясности. А тебя Витька?

— Ага. А мне, между прочим, про Костю говорили.

— Мало чего тебе говорили.

Мы заходим в небольшую, жарко натопленную комнату. Вокруг стола развалились на стульях четверо парней. Впрочем, один из присутствующих дядя в возрасте, мятое, испитое лицо заросло седой щетиной, красные кроличьи глазки с воспаленными веками смотрят недобро, подозрительно. Напротив него парень лет под тридцать, массивный, угрюмый и спокойный, знает, что никто его обидеть не посмеет. Остальные двое мелюзга, мальчишки.

На столе две или три бутылки, одна почти пустая, другая наполовину, — значит, выпили. По блестящим глазам видно, что выпили, по координации движений, по репликам. Еще на столе колбаса, хлеб, вспоротые банки консервов, на тарелке какая-то зелень.

Кажется, встретивший нас парень и есть Костя, и он тут командует, он тут хозяин.

— Садись, Витек, — говорит он мне. — Бросай пятерку и ешь, пей, чего захочешь. Как в Америке.

Далась ему Америка. Но я готов заплатить и больше, лишь бы чего-нибудь хлебнуть и согреться, у меня зуб на зуб не попадает. Демонстративно достаю кошелек и еле набираю там пять рублей: трешка, рубль и остальное мелочью.

— В пользу голодающих, — насмешливо говорю я.

Костя бесцеремонно сгребает деньги и наливает мне стакан водки. Впрочем, это не водка. Отвратительный запах бьет мне в нос, как только я подношу стакан ко рту. Это страшная сивуха и яд. Но я пью. Я чувствую, как меня бьет озноб, и мечтаю согреться.

Все тянутся чокнуться со мной, и тот, седой и красноглазый, тоже, но рука его при этом дрожит так, что часть самогона расплескивается на стол. И здоровенный парень напротив него сердито басит:

— Чего льешь? Гляди отниму!

И старик заискивающим тоном лепечет в ответ:

— Что ты, Лешенька? Я губками каждую капельку соберу. Ты не переживай за-ради бога.

Все выпивают и тут же кидаются закусывать, просто невыносимо это огненное пойло.

Только красноглазый старик пьет не торопясь, смакуя каждый глоток. Потом он хлопает в ладоши и, почему-то вытерев их об себя, лезет под общий смех на стол и, опустившись на четвереньки, вылизывает клеенку.

Не знаю, от чего меня больше мутит — от выпитого самогона или от этого зрелища.

Старика наконец стаскивают со стола.

И Костя неожиданно обращается ко мне:

— Ну, Витек, а какие у тебя еще при себе монеты есть? — ласково произносит он, поигрывая старой и длинной, наполовину уже сточенной финкой, которой они тут режут, видимо, колбасу и хлеб. — Покажи нам кармашки, Витек.

И я чувствую, как напрягаются все остальные, ожидая, что я сделаю сейчас в ответ. Рук их я не вижу, но мне кажется, что ножа ни у кого из них нет. В этот момент один парень вскакивает и оказывается возле двери, у меня за спиной. Остальные не спускают с меня глаз. Тяжелый, как слон, Леша возбужденно сопит и перестает жевать.

Но я вовсе не собираюсь драться, я не за тем пришел сюда. И убегать я тоже не собираюсь. Почему бы мне не показать карманы?

— Что ж, Костя, — говорю я, откидываясь на спинку стула, — значит, честной торговли не будет?

— Будет, будет. Все будет. Не дрейфь, — с кривой усмешечкой успокаивает он меня и тут же резким тоном приказывает: — Давай карманы.

Я вижу, что он возбужден и рисуется. Но еще больше возбуждены те двое, что помоложе, щенки, которых пока только натаскивают, учат, дают насладиться произволом над одним, который сейчас в их власти.

— А тебя Мотя не предупредил? — спрашиваю я, не меняя позы. — Я ж с собой ничего не взял.

— Много болтаешь языком, паря, — хрипит красноглазый старик, он один сохраняет за столом полную невозмутимость. — Раз мальчики просят, сделай. Они нервные.

Я пожимаю плечами.

— Ну что ж…

И выворачиваю один карман за другим. Все присутствующие следят за каждым моим движением. С каким удовольствием я бы отстегал этих нервных мальчиков по их тощим, обтянутым джинсами задам. Надо непременно и серьезно заняться этой шайкой. Сегодня они заманивают к себе дурачков и пытаются ограбить, завтра они с этой целью выйдут на улицу.

Когда все карманы оказываются мною вывернутыми и ничего ценней старой записной книжки, расчески, носового платка и кошелька с оставшейся мелочью в них не оказывается, Костя неожиданно командует:

— А теперь скидай штаны!

И мальчики начинают ржать от предвкушаемого удовольствия. Еще бы! Представляется случай унизить человека, всласть поиздеваться над ним, поиграть своей силушкой, ощутить эту подлую, бандитскую вседозволенность. Однако, учитывая мои солидные габариты, они не расслабляются и не теряют бдительность.

Я смотрю в злые и насмешливые Костины глаза и медленно говорю:

— Хочешь поиздеваться, Костя? Тогда слушай. Если я отсюда выйду живой, вам хана. Это первое. Если живой не выйду, вам тоже хана. Потому что я кое-кому в санатории сказал, что иду с Мотькой к тебе. Это два. А третье, я служил в десантных войсках. Это тебе что-нибудь говорит? Нет? А вам, мальчики?

Костя понимает, что я не шучу. Глаза его становятся бешеные, возбужденно подергиваются тоненькие черные усики, и он издевательским тоном говорит, явно рисуясь перед своими:

— Не пугай нас, деточка. Не таких мы укорачивали. А тебя сам бог велел укоротить. Ха, десантник нашелся! Ну ладно. Давай заначку и оставайся в штанах.

— Нет заначки.

— Ах, нет…

Я эту публику знаю. Костя рисуется не случайно. И на внешний эффект бьет тоже не случайно. Это самый верный способ укрепить авторитет в такой среде, зажать всех в кулак и внушить страх. И тут все средства бывают хороши. Что ж, эффект так эффект. И я решаю показать им спектакль. Я вскакиваю с такой стремительностью, что все в первую секунду невольно застывают на месте. Костя приемов не знает. Мгновенно опрокинутый мною, он летит головой вперед и, как торпеда, с грохотом врезается в стенку. А нож его уже у меня в руках. Я отступаю к шкафу и оглядываю оцепеневшую компанию.

— Вот это да… — восхищенно произносит наконец один из парней. — Финт ушами.

— Эх, кипит твое молоко! — подхватывает Мотька, хлопая себя по худым ляжкам. — Ну, дает диетик! Не чешись, Маруся, в строю.

— В десантах, там учат, — добавляет уважительно третий.

Никто из них не собирается на меня кидаться. Настроение переломилось, и воцаряется миролюбие.

Костя, постанывая, пытается подняться с пола, но руки у него подламываются.

Я первый прихожу ему на помощь. Я не чинюсь. И мне надо еще с ним потолковать. Какое-то смутное, непонятное беспокойство все больше охватывает меня.

— Всем налить, — приказывает Костя, с трудом усаживаясь к столу. — Всем выпить. Мир и дружба. Ну, чего шары выкатили?

— Тебя живым видим, — обиженно откликается кто-то из парней.

Мы выпиваем. И в знак полного примирения Костя, проковыляв в соседнюю комнату, выносит оттуда новенькие заграничные джинсы. Он аккуратно ставит их на пол, и они стоят, демонстрируя выдающиеся свои качества. И все принимаются шумно, наперебой обсуждать их.

Я уже собираюсь попрятать обратно в карманы вынутые оттуда свои вещи, как вдруг Костя замечает торчащую из записной книжки фотографию. Я, между прочим, не без умысла повертел книжку сейчас в руках, прежде чем сунуть в карман. И Костя, заинтересовавшись, говорит:

— А ну, покажь!

Я протягиваю ему фотографию. Он с интересом, но без всякого волнения или испуга разглядывает ее. Двое ребят, вскочив, тоже тянут к ней шеи. Один из них тычет пальцем и удивленно восклицает:

— Глянь, Коська, ты!..

— Ага. Я, — не без гордости соглашается Костя и спрашивает меня: — Где достал?

— А! — машу я рукой. — Дружок в прошлом году тут отдыхал. Ну, и прислал. Вот этот, — и наобум указываю на одного из парней, снятых возле Кости.

— Этот? — оживляется Костя. — Ха! Ну как он, женился?

— А чего ему жениться? — осторожно отвечаю я.

Костя насмешливо ухмыляется.

— Ха! Не знаешь? Он же из-за нее то ли топиться, то ли стреляться собирался, ханурик.

— Из-за кого?

— Да вот же, из-за этой девки! — очень довольный, восклицает Костя, указывая пальцем на Веру.

— Из-за нее?! — не веря своим ушам, переспрашиваю я. — Ты, часом, не спятил?

— Я-то? Да кого хочешь спроси! Я его так и звал: Пашка-псих. Что, я не помню! Точно тебе говорю.

Но я не могу прийти в себя от изумления. Значит, Катя ошиблась? И Костя мне вовсе не нужен? А нужен какой-то неведомый мне Пашка, так, что ли?

Глава 8.

ЕЩЕ ОДНА ТЕНЬ

Утром мы собираемся на завтрак почти одновременно: Раечка, оба инженера и я. Обычно я завтракаю раньше их, но сегодня я заспался. Да и чувствую себя неважно: вчера я все-таки простыл да и немало выпил всякой дряни. Очевидно, вид мой соответствует состоянию, потому что Раечка посматривает на меня с сочувствием и, не удержавшись, спрашивает:

— Плохо спали?

Я в ответ досадливо машу рукой.

А один из инженеров, громадный и невозможно толстый, с одутловатым, красным лицом и белыми, моржовыми усами, смотрит на меня слезящимися глазами и рокочет осуждающе, с одышкой:

— Ничего удивительного… Зачем, скажите на милость, вас вчера… понесло к этим бандитам?.. Что вы там не видели, извините? Как пьянствуют и сквернословят?..

Я смотрю на него с искренним изумлением.

— К каким бандитам?

— Он еще спрашивает!.. — грохочет в ответ старик и пристукивает огромным, волосатым кулаком по столу. — Вы в дом к Марии Кузьминичне, к сыночку ее Косте… вчера вечером приходили?.. Уф!..

Второй инженер, невысокий, щуплый, с бородкой клинышком и в очках, настороженно вертит головой то в его сторону, то в мою. А Раечка, та просто окаменела от любопытства.

— Вы, значит, тоже там оказались? — отвечаю я вопросом на вопрос, чтобы только выиграть время и собраться с мыслями.

— Именно. Оказался… — охотно подтверждает старый инженер. — И даже кое-что уловил. Уф!.. Они же вас убить могли, зарезать. Это же, повторяю, сущие бандиты. По всем по ним тюрьма плачет, вот что я вам скажу.

— Неужели Марков поселился в таком доме? — недовольно спрашивает второй инженер.

— А он знал? — отвечает ему первый сердито. — Предложили комнату, он и снял. Три дня тихо было, и вот пожалуйста…

— Что ж вы не вступились за меня, Игорь Леонидович? — улыбаясь, спрашиваю я, придя наконец в себя от удивления. — Они бы одного вашего голоса испугались. А уж при виде вас, — я трясу разведенными в сторону руками, демонстрируя его мощь, — коленки бы подогнулись.

— Не в моих принципах… — сердито крутит массивной седой головой Игорь Леонидович. — Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти… Да и по делу вы пришли, я так понял… Чего же мешать… Не струсил, не думайте.

— Игорь Леонидович — герой войны, — замечает второй инженер. — Одних орденов у него…

— Между прочим, — запальчиво вступает в разговор Раечка, и голос ее даже звенит От волнения, — не все герои войны оказывались героями в мирных буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.

— Эх, деточка! — шумно вздыхает Игорь Леонидович. — Не была ты в том смертном пекле, слава богу…

— Все равно. Я читала, — упрямо встряхивает головой Раечка. — Вполне правдивые книги. И знаю, как было страшно. Но морально, — вы понимаете? — морально героем сейчас стать труднее, я считаю. Тут ведь сперва самому надо определить, кто же враг, а потом самому себе дать приказ идти в атаку. А кругом люди остаются в стороне, да кое-кто посмеивается и спокойно карьеру делает, а кое-кто тебя же еще и осудит. Просто это все, по-вашему? А если еще семья? Вот у нас такой парень нашелся. Декана на чистую воду решил вывести. Ну, аспирантура ему только улыбнулась из тумана. Ой, что было! И представьте, его друг тоже отказался от аспирантуры, демонстративно. Его даже в партком вызывали.

— Но вы, кажется, не отказались? — усмехается второй инженер, которого зовут Яков Захарович.

— Нет, — убежденно отвечает Раечка. — Не отказалась. Я же все-таки больше пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?

— Вы реалистически мыслящий человек, — кивает Яков Захарович и нервно теребит свою бородку. — В некотором смысле идеальная социологическая конструкция. Из нее только ушло сострадание, исчезло самопожертвование. Осталась лишь борьба за… эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.

Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он недовольно бурчит:

— Ты, Яша, всегда усложняешь. Уф!.. При чем здесь нравственный релятивизм?

— Ну, нравственное приспособленчество, это тебя больше устроит? — отвечает Яков Захарович.

— И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки…

— Кстати о науках, — перебивает Яков Захарович. — Один мудрый философ сказал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь вред». Как сказано, а?

— В каком веке жил твой философ?

— Ну, в шестнадцатом.

— Вот этим действительно все сказано, — задыхаясь, смеется Игорь Леонидович. — Рыцырский век. Уф!..

— Не идеализируй. Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во имя веры, гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал более поздний гений: «Оставь герою сердце; что же он будет без него? Тиран!»

— А это кто сказал? — интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих слов.

— Это Пушкин. — И Яков Захарович язвительно добавляет: — Это уже девятнадцатый век, хоть и дворянский, но николаевский. И тогда многие рассуждали и взвешивали.

— Ну-ну, — гудит Игорь Леонидович. — С тобой спорить опасно. Ты у нас эрудит. И все-таки наш век особый. Добро и сердце надо поверять рассудком. — И поворачивается ко мне: — Но что же вы все-таки делали там, у Кости?

Я небрежно машу рукой:

— Он обещал мне продать заграничные джинсы.

— Ну, и продал?

— Нет. Размер не подошел. А вообще классные джинсы. Сначала, правда, собирались деньги отнять. Но потом мы даже подружились, — беспечно сообщаю я.

— Ой, какой ужас! — всплескивает руками Раечка.

Яков Захарович ядовито замечает:

— Интересно, чему вы учите своих учеников.

— Каких учеников?

— Как так — каких? В школе, конечно.

— Ах, ну да, — спохватываюсь я и улыбаюсь. — Учу, Яков Захарович, всяким наукам и добру тоже. Только христосиков я из них не делаю. Вторую щеку они вам под удар не подставят… — И, неожиданно чувствуя, что начинаю сердиться, добавляю: — Но на помощь они придут всегда, не раздумывая и не рассуждая.

На минуту мне вдруг действительно хочется стать учителем, чтобы кого-то всему этому обучить.

— Эх, молодой человек, молодой человек… — шумно вздыхает Игорь Леонидович и жмурит слезящиеся глаза. — Знали бы вы, сколько раз я приходил на помощь. Да вот хотя бы в прошлом году. Девочка тут одна пропала. Так я с ног сбился, а ее нашел. Помнишь, Яша? Уверяю вас, гораздо чаще я приходил на помощь, чем приходили мне.

— И вы решили уравнять число? — ехидно спрашивает Раечка.

— Ничего уже не уравняешь и ничего не изменишь, — качает массивной своей головой Игорь Леонидович и насмешливо смотрит на Раечку. — Это вот вам еще не поздно уйти из аспирантуры, тоже в знак протеста.

Раечкино лицо становится вдруг злым и некрасивым.

— С какой же это стати? — вызывающе говорит она. — Лучше я буду брать пример с вас и ни во что не вмешиваться.

— Ну, нет, нет, — вмешиваюсь я. — Вы не так все поняли, Раечка. Я же пошутил. Неужели можно всерьез упрекать Игоря Леонидовича…

Я бью отбой. Я понимаю, что Раечка задета за живое, ей стыдно. Она проболталась про этот случай неожиданно для себя самой. И потому сейчас она готова сказать старому инженеру жестокие и злые слова, даже совсем несправедливые, о которых потом будет жалеть.

Кажется, это чувствует и Яков Захарович. Он снимает очки, дышит на стекла и, близоруко щурясь, тщательно и долго протирает их белоснежным платком. Одновременно он говорит, обращаясь ко мне:

— Все-таки мы порой странно воспитываем в школе детей, вы уж меня извините. Вот моя внучка — она в седьмом классе — как-то мне говорит: «Деда, у нас в субботу вечер. Мы с Нинкой — комиссия по конфетам, Надька — по тортам. А Коля Никешин — по концерту. Ты ему свою австрийскую куртку и шляпу с пером дашь для выступления? Под расписку, конечно». Понимаете? Всюду у них комиссии, и все под расписку. Что это за бюрократизм такой? И кто из них вырастет, скажите на милость?

— Вырастут люди ответственные за порученное им дело, за доверенные им вещи, ценности… — сипит в ответ Игорь Леонидович. — Не растяпы.

И у нас возникает горячий диспут о школьном воспитании. Этой жгучей темы вполне хватает до конца завтрака. После чего мы расходимся по всяким процедурам.

Мне предстоит хвойно-кислородная ванна. Эту процедуру я даже успел полюбить, она удивительно действует на нервную систему. Эдакий покой разливается по телу. Кроме того, пока лежишь в ванне, думается необыкновенно хорошо.

А мне, между прочим, есть о чем подумать.

Итак, предстоит новый поиск. Теперь уже некоего Павла. Вот кто, оказывается, ухаживал за Верой, а вовсе не Костя. Впрочем, это по словам все того же Кости. И это еще надо проверить. Хотя Костя в тот момент, кажется, был вполне правдив.

Как же мне проверить слова Кости, у кого? Конечно, у людей, которые помнят Веру или этого Павла. Кто помнит Павла, я не знаю. А кто помнит Веру?.. Ее помнит Клавдия Филипповна, мой врач. Ну, и Костя. Больше никого я не обнаружил. Стоп, стоп… Клавдия Филипповна… она показала мне на фотографии еще трех или четырех знакомых ей больных, которых она помнит. И кажется… да, да, кажется, в их числе был этот Павел!

Но мне мало установить, кто такой этот Павел. Мне нужно подтверждение того, что он ухаживал за Верой. Клавдия Филипповна этого не знает… Что она вообще может знать о Вере? Ах, да! Клавдия Филипповна сообщила мне о Вериной поездке в колхоз. Это было ЧП, это всех взволновало. Шутка ли, пропал человек, не вернулся ночевать. Но к Павлу это происшествие не имеет никакого отношения. Вера ездила в колхоз одна, одну ее и искали в ту ночь.

И тут вдруг меня осеняет неожиданная мысль.

Честное слово, если бы я сейчас так спокойно, с таким удовольствием не лежал бы в ванне, не вдыхал терпкий еловый настой и не следил бы, как на зеленоватой поверхности воды лопаются пузырьки кислорода, мне, наверное, не пришла бы в голову эта мысль.

А тут я вдруг подумал… Вера пропала неожиданно. Никто не видел, как приехала за ней машина из колхоза. И Веру стали искать, когда обнаружилось, что она не пришла ночевать. Тревогу, наверное, подняла ее соседка по комнате, Оксана. И вот… А Игорь Леонидович упомянул, что он в прошлом году помогал разыскивать какую-то девушку. Не Веру ли он искал? Не ее ли нашел? И может быть, ему помогал этот Павел, если он был влюблен в Веру? Как же ему, в таком случае, ее не искать, не волноваться?

Меня охватывает нетерпение. Надо срочно найти Игоря Леонидовича, расспросить его. Я смотрю на песочные часы, которыми тут отмеряется время процедур. В верхнем сосудике песка еще минуты на три. Их следует отлежать, нельзя нарушать порядок. Да и три минуты сейчас уже ничего не решают.

Но вот я наконец выбираюсь из ванны и отправляюсь на розыски старого инженера. Это оказывается непростым делом. Десятки кабинетов, лабораторий, и всюду люди, больные, ждут, принимают процедуры, отдыхают. Что назначено Игорю Леонидовичу, в какие часы, этого мне никто не скажет. Я торопливо перехожу от кабинета к кабинету, всматриваюсь в лица людей. Безнадежное дело. А время приближается к обеду. В конце концов я натыкаюсь на Валю, и на этот раз уже она тянет меня на «водопой».

С Игорем Леонидовичем мы встречаемся только за обедом. Но я не могу тут же подступиться к нему с расспросами. Это всех насторожит, в том числе и самого Игоря Леонидовича. Я не раз уже обжигался из-за своей спешки и нетерпения. Надо незаметно подвести старика к тем событиям, пусть вспоминает с удовольствием и подробно, главное — подробно, если… если, конечно, он искал Веру, а не кого-то другого.

Разговор у нас за столиком вертится вокруг фильма, который мы собираемся смотреть сегодня вечером. Это какой-то заграничный детектив с загадочным и жутковатым названием. Все полны нетерпеливого ожидания, хотя оба старых инженера делают вид, что их это мало интересует и идут они нехотя, только чтобы убить время.

— Дешевка, конечно, — говорит Яков Захарович, поправляя заткнутую за ворот на старинный манер салфетку. — Ну, да все равно.

— Почему же «все равно»? — ехидничает Раечка. — Пойдите в соседний санаторий, там идет серьезный фильм, к тому же цветной, широкоэкранный. Совсем не дешевка. Про врачей, кстати.

— Я и так сыт врачами, — отбивается Яков Захарович. — Зачем мне еще в кино их смотреть?

— Ну, может быть, и не о врачах. Да, да, я вспомнила. Это о строителях. Я вам даже билет могу взять, хотите?

— Нет, как тебе нравится эта девица? — обращается Яков Захарович к своему другу. — Экая, однако, заноза.

— Подарочек будущему мужу. Фу!.. — отдуваясь, говорит Игорь Леонидович, впрочем весьма добродушно, и добавляет: — А ты не ханжи. Я, например, открыто объявляю, что хочу смотреть эту дрянь, вот тянет, и все тут.

— Нашего Игоря Леонидовича влекут тайны и подвиги, — по-прежнему ехидничает Раечка.

— А он, кажется, и сам недавно раскрыл тайну и совершил подвиг, — смеясь, говорю я и обращаюсь к старику: — Вы говорили, что нашли пропавшую девушку, помните?

— Еще бы не помнить… — ворчит Игорь Леонидович.

— А кто она была? И где это случилось, расскажите.

— Да здесь вот и случилось. Наша больная была. Забыл уж фамилию. Удрала, понимаете, из санатория, в какой-то там колхоз. И там, изволите ли видеть, заночевала. Я просто как сыщик действовал. Сначала я обнаружил следы чужой машины…

— С помощью лупы, конечно? — смеется Раечка.

— Ну что вы! Про машину мне сказала дежурная. Получалось, что девушку увезли. Может быть, даже похитили. Вот тут я, признаться, серьезно заволновался.

— А когда он вот так загорается, — вставляет Яков Захарович, — он становится чертовски находчив.

— Что же было дальше? — нетерпеливо спрашивает Раечка.

— Дальше я стал рассуждать…

— Вот в чем прелесть всякого детектива, — перебивает Раечка. — Значит стали рассуждать?

— Да. В таком приблизительном плане. Значит, приезжала посторонняя машина. Ее видела дежурная. Это был газик с брезентовым верхом. Стоял этот газик не у подъезда и не на улице, а на заднем дворе, за главным корпусом, около котельной и склада. Там же вход в столовую для персонала.

— Видите? В детективе все имеет значение, — внушительно говорит Раечка и поднимает палец. — Все! Каждая мелочь.

— А как же, — со скромной гордостью рокочет Игорь Леонидович. — Именно. Тем более что все это было в обед. И в то время не одна та машина во дворе стояла. Угадываете ход мыслей?

— Не совсем, — заинтересованно откликается Яков Захарович. — Ты решил выяснить, не обедал ли в той столовой для персонала и водитель газика?

— Нет-нет! — восклицает Раечка и даже хлопает в ладоши. — Я поняла. Вы решили найти других шоферов, да?

— Именно, — довольно урчит Игорь Леонидович. — Умница. Я всегда утверждал: женщина — прирожденный сыщик. Впервые я в этом убедился вскоре после женитьбы. У моей супруги неожиданно обнаружились поразительные способности. Что-нибудь не только скрыть, а просто недосказать оказалось немыслимым.

— И вы, конечно, дали ей полную возможность развить этот талант? — невинным тоном спрашивает Раечка.

— Она эти возможности находила сама. Уф… — отдувается Игорь Леонидович.

— Но как же вы все-таки действовали дальше? — возвращаю я его к главной теме.

— А вот как, — с воодушевлением продолжает Игорь Леонидович. — Кто лучше знает и запоминает машины, как не шоферы? И кое-кто из шоферов непременно в этот час обедал в столовой, раз перед ней машины стояли. Вот я и решил этих шоферов найти.

— Гениально! — вполне искренне восхищается Яков Захарович. — В духе лучших рассказов Конан-Дойля.

— Ну и что же, нашли вы нужного водителя? — спрашивает Раечка.

— Конечно, нашел, — гордо произносит Игорь Леонидович. — Даже двоих. Оба этот газик видели. А один из них даже сказал, из какого он колхоза. Ну, а дальше все было, как говорится, делом техники. Как видите, никакого героизма не потребовалось.

— Но зато была тайна, — смеется Раечка. — И какая! Похищение. Это же жутко интересно. Может быть, там и любовь была замешана?

— Чего не знаю, того не знаю, — качает головой Игорь Леонидович. — Может быть, и была.

Последние его слова наталкивают меня на некоторые размышления. Сам рассказ, как я и предполагал, ничего не дал нового. Но если Павел ухаживал за Верой и нравился ей, то, может быть, и он с ней поехал? Нет, тогда бы искали и его. А впрочем… Сосед Павла мог и не поднять тревоги. Даже наоборот, мог из дружеских соображений скрыть такое нарушение режима. Эх, только бы установить, что Павел ездил вместе с Верой или вообще кто-то ездил с ней в тот колхоз! Вера сказала, что она ездила туда «по служебным делам». А что, если и мне съездить туда «по служебным делам»? Ведь председатель наверняка запомнил Верин визит. И если Вера приехала не одна… Пожалуй, это неплохая идея. Заодно интересно будет узнать, что это за служебные дела оказались у Веры.

Мы уже давно пообедали и сейчас машинально потягиваем из стаканов кисленький компот, увлеченные рассказом Игоря Леонидовича. Поднимаемся мы из-за стола, кажется, самыми последними и идем по опустевшему залу, где снуют лишь официантки, убирая грязную посуду.

Между прочим, я только сейчас замечаю, что здесь все знают Игоря Леонидовича и чуть не каждая официантка, уборщица и сестра с ним приветливо здоровается и называет по имени и отчеству. Во дворе нам попадается Мотька, так и тот сначала здоровается с Игорем Леонидовичем, а потом кивает мне, довольно, кстати, снисходительно.

Двор большой, и зданием столовой он разделен как бы на две части. Та, куда мы сейчас вышли, даже не двор, а сад, с клумбами, дорожками, подстриженным кустарником вдоль них, раковиной эстрады и рядами скамей перед нею, а дальше, за тенистой аллеей, — спортивные площадки и второй санаторный корпус с большими, во всю стену, окнами и лентами пестрых балконов. А вот по другую сторону столовой раскинулся хозяйственный двор. С того места, где мы стоим, видна только часть его: потемневшая от времени стена склада, торец главного корпуса с дверью, ведущей в котельную, асфальтовая площадка для машин и распахнутые ворота с будкой для сторожа.

В этот момент в ворота лихо вкатывает старенький газик, дребезжа всеми своими металлическими суставами, взвизгивает тормозами и резко, «на всем скаку» замирает возле двери в котельную.

Из газика выскакивает паренек, с силой хлопает дверцей и, обогнув машину, скрывается в черном проеме двери.

Игорь Леонидович поворачивается к нам и говорит, кивнув в сторону подъехавшей машины:

— Вот, кстати, живой свидетель всей этой истории с девицей. Он ее увез, он ее и привез.

— Ой! — всплескивает руками Раечка. — Может быть, он теперь меня увезет? Это так романтично! А вы будете искать.

— Если история повторяется дважды, — иронически замечает Яков Захарович, — то, как известно, первый раз это может быть трагедия, а второй раз уж непременно фарс. Так что лучше придумайте что-нибудь оригинальное, мадемуазель.

— Я постараюсь, — кивает Раечка. — Но на этот раз героем будете вы, приготовьтесь.

— Ну, тут есть кое-кто помоложе, — усмехается Яков Захарович, бросая взгляд в мою сторону.

— К сожалению, не получится, — притворно вздыхает Раечка. — Товарищ Лосев совершает подвиги в честь другой дамы.

Она, конечно, намекает на мой недавний разговор с Валей, когда я признался, что чувствую себя как собака на сене. Но мне вдруг становится не по себе, мне кажется, что Раечка имеет в виду Веру.

— Так вы узнали не только машину, но и водителя? — спрашиваю я Игоря Леонидовича. — Вот это память!

— Да уж… — самодовольно хрипит он. — Не жалуюсь. Уф!.. Его, кстати, Анатолием зовут. Это я тоже помню.

— Ой, одолжите мне вашу память! — восклицает Раечка. — Сдам минимум и верну, честное слово.

