Игры без чести

Что лет двадцать назад он бы с этой своей нравственностью, принципиальностью и, как ей казалось, недалекостью был бы абсолютно счастлив – в эпоху, когда на людей с техническими профессиями был спрос, когда среди шушукающихся по кухням и сомневающихся встречались эти подслеповатые самоотверженные счастливцы, искренне верящие и готовые стараться на благо народа, довольные тем, что обретают взамен… Он был весь в отца – простодушный, мужиковатый, грубоватый, где надо, немногословный, категоричный в суждениях, но без юношеской вздорной пылкости.

В студенческой жизни Славка участия почти не принимал, но в силу хорошей успеваемости и в первую очередь внешних данных был в приятельских отношениях со всем потоком. Девочек было мало, но все они, разбалованные пристальным вниманием противоположного пола, пытались при этом добиться Славкиного внимания, причем делалось это избитыми, со школы знакомыми ему приемами. И для Славки все они были просто «девочками». Периодически возникали разнообразные соблазны, но он верил в нее, одну-единственную, которая бы разительно отличалась от остальных. Иногда проскальзывала мысль воспользоваться повышенным дружелюбием какой-нибудь одной из общей заинтересованной массы, но это все-таки шло вразрез с его принципами и представлениями о морали.

Что и говорить – у Вадика дела обстояли совсем иначе. Интерес был жаркий, страстный и даже местами специально преувеличенный, чтобы шансов больше было.

– Понимаешь, кто не просит – тому не дают, – говорил он и гнусно ржал. Знакомые девочки вздыхали, что они как ангел и черт. Вадик в шестнадцать лет был маленьким, кудрявым с горящими глазками-угольками. Страшный – вообще не то слово, зубы эти ужасные, как у грызуна, большие и кривоватые, очки, ростом не вышел, лицо, испоганенное уже не столько прыщами, сколько желто-малиновыми кратерами от них. Было, правда, и одно выигрышное обстоятельство – в те же шестнадцать он уже был обильно волосат, и черная густая неудержимая курчавость неистово рвалась даже из-за незастегнутой верхней пуговицы рубашки, вылезала из-под манжет, мужественно темнела на костяшках пальцев. Сам он был эпатажным гундосым занудой, изысканным пошляком, и, как ни странно, девочки, пищащие: «Фу… иди отсюда, маньяк противный», – испытывали при этом странное азартное жаркое чувство. И вскоре нашлась одна из параллельного класса, пригласившая Вадика и еще подружек к себе домой. Это был некоторый фарс, так как прилюдно общаться с Ильницким было как бы позорно. Неясно, и какие именно цели преследовала она, показывая по видику пресловутые «японские мультики», вначале девяностых известные всем прогрессивным эротоманам. Вадик, теребя ее узкую холодную руку, шептал что-то вроде: «Я был бы счастлив подарить свою девственность такой женщине, как ты». То, что он так открыто говорил о своем непрестижном статусе при всех, даже на уроках, было так дико и необычно, что напрочь разбивало заготовленные примитивненькие сценарии в девчоночьих головах и повергало их в беспомощное оцепененение. Ведь все, что он говорил ей тогда, было как из книг про Анжелику, это были хорошие, правильные слова, какими другие мальчики не пользовались. Вадик и сам искренне верил, что каждая девочка – прекрасна, что она как священный сосуд, как прекрасный цветок, о чем сообщал страстным голосом, натуралистично задыхаясь от чувств. Сосуды и цветы начались еще лет в четырнадцать, и, несмотря на постоянные отказы и даже легкое битье, все-таки свой первый «настоящий» поцелуй Вадик сорвал в раздевалке на танцах. Причем девочка потом по секрету рассказывала подругам, что он целуется как бог. И многие из них, конечно, не замедлили проверить ее слова на собственном опыте. Возможно, именно из-за этого и появилась эта странная строгая девочка из параллельного класса.

Жили они зажиточно, девочка даже побывала за границей (сколько шуму было только из-за одного ее диковинного, глянцево-флуоресцентного пенала!), сама она была, конечно, довольно заносчивой, даже, можно сказать, строптивой, и Вадик был несколько удивлен ее приглашением. Возможно, она хотела зачем-то окончательно добить захлебывающихся от зависти подружек. Возможно, игра зашла слишком далеко, но когда они под жаркую Вадиковскую болтовню оказались в спальне, отступать было уже некуда. Все произошло быстро, она, растерянная, сбившаяся с курса, даже говорила ему: «Да не так, не отжиматься надо…»

Продолжения не было, но почти при каждой встрече Вадик, блестя глазами, целовал ей руку, и никто толком не понимал, издевается ли он. А девочка не понимала, приятно ли ей.