Тем временем мы спускаемся по широким ступеням в сад, и тут мои спутники меня покидают, они все живут в главном корпусе, а я во втором.

Но я и не думаю идти к себе в комнату. Я неторопливо пересекаю сад, огибаю здание столовой и оказываюсь на заднем дворе. Далее я следую прямо в котельную. Я прекрасно запомнил парня, выскочившего из газика.

Спустившись по гулкой железной лестнице в душную темноту котельной, я начинаю ориентироваться по голосам, доносящимся до меня из глубины коридора, и медленно, вытянув вперед руки, пробираюсь в их сторону. Слов я вначале не разбираю, слышу лишь, как громко переговариваются два, а может быть, и три голоса.

Но постепенно я начинаю разбирать слова. Ребята орут что есть силы, перекрывая вой пламени в котлах.

— У тебя же братан на базе работает! — запальчиво кричит кто-то из парней. — У них там этого добра навалом. Я тебе бутылку поставлю. А если в сборе — красненькую отвалю, ей-богу.

— Их сейчас поприжали, — колеблется второй.

— Тю! Всюду прижимают и всюду достают, если надо. Что, я не знаю. А тут машина стоит, соображаешь?

— А тебе-то что? Твоя, что ли, стоит?

— Так мне ж на ней работать!

— И направо, и налево, — смеется третий голос. — Ты парень ходовой, Толясь, не теряешься.

— И как ты на ней от Москвы допилил? — спрашивает второй голос.

— А что? Новая же машина. В ней один карбюратор только инвалидный. Для блезиру поставили. Если бы не он, только бы я такую машину и видел. А так она уже ждала меня, милая, ненаглядная. В пять минут актик сварганили.

— По блату, значит?

— Вроде того. Ну как, Севка? Значит, или новую иглу, или весь карбюратор в сборе, усек?

Но тут я толкаю дверь и заглядываю в котельную. Ну, и здорово же там жарко! Двое из ребят без рубашек, перепачканы в угле. Это, конечно, местные. А третий — приезжий, он в кожаной куртке на «молнии», с кепкой в руке. Все трое молча глядят на меня.

— Здорово, — говорю я. — Анатолий здесь?

— Ну, я, — настороженно говорит парень в кожаной куртке.

— Потолковать надо. Выдь во двор.

— А ты кто?

— «Кто, кто»! — грубовато отвечаю я. — Выдь, говорю. Здесь не продохнешь. Чего боишься?

— Надо мне бояться, — сердито бурчит Анатолий. — Сейчас выйду. Ступай к машине.

— Ну, давай. Жду.

Я ухожу, нарочито громко топая по дощатому полу коридора. Чтоб не думали, что я интересуюсь их секретами. Хотя и любопытно бы знать, о какой это машине говорил ребятам Анатолий, как это он так ловко ее в Москве оформил. Значит, выдали ее за списанную, что ли? Ох и ловкач, видать, этот Анатолий. Да и один ли он такой в этом колхозе? И вот туда «по служебным делам» ездила Вера, с этим самым прохвостом Анатолием, кстати.

По той же железной, гремящей лестнице я выбираюсь на двор и тут убеждаюсь, что снова льет дождь. Не раздумывая, залезаю в машину и принимаюсь ждать Анатолия.

Как же мне вести с ним разговор? Ту поездку с Верой, наверно, запомнил. И конечно, помнит, ездил ли кто-нибудь с ней, или она поехала одна. Значит, остается только завести с ним разговор о Вере и о той поездке. Кажется, все тут просто? Но это только кажется. Анатолий, по-видимому, только что вернулся из Москвы, получал там машину для колхоза. Вполне возможно, что получал ее как раз по разверстке того самого управления, где работала Вера. Меншутин говорил мне о таких операциях, в соответствии с решением Моссовета. И вот Анатолий, попав в Москву, мог зайти в управление и… и узнать о смерти Веры. Или мог побывать там раньше и увидеться с Верой, с еще живой Верой. Как же ему напомнить о ней?

В этот момент сквозь потоки дождя за ветровым стеклом я замечаю, как в дверном проеме котельной появляется долговязая фигура в черной кожаной куртке и мятой кепке. Анатолий оглядывается и, видимо, замечает меня в машине. В два прыжка он оказывается возле дверцы, с силой рвет ее на себя и валится на сиденье возле меня, ухватившись руками за рулевое колесо.

Теперь я могу рассмотреть его получше. У него круглое лицо с вздернутым носом, густые, суровые брови и хмурые глаза. Словом, парень решительный, инициативный и находчивый, как, впрочем, все шоферы. Сейчас он смотрит на меня весьма подозрительно и с неудовольствием спрашивает:

— Ну, чего тебе?

— Толь, ты помнишь Веру? — в свою очередь, но вполне миролюбиво, даже дружески, спрашиваю я его. — Прошлым летом из Москвы сюда приезжала, ты еще в колхоз к себе ее возил.

— Почему ж не помню? Помню, — спокойно отвечает Анатолий, и в голосе его исчезает настороженность, кажется, ему даже приятно это вспомнить.

— Ты после ее видел?

— Не, — вздыхает Анатолий и лезет в карман куртки за сигаретами. — Отличная девка. А ты ее откуда знаешь?

— Сестренка моя.

Который раз уже произношу я эти слова, и каждый раз они волнуют меня не фальшью своей, а какой-то странной, нереальной своей правдивостью, словно и в самом деле стала мне Вера близкой, стала почти сестрой. Мистика какая-то, а мне почему-то не по себе.

— Ну да? — изумляется Анатолий. — Чего же она тебе про меня говорила, интересно?

— А вот что есть такой Толя, что парень хороший, честный.

— Уж прямо так и «честный»? — смеется явно польщенный Анатолий. — Нашему брату во всем честным быть никак нельзя. А то не только не заработаешь, а и ездить будет не на чем.

— Ладно тебе, — я машу рукой, — на самого себя наговаривать. Что ж ты, жулик, украл чего?

— Ну, украл не украл, а ловкость рук требуется. Вот, к примеру, Вера тогда. Документики привезла. А что за документиками, соображаешь? — Он делает неопределенный жест рукой и подмигивает. — За ними, брат, — переговоры.

— С тобой? — усмехаюсь я.

— Зачем?! Мое дело маленькое: получить — доставить, угнать — пригнать. Как прикажут. А переговоры начальство ведет.

Он снова подмигивает и протягивает мне сигареты. Я с удовольствием закуриваю.

— Вере тогда заночевать у вас пришлось, — равнодушно говорю я между двумя затяжками.

— Ага. Ливень. А у нас в двух местах дорогу враз размывает. В темноте лучше не ехать.

— А зачем ей вообще надо было ехать? Передала бы с тобой бумаги, и делу конец.

— «Передала бы»! — Анатолий смотрит на меня иронически, как на круглого несмышленыша. — Там же личное письмо к нашему председателю было. Ну, и ей он тоже кое-что в руки передал. Я так понимаю. А она тоже вроде тебя, — он неопределенно шевелит пальцами около виска. — В делах ни бум-бум. Я же видел.

— А чего ты видел?

— Я-то? — хитро косится на меня Анатолий. — Чего видел, того не понял, а что понял, того не видел. Ясно?

— Куда яснее, — смеюсь я. — Да меня, в общем-то, это все не касается, чтобы еще напрягаться. А Вера с тобой одна ездила?

— А это разве тебя касается? — смеется Анатолий.

— Фью! — презрительно усмехаюсь я. — Тут секрета нет и не было. Будь спокоен. Глупость одна была.

Я говорю нарочито туманно, но Анатолий этого не замечает, для него мои слова звучат, видимо, вполне конкретно.

— Ну да, «глупость», — говорит он. — Тот деятель, как тигр, рвался в машину. Вера ему говорит: «Я по делу еду, а не гулять. Неудобно, мол, тебе ехать». А он в одну дуду: «Не пущу тебя одну, и все». Ну, цирк. Я и то не выдержал. «Что ж, говорю, съедим мы ее, что ли?» — «А ты, говорит, в чужие дела не суйся». Ну, а Вера, та тоже с характером. Нет, и все. А тот… Был бы у него пистолет, застрелил бы, ей-богу. А ты говоришь, «глупости»…

— Это Павел-то?

— А кто же еще?

— Ну, а Вера как с ним?

— Она с ним спокойно. Когда поехали мы, я еще не раскумекал, что к чему, и говорю: «Ревнивый у вас супруг». А она смеется. «Пока, говорит, не супруг». — «Что ж, говорю, надо погулять напоследок, а?» Но Вера твоя на этот счет строгая оказалась. Я таких, между прочим, не люблю, но уважаю. Когда заночевать пришлось, все беспокоилась: «Павлик, мол, с ума сходит» Как они там, небось поженились?

Я невольно вздыхаю. У меня не поворачивается язык рассказать ему о том, что случилось с Верой. Да и не следует это рассказывать.

— Нет, не поженились, — отвечаю я.

И машинально закуриваю новую сигарету.

Анатолий, вдруг посерьезнев, говорит:

— Бывает. Всяко, знаешь, в жизни бывает. И с нашим братом тоже, не думай. То живешь-живешь, как трава. Есть-пить имеется, от сих до сих вкалываешь, выпить — пожалуйста, баба тоже тут. Вечером — телевизор. Все вроде нормально. Все у тебя есть. Даже на красной доске висишь. И вдруг словно какой умный человек тебя издалека толкнет. Как ты, чучело, живешь? И как вокруг живут и еще дальше? Ты оглядись, ты прислушайся. Куда все движется, куда несется? Сегодня ты вот на столечко обманул, а вчера тебя во-он на сколько обманули… — Анатолий то указывает на кончик пальца, то разводит в стороны руки.

И передо мной на минуту оказывается словно совсем другой человек.

— Да, Толя, — соглашаюсь я. — Сейчас нельзя как трава жить. Сейчас соображать надо, что к чему.

Но Анатолий снова бесшабашно машет рукой.

— Меня еще в парламент не выбрали, — насмешливо говорит он, глядя в мокрое, иссеченное дождем стекло. — И президента под суд я отдавать пока не собираюсь. Даже где для колхоза три машины и автобус достать, тоже не мне пришлось соображать, а Евгению Матвеевичу.

— Это председатель ваш?

— Ага. Сначала бумаги в Москву писал, потом гонца послал, потом сам московский начальник с супругой приезжал, здесь лечился, в этом санатории, в люксе. А потом вот Веру прислал. Только после этого машины и выцарапали.

«Наверное, сам Меншутин к ним пожаловал, — с невольной издевкой думаю я. — Сначала, конечно, все им объяснил, как жить, как работать, чего думать. А потом снизошел и облагодетельствовал. Ну, да им тут хорошо. Любое начальство к себе заполучить могут, кому лечиться надо».

— Наш Евгений Матвеевич тоже блоху подковать может, если потребуется, — улыбается Анатолий. — Да так, что и сама блоха не заметит. Вот такой народный умелец, — он неожиданно вздыхает и говорит уже другим тоном: — Ладно, Хватит трепаться. Ехать надо. А то наш умелец шкуру спустит.

— Толя, а ты больше этого Павла не встречал? — на всякий случай все же спрашиваю я перед тем, как расстаться.

— Видел я его, — неожиданно сообщает Анатолий и усмехается. — Летом этим видел. Здесь, в городе. Но останавливаться мне ни к чему было. Скучный он шел. Я и то подумал, как у них там с Верой.

— Понятно. Ну, бывай, Толя.

Я жму ему руку и выбираюсь из машины.

Дождь уже не льет, а сыплет, мелкий, холодный. Меня пробирает озноб. Ну и погодка, чтоб ей пусто было.

Анатолий заводит мотор, лихо разворачивается вокруг меня по двору и вылетает за ворота.

Я тороплюсь к себе в корпус. Надо одеться потеплее, натянуть плащ и отправляться на свидание с Дагиром.

У меня уже нет сомнений: Костя прав, надо искать этого неведомого Павла, фамилии и места жительства которого я еще не знаю. Зато я знаю кое-что о самом Павле. Если он мог так разозлиться, когда Вера уехала без него, то на что он мог решиться, когда Вера отказалась выйти за него замуж? А ведь, по словам Кати, Вера отказалась. Он что же, сумасшедший, этот парень? Да, но себя он при этом не убил и в руки правосудия тоже себя не отдал, а постарался трусливо скрыться. И если все так, то это не сумасшедший, это негодяй, которого надо найти и судить как убийцу.

Я иду по улице и от злости даже не выбираю дорогу, а шагаю прямо по лужам. Прохожих почти не видно, хотя под густыми кронами деревьев, растущих вдоль тротуара, совсем сухо. Временами, правда, вместо деревьев тянется подстриженный кустарник, и тогда дождь с ветром сечет лицо, а на перекрестках мостовые полны воды, и обойти эти огромные лужи невозможно.

Вот и грязелечебница — великолепное старинное здание из бурого камня, оно массивно, громадно и изящно, как древние римские бани.

По красивой изгибающейся лестнице я спускаюсь на каменный двор, пересекаю его и уже по другой, широченной, в несколько ступеней, лестнице поднимаюсь ко входу в грязелечебницу. Здесь, возле одной из величественных колонн, меня поджидает Дагир. Он только что пришел.

Мы скрываемся от дождя в глубокой арке, где тепло, сухо и царит полумрак. Больше нам ничего не надо.

— Ну, рассказывай, — нетерпеливо говорит Дагир. — Почему ты отменил арест Кости?

— Потому что произошла ошибка. Нам, оказывается, нужен совсем другой человек. Но этот Костя…

И я ему рассказываю, как опасна Костина группа, что она уже готова идти на преступление и что ею надо заняться немедленно. Я называю и характеризую каждого из участников этой группы, все, что я о каждом запомнил, что бросилось мне в глаза: их имена, внешность, повадки и роль в группе. Больше других мне запомнился красноглазый старик, и он вызывает у меня особые опасения. Все остальные мелюзга, включая и Мотьку.

Дагир напряженно слушает. Он ничего не записывает, у него профессиональная память и хорошая квалификация, это я уже успел понять. Другой бы сразу схватился за карандаш, когда ему сообщают так много «горячих» сведений. Кроме того, мне кажется, что кое-кого из этой группы Дагир уже знает, просто по той же профессиональной привычке он не хочет перебивать меня.

— Ну, а теперь насчет Павла, — говорю я. — Вот он, погляди.

Я достаю фотографию. Еще достаточно светло, и Дагир внимательно рассматривает лицо человека, на которого я ему указываю. Он подходит для этого поближе к выходу из арки и брызги дождя попадают на фотографию.

— Прошлым летом, в июле, он жил в моем санатории, — поясняю я. — И этим летом он тоже был в Тепловодске, правда, неизвестно в каком санатории. Нам этого парня надо найти.

— Значит, версия та же — убийство? — спрашивает Дагир.

— Пока версия та же, — киваю я и отвожу его в глубь арки, куда не достает дождь. — Если только этот Павел не довел ее до самоубийства.

— Дай мне фотографию, — просит Дагир. — Завтра верну. Мне придется ее кое-кому показать. Ты не возражаешь?

— Нет, конечно. Только постарайся не возбуждать лишнего любопытства и ненужных разговоров.

— Ну, зачем ты это говоришь?

— Ладно, извини. А фотографию я, пожалуй переправлю тебе завтра утром. Сегодня мне надо тоже кое-кому ее показать.

Дагир кивает в ответ, а я озабоченно продолжаю:

— Костя назвал его Пашка-псих. Не нравится мне эта кличка.

— Все узнаем, дорогой, — смеется Дагир. — Болезнь раскрыть легче, чем преступление. Сперва только узнаем фамилию. А потом в его истории болезни все прочтем. Дай мне два дня. А сам живи тихо и лечись. На казенный счет Плохо тебе?

— Неплохо, конечно. Но что-то много я тебе уже дел надавал, — не очень тонко намекаю я.

Впрочем, Дагир не обижается.

— А в чем дело? — спрашивает он. — Все сделано, — и достает из кармана сложенный листок бумаги. — Вот список больных, кто приезжал в твой санаторий прошлым летом, когда там Вера была, и снова приехал сейчас. Всего четыре человека, к сожалению.

Я нетерпеливо разворачиваю листок и снова подхожу ближе к свету.

В списке Дагира действительно всего четыре фамилии. Троих я знаю заранее, это мои старики инженеры и Валя. Четвертым же, к моему удивлению, оказывается не кто иной, как Виктор Богданов, мой веселый сосед по комнате. А я-то даже не подозревал, какой ценный человек живет рядом со мной.

— Знаю всех четверых, — говорю я и возвращаю список. — Попробую выяснить, не помнит ли кто-нибудь из них Павла. Веру кое-кто из них помнит Ну, а ты ищи по документам.

— Не бойся, найду, — кивает мне Дагир и добавляет: — Еще одно твое дело сделал. Того самого «дядюшку» установил. Помнишь?

— И кто же это такой? — с некоторым даже любопытством спрашиваю я, хотя мысли мои заняты сейчас совсем другим.

Дагир трет лоб, потом начинает шарить по карманам, бормоча:

— Погоди, погоди… очень трудная фамилия… я ее записал… из Москвы, понимаешь… А, вот!

Он наконец вытаскивает из кармана еще один клочок бумаги и, высунувшись из арки, благо дождь уже совсем прошел, медленно, по складам читает:

— Мен-шу-тин!.. Станислав Христофорович.

— Вот тебе раз! Это же мой знакомый! — невольно вырывается у меня. — Ах, бедолага!

— Ну, тогда не показывай виду, что знаешь, — улыбаясь, говорит мне Дагир и грозит пальцем.

— Да нет! Не в том смысле знакомый. Это же начальник Веры. Теперь все понятно! То-то мне Анатолий сегодня сказал, что сперва к ним в колхоз начальство приезжало. А потом уже приехала Вера.

— Дает это тебе что-нибудь? — интересуется Дагир.

Я пожимаю плечами.

— Ровным счетом ничего. Мне нужны сведения не о Верином начальнике, а о Павле. И мне пора от вас укатывать. Интересно, где живет этот Павел, в каком городе?

— Все узнаем. Очень скоро, — говорит Дагир. — Не волнуйся. Чего ты, в самом деле, волнуешься?

Мы прощаемся.

Какая-то пичужка, спрятавшись в густой кроне дерева возле арки, провожает нас странным посвистом:

«С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!..»

Вечером за ужином я опять завожу разговор о прошлом лете и пропавшей девчонке. Замечу, кстати, что мы договорились приходить в столовую одновременно, чтобы не скучать за столиком в одиночку. Это конечно же предложила Раечка, она не переносит одиночества.

Вот и сейчас мы все в сборе. Оба инженера с удовольствием вспоминают прошлогоднюю историю. Пожилые люди вообще любят вспоминать любые события, далекие и близкие.

На этот раз я узнаю, что, оказывается, Яков Захарович приехал в тот раз сюда раньше своего друга и вместе они прожили всего неделю. Поэтому-то Яков Захарович и не встретился с Верой, он уехал раньше, чем приехала она.

Но зато выясняется другое любопытное обстоятельство.

Я рассказываю о бывшем «культурнике» Косте, которого оба инженера прекрасно помнят. Упоминаю я и о том, что он пытался ухаживать за Валей, которая, как я понял, из этого не делает секрета, а до нее Костя пробовал отбить некую «племянницу» у ее «дяди». Всех этот рассказ веселит, особенно Раечку. Как вдруг Яков Захарович перестает теребить свою бородку, после чего снимает очки и, тщательно протирая стекла платком, объявляет:

— Кстати говоря, я этого «дядю» прекрасно помню. Прелюбопытнейший товарищ, смею заверить.

— А племянницу неужто не углядел? — добродушно посмеивается Игорь Леонидович. — Не поверю. Эдакий гусар, и вдруг…

— Ах, брось ты, ради бога, — конфузится Яков Захарович. — Вечно твои солдатские шуточки.

— У нас, видите ли, разное социальное происхождение, — усмехаясь, поясняет Игорь Леонидович. — Я из потомственных военных, а вот он петербуржец, профессорский сынок. Родились мы в один и тот же кровавый одна тысяча девятьсот пятый год и вот уже тридцать лет на одном заводике трудимся.

— И оба категорически отказываемся следовать на пенсию, — вставляет Яков Захарович.

— И в один год язву, язви ее в бок, заработали.

— И каждый год солидарно сюда паломничаем.

— И внуки-чертяки в один год пошли.

Друзья развеселились и уже поджидают, когда тот или другой подаст свою реплику.

— Ну, а как все-таки насчет того дяди с племянницей? — спрашиваю я. — Почему вы про дядю говорите, что он прелюбопытный?

— Так ведь этот ваш Костя не смог у него девушку отбить, — вмешивается Раечка и мечтательно заключает: — Господи, вот это любовь! Вы же ничего не понимаете. Разве дело в возрасте?

— Это намек, мадемуазель? — Яков Захарович театрально прикладывает руку к груди. — Я имею шанс?

— Но в вас нет ничего прелюбопытного, — парирует Раечка.

— Ну-с, вот и договорились. Итак, взаимная любовь — это производная от других человеческих качеств, — с комичной назидательностью произносит Яков Захарович. — А в случае с этим… как же его звали?.. как-то сложно…

Мне ужасно хочется ему подсказать, и я еле сдерживаю себя. Потребность эта возникает у каждого человека совершенно автоматически, и сил нет терпеть, когда у тебя на языке вертится имя, которое другой так мучительно вспоминает.

— Кажется, на эс… да, да… ну, как же это?.. а-а!.. Станислав!.. — между тем еле карабкается по ступенькам памяти Яков Захарович. — Да, да, Станислав… Как же дальше?.. Нет, я обязан вспомнить! Не такой уж я склеротик… Что-то еще сложнее… погодите, погодите… — И вдруг выстреливает: — Христофорович! Ну, конечно, Станислав Христофорович. Каково?

— Язык свернешь к чертям собачьим. Уф!..

— Именно, — гордо соглашается Яков Захарович и обращается к Раечке: — Это, мне кажется, потруднее запомнить, чем какого-то Анатолия. Почему же вы не восхищаетесь, не хлопаете в ладоши, как ему? — он кивает на своего друга.

— Устала ждать, пока вспомните, — насмешливо откликается Раечка.

— Нет, этот язычок опасней пистолета, — разводит руками Яков Захарович и продолжает, уже обращаясь ко мне: — Так вот, этот самый Станислав Христофорович меня все учить норовил как по общим вопросам, так, представьте себе, и по специальным. Ну, добро бы еще по вопросу отношений с Китаем, допустим, или изменения климата земли, этому все сейчас друг друга учат. Но он по технологии электроплавок вздумал меня однажды учить. Каково?

Яков Захарович переводит взгляд на своего друга, и тот громко фыркает в стакан.

— Это одного из виднейших практиков Союза… Кхе-кхе!.. — хрипит и кашляет от возбуждения Игорь Леонидович.

— Так вот, заспорили мы однажды, — продолжает Яков Захарович, смеясь одними глазами. — После ужина это было. Он так, знаете Ли, фамильярно берет меня под руку и доверительно говорит: «Ах, дорогушка, поверьте мне, политика вещь сложная. Иной раз говоришь, и сам не веришь тому, что говоришь. Но… боне фиде, говорить надо. Больше вам скажу. Я же знаю, что и мне не верят, а все равно говорю. Что поделаешь? Надо, дорогушка, надо. Понимаете? Есть такое слово». Я освободиться стараюсь — не отпускает. Прорвало.

— Не. Просто выпил, — крутит головой Игорь Леонидович.

— Вполне допускаю. А вот второй его конек был — это нравственные проблемы. И так у него получалось, что одно дело — массы, а другое дело — он, например. Словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. И второй его нравственный постулат: одно дело — глобальные вопросы, где надо выглядеть кристальным и всем об этом объявлять, чуть не по радио, а другое дело — личные, интимные вопросы, о которых никому не должно быть известно, словно их у такого, как он, и нет вовсе. Зато на эту тему он любил рассказывать скабрезные анекдоты.

— Это при племяннице-то? — смеется Раечка.

— И при тебе? — подхватывает Игорь Леонидович.

А я думаю о том, как, вероятно, Вере было трудно работать у такого начальника. С ее прямым и чистым характером, с такой ранимой душой. Ведь она же умница была и все видела. И уж Меншутин ее тоже вниманием не обошел. Это он сейчас выдает себя за отца родного, а супругу свою чуть не за мать, хотя та особой симпатии к Вере, кажется, не выказала. И суетится теперь больше всех. Как бы на него пятнышко не попало, на его безупречную репутацию. Понятно, почему Вера собиралась уходить с этой работы.

— Вы с нами пойдете, Виталий? — спрашивает Раечка.

— Куда?

— О, у вас не только, как я слышала, занято сердце, но и чем-то все время занята голова, — смеется она. — Мы же собрались в кино. И Валя пойдет. Это вас как-никак должно воодушевить.

— Зато у вас головка все время занята одним, — говорит Яков Захарович.

— Кого бы поддеть своим язычком.

— Как вам не стыдно! — Раечка скромно опускает глаза. — Вечно вы ко мне придираетесь.

— Смотрите-ка, прямо по Чехову, — торжествует Яков Захарович. — Беззащитное существо, — и поворачивается ко мне. — Ну-с, а как тем не менее насчет кино?

— Что за разговор! — откликаюсь я с энтузиазмом. — Конечно, пойдем.

Признаться, мне очень нравятся эти люди, и оба старика инженеры, и Раечка, и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними.

Некоторое время мы еще прогуливаемся по саду возле столовой. Вскоре к нам присоединяется Валя.

Раечка со смехом передает ей мой рассказ о «дядюшке», «племяннице» и Косте.

— Так это же я ему рассказала, — говорит, улыбаясь, Валя и обращается ко мне: — Вы хотя бы сослались на источник?

— Их два, — отвечаю я. — Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого дядюшку. А вот зато у меня, у единственного, есть фотодокумент. Прошу, товарищи, внимания. Вы, Валя, уже видели. — И я важно вытаскиваю из кармана знаменитую фотографию. — Вот, Игорь Леонидович, та девчонка, которую вы искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя.

Мы останавливаемся возле фонаря и все с интересом рассматриваем фотографию.

— Валечка, — говорю я, — а вы случайно вот этого паренька не помните? Мне сказали, он ухаживал за Верой, — и я пальцем указываю на Павла.

Валя пристально вглядывается в фотографию, потом берет ее в руки и наконец качает головой:

— Нет, не помню.

— Его зовут Павел.

— Павел?.. Нет, не помню я его.

— А вы, Игорь Леонидович? — не теряю надежды я.

Инженер забирает у Вали фотографию в свои огромные ручищи, сдвигает очки на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне.

— Нет, милый мой, что-то не припоминаю, — и мечтательно добавляет: — Вот если бы он тоже исчез…

— Этого еще не хватает, — я машу рукой. — Только не накаркайте, ради бога.

— Ну, пойдемте же, пойдемте, — торопит нас Раечка. — С этой вашей фотографией наверняка опоздаем.

Итак, мы идем смотреть заграничный детектив с необычайно интригующим названием. События в нем происходят в Лондоне. Бандиты действуют ловко и нагло, используя последние достижения науки и техники. Главарем их оказывается не более и не менее, как сам помощник начальника тюрьмы. Ну, и симпатичный, пожилой комиссар Скотланд-Ярда, естественно, сбивается с ног. Но особенно восхищает меня финал: комиссар ловит главаря на стадионе, во время футбольного матча, обнаружив его, переодетого и загримированного, среди ста тысяч беснующихся зрителей, разглядывая с помощью телевизионной камеры физиономии людей на противоположной трибуне. О господи, мне бы такую установку и такое везение, конечно.

Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные ситуации в фильме. В ответ на некоторые мои скромные критические замечания Раечка важно говорит:

— Вы не понимаете, Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два месяца проработали сыщиком…

— А вы сколько проработали, мадемуазель? — ехидно интересуется Яков Захарович.

— Но я же не кончила! — возмущается Раечка. — Или прочли бы столько книг о них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем Виталий. Ну, как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в Ирландию? Это же ребенку ясно…

— Если ему вдобавок объяснить, что такое любовница, — иронизирует Яков Захарович.

Мы подходим к нашему санаторию. В саду темно и пусто, на танцплощадке не играет радио, во многих окнах погашен свет. Тихо. Слышны лишь далекие паровозные гудки.

У входа в главный корпус я прощаюсь со своими спутниками и через сад бреду к себе, во второй корпус. Душно, пахнет прелой листвой и увядающими цветами.

На минуту мне становится грустно. Беспокойная у меня все-таки жизнь и какая-то тяжкая, не в смысле тягот или каких-то там особых опасностей, а просто никогда ни с чем радостным, веселым, даже нормальным мы дела не имеем, наоборот, всегда и всюду — с жестокостью, подлостью, низостью. Какой запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие качества и свойства? И ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя иссякнуть. Что тогда? Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими качествами можно не только совершать преступления, но и бороться с теми, кто их совершает. Впрочем, это бесчеловечный и гибельный путь. Запаса душевных сил должно хватить.

И потом, устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от врагов или полудрузей, как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь, от своих. В обычной жизни, на мой взгляд, даже труднее сохранять такой постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? «Если бы вы хоть два месяца поработали сыщиком»? Да, вот вам и почетная работа, в которой часто и признаться нельзя.

Между прочим, самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если хотите знать, так это, как начальство ест плешь своим подчиненным за нераскрытое преступление. Правда, начальство само как огня боится своих избирателей, но это дела не меняет. А ну-ка, старший лейтенант Лосев, доложите, как это так: чуть не три недели бьетесь над преступлением в котловане и не можете понять, что к чему? И не ссылайтесь, пожалуйста, на следователя прокуратуры Исаева, который старше вас и тоже не может пока понять, что к чему. Вы отвечайте за себя. Не научились самостоятельно работать? А общественность волнуется. Где результаты? Что вы можете доложить?

Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает — без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы все-таки распутаем.

Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали, чтобы каждый это дело пережил, и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил бы ее потом своим детям и внукам: «Каждая человеческая жизнь священна и неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец».

Я подхожу к нашему корпусу. В нескольких окнах еще горит свет. Поднимаюсь по ступеням, толкаю высокую стеклянную дверь и через просторный вестибюль, где стоит телевизор и полукругом перед ним в беспорядке расставлены ряды стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь комнаты дежурной сестры, и молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит мне пальцем, а потом прижимает его к губам. Я киваю в ответ и тенью проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж.

Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что ж, тем лучше.

Я вхожу. Виктор сидит у стола, откинувшись на спинку кресла, и курит. Перед ним на столе лежит распечатанный конверт, в который небрежно засунуты густо исписанные листки. Виктор курит, и довольная ухмылка бродит по его скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром.

— Чем доволен? — спрашиваю я.

— Хлопцы пишут, почетную грамоту бригаде дали, — хвастливо сообщает Виктор. — Теперь в счет будущего года уголек даем.

— Небось и премию вручат?

— А на кой нам премия? — усмехается Виктор. — Нам почет давай. Портрет в газету.

— Ну, лишних две-три сотни не помешают, — возражаю я и, усевшись на кровать, тоже закуриваю. — Особенно семейным. Ты передо мной-то не выпендривайся.

— Тю! Две-три сотни. Тут тысячу не знаешь, куда девать. — Виктор небрежно машет рукой. — Знаешь, сколько наш брат выколачивает? Тебе, учителю, не снилось. Купить нечего — вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в ней купаться не будешь.

— Как это так — нечего купить? — удивляюсь я.

— А так. Вот, к примеру, «Жигули». Каждый бы у нас купить рад. Нету. А на «Яву» уже многие и не смотрят. Пройденный этап. Ну, там сыну разве что. Или, к примеру, вот дом бы надстроил, а то и новый бы поставил. Обратно материалов нету. Ну ладно, хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье пальто. Так? Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим, Брюссель, Лондон, Прагу. А местный с его пошивом мне и даром не нужен. Понял, какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а мясо по утрам. На все это много денег не надо. Вот и выходит… — Виктор широко улыбается, сверкая белоснежными зубами. — Даешь портрет, и точка!

— Да уж, твой портрет любую газету украсит, — говорю я.

— А что? Парень, какой надо! И пусть припишут, крупно только: «Холостой». Эх, от каких только красавиц письма не полетят! Вот невесту выберу. И тебя на свадьбу позову. Потому как учитель — всему голова… Если бы мы своих учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили.

— Так вот, скажи учителю, — в тон ему говорю я, — ты кого-нибудь на этом фото узнаешь?

И показываю ему ту самую фотографию.

— Ну-ка, ну-ка!.. — весело восклицает Виктор и, приподнявшись, выхватывает ее у меня из рук. — Страсть как люблю знакомых узнавать.

Он придвигается к столу, где горит лампочка, подносит фотографию ближе к свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно.

— Да-а… — наконец с сожалением произносит он. — Не сумел я тогда с ними поехать. А то бы… Нарушил, понимаешь, режим.

— На губу посадили? — улыбаюсь я.

— Какая там губа! С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь, накануне земляков, своих же подземных братьев. Ну, и… Сам понимаешь. Еле потом домой дополз: шаг вперед, два назад, три в сторону. И язва моя взбунтовалась. Я ей, дуре, говорю: «Цыц! Я ж тебя прижигаю». А она слушать не желает, рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день и провалялся. Да еще дрянь всякую глотать пришлось. Медицина жуть как навалилась.

— А что было, если бы ты поехал?

Виктор сокрушенно вздыхает.

— Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе даже не представляешь. Во любовь взяла, — он зажимает пальцами горло. — А главное, все, можно сказать, подготовил. Чтоб, значит, без осечки, понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, — Виктор тычет пальцем в фотографию, — назавтра уезжала. Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и все. Уехала невенчанная.

— Здрасьте! — говорю. — Что ж, ты ей написать не мог? Приехать, наконец. Не на краю света она небось живет. Тут же, в отечестве нашем родном.

— А я на второй день как встал, так и одумался, — смеется Виктор. — Чего же мне за ней скакать?

— То есть — как одумался?

— А так. Чего это я вдруг буду жениться! Года мои не вышли. Пузо не залечил. Девку толком не узнал. Легкомыслие это одно курортное, вот и все. Это самый опасный брак, я тебе скажу. Человека надо не на отдыхе узнавать, дорогие товарищи. Все они тут, понимаете, как конфета «Маска» или даже трюфель. Все сладкие, когда оближешь. А если глубже? Какая там начинка?

Виктор вскакивает со стула и, сунув руки в карманы брюк, возбужденно прогуливается из угла в угол по комнате, упиваясь своим красноречием и словно сам себя заклиная.

— Значит, ты на этой фотографии Оксану узнал? — спрашиваю я. — Твердо?

— Ясное дело, она это. Эх, какая девка! Она ж на самом деле в сто раз красивей. Ты сюда даже не смотри.

В тоне Виктора звучит явное сожаление.

— А еще кого ты здесь узнаешь?

— Еще?..

Виктор подходит к столу и, не вынимая рук из карманов, склоняется над фотографией, как бы заново ее рассматривая. Кажется, в первый раз он никого, кроме Оксаны, там не заметил.

— Ну, вот Вера стоит, — говорит он, не отрывая глаз от снимка. — Костя, Максим, Павел… Да все тут наши.

— Кто такой этот Павел?

У меня нет необходимости непременно запутать Виктора и отвлечь его внимание от интересующего меня человека.

По-моему, чем проще, тем лучше, и я без всякой радости и увлечения воспринимаю, например, мою теперешнюю «учительскую» легенду, а порой это мне даже неприятно. Ложная романтика хитрости, притворства и обмана в дешевых «шпионских» книжках и фильмах, по-моему, ничего, кроме вреда, не приносит. Ведь получается, кто коварней и хитрей обманет, тот и победит. Безнравственно это. Тут восхищаться нечем, и когда в нашей работе приходится все же хитрить, это всегда неприятно, поверьте мне.

У Виктора, однако, не закрадывается никаких подозрений и не возникает никаких вопросов в связи с моим интересом к Павлу. Виктор вообще парень искренний, простодушный и открытый. К тому же сейчас он охвачен волнующими воспоминаниями. Видно, эта Оксана все же оставила след в его душе.

— Павел кто такой? — переспрашивает Виктор, все еще не в силах оторвать взгляд от фотографии на столе. — Ничего парень, вот за этой самой Верой ударял.

— Тоже жениться собирался? — как можно беззаботнее спрашиваю я. — И тоже курортный роман?

— Во-во. Именно, — усмехается Виктор.

Он наконец отходит от стола, усаживается в кресло возле меня и достает сигареты.

Мы закуриваем, и я задаю новый вопрос:

— А откуда он, из какого города, не знаешь?

— Откуда?.. Из Орла, что ли. Или из Воронежа. Не помню уж. Да зачем он тебе сдался?

Я давно жду этого вопроса и уже готов к нему.

— Вроде мы где-то с ним встречались, — говорю я. — Ты его фамилии не помнишь?

— Нет, — подумав, отвечает Виктор. — Не помню.

— Ну, такой тихий, скромный парень, робкий такой, да?

— Ого, робкий! — Виктор хохочет. — Мы, знаешь, пошли как-то в театр вчетвером. Оксана-то моя с Верой этой дружила. Видишь, вон, обнявшись, стоят на фото. Ну вот. Вечером, значит, через парк возвращаемся после театра, а на одной аллее шпана собралась. Ну, и на гитаре какую-то похабщину наяривают. Девушки наши, конечно, вперед ходу. Испугались, понятное дело. А Павел так, знаешь, спокойно к ним подходит, гитару забирает и говорит: «Чего ж вы такой божий дар калечите? А ну, слушайте». Да как выдал… Мать честная! Девушки наши в стороне стоят как завороженные. Я, понятно, возле них охрану несу. А ребята те его окружили, рты разинули и не вздохнут, не охнут. Вот как забрал!

— Что же он спел?

— Не помню уж. Душевное что-то. Вроде того, что мать, значит, сына из тюрьмы ждет, а он за любовь сидит. Потом гитару отдал и говорит: «Вот, гаврики, мотайте на ус. В тюрьме холодно». И к нам пошел. А ты говоришь — робкий.

Да, Павел начинает обрисовываться. Интересная личность, кажется. Однако пока я не вижу, за что Вера его полюбить могла. За песенки?

— А какой он из себя? — спрашиваю я.

— Какой? Ну, длинный такой, худой, — Виктор окидывает меня взглядом. — Немного, пожалуй, пониже тебя. Ты уж слишком… Ну, какой еще? Кудлатый такой, глаза черные, цыганские, горячие. И чего я еще заметил, помню, это руки у него как у музыканта, пальцы длинные.

— Кем работает, не говорил?

— Профессия у него, знаешь, мировая. Портной. Да еще женский, представляешь? Оксанка ему как-то говорит: «Ой, как я вашей жене будущей завидую. Вот уж оденете». Ну, и смеется, конечно. А он так, знаешь, на Веру взглянул и говорит: «Если в этом все дело, то я вам советую лучше за богатого выходить. И любовь в таком случае не обязательна». А глаза злые, как у пса.

— А Вере-то он нравился?

— Кто ее знает. Она, между прочим, молчаливая была, серьезная. Но вроде нравился. Оксана говорила. Да и вместе они всегда были. Вообще-то мы все так и думали, что поженятся, дурачки.

— Почему же дурачки?

— Потому, почему я не женился. Вот батя мой говорит знаешь как? Он у меня в колхозе работает. Это уж я с братаном на шахту подался. Так вот, батя и говорит: «Гляди, сын. Жену выбирать, что раньше лошадь. Дело ответственное и на всю жизнь. Никак ошибиться нельзя. Пропадешь».

Я качаю головой.

— Смотри с такой философией бобылем не останься. Все так и будешь примерять да отмеривать.

Странно как-то перемешались в Викторе замшелые, старокрестьянские черты с новыми, городскими, рабочими.

— Что ты! Мне никак бобылем нельзя. У меня знаешь какой план? Трех ребят иметь! Это вроде как техминимум. Можно и больше. Так что я долго примеряться не буду. Но хозяйка мне нужна на все сто, — он счастливо смеется. — Вот фото в газете будет, тогда и поглядим. Ребята мне так и пишут: «Готовься, Витек, округляй физию, загорай, чтобы в полной форме в газете получиться. И желудок луди, обмывать это дело будем, как приедешь». — Виктор неожиданно вздыхает. — Вот, понимаешь, дружат ведь черти, а не уважают.

— Как так — не уважают?

— А так. Вот, к примеру, никуда не выбирают. Незрелый, говорят. Каким-то, понимаешь, физоргом сделали.

— А тебе чего надо?

— Ну вот ты сам посуди, — Виктор вскакивает с кресла и снова начинает разгуливать по комнате. — У нас в бригаде два депутата горсовета, так? Делегат на областную конференцию, и еще один делегат… забыл куда. Еще. Член бюро горкома комсомола. Член шахткома. Ты чуешь, какой состав? Красное знамя держим.

— Вот и гордись.

— А я и горжусь. Но мне ж этого мало. Я, брат, впереди тоже хочу быть. А вот ходу не дают. — Виктор энергично потирает руки. — Ладно. Я им еще спину покажу. Сами меня в президиум выбирать будут, — он победоносно мне подмигивает. — Увидишь. Следи за прессой.

— Ладно, будущий вождь, — говорю я, — давай ложиться. Вон часто который.

На этот раз свет мы гасим одновременно.

Я с наслаждением вытягиваюсь под легким одеялом, но заснуть быстро не удается. С завистью прислушиваюсь я к сладкому посапыванию Виктора. Он уснул, как только положил голову на подушку. Впервые за четыре дня совместной жизни мы с ним так разговорились, и впервые мне так открылся этот парень. Да, я думаю, еще не скоро его выберут депутатом или делегатом, хотя парень он в общем-то неплохой. И знают его там, на шахте, как облупленного.

А вот в Павле я только начинаю разбираться, даже не разбираться, а только знакомиться с ним. Интересно, почему он тогда связался со шпаной? Хотел порисоваться перед Верой? Самый, казалось бы, естественный вывод. Но что-то мне мешает его сделать. Может быть, сама Вера? А если это была не рисовка, то что же? Как он легко подошел к тем ребятам. И та песня… И его слова насчет тюрьмы… Нет, что там ни говорите, а интересный эпизод рассказал мне Виктор. Неужели этот Павел — портной, дамский портной? Что-то тут не вяжется. А Веры все равно нет. Вера убита. Этим любителем душевных песен и знатоком тюрьмы? Нет Веры…

Я беспокойно ворочаюсь и не могу уснуть. Это не первая такая ночь. Хоть снотворное принимай.

И все-таки он приходит в конце концов, тяжелый сон, но, к счастью, без всяких сновидений.

Утром мы с Виктором делаем зарядку.

— Эх, без тебя бы нипочем не делал! — признается он. — Уж больно лень.

А тут мы даже возимся с ним в узком пространстве между кроватями. Виктор парень крепкий, и с ним не просто сладить. И мы добросовестно пыхтим минут десять. А потом с наслаждением плещемся под краном.

После завтрака меня ждут всякие неприятности по медицинской линии. Во-первых, выясняется, что завтра утром у меня должны взять на анализ желудочный сок, для чего, оказывается, надо глотать какую-то кишку. Кроме того, мне предстоит сдать кучу других анализов.

Нет, отсюда надо удирать как можно быстрее. Пока цел. Вот завтра Дагир все узнает о Павле, и завтра же меня тут не будет. Но для этого уже сегодня мне надо связаться с Москвой.

Придя к такому выводу, я после завтрака отправляюсь не на электрофорез, как мне предписано, а в город.

Не спеша миновав несколько тихих, затененных густыми деревьями улиц курортной зоны, я попадаю на суетливые, шумные, набитые магазинами и учреждениями улицы деловой части города и вскоре, после беглых расспросов, добираюсь до двухэтажного здания городского отдела внутренних дел.

Я знакомлюсь с дежурным, который обо мне знает и на случай моего звонка или прихода уже проинструктирован.

Руководства отдела на месте не оказывается, так что представляться мне некому. Дагира тоже в отделе нет. Ответив на мои вопросы, дежурный в свою очередь вежливо осведомляется, никак не выражая своего отношения к затронутому вопросу:

— Вы, кажется, не должны были к нам приходить?

— Это мы вначале так решили, — отвечаю я. — Не знали, с какой обстановкой столкнемся. Но теперь все стало ясно. Интересующий меня человек в вашем городе не живет. А пришел я вот зачем. Нужна Москва.

И даю номер телефона Кузьмича.

А через несколько минут я уже слышу в трубке его знакомый, сиплый голос.

Сколько уже раз и откуда только, из каких только городов не слышал я в трудные и счастливые минуты этот знакомый, спокойный голос. Он мне выговаривал и ободрял, порой мне здорово доставалось, порой я только успевал сказать «слушаюсь», получая короткий приказ. И уж совсем редко у нас случались обычные разговоры обо всем. Но случались. Кузьмич понимал, что мне порой необходимо хлебнуть порцию кислорода. Но сейчас… Как говорить мне с ним сейчас?

Я в двух словах докладываю Кузьмичу ситуацию, прошу отозвать меня подходящей телеграммой из санатория и разрешить лететь в город, где проживает этот Павел.

— Какой город-то? — сдержанно осведомляется Кузьмич.

— К завтрашнему дню уточним. Сообщу отдельно. Вылет туда разрешите?

— А кому еще прикажешь лететь? Сам вот и лети.

— Как там Откаленко? — через силу спрашиваю я. — Перед моим отъездом он уже шевелил пальцами.

Кузьмич хмыкает в трубку.

— Ему сейчас мозгами надо шевелить, а не пальцами. Пальцы, слава богу, в порядке. А вот…

— Так он вернется к нам?! — бестактно перебиваю я. — Как вы думаете? Возьмете его?

— С нашей стороны возражений нет. Как пожелает.

— Что за вопрос! Конечно, пожелает!

— Тогда все. Что У тебя еще?

— Мои вам звонили? — поколебавшись, все же спрашиваю я.

— А как же! И еще начальник мне тот звонил, из министерства, как его?..

— Меншутин?

— Во-во. Он самый. — Кузьмич неожиданно усмехается. — Жаловался на тебя. Помощь общественности не принимаешь. Не опираешься. И, оказывается, вообще не умеешь работать. Заменить тебя требовал.

— А он вам не объяснил, как надо работать? — весело спрашиваю я.

— Объяснил, как же иначе, — довольно рокочет Кузьмич. — И отчета о проделанной работе тоже потребовал. Словом, вот так. А телеграмма придет тебе завтра утром. Передай дежурному, чтобы сразу сообщил мне, куда ты вылетишь. Ну, будь здоров.

Я вешаю трубку.

И некоторое время нахожусь в каком-то размягченном, счастливом состоянии. Неужели мы с Кузьмичом помирились?

Этот день тянется невозможно долго. Так бывает всегда, когда считаешь часы и минуты, когда тебя гложет нетерпение.

А под вечер в санатории появляется Дагир. Открыто появляется и разыскивает меня. Он тоже позволил себе расшифровку. Мы уходим в дальний конец сада. Здесь сейчас совсем пусто. К вечеру здорово похолодало. По-моему, вот-вот пойдет снег. Здесь это, говорят, тоже случается.

Мы с Дагиром заходим в беседку.

— Ну, так вот, — говорит он. — С утра сижу у вас тут в канцелярии и в архиве. Спина заболела. Курить тоже нельзя.

— Ты вообще-то обедал? — не выдерживаю я.

— Обязательно, — кивает Дагир. — И даже успел еще кое-какие справки навести через Москву.

— Ого! Значит, нашел?

— Обязательно. Имя — Павел. Это верно. А фамилия — Постников. Место жительства — Горький.

— Ну да?

— Конечно. Сам выбирал. Родители у него там. Мать.

— Что значит — сам выбирал?

— О! — Дагир многозначительно поднимает палец. — Вот об этом я и звонил в Москву. Парень-то судимый. По части второй статьи двести шесть.

— Да-а… Злостное хулиганство?

— Обязательно. И еще побег.

— Вот это подарочек, — задумчиво говорю я. — А Вера бедная ничего, конечно, не знала. Ну что ж. Завтра лечу в Горький.

Глава 9.

В ГОСТЯХ У ТЕНИ

В Горьком все белым-бело от снега и царит собачий холод. Семнадцать градусов ниже нуля. Если учесть, что всего три или четыре часа назад в Тепловодске температура была плюс пять, то перепад получается существенный. А тут еще метель, которая закрутила, не успел наш самолет приземлиться. И нам еще повезло, мы, оказывается, попали в «окно» между двумя метелями. Только поэтому Горький нас и принял, а все самолеты до нас и, видимо, еще долго после нас будут отсылаться бог знает в какие города.

Да и наш полет был не из самых спокойных, особенно в конце. Самолет швыряло из стороны в сторону как щепку среди темных, рваных туч. Кроме того, он поминутно куда-то проваливался с такой стремительностью, что у самых стойких тошнота подступала к горлу и мутилось в голове.

Из самолета по вздрагивающему трапу мы спускаемся медленно и осторожно, чувствуя необычную слабость в ногах и легкое головокружение. И тут же нас захлестывает ледяной ветер такой силы, что мы судорожно хватаемся за перильца трапа. От такого ветра да еще и мороза мой плащ спасти не в состоянии. Ну, мог ли я подумать, что меня вдруг занесет сюда?!

Слава богу, здесь меня тоже встречают. Дагир вчера вечером связался по телефону с Москвой. А Кузьмич двинул сообщение дальше. Наши товарищи всюду привыкли не только сами колесить по стране, но и встречать гостей со всех концов. Одним словом, уголовный розыск. Разве есть более мобильная и динамичная сила?

Встречают меня Слава Волков и Гарик Смирнов, молодые инспектора уголовного розыска, сами еще толком не знающие, зачем я свалился на их голову.

Мы не успеваем добраться до машины, как начинает крутить метель, порывы ветра со свистом швыряют в лицо тучи острых, как стекло, снежинок. Все бело становится вокруг. За снежной пеленой исчезают дома, еле видны машины, стоящие на площади, как тени, мелькают вокруг люди. Да и пар от собственного дыхания мешает что-либо видеть. Холод пробирается даже под пальто, которое привезли на аэродром для меня мои коллеги, начинают коченеть руки и ноги. Ну и погодка. Повезло же мне, ничего не скажешь.

Бросаем мой роскошный курортный чемодан в багажник и сами забираемся в теплое нутро машины. Через стекло снежная круговерть вокруг кажется и вовсе бешеной. Нашему водителю сейчас придется несладко.

— Трогай, — говорит ему Слава, он отдувается, расстегивает пальто и оборачивается ко мне. — Ну, привез ты нам погодку. Не было еще у нас такого морозца.

— И такой метели, — вставляет Гарик.

— Это уж вы мне приготовили, чтобы не злоупотреблял гостеприимством, — отшучиваюсь я. — А я бы мог вам привезти пять градусов тепла, если бы попросили.

— Знать бы, что приедешь, заказали бы, будь спокоен.

Машина между тем, с трудом высвечивая дорогу желтыми противотуманными фарами, медленно движется по шоссе. Изредка сбоку проплывают, как в замедленной киносъемке, силуэты встречных машин.

Говорим мы обо всем, кроме главного — цели моего приезда сюда.

Сквозь снежную пелену за стеклом машины начинают проступать неясные силуэты высоких зданий. Больше становится встречных и попутных машин.

— Ну, вот и город, — сообщает Слава. — Скоро будем на месте.

В самом деле, метель как будто стихает, зажатая, рассеченная каменными коридорами улиц. Снег заметно редеет, уже видны шеренги домов, в большинстве новых, светлых, высоких: на широких тротуарах с черными силуэтами молодых деревьев мелькают фигуры прохожих, а рядом с нами по бесконечному проспекту льется поток машин, автобусов и троллейбусов.

Впереди вспыхнул красный глаз светофора. Поток машин, нетерпеливо урча, замирает. А я склоняюсь к окну, силясь разглядеть, побыстрее ухватить хоть что-то в этом новом для меня городе.

Громадный все-таки он. Шутка ли, третий по величине город России, рабочая цитадель, так сказать.

Проезжаем по обширной площади, мимо старинного кремля, совсем не похожего на наш, московский, мимо памятника Ленину, а потом и Чкалову на высоком берегу над заснеженной Волгой. Снова ныряем в лабиринт суетливых, деловых и уже не таких широких улиц старой, видимо, части города, с бесчисленными небольшими магазинами и конторами в кряжистых, давней кладки, когда-то, наверное, купеческих двух— и трехэтажных домах. А вскоре мы вновь неожиданно выезжаем к высокому волжскому откосу и через минуту оказываемся перед новой гостиницей, величаво и одиноко вознесшейся над заснеженной красавицей рекой. В редкой снежной мгле скрывается далекая заречная часть города. Только перед нами уже Ока, поясняют мне ребята, Волга ушла чуть в сторону и немного правее. За мостом видна стрелка, где сливаются обе реки. Я на минуту представляю себе, какая красота открывается с этого места летом.

После коротких формальностей у окошка администратора мы поднимаемся на шестой этаж и в длинном коридоре находим нужный номер. Гарик не без торжественности щелкает ключом и распахивает дверь.

Я с большим удовольствием убеждаюсь, что ребята, оказывается, успели тут побывать до меня. На столе приготовлена всякая снедь и даже некая бутылочка «с мороза» тоже.

Мы раздеваемся и шумно рассаживаемся у стола.

— Ну, за твой приезд, — говорит Слава.

— Господи, — вздыхаю я, — как хорошо среди здоровых людей оказаться! Вам бы ту водичку попить.

Утолив первый голод и закурив, мы делаем перерыв и принимаемся составлять план моих действий в Горьком.

Между прочим, Слава Волков оказывается начальником отделения в уголовном розыске областного управления, а Гарик Смирнов — из городского отдела уголовного розыска, он-то в первую очередь и призван мне помогать здесь. Слава типичный волжанин, белобрысый, широкоплечий, приземистый, чуть медлительный, даже, кажется, мечтательный и по всем правилам «окающий». А Гарик поджарый, подвижной, черноглазый и курчавый. В компании он, наверное, первый весельчак и певун. Однако сейчас Гарик так же строг и сосредоточен, как и Слава.

Я подробно рассказываю о смерти Веры, о ней самой, о ее отношениях с Павлом и о нашем пути к нему, длинном, петлистом и небезошибочном. Но теперь уже, судя по всему, ошибки не предвидится, и путь свой мы тут, в Горьком, должны закончить.

— Итак, первое, что мне требуется, — это исчерпывающие сведения о Павле Постникове, — говорю я и невольно смотрю на часы. — Все, что известно, включая, конечно, и судимость, и побег, и все его художества тут, в городе. Завтра с утра хотелось бы начать работу.

— Начнешь, — подтверждает Гарик. — Все тебе подготовим. — И, помедлив, задумчиво добавляет: — И все-таки что-то меня жмет в этой версии. Сам не знаю что.

Мне знаком этот инстинкт опытного оперативника. Он складывается из многих знаний: людей, жизненных обстоятельств, всяких выдумок и былей, судеб и происшествий. И вот как-то незаметно все эти знания, вдруг разбуженные внезапно возникшей перед человеком задачей, новой, непонятной ему пока жизненной ситуацией, — знания эти начинают как бы примеряться к ней, прикладываться, проверять ее на достоверность, начинают сопоставлять ее с чем-то уже однажды бывшим. И тут неожиданно какие-то углы, выступы, подробности этой новой ситуации не укладываются, выпирают из возможной и достоверной схемы, подсказанной опытом и чутьем. Ты и сам пока не можешь сказать, что именно в этой новой ситуации недостоверно и подозрительно. Ты пока только ощущаешь некое неудобство, и оно тебе не дает покоя, вот и все.

А слова Гарика падают на мои собственные неясные еще ощущения, на какую-то тревожную струну, которую я все время стараюсь приглушить. И я вдруг вспоминаю странную птичью трель, услышанную мною однажды из густой листвы: «С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!..» И свое ощущение какой-то непонятной тревоги.

С этим беспокойным ощущением я и засыпаю в тот вечер.

Утром я иду в управление.

Шумные, суетливые и узкие улицы центра во многом, мне кажется, сохранили свой старый нижегородский облик. Много домов с полуколоннами, портиками, балюстрадами и балконами на плечах у наяд и атлантов, с узкими окнами в густом переплете рам и причудливыми обводами и выступами — архитектура начала века.

Морозно, солнечно, под ногами хрустит снег, от его нестерпимой белизны больно глазам. По узким тротуарам льется поток прохожих. Тесно, шумно. Пар изо рта многих людей смешивается в сплошную дымку.

Чужое пальто жмет в подмышках, с трудом застегивается, но какое же счастье, что оно у меня вообще есть! Интересно, сами ребята догадались его откопать или им подсказал Кузьмич? Скорей, он. Иначе они не раздобыли бы пальто специально на такого верзилу, как я.

Время от времени мне приходится расспрашивать дорогу. Наконец подхожу к высокому строгому зданию со знакомой надписью у красивого подъезда. Это наше управление. Перед ним на небольшой, чуть приподнятой над тротуаром площадке выстроились машины.

Вхожу в подъезд, предъявляю удостоверение молодому, подтянутому милиционеру и оглядываюсь. Говорят, шлюпка — визитная карточка корабля, ну, а вестибюль тогда — визитная карточка учреждения. Я невольно обращаю внимание, как энергичны и сосредоточены люди здесь, как заражены деловитостью, нет пустой курильщицкой болтовни по углам, не видно рассеянных и безмятежных лиц. Удивляет меня и абсолютно современный, какой-то даже европейский интерьер в этом в общем-то не новом здании. Много воздуха, много стекла, строго, изящно, нет аляповатых лозунгов и сонма всяких уродливых объявлений.

Поднимаюсь по широкой лестнице и в длинном коридоре, устланном красивой дорожкой, с высокими, под дуб дверьми отыскиваю кабинет Славы Волкова. При этом машинально смотрю на часы. В такой обстановке и самому хочется быть деловитым и точным.

В кабинете кроме хозяина оказывается еще один человек, средних лет, в тщательно пригнанной форме, с погонами капитана. Человек этот кряжист, массивен, светловолос, с широким, грубоватым лицом и голубыми, внимательными глазами. Чем-то он напоминает сидящего за столом Славу, только тот моложе, свежее и чуть изящнее, что ли. Впрочем, оба волжане, это-то уж сразу можно сказать.

— Знакомьтесь, — говорит Слава, приподнимаясь и пожимая мне руку. — Это Василий Иванович Чумичев, участковый инспектор наш, знает твоего Постникова как родного. А это, Василий Иванович, товарищ из Москвы, Лосев Виталий Павлович. Ради этого Постникова к нам и пожаловал.

После церемонии знакомства Слава объявляет:

— Ну вы, товарищи, оставайтесь здесь, потолкуйте, а мне по делам требуется отлучиться.

Слава при этом отчаянно окает, и ухо мое так быстро не может к этому привыкнуть, чтобы не замечать. А в ответ к тому же окает и Василий Иванович, только басовитее:

— Поезжай, поезжай…

Когда за Славой закрывается дверь, мы с Василием Ивановичем неторопливо закуриваем, после чего я спрашиваю:

— Так что же из себя представляет этот Павел Постников?