Славка с некоторым осуждением слушал Вадиковские рассказы об этих и других похождениях. Но когда наметилась большая вечеринка в честь окончания сессии, куда его, конечно же, приглашали, решил все-таки сходить.

Вечеринка проходила дома у сокурсницы, вернее, у ее родственников, уехавших куда-то на пару недель. Не зря она училась в политехническом – все было рассчитано идеально. Трехкомнатная квартира, семеро приглашенных. Она восьмая. Кому-то из парней не хватало пары, поэтому позвали подружку, не из их круга, не из института вообще, но барышню страшно веселую, компанейскую и, главное, легко относящуюся к половой близости. Данный вопрос больше всего волновал зачинщицу торжества в контексте Славкиной невинности, о которой, затаив дыхание, толковал весь женский состав группы. Сама она была, увы, при парне и самолично убедиться в правдивости этих слухов не могла.

В том, что случилось в ванной перед кривым зеркалом с чужими туалетными принадлежностями, неприятно рассыпанными на шаткой полочке и по краям нечистого умывальника, Славка не увидел ничего святого, светлого, о чем грезилось ему раньше. Неприятное состояние уплывающего равновесия: зыбкое все, будто где-то в сознании винными парами образовалась дыра, и в нее призрачным дымком улетают привычные чувства, ощущения, мысли… все размытое какое-то. Он неистово справился с задачей, и девчонка (да нет, бабенка, что там таить), сперва вспыхнувшая из-за его мужской невнимательности и возникшей угрозы снова забеременеть, быстро оттаяла, повозив носом по его белой безволосой груди, оголившейся на пару пуговиц. «Как ты меня… аж болит там все», – сказала она, кокетливо подмигнув, когда они прощались, и Слава наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

Но последствия этого приключения оказались куда более трагическими, чем думалось Славке на следующее угрюмое утро. В конце концов он даже признал, что было хорошо – и ему и ей – и что это есть вся проза жизни, жизненный механизм, все, что говорил Вадик… без этого никак нельзя.

Буквально через пару дней в институте была диспансеризация. Она предусматривала и поверхностный осмотр того, что вдруг начало жечь и чесаться буквально за полчаса до входа в кабинет.

– А это что за выделения? – спросил врач. Не спросил, а констатировал.

В кожвендиспансере, куда его направили за результатами анализа, был произведен своеобразный допрос, дабы выявить очаг заболевания. Не желая навлечь тень ни на кого из знакомых, Славка угрюмо сказал, что имени девушки не знает (а ведь так оно и было!) и произошло все спонтанно, в подъезде, номер дома он не помнит, так как был пьян.

Несмотря на отсутствие неприятного осадка по отношению к открывшейся половой теме, после этой истории чистоплотный, щепетильно относящийся к здоровью Славка стал любыми способами избегать встреч с компанией, что была тогда на вечеринке. Возможно, это был какой-то психологический ступор, который должен был со временем исчезнуть. Ведь опыт в ванной был повторен у Вадика дома уже с другой женщиной и без тяжких последствий. Но из-за прогулов, не таких уж и солидных, Славку вдруг неожиданно отчислили. Несмотря на оформленную академку, забрали в армию. Были, конечно, варианты, но Зоя Михайловна вообще выступала против высшего образования и верила почему-то, что военная служба пойдет сыну на пользу. К тому времени у нее имелось два магазина и цех по пошиву «канадских» дубленок, так что особого толка от специальности физика-атомщика она не видела, а сбить с него романтическую блажь не мешало бы.

14

Классические проводы не удались. Напиваться и куролесить с компанией Славка не любил, и шумная часть мероприятия удачно прошла без его участия. Вчетвером пошли гулять по Киеву. Светило солнце – первое, жаркое почти, весеннее, – растапливая остатки почерневшего твердого снега, прилипшие с краю на урны и по углам тенистых дворов в центре города. Киев удивительная столица – где еще можно пройти по центральной улице и сразу за величавой площадью с гостиницей и музеем Ленина упереться в глухой, местами труднопроходимый парк! Огромный, безлюдный, полный каких-то особенных шумов и шорохов, какие встречаются обычно далеко за городом. Только где-то внизу монотонно, едва слышно гудит и позвякивает шоссе на набережной.