— Чего уж там говорить, доставил он нам хлопот, — качает головой Василий Иванович. — Мно-ого доставил. Перво-наперво связи, конечно. Еще до ареста. Ну, с самыми, понимаешь, отпетыми хороводил. И, конечно, то одно, то другое непременно отколет. Уж я с ним возился, я реагировал. Ну, нет спасенья. По мелочи все, правда. Сперва по мелочи. А однажды, помню, он мне, шельмец, и говорит: «Хоть бы война, дядя Вася, началась, что ли. Вот бы я там подвигов насовершал. А то вы мне сейчас поперек дороги стоите». И смеется, понимаешь. А я как услышал, так аж задохнулся. «Ах, ты, говорю, щенок! Да ты у батьки своего спроси, у матери, что они в войну-то пережили, про его ранения спроси, про ее слезы». А он мне: «Ну и что? Они пережили, и мы переживем». И все смеется, главное. Ну, тут уж я его на семь суток без пощады оформил.

— За что же?

— За что? Доложу.

Василий Иванович начинает, видимо, горячиться. То есть, по нашим московским понятиям, он по-прежнему невозмутим, но, наверное, по ихним, волжским, он просто выходит из себя. Даже мне уже бросается в глаза эта разница в темпераменте.

— Ведь что учудил, — продолжает Василий Иванович и, не торопясь, закуривает новую сигарету. — У Сережки Савина, дружка его закадычного, соседка щенка прибила. Цыплят он, мол, у нее таскал. Ну, щенок-то и подох. Непорядок это, ясное дело. И общественность могла бы по всей форме осудить. Я всегда ее на такие вот аморальные факты ориентирую, а не в чужие горшки нос совать или под чужое одеяло.

— А что же этот Сережка?

— Да не Сережка, а Пашка. Его, значит, больше всех касалось. Он, понимаешь, в отместку за того щенка у соседкиных окон — свой домик у нее — две охапки хвороста облил бензином, да и поджег. И крик на весь квартал поднял: «Пожар!» Ну, тетка Маревна, ясное дело, перепугалась до смерти, из дома-то как сиганет и с крыльца кубарем. Ногу-то сломала. Народ, конечно, сбежался. Ну, что ты будешь делать? Форменное хулиганство, конечно. А Пашка мне в ответ: «Воспитательная акция». Слыхал? «Ну, говорю, вот я тебе сейчас тоже воспитательную акцию устрою». И оформили его первый раз на семь суток.

— Первый раз?

— Ну да. А то еще выпили однажды шельмецы-губошлепы. В честь Дня Победы, помню. Ну, сперва песни орали, правда цензурные. А потом парня одного измолотили. Все, ясное дело, разбежались. А Пашка нет. Героя из себя строит. «За что вы его?» — спрашиваю. «Не помню, — говорит. — Только за дело. Я просто так не дерусь». Ну, я опять, ясное дело, оформил на него. А тот парень, считай, целую неделю потом дома отлеживался. Я и его знаю. Тоже, конечно, не святой. А Пашку за него все-таки наказали. И поделом.

Василий Иванович огорченно вздыхает.

— А за что же судимость у него? — спрашиваю я.

— Во-во, слышь-ко, — многозначительно поднимает палец Василий Иванович.

— Самое время об этом теперь вам рассказать. Дело-то непростое. Сами судите. Дружки его под суд за грабеж пошли, да еще вооруженный, а он, хоть и был с ними, но по двести шестой, за хулиганство, осужден был. Тут ведь как вышло? Сначала эти дружки — Пашки с ними не было — у одной девчонки в парке отняли сумку под угрозой ножа. Потом паренька раздели, в трусах одних отпустили. Тот было деру дал, но своих встретил и вернулся вещи отбирать. Ну, ясное дело, драка началась. Вот тут Павел-то и подвернулся. И за своих. И начал своими кувалдами молотить. Словно бы за правое дело, понимаешь? Всех, конечно, и арестовали. А там уж суд кому чего по справедливости отмерил.

— А ведь у Павла еще и побег был? — спрашиваю я.

И никак не могу объяснить себе нотки сочувствия в голосе старого участкового, когда он говорит о всех «художествах» этого парня. Ведь отпетый же хулиган, почти бандит, можно сказать.

— Был побег, — сокрушенно кивает Василий Иванович. — Как не быть, раз такой человек из Пашки вышел. Тут и наша вина, конечно.

— А отец с матерью у него есть? — спрашиваю я.

— Мать только. Отец-то как раз, когда он сидел, помер. Вот уж был герой войны — это да. Это точно, — Василий Иванович коротко рубит ладонью воздух.

— Одних орденов сколько! А горяч был… Пашка точно в него. Я уж ему говорил: «Ты, Фомич, поменьше парню о войне-то рассказывай. Его на трудовые будни настраивать надо». А он мне. «Это слава наша». Ясное дело, слава. И гордость. Что ж я, не понимаю? Но парням-то от этой славы сегодня все вокруг пресным кажется.

— И как же сегодня себя Павел ведет? — спрашиваю я. — С кем дружит? Как работает?

— Не простой вопрос, — крутит русой, коротко стриженной головой Василий Иванович и закуривает очередную сигарету. — И потому не простой, что с одной стороны вроде так, а с другой-то — эдак. Вот я заметил. В книжках так часто пишут: или человек кругом плохой, или, тоже кругом, хороший. А в жизни как начнешь разбираться, так и оказывается, что иной-то с одной стороны вроде бы и хороший хоть куда, ну, с другой, извините, оказывается не тот нарзан, как товарищ Шолохов, говорят, высказался. Вот так и Пашка.

— Ну, давай начнем с того, чем он сейчас плох, — улыбаясь, предлагаю я.

— А потом к хорошему перейдем.

— Плох он, милый человек, опять же связями, — виновато вздыхает Василий Иванович. — Все его дружки-грабители сейчас на свободе. Кто, конечно, одумался. Ну, а кто и не очень, прямо скажу. И все они сейчас вокруг Пашки. Да и новые у него не лучше. Вот ведь что. И последние данные я получил тревожные. Опять вроде чего-то затевают. Пока, правда, еще не знаю, чего именно.

Василий Иванович хмурится и с силой разминает в пепельнице недокуренную сигарету.

— И Павел с ними?

— Ясное дело, с ними. — Василий Иванович смотрит на меня исподлобья и в свою очередь спрашивает: — Вы ведь тоже не зря приехали, думаю, а? И у вас, значит, наш Пашка накуролесил? У него, к слову сказать, в Москве сестра родная живет. Замужем там. Пашки она старше будет.

— Насчет того, что накуролесил, — это пока лишь версия, — уклончиво отвечаю я, сам удивляясь своей осторожности, ведь еще вчера я мог ответить на этот вопрос без всяких колебаний. — Неужели готовят что-то, а, Василий Иванович? — помолчав, с тревогой спрашиваю я. — Сведения-то надежные?

— Да уж. С двух сторон.

Все это очень плохо и сильно осложняет мою собственную задачу. Ведь придется вмешаться в самую гущу каких-то неведомых мне и опасных событий. Причем, что самое неприятное, вмешаться почти вслепую, ибо изучить как следует всю эту группу у меня сейчас нет времени. А может быть, «выдернув» из этого клубка Павла, мы развалим весь клубок и тем сорвем их преступный замысел? Но может получиться и наоборот. Оставшиеся, притихнув и вскоре поняв, что арест Павла с ними не связан, придумают что-нибудь еще, и неизвестно, удастся ли узнать об этом заранее, как это удалось сейчас.

Решение предстоит принять трудное и ответственное. Мы обсуждаем с Василием Ивановичем все возможные варианты. Вскоре к нам присоединяется Слава Волков, а вслед за ним приезжает из горотдела и Гарик Смирнов. У каждого из них свой опыт, свои наблюдения и факты. Мы тщательно прослеживаем новые и старые связи Павла, мне характеризуют то одного, то другого человека из его окружения.

Потом мы все идем обедать и после этого снова закрываемся в кабинете Славы Волкова.

Идет упорная, сложная, знакомая нам всем работа. На весы поставлены, с одной стороны, горькие последствия, которые мы обязаны были не допустить, а с другой стороны, на другую чашу весов, поставлены люди, судьба которых сейчас во многом зависит от каждого нашего шага, от каждого нашего решения. Вот тут и попробуй что-нибудь решить, попробуй найти верный путь. Его никогда не найдешь в одиночку, его можно найти только вместе, только в споре, фантазируя, придумывая, подхватывая чью-то новую мысль. Ведь это же самая трудная область: догадаться, как поступят, что подумают и на что решатся очень разные люди в созданной тобой весьма сложной и острой ситуации. А уже потом надо решить, как в этой ситуации следует вести себя нам.

Но в конце дня мы все же кое-что находим, а кое-что я оставляю себе на завтра. Я же понимаю, что у ребят куча своих неотложных дел, и это великая жертва на алтарь дружбы — то, что они просидели со мной целый день.

Завтра я буду действовать сам. Мне уже многое ясно.

В гостиницу я возвращаюсь изрядно уставшим. Даже странно. Вроде бы и выспался я, и целый день никакой беготни, только разговоры. Накопилась усталость, что ли? Во всяком случае, никакого желания идти в театр, в гости или просто знакомиться с городом, на чем последовательно настаивали ребята, у меня нет, и они на первый вечер дают мне увольнительную.

В просторном вестибюле гостиницы обычная суета.

Я захожу в лифт, предвкушая момент, когда я наконец окажусь в своем уютном номере, скину с плеч чужое, неудобное пальто, сниму пиджак, галстук и развалюсь в кресле, и кругом не будет людей, и будет тихо, и я своим особым способом, «по-лосевски», как дома, заварю себе чай.

Следом за мной в лифт вскакивает невысокий, полный человек в красивой болгарской дубленке и в пушистой шапке. Седые виски, на остреньком носу очки в тяжелой оправе, тугие, холеные, раскрасневшиеся от мороза щеки… Батюшки мои! Да ведь это же тот самый профессор!.. Как его?.. Знаменский! Председатель гаражного кооператива! А вот зовут его как?.. Петр… Петр… Петр Львович — вот как!

Его имя я вспоминаю, когда лифт добирается уже до моего, шестого этажа. И я замечаю, что профессор тоже собирается выходить. Меня он не узнает. И вообще куда-то спешит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, держась за ручку двери лифтной кабины, словно собирается выскочить еще до того, как кабина остановится.

— Здравствуйте, профессор, — говорю я.

Он стремительно оборачивается и вскидывает вверх подбородок, пытаясь меня рассмотреть.

— Извините… Не узнаю…

— Ничего удивительного. Мы с вами виделись недели три Назад, в Москве, у вас дома, по очень печальному поводу.

— Что вы говорите?! — загораясь любопытством, восклицает Знаменский. — Что же такое было?

В этот момент лифт с коротким лязгом останавливается, но Петр Львович в ожидании моего ответа даже не спешит открыть дверь кабины.

— Мы, если помните, ездили с вами в морг.

— Ой!.. — в полном восторге взвизгивает Знаменский. — Так вы тот молодой сыщик, кстати довольно франтоватый! Ну, знаете…

Он открывает наконец дверцу лифта, и мы выходим в небольшой вестибюль, где стоят диваны, кресла, неизменный телевизор и столик дежурной по этажу.

— У вас, дорогой, такой вид, — улыбается Знаменский, — что где уж вас узнать! Это вы нарочно, да?

В глазах его загорается нестерпимое любопытство. Да, он, видимо, действительно много о нас читал.

Я считаю своим долгом его разочаровать и небрежно машу рукой.

— Был на юге. Сюда попал случайно. Друзья дали поносить, чтобы я не замерз.

— Ну, ладно, ладно, — заговорщически кивает мне Петр Львович. — Не буду допытываться. Лучше скажите, как ваши дела? Вы размотали то происшествие?.. Да! Знаешь что? — внезапно прерывает он сам себя, переходя при этом на привычное «ты». — Идем ко мне. Все расскажешь. И кстати… Это просто здорово, что я тебя тут встретил! Надо посоветоваться. Представляешь, ночи не сплю…

Он хватает меня под руку и настойчиво увлекает за собой по коридору. Сопротивляться такому натиску бесполезно. Мы только на минуту заглядываем ко мне, и я сбрасываю пальто и шапку.

В номере Знаменского куда просторнее. Это хорошо знакомый мне тип «полулюкса» из двух комнат.

Профессор скидывает свою умопомрачительную дубленку и, перехватив мой взгляд, небрежно поясняет:

— Подарок. Из Болгарии. Вице-президент прислал. Последняя мода. Видишь, какая выпушка?

Он торопливо снимает пиджак, ослабляет узел громадного, фантастически пестрого галстука и расстегивает под ним пуговичку воротничка на полной розовой шее. После этого он с облегчением разваливается в кресле напротив меня и осторожно проводит рукой по седым, словно приклеенным волосам.

— А я, понимаешь, тут всего на три дня. Оппонирую на защите. Диссертация блестящая, без дураков. Так что не стыдно. А диссертантка еще лучше. Хочешь познакомлю?

Он заливается смехом и машет короткими ручками, словно прося меня не отвечать на эти глупости.

Внезапно лицо его становится серьезным, в серых глазах, увеличенных стеклами очков, появляется уже знакомое мне любопытство, и он, подавшись ко мне, спрашивает, при этом почему-то понижая голос:

— Слушай, ну, а как все-таки с тем делом, с женщиной той? — И, успокаивающе протянув ко мне руку, добавляет многозначительно: — Можешь со мной в открытую. Я ваши дела знаю.

Чудак, он, конечно, рассчитывает услышать сейчас про жуткую драму, невероятные похождения и мои личные подвиги. Большинство людей думает, что из этого и состоит наша работа, полная секретов и опасностей. Секреты, конечно, у нас есть, хотя о главном в нашей работе уже немало рассказано и даже показано; некоторые мои товарищи даже считают, что рассказано и показано слишком много.

Впрочем, секретность некоторых приемов нашей работы понятие довольно относительное. Вот, к примеру, такой прием, как скрытное наблюдение за преступником, за его встречами, знакомствами, поступками. С одной стороны, каждому понятно, что дело это секретное и посторонним знать о нем не следует. Но, с другой стороны, в принципе, так сказать, этот прием элементарен, очевиден и используется, наверное, со времен Древнего Рима, а то и египетских фараонов. Я уж не говорю о всех мальчишках во всех дворах, которые, играя «в разбойников» или «в войну», твердо знают, что за «врагами» сперва надо следить, а потом уже их хватать. Так что, если мы будем внушать своим сотрудникам, что этот прием в принципе секретен и никому не известен, принесет ли это пользу, повысит ли наше профессиональное мастерство в трудной борьбе, которую мы ведем? Я уверен, что это может принести только вред. Ибо в принципе тут нет секрета, но это секрет, и очень важный, в каждом конкретном случае, когда ведется такое наблюдение, и ты должен проявить всю свою находчивость, ловкость, опытность, все свое искусство, чтобы остаться незамеченным, ибо преступник часто тоже далеко не дурак и принимает меры, чтобы тебя выявить. Нечистая совесть не дает ему покоя, и порой ему мерещится даже больше опасностей, чем стережет его на самом деле.

И все же секреты, конечно, у нас есть. И запреты тоже. В частности, мы не склонны рассказывать о делах, над которыми сейчас работаем. И потому я вынужден ответить весьма уклончиво на вопрос почтенного профессора:

— Видимо, несчастный случай, но работа еще не закончена, кое-что пока неясно. — И тут же перевожу разговор на другое: — А как ваше строительство продвигается?

Петр Львович в это время занят раскуриванием своей громадной трубки. Он туда натолкал табак из сигареты и теперь жжет одну спичку за другой, отчаянно сопя и чмокая губами. Но мой вопрос заставляет его бросить это занятие. Он торопливо придвигается ко мне вместе с креслом, кладет ладонь мне на колено и доверительным тоном произносит:

— Слушай. Я, ей-богу, спать с этим проклятым гаражом перестал. Хотел все вашему замминистру позвонить. Мы с ним как-то вместе в самолете летели. Прелестный мужик! Но раз уж я тебя встретил, то дай совет.

Он выпрямляется, словно собираясь с силами, напоследок сует в трубку еще одну горящую спичку, с усилием, краснея, засасывает туда воздух, в трубке что-то шипит, потрескивает, и Петр Львович наконец с удовлетворением затягивается. Эта победа настраивает его на деловой лад, и, удобно откинувшись на спинку кресла, он приступает к рассказу:

— Так вот. Прежде всего учти. Мы строим вторую очередь гаража. Первая, машин на тридцать, уже готова. Ну, сторожа там, слесарь, электрик, дворник, словом, штат. А на второй очереди — строители, водители, механизаторы и еще бог знает кто. И тут, и там происходят всякие ЧП и возникают непредвиденные, экстренные расходы. В жизни я себе такого не представлял.

Я незаметно для самого себя втягиваюсь в эту нелегкую проблему и постепенно начинаю ощущать весь драматизм сложившейся ситуации.

— Ну, и что же вы решили? — спрашиваю я.

— А что тут решить? Проанализировали все расходы. Выясняется, что никак без свободных денег не обойтись. Банк ведь только безналичные платежи разрешает, да и то не все, а строго по смете. Словом, идиотское положение, я тебе скажу. И как хозяйственники наши выкручиваются, как они еще спят по ночам, ума не приложу. Я и то спать перестал.

— Как-то все-таки выкручиваются, — с сомнением говорю я. — Вы бы посоветовались.

— Советовался. Это, я тебе скажу, надо другую голову иметь, чтобы выкручиваться, знания, связи, время. А мы в гаражных да жилищных кооперативах, между прочим, трудимся на общественных началах. Мы не хозяйственники. И на службу к себе опытных хозяйственников пригласить не можем. Так что как хочешь.

— Ну, и как же вы устроились? — сочувственно интересуюсь я. — И как другие устраиваются?

— А вот кто как сможет, поверишь? — с неиссякаемым оптимизмом восклицает Петр Львович и даже подпрыгивает в кресле от возбуждения. — У каждого свои секреты. Мы, например, нашли золотого человека. Дикие связи. Есть машина, мечтает о гараже, живет рядом. Ну, мы его без всякой очереди, конечно, приняли.

— Что же он вам обещал? — спрашиваю я, до крайности уже заинтригованный этой историей.

— Все! — азартно восклицает Петр Львович. — Все, что надо. Представляешь? И в качестве задатка он нам трубы пробил. По всей Москве искали. Полгода! А он пробил. И кран на стройку достал. Тот самый, ты его видел.

Но тут, спохватившись, он снова начинает разводить пары в своей трубке, краснея от натуги и изо всех сил чмокая губами. Добившись наконец своего, он с наслаждением затягивается и неожиданно спрашивает:

— Слушай, а может, послать мне все это к черту, а? На кой хрен мне все эти неприятности? Все-таки профессор, доктор наук, имя у меня, положение, что ни говори. Как думаешь?

— А что вам ваш консультант советует?

— Какой консультант? Ах, Станислав Христофорович? Да он…

— Кто-кто? — в изумлении переспрашиваю я. — Как вы сказали? Станислав Христофорович?

— Ну да…

— А, простите, фамилия его как?

— Фамилия? Меншутин. Вы его знаете? Между прочим, очень уважаемый человек. Крупный руководитель.

Петр Львович до крайности удивлен и заинтригован моей реакцией на это открытие. А я уже досадую на себя за то, что не смог сдержаться. Но возникновение Станислава Христофоровича было столь неожиданным и эффектным, что я на минуту забылся. Боже мой, как узок мир!

Расстаемся мы поздно, к тому же после солидной дозы коньяка, которую все-таки влил в меля уважаемый профессор, хотя я ничем не смог успокоить его встревоженную душу.

Сегодня суббота, и я позволяю себе подольше поспать. Потом не спеша завтракаю в полупустом кафе и звоню товарищу Зеликовскому, заведующему ателье, где работает Павел, уславливаюсь о встрече. В голосе заведующего чувствуется некоторая нервозность. Да и кто любит, когда его тревожит милиция, к тому же еще по неизвестному поводу.

Затем я не без труда натягиваю на себя пальто, нахлобучиваю невообразимо лохматую, прямо-таки разбойничью ушанку, которую мне тоже невесть где раздобыли ребята, и в таком непривычном виде выхожу на улицу.

Холодно, пасмурно, метет поземка. Людей и машин вокруг значительно меньше, чем вчера.

Где находится нужное мне ателье, я представляю весьма приблизительно и вынужден обращаться с расспросами к прохожим. Затем приходится воспользоваться услугами автобуса, а потом и трамвая. Впрочем, я, кажется, следую не самым кратким путем. Так всегда бывает в чужом городе, как ни расспрашивай дорогу. И мороз, по-моему, усилился.

Но вот наконец и ателье. За мной с шумом захлопывается одна дверь, потом вторая. И я пока только лицом чувствую живительное тепло вокруг себя. А окоченевшие ноги начинают ныть все сильнее.

Молоденькая приемщица в аккуратном голубом халатике и с наимоднейшей, прямо-таки ошарашивающей прической с любопытством оглядывает меня сильно подведенными глазами, веки масляно-голубые, ресницы и брови угольно-черные. Если здесь и шьют с таким же вкусом, можно посочувствовать заказчикам. Впрочем, у меня вид тоже не самый привлекательный и я стараюсь побыстрее миновать приемное помещение с рядами примерочных за пестрыми занавесками, с высокими зеркалами, диванами, круглым столом у окна, заваленным всякими журналами мод и газетами.

В маленьком, тесном кабинете заведующего меня встречает высокий, полный, медлительный человек, лысоватый, с помятым, рыхлым лицом, у него длинные седые виски и печальные глаза с фиолетовыми, набрякшими мешками. На вид ему за пятьдесят.

— Эдуард Семенович, — нерешительно представляется он.

Мы знакомимся. Я объясняю, что временно назначен в помощь местному участковому инспектору, никаких претензий ни к самому Эдуарду Семеновичу, ни к его коллективу мы не имеем, а хочу я просто с этим коллективом познакомиться.

На бабьем, оплывшем лице Зеликовского не отражается никакой радости или хотя бы облегчения. Он сипло вздыхает, проводит пухлой рукой с толстым, врезавшимся в безымянный палец обручальным кольцом по редким волосам, и грустные, навыкате глаза его, кажется, становятся еще печальнее.

— Что ж вам сказать, — неожиданно тонким, чуть не женским голосом произносит он. — Коллектив у нас в целом здоровый. Со стороны администрации жалоб нет. План за ноябрь выполнили досрочно, хотя много товарищей болело. И сейчас болеет. На Доске почета треста два наших товарища. А вообще, с кадрами беда… — заключает он и снова шумно вздыхает.

— Вот мне известно, — говорю я, — что ваш работник Николай Ломатин допустил…

— Да, да! — пискляво подхватывает Зеликовский. — Администрация в курсе. Коллектив тоже. Прискорбный случай. Обсуждали и единодушно осудили.

Это был случай, когда пьяный Ломатин пришил все пуговицы на внутреннюю сторону пиджака и в таком виде вынес его заказчику. А когда тот возмутился, Ломатин пытался силой натянуть на него этот пиджак. Скандал произошел немалый.

— А в прошлом судимые у вас в коллективе есть? — спрашиваю я без какой-либо особой заинтересованности, тоном своим будничным подчеркивая, насколько такой вопрос для меня обычен и, в некотором смысле, даже формален.

— Судимые? А как же! — пищит в ответ Эдуард Семенович. — Само собой, есть. Администрация к ним подходит с особой чуткостью и бдительностью. Как положено. И потому никаких эксцессов с ними не отмечено. Уверяю вас. Я и сам терпелив с ними, как йог, — добавляет он так грустно, что все предыдущее и оптимистичное на этот счет теряет, мне кажется, последнюю достоверность.

— А кто именно у вас такой? — прошу уточнить я и достаю записную книжку.

— Именно? — переспрашивает Эдуард Семенович и беспокойно ерзает в своем кресле. — Одну минуту. Для точности я сейчас приглашу Нину Владиславовну, нашего бухгалтера.

— Почему бухгалтера? — с недоумением спрашиваю я.

— Ах! — машет пухлой рукой Зеликовский. — Молодая женщина, прекрасная память.

— Может быть, все-таки вспомните сами? — сухо говорю я. — А уж потом, если потребуется, уточним. Беседа наша все-таки конфиденциальная.

Мне сейчас вовсе не нужна молодая женщина с прекрасной памятью, которая сама будет влезать мне в печенки.

— Конечно, конечно. Пожалуйста, — угодливо пищит Эдуард Семенович, уловив недовольство в моем тоне. — Значит, так. Ну, во-первых, это Постников Павел.

Я записываю и жду, что он скажет дальше.

— Значит. Постников, это раз… — мямлит Эдуард Семенович, с тоской поглядывая на дверь. — Кто же еще?.. Если бы один Постников… Значит, так… Постников…

— Ладно, — снисходительно говорю я. — Давайте пока остановимся на этом Постникове. Остальных, я надеюсь, потом вспомните. Как он себя ведет, Постников ваш?

Зеликовский заметно приободряется. Глаза его теряют свое тоскливое выражение, взгляд оживляется. Он наклоняется ко мне и многозначительным тоном произносит:

— Внешне он ведет себя вполне сознательно.

— Как это понимать?

— А так. У администрации нет к нему претензий. Пошив отличный. Дамы довольны. Вкус, воображение, линии, — Зеликовский поднимает руки, откинув кисти в стороны, как восточная танцовщица, и даже пытается шевельнуть жирными плечами, изображая особую элегантность покроя. — Хорошим портным, я вам доложу, надо родиться. В нашем доме моделей мои фасоны — например, шикарное вечернее платье с разрезом на боку, рукав — кимоно с вышивкой и глубокий вырез на спине — это платье получило приз. Его возили в Москву. К сожалению, мало идет. Не развит вкус. Возможно, и дороговато. Я вам сейчас…

— Простите, — прерываю я его. — О ваших фасонах мы поговорим потом. Вот вы сказали, что Постников внешне ведет себя хорошо. Как это все-таки понимать?

— Как понимать? — настороженно переспрашивает Эдуард Семенович, и настроение у него заметно портится. — А понимать надо так, что влезть в него мы не можем. И поручиться тоже. Груб, между прочим. Не услужлив. Дамы — народ нервный, требовательный, скандальный. Их наша кипучая жизнь такими делает плюс природа, конечно. Надо с этим считаться? Непременно! Ну, не так она тебе скажет, ну, сердечко свое больное на тебе сорвет, покапризничает, наконец. Дома-то она ведь всем угождает. Ну, а тут ты ей угоди. И все терпи. Допустим, ей сперва хотелось вшивной рукав, а вот теперь реглан. Или еще того хуже возьмем. Сначала — цельнокроенное, а потом ей в головку пришло отрезное. Бывает с ихним полом это? Сколько хочешь…

Больше я уже сдерживать улыбку не могу и спрашиваю:

— А Постников, значит, навстречу не идет?

— Нипочем. Я ему говорю: «Паша, надо быть добрым». А он только недовольно зыркнет на меня и уходит. Между прочим, и общественный долг свой не понимает. Осенью этой ездили, к примеру, на картошку, в колхоз. Все, как один. А он уперся, и ни в какую. Я ему говорю: «Ты смотри, научные работники и те едут. Юристы, я очень извиняюсь, тоже едут. А ты?» — «А я, говорит, болен. У меня язва» — «Ну, и что, говорю? У всех какая-нибудь язва. А нам лицо коллектива надо показать». Не понимает. Он болен! Как будто я, например, не болен. А поехал. Хотя потом и бюллетенил, и страдал.

На отечном лице Эдуарда Семеновича отражается целая гамма чувств, тут и страдание, и стыд, и беспокойство, и деловая озабоченность, но над всем этим преобладает некое опасение. Это последнее чувство, вероятно, имеет отношение к моему визиту. Я его, конечно, понимаю. К сожалению, по приятным поводам работники милиции чаще всего не являются. А Зеликовский чувствует себя ответственным за целый коллектив очень разных людей. Человек он, мне кажется, добрый, совестливый и работу свою любит. Ну и конечно же он хочет жить спокойно. Это тоже понятно.

— Словом, — говорю, — этот Постников причиняет вам немало хлопот, так я понимаю?

— Не говорите, — шумно вздыхает Эдуард Семенович, — До тюрьмы сорванцом был и после таким остался. Я же его помню. Мать у нас уже сколько лет работает, швея. Последние слезы из-за него льет. Смотреть на нее больно, на Ольгу Гавриловну.

— Значит, выходит, что у матери к нему претензии есть, а у администрации нет? — строго спрашиваю я.

Но Эдуард Семенович, видимо, что-то улавливает в моем тоне и кроме строгости. На лице его снова проступает тревога.

— Ах, господи! Я же вам совершенно официально заявляю, — для убедительности он протягивает руки и мелко трясет ими передо мной, словно заклиная в чем-то. — Есть претензии, есть! Да вот вам пример, если угодно. С месяц назад приносит заявление: неделю за свой счет. Это в конце года! «Зачем тебе неделя?» — спрашиваю. «В Москву, говорит, надо, по личным делам». — «Какие, говорю, могут быть личные дела, когда конец года у нас?» Но вижу, он сам не свой. «Не дадите, говорит, так уеду». И я вижу: уедет. Убьет меня и уедет. Ну что делать? Пришлось дать.

— Это когда же было? — равнодушно спрашиваю я, так равнодушно, что, по-моему, любой человек должен от такого равнодушия насторожиться. Это я, правда, уже потом сообразил. Но Эдуард Семенович, к счастью, моего волнения не замечает, он и сам достаточно взволнован.