Вадик пришел с красивой черноволосой девочкой в короткой юбке с тремя красными пуговицами и флуоресцентно-ярких бирюзовых лосинах. Ей было лет четырнадцать – неоформившееся, неоднозначное какое-то лицо, кошачье и нездоровое одновременно, детские ресницы, с которых осыпается тушь. И вообще вся она, какая-то слюнявая, мокрая, казалась отчего-то очень грязной, хотя глаз при пристальном сканировании ничего конкретно грязного не находил. Со Славкой тоже была девушка, немного другая, но тоже в лосинах. Они нашли место с сухими скамейками и вдали от глаз редких прохожих стали целоваться. Славка чувствовал, что по идее в его жизни сейчас должно произойти что-то важное. Девочка эта, семнадцатилетняя Танюша, похожая на черного кокер-спаниеля, кареглазая, смугленькая, как экзотическая конфета с корицей, сидела на нем верхом, крепко обвив ногами. Они встречались уже почти три месяца, два из них прошли вполне целомудренно, а несколько недель назад невероятно трогательно, в атмосфере крайней теплоты и нежности между ними произошло то, что с ней случилось впервые.

В воздухе нестерпимо пахло весной, на набухших почках повисли крупные капли, из-под прошлогодней серо-коричневой листвы вовсю лезла зелень. Таня сидела счастливая, прижавшись к нему всем телом, и сладко вздыхая, говорила, что будет его ждать. И писать письма. А Славка отчего-то чувствовал себя мерзавцем, потому что перспектива поездки куда-то вон из города, смена всего этого комфортного и бестолкового на азарт выживания в новых враждебных условиях радовала его, хотя, прощаясь с милой Танюшей, нужно было печалиться. Пальцем он нащупал маленькую дырочку в лосинах, в том самом месте, где они чаще всего и рвутся. Блестящая ткань была сильно натянута, и до искомого места оставалось еще сантиметров пять. Это был акт дозволенного любопытства, и Славка снова помрачнел оттого, что делается все не так, без фейерверка чувств. Ткань ее трусиков ощущалась под подушечкой пальца как мягкий щенячий животик.

Вадик со своей партнершей целовались, широко открывая рты и чавкая, потом свалились со скамейки, и девочка, кажется, больно ударилась, но, чтобы его не расстраивать, виду не показывала.

Но по крайней мере в одном Славка был честен перед собой и, готовясь к отъезду, как бы ни велик был соблазн, не стал прощаться с Танюшей так, как хотелось ей. Он был сдержан и немногословен и именно в момент окончательной разлуки испытывал к ней самые светлые, самые нежные чувства, удивляясь, что в них нет при этом ни грана любви. Хотя что такое эта любовь? Она представлялась ему чешуйчатым монстром в красном полумраке, как какой-то неопределенный клубок, потеря рассудка, жар, боль и сладость, сплавленные намертво, то, что захлестывает, выбивая дыхание, и само потом становится воздухом.

В условленное время пятеро восемнадцатилетних притихших пацанов собрались в военкомате с вещами. Тогда, на вокзале, в глазах добродушного прапора было и впрямь много искреннего и неожиданного сочувствия.

– Ну шо, хлопці, поїхали?

Воинская часть находилась на северо-западе, в полесье, где-то за Ковелем. Славка тогда с особым увлечением читал едва появившиеся книги Солженицына, публиковавшиеся в толстых журналах отрывки из диссидентских воспоминаний. Готовясь к армии, он вообще-то представлял себя немножко врагом народа, осужденным по 58-й статье. Ковель, знакомый ему лишь по описанию в книге «Мальовнича Україна», мог вполне сойти за Сибирь, и оттуда он, тихонько посмеиваясь над собой, готовился бежать в случае нечеловеческих условий, как Евфросиния Керсновская в своих «лагерных комиксах» (две цветные вкладки в «Огоньке» за 1990 год) бежала по тайге более полутора тысяч километров, одна, без еды и теплой одежды.

Но все оказалось совсем не так.

Попади они туда даже три года назад, служба была бы и впрямь адской – секретный объект, войска ПВО, огромное подземелье, тщательно спрятанное в лесах, наружу показываться нельзя: рассказывают, что в увольнение выпускали только наверх, воздухом подышать, на небо посмотреть.

А в 1993 году там, как и во многих других местах, царил сонный бардак. Денег на учения не было, дела до солдат там тоже не было, поэтому служба сводилась к охране входов в подземелье. Также, по негласному соглашению, строились коттеджи для руководства, в том числе и по заказам, получаемым руководством от мирных, но обеспеченных граждан. Лес, где располагалась часть, считался заповедным, были и озера – красотища, словом. Все, что можно было украсть из секретных подземелий, было уже украдено верховным начальством. Жизнь в части протекала спокойная, расслабленная. Дедовщина, которой принято бояться больше, чем врагов, – и та была чисто номинальной и сводилась к стирке и уборке. Собственно, тут Славка не возражал, все было справедливо. Отношения вообще складывались со всеми хорошие, легкие – а зачем их портить-то, когда все так спокойно, в поселке веселые девчата, есть ферма неподалеку…

Зоя Михайловна добилась цели, и если бы не эта армия, быть может, ее сын вырос бы другим. Тут же он окончательно вошел в ворота зрелой, состоявшейся мужской жизни, где зависишь только от себя, своей совести. Пронзительный миг был скуп на события, но остался одним из ярких воспоминаний всей его жизни.