— Когда это было? — пискливо переспрашивает он. У многих людей такая манера: сначала переспросить, прежде чем ответить. — Сейчас скажу точно. Один момент.

Он с усилием наклоняется, открывает тумбочку стола, выдвигает ящик и достает оттуда тетрадку. Полистав ее своими толстыми пальцами и заодно немного отдышавшись, он находит нужную запись и читает, водя пальцем по строчке:

— Вот, пожалуйста. Уехал десятого прошлого месяца, то есть ноября. Вернулся и вышел на работу пятнадцатого.

Я на секунду даже задерживаю дыхание, чтобы не выдать себя. Ведь убийство Веры произошло двенадцатого…

— Какой же он вернулся из этой поездки, не обратили внимания? — откашлявшись, спрашиваю я.

— Ну да. Ну да, — кивает Эдуард Семенович. — Представьте себе, сразу обратил внимание. Да и все обратили внимание. Просто нельзя было не обратить. Он же сам не свой приехал.

— А мать? — резко спрашиваю я.

— У нее, бедной, одна только: слезы, — шумно, со свистам вздыхает Эдуард Семенович. — Вот слез стало больше. Это я вам точно могу сказать.

— Тогда вот что, — подумав, говорю я. — Об остальных мы с вами поговорим позже. Сначала попробуем тут разобраться. Ольга Гавриловна сейчас на работе?

— А как же? Конечно.

— А Павел?

— Не вышел! — тонко и возмущенно восклицает Зеликовский. — Не вышел на работу, и все! Почему — неизвестно. И мать не знает. Вот, пожалуйста.

— Та-ак… — киваю я и секунду пристально и молча смотрю в небольшое, подернутое ледком окно, кое-что прикидывая в уме, и, решившись, говорю: — К вам просьба, Эдуард Семенович. Попросите Ольгу Гавриловну сюда или в другое место, где нам не помешают. Я с ней побеседовать хочу.

— Ради бога, ради бога… — суетливо восклицает Зеликовский, с трудом вырывая свое грузное тело из кресла. — Позову. Сюда. Вы сидите. Фу!..

Он, сопя, поднимается наконец на ноги и выплывает из кабинета.

Через минуту в дверь раздается негромкий стук. Я встаю, открываю ее и вижу на пороге высокую, костлявую женщину в синем халате, седые волосы собраны в небрежный пучок на затылке, лицо суровое, замкнутое, с плотно сжатыми губами, и глубоко запавшие, в темных обводах глаза. Ох, сколько же пережила на своем веку эта женщина! И совсем не осталось в ней, мне кажется, мягкости, душевности и теплоты.

— Заходите, Ольга Гавриловна, присаживайтесь, — говорю я, указывая на стул возле небольшого круглого столика в углу кабинета, где лежит несколько пестрых журналов мод.

Она молча кивает мне и опускается на стул. Большие, в темных трещинах руки, сцепившись, ложатся на колени.

Я не сразу приступаю к разговору. Это ведь совсем не просто. Очень много зависит от первых слов, от верно найденной интонации. А с Ольгой Гавриловной, я чувствую, от этого будет зависеть все. Но и затягивать молчание тоже нельзя.

— Мне надо с вами посоветоваться насчет Павла, Ольга Гавриловна, — говорю наконец я. — Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.

Она снова кивает, не проронив ни слова и не поднимая на меня глаза. Тяжелые, со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых коленях. Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.

Но тут я вдруг замечаю, как по сухим, морщинистым щекам женщины начинают катиться слезы. Она не шевелится, не вытирает их, даже не всхлипывает. Она сидит молча, опустив седую голову, словно окаменев, и только катятся и катятся слезы по желтому, будто неживому лицу и капают на халат. Я еще никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то предел горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.

И мне становится не по себе. Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой но ее руке:

— Что с вами, Ольга Гавриловна?

Она еще некоторое время молча и неподвижно сидит, не отвечая мне и, кажется, даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и еле слышно произносит:

— Нет у меня Павла…

— Ну, как же так — нет? — возражаю я. — Ведь еще утром был. Куда он пошел-то сегодня?

— Не знаю, — она качает головой. — Пес зашел за ним утром и увел.

— Пес?

— Ну да…

И я догадываюсь, что это кличка.

— Куда увел?

— Есть у них одно место. Я подглядела.

— А зачем увел?

— Чего-то, значит, над Пашкой задумали.

— Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?

Я заставляю себя усмехнуться.

Но на самом деле мне не до смеха. Я знаю, чем кончаются порой такие истории.

— Уж я-то зараз поняла… — еле слышно произносит Ольга Гавриловна.

— А может, Павел с ними чего-то задумал? — на всякий случай спрашиваю я. — Ведь дружки они старые.

— Были дружки…

— Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?

— Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.

— Давно собирался?

— Давно… Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился даже.

— Не простился? Как же так?

— А вот так. Разве у него чего узнаешь? Как туча вернулся. Тогда и сказал: «Не жить мне больше». Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а сегодня, значит, Пес за ним и пришел…

Все это она говорит таким безжизненным, тупым, каким-то угасшим тоном, словно давно все перегорело у нее в душе и сил больше никаких уже нет, чтобы вынести все, что на нее навалилось.

А я думаю о последней поездке Павла в Москву. Конечно же он не к сестре, а к Вере ездил. И когда случилась беда, а если называть своими словами, то преступление, он кинулся обратно, домой, и ему было не до прощания с сестрой. А ехал он, наверное, для решительного объяснения с Верой.

— Скажите, — обращаюсь я к Ольге Гавриловне, — вы не обратили внимание, Павел получал письма из Москвы?

— Получал…

Она вдруг поднимает голову и с нескрываемой тревогой, пытливо смотрит мне в глаза.

— Неужто там… что случилось?.. — шепчет Ольга Гавриловна, и ее пальцы снова судорожно сцепляются на коленях, как бывает, когда человек готовится ощутить сильную боль.

И это ожидание боли вдруг передается и мне. Я тоже незаметно для себя понижаю голос и с беспокойством спрашиваю:

— С кем?.. С кем могло там что-то случиться?

Но тут взгляд Ольги Гавриловны внезапно гаснет, она опускает голову.

— Почем я знаю… — прежним тусклым, безжизненным голосом произносит она.

И я с необычайной ясностью вдруг ощущаю, что эта женщина что-то недоговаривает и чего-то боится. Неужели она знает, что произошло в Москве? Знает и молчит? Невероятно! Впрочем… Это же ее сын. Которого она уже раз теряла. Который бежал и попался… Уголовник Пашка-псих… Которого Вера…

Я чувствую, что все больше запутываюсь, что уже не верю себе, своим впечатлениям, своим чувствам и своим выводам. Мне все время чего-то не хватает. Чего же мне не хватает?

— Расстроенный, значит, вернулся? — спрашиваю я почти машинально, занятый своими мыслями.

— Страх какой приехал, — кивает поникшей головой Ольга Гавриловна. — А сегодня вот Пес пришел…

Только сейчас, когда она в третий раз упоминает эту кличку, до моего сознания доходит наконец так внезапно возникшая и, кажется, весьма опасная ситуация, в которой оказался Павел. Впрочем, это еще вопрос, для кого она опасная. Возможно, для Павла, а возможно, и для кого-то еще, если эта шайка задумала преступление. А она, видимо, что-то задумала, об этом говорил вчера Василий Иванович.

— Кто такой Пес? — спрашиваю я.

— Ленька Шебунин. Судили его вместе с Павлом.

— Не за грабеж?

— Кажись, да. По другой статье, одним словом.

— И уже вышел?

— Через год после Павла. Ну да моему-то добавили. Вот Пес и увел его сегодня…

Я больше не могу слышать это обреченное «увел», оно бьет мне по нервам. Увел, увел… Куда увел? Зачем? На расправу? Или на преступление?

— Куда он его увел? — говорю я вслух.

— Подсмотрела я их место…

— А зачем Павел пошел?

— Почем я знаю…

Голос по-прежнему тусклый, седая голова безвольно опущена на грудь. И эта тупая обреченность вызывает у меня вдруг злость.

— Ну что же, Ольга Гавриловна, — говорю я с вызовом, — если вы знаете, где Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?

Я не ожидал подобной реакции. Она вскакивает с такой готовностью, словно давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:

— Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?

…Мы почти бежим по тихой, заваленной снегом, неведомой мне улице, криво спускающейся к Волге, со старенькими домиками чаще всего в один этаж, с покосившимися заборчиками, лавочками у ворот, выбитым, заледенелым тротуаром и накренившимися чугунными тумбами, к которым когда-то, в незапамятные времена, извозчики привязывали лошадей. Такую тумбу где-то в арбатском переулке показал мне однажды отец.

Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело и хрипло дышит, приоткрыв рот. На обтянутых, пергаментных скулах проступил багровый, какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы, из-под него выбились волосы, и Ольга Гавриловна время от времени небрежно засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит и оступается. Если бы не я, она давно упала бы. Мы так торопимся, словно от этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.

Между тем по дороге я прихожу в себя, уходит так внезапно нахлынувшее волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.

Конечно, лучше всего оценить обстановку прежде, чем собираешься действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.

Впрочем, сейчас я нисколько не жалею, что поддался первому чувству И это чувство, как ни странно, было сострадание. Я не мог больше видеть горя этой женщины, ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов мне же все равно надо встретиться с Павлом, так или иначе. Если при этом я еще нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением окажется меньше, только и всего. А Павел… Мне все-таки кажется, что он вряд ли во всем с ними заодно. По-моему, он не грабитель и не вор. Так мне, во всяком случае, кажется. Жестокая драка, даже расправа с кем-то, какой угодно дерзкий побег — это все-таки не то, что грабеж или кража. Тут отсутствует один важный психологический фактор — корысть, жадность. Это, скорей всего, отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай запомнить.

Да, я не жалею, что иду с Ольгой Гавриловной. Только бы не зря, только бы застать эту компанию, не дать Павлу и другим парням совершить то, что они задумали! Это будет трагедией для всех и для них самих тоже, может быть, даже в первую очередь для них.

Мы все убыстряем и убыстряем шаг. Улочка круто идет под уклон, к реке. Домики по сторонам редеют, длинней становятся заборы, за ними сады, огороды. Впереди появляется черная, стылая водная гладь, с белой, неровной лентой ледового припая. Темное небо, словно отяжелев, опустилось на воду. Здесь свистит и гуляет ледяной ветер, здесь ничто не мешает ему разбойничать, и кажется, что он сейчас свалит с ног.

Вот и кончились последние заборы, мы доходим чуть не до самой воды и сворачиваем вдоль берега по протоптанной в снегу дорожке к каким-то темнеющим впереди сараям.

— Там… — кивает в их сторону Ольга Гавриловна, сгибаясь под пронизывающим ветром и пряча лицо в платок.

Мы делаем петлю, сойдя с тропинки, и пробираемся по снегу через какие-то огороды и пустыри, чтобы подойти к сараям сзади, незаметно, с глухой их стороны. Это разумная осторожность, и Ольга Гавриловна не возражает. Я вижу, ей страшно.

Возле первого из сараев пушистый, нетронутый снег и вовсе скрадывает наши осторожные шаги.

Впрочем, все это значения, оказывается, не имеет. Из сарая доносятся возбужденные возгласы вперемешку с отчаянной руганью и хохотом. Итак, вся компания в сборе и ни о каких предосторожностях не думает. Надо полагать, что с ними и Павел. Интересно, сколько их там всего? Я прислушиваюсь, прильнув вплотную к бревенчатой стене сарая. Кажется, человек шесть-семь, не меньше.

Ко мне придвигается Ольга Гавриловна, и я шепчу ей, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и строго:

— Останьтесь здесь. И не шумите. Я сейчас приду с Павлом.

Она бросает на меня испуганный взгляд и кивает. Я чувствую, она боится за меня, сейчас только за меня. И ободряюще улыбаюсь ей. При этом как-то уже заученно, почти машинально проверяю в кармане пальто пистолет и пальцем спускаю собачку предохранителя. Если говорить честно, то я заставляю себя идти.

Я осторожно пробираюсь вдоль стены, огибаю сарай и чутко прислушиваюсь к долетающим до меня голосам. Слов разобрать невозможно, но кажется, что там идет спор или даже ссора и накал ее все возрастает. Видимо, я появляюсь в самый неподходящий, а может быть, и в самый подходящий, даже нужный момент. Как знать? И все же выяснить это необходимо, прежде чем начать действовать.

Стена кончается, я заворачиваю за угол и двигаюсь уже вдоль другой, короткой стены. Голоса от меня отдаляются. Да и ветер здесь сильнее и пронзительно свистит в ушах.

Я заворачиваю еще за один угол и вижу впереди двустворчатые широкие ворота сарая, сколоченные из грубых, потемневших досок, и в них узкую дверцу с железной, погнутой ручкой. Ворота плотно закрыты, и на них висит огромный ржавый замок. Но дверца не заперта и даже плохо прикрыта. И я медленно продвигаюсь к ней, стараясь ступать как можно бесшумнее по глубокому месиву из земли и снега.

Добравшись наконец до дверцы, я приникаю глазом к узкой щели в ней, но ничего не могу разобрать. Хотя в сарае удивительно светло, но щелка слишком узка, и увеличить ее я не рискую, дверь может оказаться скрипучей. А выдавать свое присутствие раньше времени я не собираюсь. Вместо этого я прикладываю к щели ухо.

Теперь я прекрасно различаю отдельные слова в доносящихся до меня выкриках. В основном это ругань, дикая, яростная, похабная, на обычном хулиганском надрыве, почти на истерике, чтобы до предела взвинтить и себя и других. Мелькают чьи-то клички, имена. Но кричат и другое:

— Пес, врежь ему!.. Ну!..

— Ставь на нож!..

— Чего ржешь?! Хватит языком лякать!..

Я только не могу уловить, о чем именно идет речь. Но мне ясно одно: это ссора, серьезная ссора, которая может кончиться бедой. И скорей всего, для Павла.

После одного, особенно яростного, исступленного выкрика я с силой толкаю узкую дверцу и, перешагнув через выступ ворот, вскакиваю в сарай.

Немая сцена достойна Гоголя.

Все прекрасно видно: под потолком горит яркая, наверно, двухсотсвечовая лампа без абажура.

Человек семь парней окружили бревна, сваленные вдоль стены сарая. Парни эти разного возраста, все раскрасневшиеся, всклокоченные, распаленные, в расстегнутых куртках и пальто.

При моем появлении они расступаются.

Последним неохотно отходит в сторону невысокий, круглолицый, улыбчивый парень, светлые пшеничные волосы расчесаны на пробор, толстые губы растянуты в улыбке чуть не до ушей, рот большой и полон острых зубов. Почему-то рот и зубы прежде всего привлекают внимание в этом парне, и кличка Пес конечно же относится к нему.

С бревен тяжело, с усилием приподнимается другой парень, долговязый, сумрачный, у него длинные руки с тяжелыми кистями, бледное, с мешками под глазами лицо, темные прямые волосы падают на лоб. Я привык по сообщаемым мне приметам узнавать людей. И в этом парне я без труда узнаю Павла. Да, вовремя я успел, однако.

Немая сцена не может длиться долго, и тут важно не упустить инициативу. Тем более что эти ребята не сосунки, привыкли к быстрым и отчаянным решениям и к жестокой расправе. Их надо мгновенно ошеломить и озадачить, и тогда только удастся заставить выполнить мой приказ.

Я делаю стремительный шаг в сторону, выхватываю из кармана пистолет и отрывисто, властно приказываю:

— Пес — на месте! Павел — тоже! Остальные поодиночке выходи! Прямым ходом в город, по домам пока что! И не оглядываться! Ну, живо!.. Ты!..

И пистолетом я указываю ближайшему из парней на распахнутую дверцу в воротах.

Парень как завороженный пятится к выходу, не сводя глаз с пистолета в моей руке.

Вид у меня, наверное, грозный, решительный и немного дикий, так что сомнений в том, что я выстрелю, попробуй только кто-то ослушаться моего приказа, ни у кого из них не возникает. Да и само мое внезапное появление подействовало на них как гром среди ясного неба и вызвало вполне понятную панику.

И вот уже первый из парней вылезает через дверцу из сарая, и я краем глаза вижу, как он, не оглядываясь, со всех ног бежит к темнеющим вдалеке домам. А за ним к выходу уже неуверенно двигается второй парень.

Все происходит в полной тишине, только изредка слышится мое угрожающее:

— Ну!.. Быстрее!..

И тут, как нельзя более кстати, я слышу, как за стеной нетерпеливо переступает с ноги на ногу, скрипя ботинками по снегу, и коротко, глухо откашливается Ольга Гавриловна. Наверное, бедная, замерзла. И все конечно же слышат эти озадаченные, ошеломленные парни, но понимают по-своему. Им кажется, что сарай окружен, сопротивляться бесполезно и опасно, что остается только подчиниться этому страшноватому и отчаянному парню, который с пистолетом сейчас стоит напротив них и может в любой момент выстрелить.

И вот уже третий парень беспрекословно вылезает из сарая и бежит следом за другим.

Здесь действует безотказный психологический закон: один не решается ослушаться, потому что молчат остальные, а остальные становятся все покорнее по мере того, как их становится меньше.

И вот наступает момент, когда в сарае мы остаемся втроем: Ленька Пес, Павел и я. Я ждал и готовился к этому моменту и, кажется, все рассчитал.

Дело в том, что Леньку нельзя выгнать вслед за остальными. Он главарь, остальные могут ждать его где-то невдалеке, и тогда неизвестно, какое решение они примут, ведь это очень инициативные и агрессивные ребята. Но главное даже не в этом. Выгнав Леньку, я могу подставить под удар Павла, которого сочтут доносчиком, тем более что мое появление, кажется, спасло его от больших неприятностей. Это, конечно, не прибавляет симпатии к нему, и сочувствия у меня Павел тоже никакого не вызывает. Все же последнее обстоятельство кое-что меняет в моем представлении о нем и о всей группе. Но и это еще не все. Мне важно, чтобы Ленька вынес для себя кое-что полезное из этого эпизода, кое-что намотал себе на ус, ведь он, мне кажется, парень не глупый. Это третья причина, почему я его задержал тут. Он должен услышать хотя бы начало моего разговора с Павлом. Именно и только начало, не больше.

И вот, когда мы остаемся втроем, я подхожу к все еще стоящим возле бревен парням. По-моему, оба они так и не могут сообразить, что произошло, а главное, что еще произойдет, что их ждет дальше. Пряча пистолет, я говорю Павлу:

— Ну, здорово, Павел. От самой Москвы тебя ищу. Через Тепловодск, между прочим. Догадываешься — зачем?

Павел опускает глаза и хмуро цедит сквозь зубы:

— Почем я знаю…

Ему, видно, плохо. Его успели здорово помять. И на щеке растекается синевой багровая рваная царапина. И все же я жду совсем другой реакции на мой вопрос. Неужели у этого парня такая выдержка?

Зато на круглом, с застывшей улыбкой лице Леньки я замечаю откровенное и жадное любопытство. Он сейчас, наверное, не уйдет, даже если я разрешу. Но он помнит, что я приказал ему остаться, прекрасно помнит и сейчас рад этому.

— Что ж, тогда придется кое-что объяснить тебе, Павел, — продолжаю я. — Насчет последней твоей поездки в Москву, в частности, — и достаю свое удостоверение. — На, читай. Ради тебя из Москвы прикатил.

Но Павел лишь бросает на книжечку косой взгляд и не шевелится, тяжело привалившись спиной к бревнам. Зато привстает и тянет руку Ленька.

— Сиди, сиди! — приказываю я. — Все, что надо, и так увидел. Тебе скоро другой человек даст прочесть свое удостоверение. К этому, кажется, идет. Так что не завидуй. — И снова обращаюсь к Павлу: — Ты после Ноябрьских ездил в Москву?

— Не помню, — хмурится Павел. — И никого это не касается. Особенно вас.

Говорит он зло, резко, даже с вызовом и еще с какой-то, мне кажется, затаенной болью. И я начинаю вдруг ощущать беспокойство. Павел ведет себя не так, как я жду.

Однако, чувствуя на себе настороженный, подозрительный взгляд Леньки Пса, я продолжаю идти по намеченному заранее плану. И еще я тревожусь за Ольгу Гавриловну, которая, наверно, вся истомилась, ожидая конца этой опасной истории. Да и замерзла, конечно, тоже.

— Как видишь, приехал я к тебе издалека, — говорю я Павлу. — Ну, а сюда прийти надоумила меня твоя матушка. Она и сейчас стоит там, за сараем.

Павел с усилием приподнимается и, между прочим, оказывается высоким и стройным малым, и лицо кажется уже не таким бледным, исчезли и синие мешки под глазами. А сами глаза из-под черных насупленных бровей сейчас полны злости.

— Чего же вы! — восклицает он. — Хоть бы сюда зашла. Холодно же!

— А ты позови ее, — советую я.

И Павел, закусив губу, торопливо выбирается из сарая.

— Любит, видать, мать-то, — говорю я Леньке.

— Ага, — равнодушно откликается он и, широко улыбаясь и показывая зубы, спрашивает: — Чего же вы Пашке шьете?

— А у тебя-то мать есть?

Я словно не замечаю его вопроса и тем даю понять, что он неуместен и отвечать на него я не собираюсь. И Ленька прекрасно это улавливает. Он, конечно, и не очень-то надеялся на мой ответ. Продолжая улыбаться, он машет рукой:

— А! У меня одно название, что мать. А другое название, что отец. — И неожиданно добавляет: — Вот у Пашки был отец — это я понимаю. Помер он.

И мне кажется, что улыбка его вдруг становится какой-то тусклой и вымученной.

— Так всегда бывает, — невольно вздыхаю я. — Хорошие люди умирают почему-то быстрее.

Мне этот парень сейчас не кажется уже злобным и коварным. Даже его большой, толстогубый рот, полный острых белых зубов, не вызывает у меня неприязни. И Ленька, кажется, это чувствует.

— Псом-то тебя за что прозвали? — спрашиваю я.

— Кусаюсь больно, — угрожающе улыбается Ленька.

— Бывают такие бешеные псы, которые начинают кусать сами себя.

— Не. Я не бешеный.

— Только других кусаешь? Павла, например? Смотри, Ленька. Ты ведь знаешь, чем это обязательно кончится. Что ж, охота тебе? Надоела свобода?

В сарай заходит сначала Павел, а за ним, с трудом перешагивая через выступ ворот, и Ольга Гавриловна. Она и правда окоченела и изрядно переволновалась тоже.

Разговор наш с Ленькой обрывается. Все еще улыбаясь, он отводит глаза.

— Все, как видите, обошлось, Ольга Гавриловна, — говорю я.

Она кивает в ответ.

Некоторое время мы молчим, я даю ей возможность прийти в себя и хоть немного отогреться. Павел снова тяжело усаживается на прежнее место, не поворачивая головы в сторону Леньки, словно и не замечая его. Павел напряжен и встревожен, я это прекрасно вижу.

— Ну что ж, — наконец говорю я. — Пора и нам отправляться. Мне с Павлом еще поговорить надо. Пошли? Как, Ольга Гавриловна?

Та лишь кивает мне, так и не проронив ни слова.

Мы по очереди выбираемся из сарая и бредем, отворачиваясь от ветра, через пустырь и заснеженные огороды к домикам, где начинается уже знакомая мне улочка.

По дороге я думаю, куда мне вести Павла, где лучше мне с ним поговорить. Этот разговор должен закончиться задержанием Павла, его арестом. Все сходится, все факты. Конечно, они, казалось бы, не раз сходились. Но все отпало. Осталась последняя версия: убийство из ревности. Других мотивов не существует. Случайность и неосторожность тут тоже отпадают. Но любовь, ревность… Особенно отвергнутая любовь. Такое может перевернуть душу, взвинтить ее до отчаяния и толкнуть неустойчивого, необузданного человека на самый ужасный поступок, на самый отчаянный, после которого уже самому не хочется жить. Но этот трусливо удирает из Москвы, забирается в свою нору и живет, тихонько живет…

И я принимаю решение.

Через час мы уже сидим с Павлом в одном из кабинетов нашего управления, в официальном и строгом кабинете, где я вовсе не расположен создавать обстановку покоя и вызывать симпатию или какое-то особое доверие.

Павел опустил кудлатую голову и упрямо молчит, хмуро уставившись в одну точку на полу. Он не желает разговаривать со мной, не желает отвечать на вопросы. Так он и заявил мне, как только мы вошли в этот кабинет. «Можете сажать!» — с вызовом бросил он.

И вот мы молчим, и я думаю, как же все-таки начать этот нелегкий разговор, как подавить в этом парне враждебность, страх и упрямство, как разбудить совесть, желание выговориться, чувство раскаяния. Нащупать болевую точку в душе… Но что может быть больнее того, что случилось? Если, конечно, он любил. А он любил по-своему, уродливо и страшно, но любил.

Значит, об этом, только об этом и сразу об этом надо вести разговор.

— Мне кажется, — говорю я, — что ты все-таки любил Веру. Но это была девушка, которая…

Неожиданно Павел поднимает на меня ошалевшие, перепуганные глаза.

— Почему… вы говорите… «была»?..

Голос его прерывается.

— Потому, что ее уже нет. Ты это знаешь.

— Как так — нет?!. — не своим голосом кричит Павел, сжимая кулаки и весь подавшись вперед. — Как так — нет, я вас спрашиваю?!.

В порыве его столько искреннего отчаяния и гнева, что я невольно теряюсь. Это не может быть притворством, маскировкой, игрой. Ни один человек не способен на такую игру.

— Ты сам должен знать. Ты был с ней в тот вечер.

Павел вскакивает, делает несколько быстрых шагов по кабинету и снова подбегает к столу, за которым я сижу.

— Но она была жива!.. — нагнувшись, кричит он. — Жива, вы это понимаете или нет?! Пока… — Голос его прерывается, подбородок начинает мелко дрожать.

— Что — пока? — строго спрашиваю я.

Павел делает над собой усилие, выпрямляется и, глядя куда-то в сторону, негромко говорит:

— Пока не прогнала меня…

— Вы заходили на стройку? Подходили к котловану?

— Да…

— Ну, и…

— И она мне ничего не хотела сказать… она только плакала… Очень… И просила забыть ее…

— Куда вы пошли потом?

— Не знаю… А котлован был очень глубокий… Я сказал ей: «Осторожно. Тут можно разбиться насмерть». А она мне говорит: «Ну и хорошо. Лучше так…» Я ее увел…

— Куда вы пошли потом?

— Я же вам говорю, не знаю. Какие-то улицы. Я плохо знаю Москву. Потом она меня прогнала.

Я качаю головой.

— Она не могла покончить с собой, Павел. Ты же знаешь. Лучше сказать правду.

Он отвечает ровным, безжизненным голосом:

— Я говорю правду.

И меня больше всего убеждает в этом его голос, он сейчас поразительно похож на голос Ольги Гавриловны, когда она говорила о сыне, когда думала, что его уже нет в живых.

— Ты считаешь, она могла покончить с собой, ты так считаешь? — спрашиваю я.

Павел все еще стоит у стола, отвернувшись от меня, и глухо, еле разборчиво произносит:

— Я поэтому приехал… Я получил от нее письмо…

Он медленно поворачивается, секунду молча, испытующе смотрит мне в глаза и, в конце концов, видимо решившись, торопливо вытаскивает из внутреннего кармана пиджака потертый большой кожаный бумажник с тусклой металлической монограммой и, достав оттуда надорванный конверт с письмом, протягивает его мне:

— Вот. Прочтите.

— Хорошо. Спасибо тебе. — Я беру конверт и кладу его перед собой на стол. — Но сначала попробуй подробнейшим образом описать мне тот вечер, от начала и до конца. Ты должен помочь мне, Павел. Ты обязан мне помочь, понимаешь?

— Я помогу… Я понимаю… — Он снова отворачивается. — Помогу, говорю же вам… Она для меня была… Она верила мне… что не пропащий я… У меня руки все могут. И я же тогда за своих вступился, когда их меньше было. Я же не знал… Ну, а потом вот побег… Я просил: «Пустите… отец помирает… я за три дня триста потом отсижу». Не положено, говорят…

Его словно прорвало. Слишком много накопилось, слишком долго он молчал и при этом не чувствовал себя виноватым, ни в чем, ни на одну минуту. Он и сейчас бы ничего мне не рассказал, но он потрясен смертью Веры, это я вижу, это искренне.

Волнуясь, Павел продолжает:

— …А я же не мог ждать, когда будет положено… Ну, и, конечно, поймали… Вот и побег… Понимаете вы?..

— Понимаю…

И еще я догадываюсь, чей бумажник у Павла, чья там монограмма. Память об отце. Его это бумажник.

— А Вера… она… — запинаясь, говорит Павел. — Когда я ее узнал, я понял, какие бывают люди… Я не верил, что такие сейчас бывают… ну, как сказать?.. Кристальные, вот… Если бы она была со мной… Я не знаю, что бы я смог сделать… для людей… И для нее… А ада… так вот поступила…

Голос его окончательно прерывается, и он умолкает.

— Как ты думаешь, почему она так поступила? — спрашиваю я строго и деловито.

— Не знаю. Честно вам говорю.

— Так… Ну, вот что, Павел, — говорю я. — Во-первых, я тебя прошу, дай мне на время это письмо. Кстати, у тебя еще Верины письма есть?

— Есть…

— Все дашь. Ладно? Под честное слово. Я тебе их верну.

— Ладно. Дам.

— А теперь самое главное. Ты понимаешь, я приехал к тебе не случайно. Но сейчас я верю тебе. Ты не мог поднять руку на Веру.

— Да что вы, в самом деле?!

Павел вскидывает голову и яростно смотрит на меня.

— Ладно. Я сказал, что верю тебе. А это означает, что я теперь снова не знаю, что с ней случилось. И ты не знаешь.

— Не знаю…

— А надо знать. Обязаны знать. И сейчас у нас с тобой одна цель. Ты согласен?

— Согласен.

— Тогда опиши мне тот последний вечер, с самого начала. Вспомни все детали, все подробности. И садись ты, ради бога! Ну, что ты все время стоишь? И давай закурим.

Мне уже ясно: версия лопнула, вторая уже или третья. С треском лопнула. Я пришел к исходной точке, и все надо начинать сначала.

Я вздыхаю и протягиваю Павлу сигареты. Потом устало говорю:

— Ну, давай рассказывай…

Глава 10.

В ТОТ СТРАШНЫЙ ВЕЧЕР…

Ночь. Вагон потряхивает, кидает из стороны в сторону. Душно. Снизу доносится чей-то храп. Кто-то из пассажиров стонет, бормочет во сне. По темному вагону изредка бегут лучи железнодорожных фонарей, мимо которых проносится поезд. Слышны далекие гудки. Стучат колеса, монотонно, однообразно и напряженно, как пульс. Пульс дороги, пульс поезда… Конечно, поезд и живет, только когда бежит, несется, он создан для этого. Но иногда пульс его вдруг начинает частить или вдруг звенит высоко и натужно. Это когда поезд бежит по мосту. А то вдруг замедляет бег, замирает пульс, жалобные гудки несутся в темноте за окном, а потом вдруг появляются огни; много огней. Поезд тихо останавливается, слышны голоса людей, суета, топот ног. Какие-то звонки. Станция.

Ребята уговорили меня ехать поездом. Что стоит? Одна ведь ночь. Самолет в такое время года может и подвести. Капризы погоды. Ну, и капризы высшей техники тоже. А в поезде, мол, и тепло, и удобно, спи себе знай. Проснулся — Москва, обязательно она, какие бы метели ни бушевали на земле. Все это так, все это верно, кроме одного пустякового обстоятельства — я разучился спать в поезде. Ну совершенно разучился.

К тому же и мысли мои отнюдь не способствуют мирному засыпанию. Даже наоборот. Из-за одних таких мыслей можно наверняка лишиться сна. Хотя вообще-то, когда я устаю, я могу заснуть даже стоя, как жираф, и тоже, наверное, как он, без всяких сновидений.

Но сейчас сон упорно не идет ко мне. Лежу на спине, с открытыми глазами, заложив руки под голову. Тощая, как блин, подушка, которую я, ворочаясь с боку на бок, постепенно смял в комок, все равно не помогает лежать удобно. А главное, сна нет и в помине. В голове кружатся, кружатся мысли…

Итак, Павел подробно описал мне тот последний вечер. Мы даже составили с ним некую схему. Сведения об этом вечере как бы распадаются на три ряда. Я так их и расположил для себя.

Первый ряд — событийный. Как встретились, где шли, куда заходили. Разобраться и понять этот ряд оказалось не просто, ибо Павел плохо знает Москву и совсем не знает те места, где в тот вечер оказался. Все же мне удалось выяснить ряд весьма интересных обстоятельств.

Павел с Верой бродили по городу часа два, она отказалась поужинать в кафе или пойти в кино, как предлагал Павел. Вера сказала, что ей надо зайти в одно место, и Павел вызвался ее проводить. Они сели в метро и ехали, с пересадкой, довольно долго. Потом еще шли пешком. Это оказался район ВДНХ. Они пришли в гостиницу «Колос». Вера разрешила Павлу подождать ее внизу, в вестибюле. Она вернулась минут через десять. Павел заметил время. Вернулась с каким-то свертком. И они снова отправились в путь.

Теперь Вере надо было заехать в другое место и отдать этот сверток. Следующую, вторую часть пути Павел запомнил плохо. Было опять метро, и новая пересадка с путаными переходами и эскалаторами, затем троллейбус, а остаток пути они прошли пешком. И снова Павел ждет, теперь уже у подъезда какого-то дома. Ждет почти час. Вера наконец приходит, и дальше они бредут по улицам уже без особой цели. Попадают на стройку, стоят над котлованом, потом идут дальше.

Кстати, отрезок пути от того дома до стройки, пройденный пешком, мы и попытались изобразить в виде схемы. У Павла оказалась превосходная зрительная память. Несмотря на то что был вечер, что он изрядно волновался и рядом была Вера, Павел многое по пути запомнил. Повороты, отдельные здания, вывески и другие ориентиры.

Ну, а вскоре после того, как они ушли со стройки, у ближайшей трамвайной остановки Вера простилась с Павлом. Никакие просьбы проводить ее домой не подействовали. И Павел уехал… Прямо на вокзал.

Таков первый ряд полученных мною сведений, ряд, так сказать, событийный.

Второй ряд можно назвать психологическим. Он не менее важен, чем первый. А возможно, и важнее.

Когда Павел по приезде в Москву позвонил Вере, она обрадовалась его звонку, очень обрадовалась, Павел в этом уверен. Потом они встретились. Вера была чем-то подавлена, она плохо выглядела. На встревоженные вопросы Павла Вера старалась не отвечать и переводила разговор на другое. Я уже знаю, Вера говорила только правду или ничего не говорила, лгать она не умела. Их разговор на последнем этапе был очень напряженным и тяжелым. Но это — уже третий ряд сведений, его пока касаться не следует.

Вера стала сильно нервничать, когда они поехали в гостиницу. Она даже сказала Павлу: «Ты думаешь, мне самой хочется? Но я обещала… И теперь ничего не остается, как ехать… Меня ждут, понимаешь?..» Но кто ждет и зачем, она ему не сказала. В вестибюле гостиницы она так улыбнулась Павлу, словно просила у него за что-то прощения. А когда Вера вернулась со свертком, она была мрачная, неразговорчивая и о чем-то всю дорогу сосредоточенно думала. У подъезда того дома она снова улыбнулась Павлу, ласково провела рукой по его лицу и сказала: «Я кое-что решила, Павлуша. Больше так продолжаться не может». И убежала. А Павел остался ждать. И на душе у него… Впрочем, сейчас дело не в нем. Хотя он был по-настоящему счастлив. Он думал, что Вера решила их общую судьбу, что они все-таки будут вместе, навсегда.

Он ждал долго и терпеливо. Но когда Вера наконец вышла, Павел сразу ощутил, что случилось что-то непоправимое. У Веры, как ему показалось, изменилась даже походка. Она так тяжело оперлась на его руку. Шли они молча. Павел не осмеливался ни о чем спрашивать. Да, свертка у нее в руках уже не было. Это факт из первого, событийного ряда. Потом Вера устало сказала: «Нет, Павлушка, ничего не получится…» Павел рассердился. Впрочем, их дальнейший разговор тоже не относится к этому ряду, а относятся уже к следующему, третьему. Здесь же я прослеживаю лишь состояние Веры в этот последний вечер. А такие разговоры велись у них, оказывается, давно. Хотя этот разговор был самым трудным.

Итак, вскоре они подошли к воротам стройки, и Вера увлекла Павла туда. Они долго стояли обнявшись около деревца, Вера не хотела отпускать Павла. Она обнимала его молча, уткнувшись лицом ему в грудь. Потом Вера потянула Павла к котловану. Они вскарабкались на высокий земляной отвал, и Вера заглянула вниз. Вот тогда Павел и сказал: «Осторожно. Тут можно разбиться насмерть». А Вера ответила: «И хорошо. Лучше так…» Когда Павел ее уводил оттуда, он заметил, что она вся дрожит, как в ознобе, и спросил, не заболела ли она. Вера отрывисто сказала: «Нет». И вскоре начала торопливо, нервно прощаться, всхлипывая и раздражаясь, когда Павел не хотел уезжать. Между прочим, этот путь, от стройки до остановки трамвая, где Павел в конце концов оставил Веру, мы с ним тоже попытались перенести на схему.

Вот второй ряд полученных мною сведений, так сказать — психологический. Как здесь явственно ощущается нарастание у Веры психической, нервной напряженности. И трагический конец кажется уже здесь закономерным.

Итак, самоубийство? Видимо, да. Но почему? Что явилось причиной? Что или кто? А если «кто», то это уже, извините, подлежит особому расследованию, здесь тоже возбуждается уголовное дело. Есть такое тяжкое преступление — доведение до самоубийства. Порой это страшнее и опаснее убийства. Так что же в данном случае явилось причиной самоубийства? Если и не причиной, то толчком здесь бесспорно явились приезд Павла и эти странные, даже подозрительные визиты.

Впрочем, сперва надо пройти по третьему ряду полученных мною сведений. Его можно назвать сугубо интимным или любовным рядом, и здесь имеются в виду, как вы, наверное, догадываетесь, те отношения, которые возникли между Верой и Павлом. Замечу кстати, что и тут я Павлу верю во всем. И не только потому, что его рассказ совпадает даже в деталях с тем, что я уже знал об их отношениях, и даже не потому, что видел, в каком состоянии Павел все это мне рассказывал, когда врать становится немыслимо, но главное — я понял, за что Вера полюбила этого парня, а в том, что она его полюбила, сомнений у меня теперь нет, достаточно прочесть ее письма. Да, Павел — человек прямой, смелый и чистый, вот главное в нем, хотя многие могут мне и не поверить, узнав про его судимость, побег и прочие «художества».

Так вот каков этот третий ряд сведений.

Они действительно познакомились в санатории, летом прошлого года. И полюбили друг друга. Павел затем не раз приезжал в Москву, они виделись, переписывались всю зиму. Но чем ближе они становились друг другу, тем больше Вера как бы сжималась, тем, казалось, больше сперва огорчений, а затем и страданий приносили ей эти отношения. Павел вначале ощущал это совсем глухо, неясно и сам не верил своим ощущениям. Он же видел, что она любит его. Впервые Павел столкнулся с этим в открытую, когда, уже весной, он предложил Вере стать его женой. И Вера отказалась. «Это невозможно, невозможно», — сказала она и расплакалась. Она расплакалась так горько, так отчаянно, что Павел опешил. Вера обнимала, целовала, ласкала его, и Павел отвечал, сбитый с толку и растерянный. Он ничего не понимал. Она готова была отдаться ему, жить с ним, но выйти замуж за него она почему-то считала невозможным для себя. А Павел любил ее по-настоящему и не желал потайной, разногородной, неустроенной и бездетной жизни с ней. А главное, он отказывался понимать, да и не мог понять, почему они должны быть обречены на такую несуразную, такую нелепую жизнь.

И вот еще чуть не полгода страданий, ссор, примирений, мольбы, отчаяния, метаний в Москву. У него снова открылась язва желудка — впервые она появилась у него в колонии, — и Павел вынужден был снова уехать в санаторий лечиться. На этот раз без Веры. А потом… потом вдруг пришло это ее последнее письмо. И Павел, бросив все, кинулся в Москву.

Даже я не могу сейчас спокойно вспомнить это письмо. Наверно, после таких писем люди не долго остаются среди живых. Эти письма пишутся на краю такой бездны отчаяния, что шаг в нее делается уже автоматически.

Но даже в этом письме Вера не говорит, почему она отказывается выйти замуж за Павла. Она только пишет, что любит его и не хочет разбивать и калечить ему жизнь, он и так слишком много перенес. А ее жизнь кончена, и она все равно не перенесет того, что ее ждет. И что больше у нее нет сил. Другие могут так жить, а она не может, и тут, мол, ничего уже не поделаешь, ничего не изменишь. А виновата во всем она сама, прежде всего она, а уж потом другие. И Павлу она желает счастья, он его заслужил, счастья с другой женщиной.

Вот, получив такое письмо, Павел и помчался в Москву, все бросив, на все махнув рукой.

Таков третий ряд сведений, полученных мною.

Кажется, немало их набралось. Но по-прежнему нет ответа на главный вопрос: почему, почему она это сделала? Что ее толкнуло на такой страшный шаг?

Я чувствую, ответ не лежит где-то рядом, он не прост. Легче всего свалить все на неустойчивую, больную психику, уйти от жизненных проблем к проблемам медицинским, объяснить все не жизненным тупиком, а болезнью. Это легче всего и, может быть, удобнее. Возможно, этого даже будут от меня ждать. Ибо неизбежно, как пишут в книгах, побеждает у нас справедливость, что туника и отчаяния быть не должно. И все-таки я пройду весь путь в этом поиске до конца, пройду во что бы то ни стало, каким бы трудным и опасным этот путь ни оказался.

Я беспокойно ворочаюсь на своей верхней полке, прислушиваюсь к неумолчному и напряженному стуку колес, к далеким и близким гудкам и невольно слежу за лучами света в темном вагоне от проносящихся за окном фонарей. А когда колеса вдруг начинают греметь по месту, мне сквозь дремоту кажется, что это последний и отчаянный разбег перед прыжком куда-то. Я вздрагиваю и открываю глаза. На лбу выступает легкая испарина. Я с раздражением бью кулаком по полупустой подушке, сдавливаю ее в комок.

За окном начинает сереть.

Москва встречает меня крупными хлопьями мокрого снега. Как маленькие клочки белой бумаги, они, кружась, опускаются на черный асфальт. Тепло. Под ногами чавкает, разбрызгивается жидкая грязь, темным веером летит из-под колес машин. Привычный, разноголосый рокот моторов, скрежет и визг тормозов, гудки, звонки окружают меня на улице. Я двигаюсь в толпе людей. Это утренний служилый люд, «белые воротнички», сейчас как раз их время.

Я приезжаю к себе в отдел, кивая на ходу дежурному, бегом взлетаю по лестнице и, распахнув дверь своей комнаты, застываю в удивлении. На столе Игоря уже давным-давно запылившийся перекидной календарь открыт на сегодняшнем дне. Однако, как ни странно, больше я не обнаруживаю признаков пребывания здесь моего друга. А он любит переставить телефон с тумбочки на стол, корзину для бумаги он заталкивает всегда в угол, рядом с сейфом, чтобы не болталась под столом возле ног. Но сейчас все пребывает в порядке, установленном тетей Пашей, нашей уборщицей. Это более чем странно. Что ж, сейчас мы распутаем этот узелок.

Торопливо скидываю с себя плащ, кепку и подсаживаюсь к своему столу. Мимоходом отмечаю про себя, что мой календарь застыл на дне, когда я отбывал из Москвы. Звоню Кузьмичу. Занято. Бросаю трубку, некоторое время барабаню пальцами по столу и снова звоню. Ага. Кузьмич долго разговаривать не любит.

— А-а, приехал, — довольно гудит Кузьмич, услышав мой голос. — Ну, давай заходи.

Я поспешно стягиваю через голову толстый, крупной вязки свитер, который, к счастью, в последний момент сунула мне в чемодан мама, конечно же с обычной своей присказкой: «Не забывай, что у тебя слабые легкие». Мама живет воспоминаниями двадцатилетней давности, если не фантазиями той далекой поры.

Под свитером у меня изрядно помятая белая рубашка и довольно приличный, итальянский галстук. Его я старательно поправляю перед зеркалом. Между прочим, у нас с Игорем есть тут и зеркало. Оно прикреплено к внутренней стороне дверцы шкафа. Если говорить честно, то я его сам туда прикрепил. Но мы делаем вид, что так оно и было и такой шкаф попал к нам чисто случайно. Это зеркало в свое время почему-то очень заинтересовало Петю Шухмина, хотя вообще-то он смотрится в зеркало, по-моему, только по большим праздникам. Если он может ходить на работу с расстегнутым воротом, а галстук носить в кармане на случай вызова к начальству или какого-нибудь ответственного визита, то это о чем-то говорит, мне кажется. Впрочем, Петя считает меня, в свою очередь, неслыханным пижоном и чистоплюем. Кажется, только его природное добродушие позволяет нам сохранять дружбу и согласие.

Поправив галстук, я выхожу в коридор и направляюсь в дальний его конец, где находится кабинет Кузьмича.

— Та-ак… — произносит Кузьмич, выслушав до конца мой отчет, и по привычке трет ладонью затылок, что, как известно, означает явное неудовольствие. — Признаться, надеялся, что закончишь ты это дело в Горьком-то. А тут вот на тебе… Значит, самоубийство, так, что ли?

Он испытующе глядит на меня поверх стекол сползших на кончик носа очков, потом снимает их, кладет перед собой и тянет из ящика стола сигарету. Я здесь не курю, даже если Кузьмич предлагает. И никто из ребят здесь не курит, это у нас железное правило.

— Видимо, самоубийство, — осторожно подтверждаю я. — Вот только мотивы до конца не ясны.

— Эх, милый, — вздыхает Кузьмич и стряхивает пепел с сигареты. — Сейчас бывает и так, что мотивы-то и самому самоубийце до конца не ясны. Нервы подводят. Психические перегрузки кругом. Знаешь, как в газетах пишут? Век, мол, такой.

— Как наш бедный век не называют только, — усмехаюсь я. — И век неврозов, и век стрессов. И всякие взрывы кругом: информационный взрыв, демографический взрыв, сексуальный взрыв. Вот тут и сохрани нормальную психику.

— Ну, это, милый, все там, — машет рукой Кузьмич. — У нас система все-таки другая.

— Система другая, и заботы другие, и проблемы, и трудности, и ошибки, — возражаю я не без запальчивости, — а нервы у всех одни, А наши нервы войну вынесли, неслыханную притом, и все, что до нее было, и все, что после.

— Вы особенно много вынесли, — ворчит Кузьмич. — Молчал бы уж.

— Но зато мы от вас, слава богу, кое-что унаследовали, — отвечаю я. — Нравственная эстафета поколений — это тоже не последнее дело и не пустой звук, а…

— Ладно, — обрывает меня Кузьмич. — Не туда мы с тобой сворачиваем. Неврозы неврозами, а в этом случае еще требуется разобраться. И рассказ этого… Как его?

— Павел.

— Да, Павла. Он нам кое-какие отправные точки дает. Ты не находишь? А его самого ты, значит, полностью исключаешь?

— Полностью. И сейчас он свалился. Сильнейший приступ. Язва открылась.

— Ну-ну. Давай, значит, сами разбираться. Что делать-то будем?

— Надо пройти их путь в тот вечер, Веры вместе с Павлом, — говорю я. — Шаг за шагом. А еще лучше — проследить, как Вера провела весь тот день, с самого утра.

— Нет, — качает головой Кузьмич. — Тут надо выбрать для начала что-то одно. Эти два пути очень разные по методу изучения. Понял ты меня?

— Ну и что же?

— Всем этим тебе придется заняться, учти, — замечает Кузьмич.

— И займусь. А еще лучше, — меня вдруг осеняет новая идея, — еще лучше, если этим заниматься буду не я один.

Какая-то нотка в моем голосе заставляет Кузьмича насторожиться, и он весьма подозрительно смотрит на меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, как же, — не сдержавшись, я широко улыбаюсь. — Ведь Откаленко, кажется, вышел на работу?

— Гм… А говоришь, прямо с вокзала сюда приехал?

— Так точно. Но в комнате обнаружил его следы.

Кузьмич усмехается.

— То-то и оно, что только следы.

— Почему же только следы? — с тревогой спрашиваю я.

— А потому. Пришел и ушел. Посидел за своим столом пять минут. Удрал, можно сказать, из дома. От врачей.

— Так он дома уже?

— Это да. Дома, — кивает Кузьмич и сдержанно добавляет: — у своих стариков.

Я прекрасно понимаю эту сдержанность. Конечно, Игорь уже не вернется к Алле. Семью не восстановить. Да и надо ли? Это была трудная для обоих жизнь, невыносимая даже. И когда-нибудь это должно было кончиться. И кто-то из них должен был решиться первым. Решился Игорь. Алла истерзала его своей нелепой ревностью, своей тиранией, своим полным непониманием его самого и его работы тоже, вот что главное, ибо главное в жизни Игоря — это его призвание, его работа. Уж я-то знаю. Да, Игорь не вернется к Алле, это ясно. Но к нам-то он вернется или нет?

— Так вернется он к нам? — спрашиваю я. — Что сказали врачи? Что он сам решил?

— Вернется, — ухмыляется Кузьмич. — Затянулось все на нем, как на молодой собачке.

— А когда вернется?

— Не скоро. И никого другого я тебе не дам, — строго говорит Кузьмич. — У всех дел по горло. Один будешь вертеться. И кончать надо быстро. Тебя тоже не отпуск ждет.

— На этот счет я спокоен.

— Так вот. Восстанавливать надо не весь день. А вечер. Только вечер, с того часа, как они встретились. Запомни: это самый страшный, самый острый и важный момент, который только эта девушка пережила в своей жизни. Восстанови его.

Да, легко сказать «восстанови». Вечер двенадцатого ноября. С того дня прошло три недели.

Я сижу один в своей комнате. На столе передо мной схема метро, схема маршрутов общественного транспорта и, наконец, схематический план самого города. На этом последнем плане я уже отметил кружком дом Веры и гостиницу «Колос», соединил их пунктирной трассой. А дальше? Где находится тот дом, куда Вера потом поехала, откуда вышла сама не своя и где нервный стресс достиг, видимо, своего апогея? По словам Павла, они туда ехали сначала в метро, с пересадкой, потом на троллейбусе, потом шли пешком. Так, так…

И, между прочим, уже оттуда, от того дома, они пешком добрели до той стройки. И шли совсем недолго. Это место я знаю и помечаю его кружком на карте. Но путь от гостиницы «Колос» мне неизвестен. Хотя…

Но в этот момент в комнату заглядывает не кто иной, как Валя Денисов. Мы не виделись бог знает сколько времени. То он в командировке, то я. Изящный, худощавый, невысокий Валя с узким большеглазым лицом и тонкими, как у музыканта, пальцами кажется хрупким, как девушка. Но он добился того, что это стало лишь обманчивой внешностью. Валя повторил в этом смысле подвиг Суворова, так мы, во всяком случае, полагаем. Тщедушный, болезненный парнишка стал вынослив и силен, как бизон.

Валя тактичен и сдержан. Заглянув в дверь и увидев меня за работой, он вежливо осведомляется:

— Ты не очень занят?

— Заходи, заходи, — обрадованно говорю я, поднимаясь ему навстречу. — Сколько я тебя не видел! И вообще помоги с этой чертовой головоломкой.

— Если смогу, — скромно отвечает Валя.

Он и в самом деле скромен и любит держаться в тени. Но еще Валя аккуратист и педант. Если, например, потребуется, то для точности он может даже подсчитать количество шагов от одного пункта города до другого. Это его нисколько не смутит. Так однажды он, кстати, и сделал. А недавно он составил поразительную таблицу по одному запутанному делу. И как по таблице Менделеева можно предсказать целый ряд еще не открытых элементов, так и по Валиной таблице мы тоже кое-что смогли предвидеть и выяснить. Он просто прославился этой таблицей. И смекалка у Вали тоже есть, правда, я бы сказал, не стратегическая смекалка, а тактическая. Но сейчас именно это и надо.

— Понимаешь, какая штуковина, — принимаюсь объяснять я. — Мне требуется найти…

Но я не успеваю еще приступить к рассказу, как дверь снова, но уже с шумом, распахивается, и на пороге возникает мощная фигура Пети Шухмина. Ворот на толстой шее, как всегда, расстегнут, пиджак готов лопнуть на широченных плечах.

— Виталий… — гремит он и, раскинув в стороны руки, идет ко мне. — Чертушка… Явился не запылился? Ну, и что в зубах приволок?

Петя в курсе всего дела, при нем оно и возникло, когда Валя был в командировке.

Коротко ввожу ребят в курс дела.

— Гм, гм… — мычит Петя, вглядываясь в план города. — Во всяком случае, можно сказать, в какой именно район они отправились из этой самой гостиницы. Дом-то тот недалеко от стройки, раз они потом пешком, гуляючи, до нее добрались. Вот он тут где-то примерно.

Он тычет толстым пальцем в кружок, обозначающий стройку, а потом обводит кольцо вокруг него.

— А Павел не дал временные точки отсчета? — спрашивает Валя. — Скажем, в котором часу они встретились?

Я киваю в ответ.

— Он запомнил время, когда они были в гостинице. Павел там ждал Веру около десяти минут, от девятнадцати ноль пять до девятнадцати пятнадцати. А у того дома он Веру ждал долго, от двадцати часов до двадцати одного часа.

— Выходит, дорога от гостиницы заняла около сорока пяти минут, — заключает Валя.

— Ну хорошо. Давайте прикинем так. — Петя наваливается на стол, оттирая нас с Валей, и двумя руками придвигает к себе все схемы. — Как можно добраться от «Колоса» в район стройки с помощью метро, при одной пересадке, а потом троллейбусом? Вот, глядите…

Он начинает водить пальцем по схемам, то по одной, то по другой. Как ни странно, но вариантов проезда в нужный нам район оказывается совсем немного, всего два. Петя не скрывает своего удовлетворения.

— Это уже кое-что, — объявляет он.

Мы с Валей еще пытаемся оценить практическое значение его открытия, когда Петя загорается новой идеей.

— И вот еще что. А ну, дай-ка схему, которую вы с Павлом нацарапали, — обращается он ко мне.

Я протягиваю ему листок из блокнота.

— Вот-вот. Мы сейчас эту конфигурацию попробуем отыскать на карте, — поясняет Петя.

Он начинает вертеть мой листок, примеривая его к изображению того района, где находится стройка.

— Так у тебя ничего не получится, — тихо говорит Валя.

— Получится, получится… — рокочет в ответ Петя.

— По-моему, надо не так, — по-прежнему ровно и негромко замечает Валя.

— Ну а как?

Петя, не разгибаясь, поворачивает к нему голову.

— Надо попробовать завтра утром пройти ногами от стройки до того дома. Руководствуясь схемой и указанными Павлом ориентирами.

— Точно! — восклицает Петя, выпрямляясь и тыча пальцем в грудь Вале. — Мне сейчас тоже пришло это в голову.

— Пожалуй, ты прав, — соглашаюсь я, хотя и без Петиного энтузиазма.

Сейчас, конечно, ехать в тот район бессмысленно: уже вот-вот наступят ранние зимние сумерки. И я, между прочим, засыпаю на ходу после бессонной ночи в вагоне.

На следующий день я уже полон энергии и нетерпения. До стройплощадки я добираюсь от своего дома довольно быстро и, кстати, убеждаюсь, что там тишь и запустение. Бедные товарищи пайщики.

Я оглядываюсь и вынимаю листок со схемой.

Итак, Вера и Павел подошли сюда с той стороны, от того высокого здания. Так мне сказал Павел, который запомнил это высокое, довольно необычное здание.

Значит, мне надо идти в сторону того здания. Где-то на этой улице Павел обратил внимание на закрытый продовольственный магазин, в витрине которого висит красочное изображение коровьей морды.

Я не спеша бреду по улице, миную высокое, новое здание и действительно скоро подхожу к продовольственному магазину с нужной мне витриной. Так. Молодец Павел. Значит, можно относиться с доверием к его памяти.

А теперь мне, видимо, надо будет повернуть налево. Вон из-за того угла они и вышли на эту улицу.

Вскоре я сворачиваю за угол, медленно прохожу из конца в конец новую улицу, но так и не обнаруживаю указанного Павлом ориентира: какого-то полуподвального этажа с массивными чугунными решетками в виде изогнутых стрел, возле одной из которых Вера с Павлом ненадолго остановились в тот вечер.

Может быть, я повернул не за тот угол? Павел легко мог и ошибиться, в конце концов. Удивительно, что он вообще был в состоянии хоть что-то запомнить.

Я выхожу снова на первую улицу и иду до следующего поворота налево.

Но и на второй улице я не обнаруживаю проклятых решеток, хотя эта улица оказывается раза в полтора длиннее и на ней расположено немало старых зданий.

Так я брожу и брожу по окрестным улицам, потеряв уже надежду, и успеваю изрядно устать и замерзнуть, как вдруг совсем неожиданно натыкаюсь на маленькую беленькую церквушку, грубо зажатую между двумя серыми, стандартными, пятиэтажными зданиями. И я с облегчением убеждаюсь, что это третий ориентир, указанный мне Павлом, и что теперь я, пожалуй, могу со спокойным сердцем плюнуть на те решетки, от которых меня уже тошнит.

Я снова сверяюсь со своей схемой, и оказывается, что эта церквушка находится приблизительно на середине пути от того загадочного дома, куда заходила Вера, до стройки. Это уже неплохо. Теперь можно двигаться дальше.

Но тут я вспоминаю почему-то Валю Денисова. В первый момент это меня удивляет, но уже в следующий я понимаю, в чем тут дело. Да, Валя, будьте уверены, не двинулся бы ни на шаг вперед, пока не восстановил весь путь от стройки до этой церквушки. И он, конечно, был бы прав.

Словом, остаток дня я убиваю только на то, чтобы восстановить этот отрезок, теперь уже с двух концов, что, естественно, облегчает задачу. И в конце концов, представьте себе, нахожу этот полуподвал и эти проклятые решетки со стрелами, нахожу совсем не там, где вначале искал, после чего обнаруживаю и исправляю ошибку Павла — он запомнил один поворот, а их было два, — и теперь уже точно наношу его и Веры путь в тот вечер на этом участке.

Домой я прихожу до того усталый, что меня хватает только на ужин, сыгравший заодно и роль обеда, ибо днем мне удалось перехватить только чашку кофе. Какой-то дурацкий район попался, где нет ни одной столовой.

На следующий день я продолжаю движение по маршруту, указанному Павлом. Правда, в обратном направлении, теперь уже от церквушки к тому неведомому дому. Маршрут этот в целом оказывается довольно коротким. От стройки до церкви напрямик нормальным шагом можно дойти за пять минут, если не плутать, как я. А это уже половина всего расстояния, судя по схеме. Кстати, и Вера с Павлом шли тоже не самым коротким путем.

Я задумчиво стою перед церквушкой, соображая, куда же, в какую сторону мне надлежит двигаться дальше. Как вдруг ощущаю на себе чей-то взгляд. Ну, просто спиной ощущаю. Однако сразу поворачиваться я не решаюсь, да и нельзя. Ведь я могу спугнуть человека, который так пристально на меня смотрит. А я хочу знать, кто он такой. И это не простое любопытство. Профессиональное чутье подсказывает мне, что выяснить это полезно, даже необходимо. И это надо сделать хотя бы для того, чтобы «снять вопрос».

Но когда я наконец получаю возможность бросить незаметный взгляд назад, там уже никого не оказывается, кроме одинокой, удаляющейся от меня женской фигуры на противоположной стороне улицы. Фигура эта, высокая, прямая и строгая, кажется мне знакомой. Но кто эта женщина, где я ее встречал, вспомнить никак не удается.

Я задумчиво бреду вслед за ней, благо наши пути совпадают. Сейчас мне надлежит свернуть за первый или второй угол направо, если верить Павлу. Недалеко от этого угла, на той новой улице должна быть пельменная, — голодному Павлу она в тот вечер сразу бросилась в глаза.

Еще не доходя до первого угла, я замечаю, что женщина впереди меня спокойно заворачивает за него. Что ж, мне все равно надо обследовать оба поворота и обе улицы там. Начнем с этой. Я поворачиваю вслед за женщиной и вскоре обнаруживаю пельменную. Все, казалось бы, идет отлично.

Но меня начинают беспокоить два обстоятельства, и с каждой минутой все больше.

Во-первых, незнакомая женщина по-прежнему продолжает маячить у меня перед глазами и словно дразнит меня. Где, черт возьми, я ее встречал? Сейчас мне уже кажется, что и взгляд-то у нее был неприязненным, даже враждебным. Если бы мне только взглянуть в ее лицо, я бы ее немедленно узнал. Но женщина идет не оглядываясь, и обгонять, заглядывать ей в лицо неудобно, да и неосторожно. В то же время желание узнать, кто эта женщина, с каждой минутой растет во мне.

Но еще больше меня начинает беспокоить совсем другое обстоятельство. Дело в том, что улица, по которой я иду и где находится, по словам Павла, тот самый дом — всего через три или четыре дома от пельменной, — улица эта мне все больше кажется знакомой.

А через минуту я останавливаюсь как вкопанный. Я узнаю дом. Я узнаю улицу. Я теперь узнаю и женщину, которая спокойно входит в этот дом. Я все узнаю и не верю самому себе. Мне кажется, что если я закрою глаза, то, открыв их снова, уже ничего подобного не увижу. Да и есть от чего прийти в такое изумление. Дело в том, что я обнаруживаю, что стою напротив дома, где живет Станислав Христофорович Меншутин.

Потрясающее открытие, которое я сделал, не мешает мне на этот раз пообедать, кстати в той самой пельменной, которая сослужила мне такую необычайную и важную службу. Оказывается, в этом районе все-таки имеется «точка» общественного питания.

Хлебая жидкий, остывший рассольник, неведомым ветром занесенный в меню пельменной, я пытаюсь представить себе, что могло произойти в тот вечер в доме Меншутина, что могло подействовать там на Веру так сильно и так ужасно. В голову лезет всякая чушь вроде того, что Меншутин был влюблен в Веру и при ней объявил об этом жене, или он несправедливо обвинил Веру в каких-то служебных преступлениях.

Однако постепенно я начинаю рассуждать более здраво. Во-первых, можно ли утверждать, что Вера в тот день была именно у Меншутина? А вдруг в этом доме живет кто-то еще из ее знакомых? Ведь дом-то, кажется, ведомственный. Значит, надо проверить всех жильцов в подъезде. Хотя, скорей всего, Вера заезжала к своему начальнику. Далее. Вера что-то привезла Меншутину, получив сверток у неизвестного пока лица в гостинице «Колос». Следовательно, надо проверить, кто из возможных знакомых Меншутина в тот день проживал в гостинице, найти его и узнать, что он передал Вере для Меншутина. И наконец, в-третьих, становится интересной сама фигура Меншутина и его связи. Этим тоже, видимо, придется заняться. Однако главное звено сейчас — гостиница.

Приняв это мудрое решение, я расплачиваюсь и выхожу на улицу. Сегодня холодно почти так же, как в Горьком. Зима пришла в Москву. Правда, неизвестно, надолго ли. Нет теперь, кажется, ничего более капризного, чем московские зимы.

Темнеет, но фонари еще не горят. Время, как говорят англичане, между волком и собакой. Очень мне нравится это определение.

Я останавливаю такси и еду в гостиницу «Колос». Путь не близкий, и влетит мне в копеечку. Но я устал, и меня съедает нетерпение. Я чувствую, что там ждет меня еще один сюрприз. Не может не ждать.

Вот наконец мы и приехали.

Я захожу в просторный и не очень людный вестибюль, миную моложавого швейцара в золотых галунах и направляюсь к окошку дежурного администратора. Около него скопилась небольшая очередь из приезжих. К счастью, здесь, оказывается, есть свободные номера, и очередь постепенно тает. Тем более что молоденькая, симпатичная девушка-администратор не только мило и приветливо улыбается, но и отменно быстро работает. Такая редкая и счастливая картина кажется добрым предзнаменованием. Может быть, и мне сейчас повезет, как этим людям из очереди?

Но вот наконец наступает момент, когда возле окошка я остаюсь один. Происходит короткая и впечатляющая церемония знакомства, и Рита — так зовут девушку, — вначале неприятно удивленная и даже встревоженная моим появлением, наконец успокаивается, а через минуту уже с воодушевлением начинает помогать мне.

Число, которое меня интересует, сравнительно недавнее, с того дня минуло чуть больше трех недель, и некоторые гости, приехавшие в тот день в столицу, еще не успели уехать. Но гостиница сама по себе не маленькая, а фамилий приезжих приходится просмотреть куда больше, чем имеется номеров, пока убедишься, что тот или иной человек не уехал чуть раньше или не приехал чуть позже нужного мне дня. Без Риты я бы наверняка запутался в этом немыслимом графике. А ей, между прочим, приходится то и дело отвлекаться, и тогда работа останавливается.

Но самое тревожное заключается в том, что ни один из приезжих, живших, как мы устанавливаем, в тот день в гостинице, ни по каким признакам не подходит к роли делового знакомого Меншутина. Я, между прочим, исхожу из того, что человек этот не родственник ему, не личный его приятель или приятельница, иначе Вера не сказала бы Павлу, что это дело служебное, да и вряд ли послал ее Меншутин с поручением в таком случае. И уж, во всяком случае, мало бы трогало ее это поручение и не заставило так волноваться. А раз Вера так волновалась, значит, это дело хоть в какой-то степени, хоть косвенно, но касалось ее. А Веру могли касаться только служебные дела. Следовательно, и лицо то было связано с Меншутиным по службе.

Мы уже перебираем, кажется, вторую сотню фамилий. Дело идет к концу. И Рита, и я уже изрядно устали от этого мелькания карточек, клеток, цифр и всяких записей. Ведь меня интересует не только фамилия, даже не столько фамилия, сколько место работы и должность приезжего. В общем-то, я себе представляю круг организаций и предприятий, которые могут быть связаны с управлением Меншутина. Однажды он мне сам все это весьма популярно растолковал.

К нам подходит другая женщина — администратор, видимо заинтересованная нашей работой, и, узнав, в чем дело, советует:

— Ты посмотри еще в тетради, где резерв.

— Ах да! — устало соглашается Рита.

Она вынимает из стола довольно потрепанную тетрадку и принимается листать ее.

И вдруг… Если вы заметили, всегда все возникает вдруг, как ни ждешь, ни надеешься, ни представляешь себе наступление этого момента.

Так вот, вдруг, на третьей или четвертой странице этой самой потрепанной тетради, которую сейчас листает Рита, среди вписанных разными почерками фамилий я обнаруживаю одну весьма знакомую. Следующие данные в этой строке, указывающие место, откуда человек приехал, его должность и причину приезда, убедительно свидетельствуют, что это именно тот, кого я знаю и кто мне, несомненно, нужен. Им оказывается Григорий Маркович Фоменко, главный механик совхоза «Приморский».

Ну, можно ли выдержать два таких неожиданных открытия за один день? И я как оглашенный мчусь к себе в отдел, предупредив Кузьмича по телефону, чтобы он, ради бога, никуда не отлучался.

И Кузьмич, видимо заинтригованный моим отчаянным тоном, ждет меня в своем кабинете. Примчавшись, я с ходу все ему выкладываю.

— Что ж это такое, Федор Кузьмич? — волнуясь, спрашиваю я. — Ну, хорошо. Допустим, этот прохвост Фоменко переслал Меншутину какой-то подарок. Допустим даже, что это была взятка. Это что, повод, чтобы кончать с собой? Чушь какая-то!

— Ты, милый, не горячись и не задавай мне вопросы, на которые никто тебе пока все равно не ответит, — строго говорит мне Кузьмич и не торопясь достает из ящика стола наполовину пустую уже пачку сигарет. — Ты лучше расскажи мне еще раз, чем там у себя Меншутин занимается. Помнится, ты говорил, что он тебе на этот счет целую лекцию прочел.

— Он мне много лекций прочел, — сердито отвечаю я. — На самые разные темы. Например, как нам надо работать и как не надо. И как следует работать мне лично.

— Это все, милый, известно, — снисходительно машет рукой Кузьмич и заодно уж разгоняет перед собой дым от сигареты. — Это все пустяки. В Меншутине можно откопать и кое-что посерьезней. Так мне кажется.

— Между прочим, вы помните, как он настаивал на версии убийства? — спрашиваю я. — А до этого интересовался, не оставила ли Вера письмо. Помните?

— Помню, милый. Все это я прекрасно помню, — машет рукой Кузьмич. — Давай-ка насчет его работы, Меншутина этого.

— Они резервы сельхозтехники распределяют, — сообщаю я, старательно припоминая свой разговор с Меншутиным у него дома. — Да, и еще транспортные средства. Из московских автохозяйств получают списанные машины, но еще пригодные для использования в сельской местности. Специальное решение Моссовета есть на этот счет, по его словам.

— М-да… — Кузьмич задумчиво постукивает сложенными очками по столу.

Некоторое время мы молчим. Потом Кузьмич, вздохнув, трет ладонью седой ежик на затылке и сердито объявляет:

— Мы втягиваемся в неприятную историю, тебе не кажется? Придется, видимо, заняться этим Меншутиным, а? Что делать, возникает новая версия. Четвертая, кажется, так ведь? И отбросим мы ее, только когда отработаем до конца. Как положено. И посмотрим, на какую новую версию она нас выведет.

— Должен быть когда-то и конец, — ворчу я.

— Все, что имеет начало, имеет и конец, — философски заключает Кузьмич и снова вздыхает.

Я замечаю, что Кузьмич начал относиться ко мне чуточку иначе, чем раньше. Кажется, он стал больше видеть во мне коллегу, чем юного помощника. Вот это завоевание!

— Для отработки такой версии нам нужна помощь, — говорю я.

— Для отработки такой версии, — поправляет меня Кузьмич, — прежде всего нужен точный и умный план. Вот и давай на этот счет соображать. Звони Виктору Анатольевичу. Сейчас мы ему все эти твои новости доложим.

И Кузьмич уже совершенно машинально выдвигает ящик стола…

Итак, у меня теперь официальный помощник, Валя Денисов. Конечно, это не Игорь. Но работать с Валей можно спокойно. Он настойчив и методичен, и это как раз то, что сейчас требуется.

Прошло уже четыре дня после того, как я «вышел» на Меншутина и Фоменко. За это время мы успели предпринять и узнать многое.

Наблюдение за Меншутиным позволило установить некоторые его знакомства или, как мы говорим, «связи», представляющие для нас очевидный интерес.

Кстати, не меньший интерес представили и обстоятельства, при которых мы эти связи выявили.

Дело в том, что все рандеву Меншутин почему-то назначал в ресторанах. При этом всегда за обед или ужин расплачивался он один, а выбирать блюда и напитки предлагал своим собеседникам, и те это делали уверенно, привычно и без всякой оглядки на стоимость блюд. За четыре дня состоялось, ни мало ни много, пять таких встреч, правда два дня выпали на субботу и воскресенье. Пять встреч — с пятью лицами. Это были явно деловые встречи, порой даже по ходу разговора делались какие-то записи.

Мы, естественно, постарались установить, кто же были те люди, с которыми Меншутин встречался. И тут тоже выявилась весьма любопытная картина. Трое из этой пятерки оказались работниками организаций, с которыми Меншутин был связан по службе. В другое время и при других обстоятельствах в этом никто бы, разумеется, не заподозрил ничего дурного. Но сейчас… Так вот, один из них оказался заместителем директора таксомоторного парка, другой — главным инженером крупной автобазы, а третий — заместителем директора авторемонтного завода. Все люди, как видите, солидные, с положением, с немалыми правами и возможностями этими правами злоупотреблять, и, кстати, с партийными билетами в кармане, как, впрочем, и сам Меншутин. Четвертым же из его сотрапезников был представитель одного крупного южного совхоза, приехавший в столицу «пробивать» вопрос с транспортом. Совхозу требовалось немало: три легковых машины, молоковоз, два автобуса и ко всему еще токарный станок. Последние сведения мы почерпнули из официального письма, находящегося в управлении, где работает Меншутин. Между прочим, его встреча с представителем совхоза протекала по другому «протоколу»: платил за обед приезжий, а блюда и напитки выбирал Меншутин.

Но самой странной была пятая встреча. На этот раз Меншутин пришел в ресторан с женщиной, немолодой, очень полной, крикливо и богато одетой и необычайно вульгарной. Она все время обольстительно улыбалась и кокетливо поводила жирными плечами, но глаза ее оставались цепкими и холодными. Ни о каком романе Меншутина с этой женщиной не могло быть и речи.

Между прочим, она оказалась начальником московского цеха надомников одной подмосковной фабрики. Цех этот шил и раскрашивал какие-то модные галстуки и косынки, плел сетки и делал бог весть еще что по договорам с самыми разными, порой даже неожиданными организациями. В цехе этом было, вероятно, немало «секретов» производства, до которых мы даже не собирались докапываться. Ну, а какие могли быть дела у Меншутина с начальником этого цеха, даже предположить было трудно. Но дела безусловно были. Только ради них и состоялась та, зафиксированная нами, встреча в ресторане.

Как вы понимаете, одни эти встречи Меншутина уже могли насторожить нас и своим количеством, и составом участников, и, наконец, «протоколом». Но мы с самого начала решаем не спешить с выводами и, кроме всяких впечатлений, подозрений, догадок и предположений, а точнее, вместо них, попробовать добыть факты.

И вот было решено выяснить путь и результат официального ходатайства южного совхоза, представитель которого сейчас крутится вокруг Меншутина. На фоне, так сказать, бесчисленных других ходатайств из других мест, откуда представители к Меншутину не прибывали.

Кстати говоря, это придумали не мы с Валей и даже не Виктор Анатольевич. Мы для этого обратились за советом и консультацией к специалистам. У меня есть такой приятель Эдик Албанян, который не раз уже выручал меня в подобных ситуациях, а случалось, что мы вместе начинали или завершали подобные дела. Эдик работает в Управлении ОБХСС и высоко котируется в этой солидной «фирме».

Чтобы возможный путь указанного ходатайства не показался чем-то исключительным или даже случайным, Эдик посоветовал исследовать еще один аналогичный случай, допустим, с получением машин совхозом «Приморский», представитель которого, уже известный нам Григорий Маркович Фоменко, совсем недавно побывал в Москве.

Но это уже было нам с Валей и вовсе не под силу, хотя и представляло, как вы понимаете, чрезвычайный интерес. А потому после коротких переговоров «в верхах» эту задачу взял на себя сам Эдик.

Мы же сосредоточили свое внимание на ходатайстве южного совхоза. А оно, волшебным образом оттирая многих других претендентов, обрастало все новыми, радующими душу резолюциями: «согласен», «обеспечить», «разрешить», «к исполнению». Сам же представитель, забыв на время о званых обедах и всяческих возлияниях, носился по городу из одной знакомой уже нам организации в другую, всюду встречая со стороны приятелей Меншутина самый радушный прием и полное понимание.

Это «понимание» дошло до того, что в упомянутом выше таксомоторном парке он получил под видом списанных такие три «Волги», на которых, по словам раздосадованных водителей, можно было «еще пилить и пилить и привозить по два плана». Вслед за тем на известной нам уже тоже автобазе был получен «списанный» автобус, на котором, оказывается, «можно было возить хоть иностранных туристов», как выразился не менее раздосадованный бывший водитель этого автобуса и подтвердил кое-кто из слесарей и механиков, естественно, не подозревая, кто и почему их об этом спрашивает. Еще более странным путем был получен на одном из подмосковных заводиков указанный в ходатайстве токарный станок. Стоило только представителю совхоза съездить туда и буквально на полчаса заглянуть в кабинет главного механика. Ну, а молоковоз возник вообще из одних бумажек, как феникс из пепла. Мы даже не успели зафиксировать этот загадочный процесс. Механизм «списания» тут сработал так четко и стремительно, словно был рассчитан только на эту сферу деятельности.

Вся эта фантасмагория развернулась и закончилась за какие-нибудь пять дней. Затем последовал прощальный обед в ресторане, как водится, один на один, по известному уже «протоколу», во время которого, однако, ничего подозрительного из рук в руки передано не было. Но после обеда, в гардеробе, одевшись и дружески тряся друг другу руки, представитель южного совхоза, на минуту утратив бдительность, обронил фразу, смысл которой мы поняли только позже: «Остальное, значит, почтой. Как всегда…»

Эта неосторожная фраза и заставила нас с особым вниманием отнестись к последовавшему вскоре визиту Меншутина на Центральный почтамт, где им были получены деньги по трем почтовым переводам сразу.

На следующий день, с санкции прокурора, мы не без удивления изучаем эти переводы. На одном из них имеется пометка отправителя: «Зарплата за ноябрь», а на другом: «Премия и зарплата за декабрь». На третьем никакой пометки мы не обнаруживаем, но переводимая сумма намного превышает остальные. Обратные адреса двух переводов оказываются мне знакомы. Один Принадлежит совхозу «Приморский», другой — тому самому колхозу, куда в свое время ездила Вера. Третий адрес нам незнаком и принадлежит какому-то виноградарскому колхозу в Грузии. Этот адрес пополняет нашу картотеку.

В тот же день по всем трем указанным направлениям, в адреса наших отделов там, направляются поручения оперативным путем, то есть не вызывая ни у кого опасений и подозрений, проверить в указанных колхозах и в совхозе финансовые документы на предмет выявления там сумм, выплаченных некоему гражданину Меншутину, а также причин этих выплат.

Вечером, когда мы, как обычно, подводим итоги сделанного за день, Эдик насмешливо говорит:

— Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему один из моих клиентов в минуту откровенности имел нахальство мне сказать: «И при социализме можно жить, уважаемый Эдуард Монукович, надо только как следует изучить его законы». — «Изучить его законы вам придется теперь, — говорю. — До этого вы изучали только щели в них». Вот, понимаешь, фрукт. Это вам не какой-нибудь квартирный вор или бандит. Это образованный, начитанный человек, тихий, вежливый и притом с бешеной предприимчивостью. Вот и ваш, думаю, такой. Только он не ласкается, не прячется, он всех учит. Это тоже неплохой метод. Даже опаснее других.

Да, мы с Валей это прекрасно понимаем. Тем более что мы ведь не новички, и с «клиентами» Эдика нам уже приходилось не раз сталкиваться.

— Машину, прохвост, купил, новую «Волгу», — говорю я. — В гаражный кооператив втерся.

— Семечки, — машет рукой Эдик. — Кого сейчас этим удивишь? Мы поглубже копнем. У него небось где-то и домик есть в два этажа, кирпичный, с садом, на маму и двух братьев оформленный. Километров эдак за сто от Москвы, в какой-нибудь живописной деревеньке Ракитино или Вертушино. Да у него и кроме домика кое-что найдется, поудивительней.

И мы готовимся ничему не удивляться. Хотя это и не каждый раз нам удается.

На следующий же день у меня и у Вали состоялись две весьма любопытные и важные встречи.

Валя занял номер в той же гостинице, что и представитель южного совхоза, и уже вечером познакомился с ним в кафе на третьем этаже, где тот, усталый и издерганный, вяло ужинал в пределах своих скромных командировочных средств. Сдержанный и суховатый Валя, если требовалось, мог превращаться в общительного и веселого человека. Вскоре за столиком шла уже вполне дружеская и доверительная беседа, ради которой в складчину была даже затребована бутылочка коньяку.

Разговор продолжался затем уже в номере у Вали, где он потчевал гостя грибками из родных мест, откуда якобы и прибыл в столицу. Был Валя родом из-под Ярославля и потому о родных местах говорил с искренним воодушевлением. Ну, а прибыл он в столицу, оказывается, по неприятнейшему и труднейшему делу.

— Дай совет, Митя, — обратился он к новому приятелю. — Что делать? Как начать? Ты ведь через это прошел уже. Ты ведь всего добился.

И показал официальное письмо из «своего» колхоза с просьбой выделить ему кое-какие крайне необходимые транспортные средства.

Митя вздохнул, почесал за ухом и сказал, грустно взглянув Вале в глаза:

— Есть, Валя, там одна акула. Но с пустыми руками лучше к нему не суйся.

— А если прямо, как положено?

— Прямо, сам знаешь, когда еще будет и что. А этот все, что тебе требуется, в пять дней оформит. Вот как мне… — он снова вздохнул. — Потом, конечно, за две недели не отмоешься. А что делать? Мое начальство с меня тоже голову вместе с прической снимает. Нужна техника-то, до зарезу нужна. Вот мне эту акулу и указали. А уж жаден… Веришь, на его машине куда-то съездили, так я за бензин ему заплатил. Ну, а эта писулька ничего, милаша, не стоит, — Митя указал на ходатайство колхоза.

— Как же тогда?

— Тут, брат, целая механика. Вам надо иметь ходатайство областного управления сельхозтехники, понял? А они так просто его не дадут. У них уже все фонды давно выбраны. Им уже сто раз после этого отказано. Поэтому — что? Поэтому ты должен в областном управлении своем доказать, что технику тебе дадут, именно тебе, для твоего колхоза, понял?

— Как же я докажу? — спросил Валя.

— Вот, вот… Это, милаша, и есть первый фокус…

Митя вошел во вкус. Всегда, знаете, приятно наставлять ближнего, демонстрировать свое превосходство, свою сметливость и опытность. И Митя внушительно и вместе с тем лукаво продолжал:

— …Ты сперва получишь от этой самой акулы письмо в областное управление. Официально, на бланке, за подписями, все чин чином. Так, мол, и так. Есть, мол, возможность удовлетворить в порядке исключения.

— Он сам это письмо и напишет?

— Ни-ни. Совсем другой главк напишет. А его дело, когда из областного управления соответствующее ходатайство придет, выдать тебе что требуется.

— Что ж, мне, значит, в другом главке еще одну акулу искать надо? — испугался Валя.

Митя снисходительно похлопал его по плечу:

— Хе! И как только эдакого теленка за таким делом присылают, удивляюсь, ей-богу. Ну зачем тебе соваться в другой главк? Я ж сказал: это первый фокус акулы той. Он это письмо тебе сам организует, понял? А потом сам же тебе и технику, какая вам требуется, передаст. Когда ты ходатайство из областного управления доставишь.

— Непонятно, хоть убей, — покрутил головой Валя. — Ведь каждая гайка у нас заранее планируется, кому, сколько, чего. Так? И ты сам говоришь, каждая организация свои фонды выбрала уже. Откуда тогда твоя акула берет лишнюю технику?

— Откуда? Да все оттуда же, милаша. Из того же кармана Экономику изучать надо, понял? Не тебе, не тебе, ясное дело, а ей, акуле той, значит «Планируется»! — передразнил он Валю. — Круглый ты дурачок, я тебе скажу. А потому мотай на ус Планируются у нас только первоначальные поставки. Ясно?

— Не совсем, — вполне искренне признался Валя.

— Ну, как бы тебе объяснить? Вот, допустим, в плане главка стоит: в этом году ему предстоит получить от разных московских автохозяйств столько-то списанных легковых машин, столько-то грузовых, автобусов, пикапов и прочее. И далее составляется план поставок этой техники согласно заявкам областных управлений. Вот это и будут первоначальные поставки. Тоже не ясно?

— Пока ясно.

— Так вот эти первоначальные поставки у нас действительно планируются. Строжайшим образом. А дальше что получается? Одной области, допустим, уже не надо то, что им выделили, или столько, сколько выделили, а нужно другое, и пятой области тоже, и десятой. Жизнь-то бежит и скачет, все меняется. Да и резерв у главка имеется, им тоже надо распорядиться. Так, милаша, в течение года все время и накапливаются у главка неликвиды, другими словами, неликвидированные, не поставленные организациям фонды, в данном случае, к примеру, техники. Начинаешь кумекать, а?

— Вроде начинаю.

— То-то. Дальше легче пойдет. Так вот, эти самые неликвиды надо, значит, заново распределять. И это будут, милаша, вторичные поставки. Вот они-то уже никем не планируются. Гони их куда хочешь, лишь бы было к тому формальное основание. На усмотрение, так сказать. На затыкание дыр. Словом, муть. И в этой мути акула наша как рыба в воде. Уразумел? Ха-ха-ха!..

И, довольный своим каламбуром, Митя ткнул Валю кулаком в грудь.

— Вроде бы уразумел, — ответил Валя, когда его новый знакомый наконец успокоился. — Вот только с письмом из второго главка мне не все ясно. Как же акула твоя его получит, если…

— Не твое собачье дело, — сурово оборвал его Митя. — Заруби навсегда: чем меньше знать будешь, тем, в случае чего, меньше и отвечать придется. Понял? Письмо законное? Законное. Все! Тебя больше ничего не касается.

— Что ж, он мне так прямо из рук в руки и передаст то письмо или за ним в другой главк идти надо будет?

— У секретарши его получишь. Сейчас там новая, как с ней, не знаю. Лучше пока помалкивай. А с прежней не дай бог было про это дело заговорить. Сам он специально предупреждал. Ничего она не знала и знать не должна была. Получил письмо и пошел.

— Ну, и сколько же он берет за такие услуги?

— А он тебе сам скажет, не бойся. Это никого, кроме вас, не касается. Ну, и ты сам, конечно, не теряйся, — он подмигнул Вале. — Вот я, например, третью-то машину у колхоза куплю, через комиссионный. На таких условиях и взялся. У тебя как председатель? Мой слабоват, уступил.

Митя уже немало выпил и начинает хвастать, начинает «распускать хвост», слишком долго он был здесь унижен, подобострастен и ничтожен. Ему хочется самоутвердиться, этому поганенькому человечку.

Поистине, алкоголь великий разоблачитель. Ведь вот сидел в кафе этот самый Митя, такой скромненький, безобидный, усталый, и поначалу показался лишь жертвой, приневоленной кем-то к дурным поступкам. И вдруг — на тебе! — раскрылся в своей непристойной сути.

И Валя кривится от омерзения, передавая мне весь этот разговор. Между тем у меня в тот день произошла не менее интересная встреча.

Организовать ее мне помог Эдик через своих коллег в одном из районных управлений. Предварительно меня, конечно, достаточно подробно проинформировали, и уже на этой основе был продуман и составлен план предстоящей встречи.

И вот ко мне в отдел является, вызванная официальной повесткой, Софья Климентьевна Шорохова, та самая дама, которая за три дня до этого была в ресторане с Меншутиным. На этот раз она одета куда скромнее, рыжие волосы уже не скрыты под пепельно-нарядным париком, и на толстых пальцах оказывается всего одно скромное обручальное кольцо.

— Вот что, Софья Климентьевна, — говорю я, глядя в ее настороженные, но ничуть не испуганные рыжие глаза под толстыми угольно-черными бровями. — Хочу заранее предупредить. Можете отказаться отвечать на мои вопросы, и я не буду настаивать. Хотя отвечать, и притом правдиво, будет, мне кажется, в ваших интересах. Но, повторяю, можете и не отвечать. Это как вам угодно будет. Но вот рассказывать кому бы то ни было о нашем разговоре не советую. Прошу, словом, не рассказывать. Учтите, мы сейчас занимаемся делом, в сто раз более серьезным, чем все сомнительные комбинации в вашем цехе. И мы не позволим, чтобы вы нам тут помешали. Поэтому о нашем разговоре никто не должен знать.

Софья Климентьевна невозмутимо выслушивает меня, и при этом ни один мускул не дрогнет на широком, отечном, неестественно нарумяненном лице с множеством морщинок вокруг глаз, на висках и в уголках яркого рта. Я вспоминаю шутливое выражение одного отцовского друга: «Лицо — как дневник обмана и порока». Очень это подходит к физиономии почтенной Софьи Климентьевны.

Когда я умолкаю, она отрывисто, с хрипотцой спрашивает:

— Все?

— Вы принимаете мои условия?

— Да.

— Прекрасно. Тогда скажите, какие у вас дела с гражданином Меншутиным Станиславом Христофоровичем?

— Ха! Так и знала, — крякает она и все тем же хриплым, прокуренным голосом — а женский голос садится от курения, как замечено, быстрее и сильнее, чем у мужчин, — все тем же голосом продолжает: — Вижу, вижу, молодой человек, вы хорошо подготовились к разговору и кое-что уже знаете. Верно ведь?

— Кое-что знаем, — соглашаюсь я. — Но главное, это мы знаем, что вы неглупый и опытный человек. И все понимаете сами.

— Насчет этого не волнуйтесь, — она успокаивающе поднимает полную руку.

— Я, молодой человек, все понимаю. Не девочка. Но при моей чистой совести мне бояться нечего.

— Сейчас речь идет не о вашей совести, Софья Климентьевна, — усмехаюсь я. — Зачем касаться такого сложного вопроса? Я ведь вас о другом спрашиваю. И это вашей деятельности…

— Работы, а не деятельности, — недовольно поправляет меня Софья Климентьевна и поджимает губы.

— Пусть будет — работы, — охотно соглашаюсь я. — Так вот, работы вашей мой вопрос не затрагивает. Так ведь?

— При моей чистой совести и это не страшно, — упрямо и жестко повторяет она. — Но вот на пустяке, верно, вы меня подловили. Этому гражданину я кое-что достала.

— Прекрасно. Больше ничего лично мне от вас не надо, — сдержанно киваю я. — Вот только составим список.

— Ну, список-то невелик.

— Лучше припомнить все, Софья Климентьевна. Ведь мы к этому придем с двух сторон, и может получиться неудобно.

Она бросает на меня быстрый, лукавый взгляд и понимающе усмехается.

— Зачем же мне себя ставить в такое положение? Да и портить с вами отношения никому не хочется.

Все дальнейшее занимает у нас не более получаса, хотя список золотых изделий и «камушков» оказывается довольно длинным и в первый момент приводит меня в изумление. Такого я от Меншутина все-таки не ожидал. Эдик оказался прав.

Под конец я небрежно спрашиваю:

— Кстати, вы не знаете его секретаршу Веру?

— Такие дела, молодой человек, через секретарш не делаются.

Мы прощаемся, и Софья Климентьевна важно, даже победоносно выплывает из моей комнаты.

В конце дня мы обсуждаем результаты и этой встречи. Как и Валина, она в принципе особого удивления у нас не вызывает и никаких неожиданностей не преподносит.

По-настоящему мы удивляемся через два дня, когда приходят ответы на наши поручения об оперативной проверке финансовых документов в совхозе «Приморском» и в одном из грузинских колхозов, а также в колхозе близ Тепловодска. Тут нас ждут действительно неожиданные открытия.

Оказывается, во всех трех местах гражданин Меншутин С.X. является Штатным работником, и его зарплата, а также многочисленные премиальные, сверхурочные, аккордные и даже командировочные аккуратнейшим образом и регулярно высылаются ему в Москву.

Такого фокуса не ожидали не только мы, но и сам Эдик. Тем более что за эти дни Меншутин наведался еще несколько раз на Центральный почтамт, а также в свое почтовое отделение, и всюду его неизменно поджидали почтовые переводы. Всего их оказалось пять, в том числе два из колхоза в Прибалтике, где работает уже известный мне Освальд Струлис. И я вспоминаю и передаю Эдику наш со Струлисом примечательный разговор.

Словом, любопытные факты начинают всплывать вокруг гражданина Меншутина, настолько любопытные, что наш Эдик все больше загорается чисто профессиональным интересом к этому делу. Тем более что параллельное изучение им самим путей и результатов многочисленных ходатайств из совхоза «Приморский» дало точно такие же, как и у нас, «перспективные» результаты и окончательно настроило Эдика на боевой лад.

Но нам с Валей пока ни один из этих фактов «не светит», ни один из них не помогает проникнуть в причины трагедии, разыгравшейся месяц тому назад, темным ноябрьским вечером на стройплощадке.

— Ошибаешься, дорогой! — запальчиво восклицает Эдик. — Ты внимательно вглядись в эти факты, прошу тебя!

И вот мы следуем совету Эдика — мы внимательно вглядываемся в уже добытые факты. И за ними неожиданно начинают всплывать новые, тоже еще пока прямого отношения к Вере не имеющие. Но у меня постепенно начинает возникать ощущение, как в той детской игре: теплее… теплее… еще теплее… и вот-вот уже будет совсем горячо…

В областных управлениях сельхозтехники наши товарищи осторожно изымают письма из министерства о возможности предоставления транспортных средств сверх плана, письма, как вы помните, из другого главка, не меншутинского. Их присылают нам, и мы, тоже весьма осторожно, наводим соответствующие справки, так, чтобы никого в министерстве не встревожить. И выясняется любопытнейшее обстоятельство: никто в том главке таких писем не составлял, не подписывал и вообще ничего о них не слышал. Между тем письма эти были напечатаны на бланках этого главка и подписаны… Впрочем, обе подписи там оказались фальшивыми.

Между тем из Тепловодска пришло более подробное сообщение, чем из других мест. Это и понятно. Ведь там остался мой приятель Дагир, а он полностью в курсе дела, которым я занимаюсь. И умница Дагир сообщил мне следующее.

Меншутин незаконно зачислен на должность ремонтника при гараже и должен ежемесячно подписывать наряды и другие документы для получения зарплаты, премиальных, отпускных и прочих. Вот Вера и привезла от него очередные подписанные наряды и доверенность на получение денег.

Однако Дагир на этом не успокоился. Все так же осторожно и незаметно он докопался до этих нарядов, и оказалось, что в них вписана и… Вера. Таким образом, половина денег была получена на ее имя. Но один работник бухгалтерии по секрету рассказал Дагиру про странный эпизод, которому он случайно оказался свидетелем. Председатель предложил Вере оформить на часть «заработанных» ею денег дефицитные продукты в колхозе. На что Вера сказала, что деньги ведь не ее и не Меншутина, а какого-то его товарища, который, как председателю известно, и выполнил эту работу, но якобы срочно куда-то сейчас уехал. Председатель просто ахнул от такой наивности и, в первый момент не сообразив, начал было спорить и что-то Вере доказывать. Но только когда она воскликнула: «Выходит, по-вашему, товарищ Меншутин жулик, что ли?» — председатель опомнился и начал бить отбой. Но, кажется, было уже поздно, и Вера что-то заподозрила. Вот такой эпизод произошел, когда Вера привезла те документы.

Обратно Вера, кроме денег, увезла ящик каких-то дефицитных продуктов для Меншутина. Председатель хотел «организовать» такой же и для нее, но Вера категорически отказалась.

За время, истекшее со дня зачисления Меншутина на должность, колхоз получил из Москвы две легковые машины, два пикапа, микроавтобус и три грузовые машины. Словом, риск и затраты ловкача председателя окупились сполна, «его человек» действовал в Москве безотказно. А соседние колхозы, между прочим, не получили ничего, хотя нуждались в транспорте, конечно, не меньше, а то и больше и ходатайств слали тоже не меньше.

Итак, с одной стороны, Вера подписала явно незаконную бумагу. С другой стороны, она решительно отказалась и от денег, и от подарка председателя колхоза. Как это понять? Зная Веру, можно предположить только одно: Меншутин уговорил или обманул ее, а может быть, и просто заставил подписать ту бумагу. И вознаграждение за это Вера не пожелала получать ни в какой форме. Значит, она чувствовала вину. Можно представить себе ее состояние в то время. Как она, должно быть, металась, как мучилась, как искала выход!

В этом состоянии даже Вера, замкнутая, молчаливая, необычайно застенчивая, и та неминуемо должна была себя чем-то выдать окружающим, хоть чем-то поделиться с ними. С кем же? В первую очередь, конечно, с самыми близкими. Ведь вот, например, Вера решила уйти с работы. Теперь-то понятно почему. Дело тут не в болезни, не в усталости или неудовлетворенности работой. Дело тут в стыде и в страхе. Но главным образом в стыде, в неспособности к обману и в невозможности избежать его, пока она работает под началом Меншутина. И Вера поделилась своим решением уйти с Любой, с Катей и, кажется, с сестрой, с Ниной, как раз с самыми близкими ей людьми. Но поделилась не до конца, причину ухода она им не сказала, истинную причину. Не решилась. Может быть, она еще чем-то поделилась с этими людьми, хоть чуть-чуть приоткрылась им? Я теперь, кажется, пойму любой ее намек.

И я решаю проверить свои предположения.

Для начала я отправляюсь в Подольск, предварительно сговорившись с Ниной по телефону.

Мы встречаемся с ней в обеденный перерыв у дверей ее учреждения, и я провожаю Нину до дому. По дороге нам поговорить не удается. К сожалению, у Нины здесь, в Подольске, миллион знакомых, она не успевает сказать мне и двух слов, как уже с кем-то оживленно здоровается, что-то кому-то кричит и машет рукой или просто лучезарно и кокетливо улыбается.

Дома нас встречает, тоже пришедший обедать, ее супруг, невысокий, белобрысый крепыш с вкрадчивыми, обволакивающими манерами и рысьими глазами. Кроме него, в доме еще оказываются Нинина свекровь и старая-престарая, однако весьма говорливая бабушка, глухая и громкоголосая.

Эта самая бабушка переполняет чашу моего терпения, и я сухо объявляю, что мне надо поговорить с Ниной наедине. Никто, естественно, не возражает, все знают, откуда и зачем я приехал. Виктор — так зовут Нининого супруга — услужливо провожает нас в соседнюю комнату и осторожно прикрывает дверь. Теперь наконец я могу объяснить Нине, что мне от нее надо. И Нина задумывается, хмуря тонкие, подщипанные брови. Ей тяжело думать о Вере, я это чувствую.

— Ну вот однажды, — вспоминает наконец Нина, — она была у нас и спрашивает Витю: «Что бывает за обман?» А он говорит: «Смотря какой обман». А Вера говорит: «Ну, например, если человек получает то, что ему не положено». Ну, Витя, конечно, смеется. А я вижу, у Верки губы дрожат. А Витя спрашивает: «Что ж он, по фальшивым документам чего-то получает?» — «Нет, говорит, не по фальшивым, но нечестно». Витя говорит: «Так не бывает. Если документы в порядке, значит, все честно». А Верка моя трясет головой и чуть не плачет. «Бывает, говорит, бывает. Я знаю». Ну, словом, ни до чего не договорились. Не захотела она больше ничего сказать. Она вообще о своей работе ничего не рассказывала. Как будто в почтовом ящике работала и одни секреты у них там.

Вот и все, что Нина может вспомнить. К сожалению, это ничего не объясняет. Хотя и свидетельствует, в каком напряжении и страхе жила Вера все это время, как терзала ее мысль о неправде, о нечестности сегодняшней ее жизни.

На следующий день, в обеденный перерыв, я еду к Любе. Но в министерство на этот раз не захожу, а встречаюсь с девушкой на улице, у входа. Мы сворачиваем с Садового кольца на какую-то узкую, тесную улицу.

— Скажите, Люба, вы не замечали, чтобы Вера что-то скрывала, чего-то боялась? — спрашиваю я.

— Нет, — подумав, качает головой Люба, — этого я не замечала. Она, по-моему, нервничала, она… вы говорите, боялась?

— Ну, может быть, вам что-то показалось странным в ее поведении, что-то вас удивило?

— Ну что же могло меня удивить? У нее своя работа, у меня своя…

— Но по каким-то делам вы все-таки сталкивались?

— Какие там дела, — Люба машет рукой. — Передам на подпись бумагу или письмо, попрошу конверт, чистый бланк.

— У каждого главка свой бланк?

— Конечно. Ой, я вспомнила, что меня однажды удивило, — Люба усмехается. — Пустяк, конечно.

— Все-таки что же?

— Однажды я встретила Веру в секретариате, она несла бланки другого главка, не нашего. Увидела меня и почему-то смутилась. А может, мне и показалось.

— Какого именно главка, не помните?

— Конечно, помню…

И Люба называет мне тот самый главк, на бланках которого были отпечатаны фальшивые письма в областные управления сельхозтехники.

— …А потом, — продолжает вспоминать она, — ну, буквально через час, наверное, я зашла к Станиславу Христофоровичу с бумагами, а он диктует что-то Вере, она печатает. Увидел меня и сразу умолк, прямо на полуслове. Так это странно мне показалось. А печатала Вера на бланках того главка, я заметила. Это меня тогда тоже удивило. Но все это, в общем, тоже пустяки.

— А кому эти письма адресовались, вы не знаете?

Люба пожимает плечами.

— На места шли. Но обычно мы все письма сдаем в экспедицию. А эти… Вера сама приезжим товарищам отдавала. Я, например, у Фоменко такое письмо видела. Вера сказала, что так начальство велело. Вполне возможно, кстати. Но ведь вам надо, наверное, совсем другое? Вы мне поточнее скажите, что именно.

Я чувствую, как Люба мечтает хоть чем-то быть мне полезной. Она и не подозревает, что уже мне помогла.

— Что же еще вы помните странного в ее поведении? — спрашиваю я. — Может быть, она делилась с вами какими-нибудь неприятностями?

— Неприятностями?.. Не помню… Знаете, вот однажды она мне сказала… когда я ее попросила… — Она вдруг смущается, — ну, в общем, не рассказывать девчатам про одну историю… А Вера мне говорит: «Ох, устала я от чужих секретов! Ты даже не представляешь, как устала». И такая, знаете, тоска у нее в голосе была, ой, прямо невозможно! Сейчас и то вспомнить не могу спокойно.

Люба отворачивается.

Мне уже многое ясно с этими фальшивыми письмами. Я теперь вижу, как постепенно запутывалась Вера, как все глубже затягивал ее Меншутин в это болото. И росло, росло отчаяние в ее душе. Ведь она все яснее начинала понимать, что вокруг нее происходит. Петля затягивалась все туже. И выхода Вера не видела.

Тем временем, сделав круг по каким-то соседним переулкам, мы возвращаемся к зданию министерства. И обеденный перерыв у Любы тоже подходит к концу.

Мы прощаемся, я благодарю, и Люба с надеждой и удивлением спрашивает:

— Неужели я вам чем-нибудь помогла?

…В конце дня я наношу визит Кате Стрелецкой. И он оказывается самым важным из всех.

Катя, высокая, тоненькая, стремительная, одета как и в первую нашу встречу. На ней потрепанные джинсы и полосатая, похожая на матросскую тельняшку, кофточка. Она курит сигарету за сигаретой, кипит, возмущается и горюет.

— Словечка она про работу свою не говорила. А уж если она не хотела, так тут клещами из нее ничего не вытянешь, из этой дурехи. Я до сих пор успокоиться не могу. Надо же! Так глупо. Так по-идиотски! — она стучит кулачком по колену. — Вот только заладила: «Уйду». Почему «уйду»? А ей, видите ли, тяжело. Целый день за столом с маникюром сидеть тяжело. Поишачила бы она, как я.

В этот момент в коридоре раздается телефонный звонок. Катя мгновенно вскакивает с дивана, чуть не опрокинув стоявшую возле нее пепельницу, и выбегает. Она все делает вот так же порывисто и стремительно, уверен.

— Не туда попали, молодой человек, — слышу из коридора ее энергичный голос. — Да, да. Привет.

Катя вбегает в комнату и неожиданно как вкопанная останавливается на полпути к дивану.

— Слушайте, — говорит она, проводя рукой по лбу. — А ведь я кое-что вспомнила. Как-то вечером я сидела у Веры, и вдруг ее позвали к телефону. Звонила какая-то Елизавета Михайловна. И Верка моя чуть не плача ей говорит: «Ну откуда я могу знать? Вы же видите, я дома… Да никогда этого не было… Ну и выясняйте на здоровье. А меня оставьте в покое». И еще что-то в этом роде. И вернулась расстроенная, конечно. И, по своему обыкновению, ничего не желает рассказывать. Вы когда-нибудь видели такую женщину, которая лучшей подруге ничего не рассказывает? Я ей в шутку говорю: «Что, чужих мужей крадешь? Давай, давай, не теряйся». А она с таким испугом на меня взглянула, будто и в самом деле чужого мужа украла. О господи! Вот вспомнила и расстроилась.

— Так вы ничего больше и не узнали?

— Так и не узнала. А весь вечер приставала. Интересно же, Верке вдруг чья-то жена сцену закатывает.

Вскоре мы с Катей прощаемся.

Но этот телефонный разговор не выходит у меня из головы.

Вечером я рассказываю о нем Вале и Эдику, и в конце концов после немалых раздумий и споров у нас рождается план новой операции.

Дело в том, что Меншутин уезжает в командировку. Причем весьма активно ее добивается. Все это сейчас нам на руку. Если бы он не уезжал, операцию пришлось бы отменить. И это было бы очень досадно.

Нам нужны последние доказательства.

Вернее, последние нужны Эдику. У нас нет и первых.

Эдик же полон азарта и гнева.

— Ты, дорогой, не представляешь до конца социальной опасности Меншутина. Серьезно тебе говорю. Не улыбайся, пожалуйста, — с горячностью объявляет он, сердито блестя своими черными глазами, и начинает загибать пальцы. — Вот, гляди сам, пожалуйста. Разложение государственного аппарата — раз. Подрыв доверия к нему со стороны граждан — два. Нравственное калечение людей, всеобщее убеждение, что только обманом, взяткой, обходом закона можно чего-то добиться. Шуточки? — Эдик смотрит на нас с Валей бешеными глазами и, сделав паузу, продолжает: — Или думаете, сотни лет Россию разворовывали и не разворовали, так и сейчас не разворуют?

— Мы именно так и думаем, — серьезно говорит Валя. — По долгу службы.

Но Эдик никак не реагирует на его иронию.

— Что же прикажешь делать, а? Стрелять? — рычит он. — Если больше ничего не действует.

— Только не это, — качаю головой я. — Пока что давай ловить. С поличным. Вот, например, Меншутина. Он едет завтра, это точно?

— Да, — кивает Эдик и нервно закуривает. — У него билет на поезд уже куплен. Отходит в десять тридцать пять.

Я поворачиваюсь к Вале:

— Ты его проводишь. С вокзала звони мне. И я начинаю действовать. Договорились?

Так все на следующий день и происходит.

В положенный час звонит Валя:

— Уехал. Вагон семь. Между прочим, в девятом вагоне едет Жанна.

— Ого! — не выдерживаю я. — Сюрприз.

— Не такой уж и сюрприз, — спокойно, почти равнодушно возражает Валя и добавляет: — Этого следовало ждать. Ну, счастливо.

Последние слова его означают, что теперь очередь действовать мне.

И я берусь за телефон.

А еще через час я сижу за столиком в кафе и с нетерпением поглядываю на часы. Что за причуды назначать деловые свидания в кафе! А впрочем, почему бы и нет? К себе в отдел приглашать эту женщину мне не хотелось. Еще меньше желания у меня было идти домой к ней и снова попадаться на глаза той злобной старухе. Так что, пожалуй, встреча в кафе не такая уж плохая идея.

Но вот наконец с улицы появляется знакомая статная фигура. Сквозь стеклянную дверь я вижу, как Елизавета Михайловна скидывает у гардероба пушистую шубку и оказывается в строгом темном платье с замысловатым кулоном из черненого серебра на груди. Около зеркала она поправляет двумя руками пышную прическу и спокойно, с достоинством проходит в небольшой зал, оглядывает его и направляется в мою сторону.

Я встаю, подвигаю ей стул и заказываю подошедшей официантке кофе и пирожное.

— Извините, Елизавета Михайловна, — говорю я, — что вынужден был вас побеспокоить.

— Пожалуйста.

— И за выбранное место для встречи. Но хотелось…

— Это лучше, чем если бы вы пришли ко мне домой, — сухо перебивает она меня.

— Вот и я так думал. А дело в следующем. Открылись новые обстоятельства, которые требуют уточнений. И в связи с отъездом Станислава Христофоровича мне приходится обратиться к вам.

На узком, бледном лице ее ничего не отражается. Удивительно флегматичная особа.

— Пожалуйста, — вяло говорит она. — Если чем-нибудь могу быть вам полезна.

— Хочу предупредить вас, — продолжаю я. — На всякий случай. Все, что вы мне сейчас скажете, автоматически становится нашей профессиональной тайной, и никто об этом не узнает. В этом мы напоминаем врачей.

— Я не собираюсь открывать вам никаких тайн, — пожимает плечами Елизавета Михайловна.

— Как знать, чего коснется наш разговор, — возражаю я. — Теперь второе. За это вы меня тоже заранее извините. Я прошу вас быть со мной правдивой. Лучше вообще не отвечайте. Ведь мы все вынуждены будем проверить, как вы понимаете. И может получиться конфуз.

— Второе ваше предупреждение тем более излишне, — холодно говорит Елизавета Михайловна.

— Тем лучше, — киваю я. — А спросить мне вас хотелось бы о двух обстоятельствах. Они, как вы, наверное, догадываетесь, касаются Веры Топилиной. Мы продолжаем расследовать причину ее смерти. Для этого нам надо все о ней знать. Так вот. Первый мой вопрос, очевидно, весьма деликатный. Поэтому прошу вас помнить мое первое предупреждение. Речь идет о вашем телефонном звонке Вере. Месяца три тому назад. Я могу вам напомнить только то, что отвечала вам Вера: «Откуда я могу знать?», «Вы же видите, я дома», «Выясняйте на здоровье», «Оставьте меня в покое». Ваше имя она назвала в самом начале разговора.

По мере того как я говорю, бледное лицо Елизаветы Михайловны заметно розовеет.

— К судьбе Веры этот разговор отношения не имеет, — сдержанно замечает она.

— Значит, вы вспомнили этот разговор. Поверьте, мне так же неприятно спрашивать вас о нем, как вам отвечать. Но… Я вам скажу кое-что о судьбе Веры. Дело в том, что сейчас уже можно считать твердо установленным: она покончила с собой.

Елизавета Михайловна в испуге всплескивает руками:

— Не может быть… Ведь Станислав Христофорович…

— Да, он тоже считает, что это не может быть. И очень хочет, чтобы этого не было. Даже убеждал меня. Вы, наверное, помните. Очень настойчиво убеждал.

— Помню…

Стынет кофе, не тронуто пирожное. Слишком крутой, напряженный и трудный разговор сразу возникает между нами.

— Станислав Христофорович, — продолжаю я, — если помните, говорил: молодая, в общем здоровая, психически нормальная девушка не может покончить с собой. Да и особых неприятностей у нее, по его словам, не было. Помните?

— Да…

— И все-таки это случилось. А Вера была действительно молодой, в общем здоровой и, конечно, психически нормальной. Но вот неприятности у нее, видимо, были. И немалые, надо полагать.

Елизавета Михайловна молчит, низко опустив голову. Я вижу только ее мраморный лоб в еле заметной сетке морщинок и пышные, с легкой проседью волосы.

— И еще, — добавляю я. — Вера была удивительно совестливым и правдивым человеком. Вы это заметили?

— Заметила… — еле слышно произносит Елизавета Михайловна, не поднимая головы.

— Значит, что-то случилось, чего она не могла вынести, — продолжаю я. — И случилось не сразу. Она давно жила в странно угнетенном состоянии. И тот разговор с вами…

Но Елизавета Михайловна не дает мне закончить. Она вскидывает голову, и, глядя мне в глаза, со сдержанным волнением произносит:

— Ну, хорошо, хорошо. Я вам скажу. Я вижу, у вас, как это ни удивительно, есть сердце. Но у меня оно тоже есть. И перед Вериной смертью… перед ее могилой… я… — она нервно достает из сумочки платочек и мнет его в руке. — Я тоже не буду молчать. У меня больше нет сил… если хотите. Такой девочке… уйти из жизни. Из-за чего?.. Это безумие какое-то… Но тот звонок… Я сама обезумела… — Голос ее прерывается, она умолкает, потом, сделав над собой усилие, говорит дальше: — Мой супруг не очень-то постоянен, надо вам сказать… Я заметила. Он пытался ухаживать за Верой. Но тут его постигла редкая неудача… Она оказалась лучше, чем он о ней думал. Но одно время, мне показалось… И я позвонила… Ну, дура. Старая дура. Что вы хотите…

Она снова опускает голову и прикладывает платок к глазам.

— Простите, Елизавета Михайловна, — говорю я. — Но, к сожалению, это не все, о чем я хотел вас спросить. И даже не самое главное. Вы разрешите?

— Пожалуйста… — шепчет она.

Черт возьми, как тяжело вести такой разговор. Никакой другой, кажется, не требует столько душевных сил и нервов, и так не выматывает тебя самого. Заглядывать в исстрадавшуюся душу другого, особенно женщины, причем достойной и гордой женщины, это, если хотите, испытание для собственного достоинства и гордости. И только неотступная мысль, что я должен исполнить свой долг, не только служебный, но и нравственный, заставляет меня дойти до конца того пути, которым прошла Вера, и найти, и наказать того, кто искалечил, нет, кто, выражаясь по старинке, загубил ее жизнь.

— Вот о чем еще я хотел вас спросить, — с усилием говорю я.

Как мне хочется ей сказать: да плюньте вы наконец на вашего самодовольного и подлого муженька. Что у вас, нет самолюбия, что ли? Он не заслуживает вашей любви и защиты.

Но всего этого я не могу себе позволить. Это запрещенный и низкий прием. Она сама должна прийти к такой мысли, только сама. Она жена, она много лет рядом с ним, и я не знаю, что у нее в душе родилось и что умерло за это время. И я могу причинить лишнюю боль, могу оскорбить в ней что-то, разрушить. Нет, нет, все это я ей не скажу. Я скажу другое.

— …Вот какой вопрос, — повторяю я. — В тот, последний вечер, когда Вера… покончила с собой, она зашла к вам. Вы помните этот визит?

— Да… — напряженным, почти звенящим шепотом отвечает Елизавета Михайловна, по-прежнему не поднимая головы, и комкает в руке платок.

— Ее на улице дожидался один человек. Ее возлюбленный. Которому она обещала в тот вечер ответить «да» или «нет». Обещала после того, как побывает у вас. Она на что-то надеялась, мне кажется.

— О-о… — мучительно стонет Елизавета Михайловна, прижимая платок ко рту. — Какой ужас…

— Перед этим Вера побывала в одной гостинице и привезла вам оттуда, от некоего Фоменко, какой-то сверток. Она долго была у вас, Елизавета Михайловна. Очень долго. А когда вышла, то сказала этому человеку: «Нет, Павлуша, ничего у нас не получится». Она простилась с ним. А через чае…

— Перестаньте! Я не могу это слышать!

— Это надо знать, Елизавета Михайловна. Потому что это правда. Так было.

— Все равно. Я вам скажу, как было… — Она поднимает на меня покрасневшие от слез глаза. — Тогда… в тот вечер… Станислав Христофорович кричал на нее… он ей сказал, что пойдет под суд… только вместе с ней… Что она преступница… что будет сидеть в тюрьме… Что… что…

Елизавета Михайловна роняет голову на грудь, плечи ее трясутся.

Вот теперь все, теперь у меня нет больше вопросов и нет сомнений.

Вечером я обо всем докладываю Кузьмичу. Здесь и наш следователь Виктор Анатольевич, Валя, Эдик Албанян и начальник его отдела.

— Он теперь никуда не денется! — горячится Эдик. — Факты взяток закреплены уже по «Приморскому», по Грузии и Тепловодску. А завтра я еду в Прибалтику.

— Вы по Москве-то работаете? — спрашивает Валя. — Мы ведь дали вам все его связи тут.

— Мы к ним добавили еще, — усмехается начальник Эдика.

— Ох, громкое будет дело! — Эдик потирает руки. — Увидите.

— Громкое будет, если разрешит руководство, — рассудительно замечает Валя и обращается к Кузьмичу: — А как будет по нашей линии, Федор Кузьмич?

— А никак.

Кузьмич выдвигает ящик стола, шарит там рукой и наконец выуживает пачку сигарет, достает оттуда последнюю, секунду смотрит на нее и, вздохнув, закуривает. Потом с ожесточением мнет пустую коробку и швыряет ее в проволочную сетку возле своего кресла.

— Что значит — никак? — насупившись, спрашиваю я.

— То и значит. Дело о самоубийстве Веры Топилиной, полагаю, закончено. Так, что ли, Виктор Анатольевич?

Наш следователь досадливо кивает в ответ.

— Именно так, — говорит он. — Завтра напишем постановление. И в архив.

— Как — в архив?!

— А так, — пожимает плечами Виктор Анатольевич. — Доведения до самоубийства ты тут не докажешь.

— Так я и думал, — хладнокровно замечает Валя.

— Что же получается? — еле сдерживаясь, говорю я. — Этот подлец будет спокойно жить дальше, а…

— Он не будет спокойно жить дальше! — вскочив со стула, горячо восклицает Эдик. — Что ты говоришь! Он же преступник! — Красный от возбуждения, он поворачивается ко мне: — И я тебе вот что скажу, слушай. Его разоблачила Вера. После смерти. Понимаешь? А ее смерть еще усугубит его вину, увидишь. Суд учтет факт самоубийства человека, которого Меншутин втянул в преступление. Это же факт, что он ее втянул.

— Но он ее довел до самоубийства, — не сдаюсь я.

— Докажи, — предлагает Кузьмич. — Жена не даст официальных показаний. Она тебя предупредила. Кто еще? Павел? Это не свидетель. Ты сам понимаешь. А насчет суда он прав, — Кузьмич кивает на Эдика. — Морально Меншутин ответствен за это самоубийство. Но и все. Что поделаешь? Дела, милые мои, кончаются иной раз и так…

Да, кончаются и так. И сдаются в архив. Дело раскрыто, и дело закрыто. Я прошел по третьей петле и, увы, оказался там, откуда начал.

Такого еще у меня не бывало, и у моего друга Игоря тоже. Завтра я ему все расскажу. Завтра он наконец выходит на работу.