В одно солнечное декабрьское утро Славка пробирался лесом от Лоры – старше его на четыре года сочной блондинки, медсестры в поселковой больнице. С одной стороны, в этом утре не было ничего примечательного (да и в ночи тоже), но почему-то играло, радовало все вокруг. Он специально шел по снегу, свернув с тропы, проваливаясь кое-где по колено, пронзительно остро пахло морозом и соснами, щеки сводило от улыбки и румянца, было холодно и жарко одновременно. Дух перехватывало то ли от счастья, то ли оттого, что воздух был другой, ловился только ртом. Ушанка съезжала набок, куртку он не застегивал. На полянке блестел, золотясь, свежий мягкий снег без единого следа – пушистый, морозный. Небо из-за припорошенных сосновых верхушек светило ярко-голубым. Где-то дома его ждет мать, суровая и любимая, Вадька учится в своем университете и на что-то туманно намекает в последнем письме, наверное, снова кого-то трахнул, а Лора, накрасившись, нахлобучив шапку из нутрии и замотавшись в пальто, идет сейчас осторожно, боясь поскользнуться, по блестящей на солнце дорожке – такая же румяная и довольная – к себе на работу. Счастье, облегчая дыхание, заползло в легкие, теплыми мягкими пальчиками затопталось в голове. Весь мир был у его ног.

Вадик учился на кафедре своего отца. Вокруг был цветник – все-таки филологическое направление. Мальчики, что были, хоть и выигрывали во внешности, но явно проигрывали во всем остальном.

Свою первую любовную историю Вадик выдумал спонтанно. Просто тоже была зима, так холодно и темно за окном, а у Аллочки, помимо определенной академической неуспеваемости, еще много чего было. Они сидели у него на кухне (даже не в комнате, нет…), мягко горел светильник в красном абажуре в горошек, Аллочка была слегка простужена и все время пила чай, много, с лимоном, чашку за чашкой. А Вадик и его вечный союзник – полумрак мягко касались ее; переворачивая страницу, она покусывала карандаш, и было слышно ее дыхание, волосы, наэлектризованные от шапки и сухого воздуха, нежно щекотали его щеку.

Плавно перешли с истории английской литературы на историю о его собственной любви, которая, невзирая на юный возраст, уже успела выйти замуж и оставить глубокую гнойную рану в его душе. История родилась тут же, сама собой, и едва Вадик ровным, тихим голосом закончил рассказывать, как решение о самоубийстве окончательно созрело в нем, и, войдя в транс, он долго сидел в ванне, прижав к запястью отцовскую бритву «Нева». Аллочка вдруг наполнилась щемящей женской теплотой. Вадик в рассказе встал, выбросил бритву и понял, что никогда, никого больше не полюбит, и Аллочка не могла не пожалеть этого умного, некрасивого, славного мальчика. Он сам себя дико жалел, и Аллочку жалел за то, что она, покусывая пальцы, с разметавшимися по плечам волосами жалеет его.

Зоя Михайловна, убедившись в нерентабельности пошива дубленок, переключилась на печатное дело. Сперва занималась реализацией бухгалтерских бланков, потом выкупила небольшую типографию с двумя офсетными «ромайорами», резалкой и самодельной проявочной рамой. Этого вполне хватало для небольших заказов, все более крупное печаталось методом высокой печати в Бердичеве, недалеко от Житомира. Для сотрудников она денег не жалела, и когда ее бухгалтерша, по совместительству юрист, поехала отдыхать в Болгарию, порадовалась: значит, смогла-таки, значит, дела идут хорошо. В магазине на Подоле по старой памяти стояли на продаже, помимо канцтоваров и бухгалтерских книг, китайские обогреватели и электрические чайники.

В личной жизни было все так же привычно заморожено. Зоя Михайловна долго не могла отказаться от поездок в Югославию, Венгрию и Польшу, так как там, в дороге, в условиях выживания, могла быть откровенной с собой и выпустить каких-то секретных демонов. Но с появлением цеха думать о поездках было уже нельзя, разве что в Финляндию, за бумагой. Хотя там нужно было выглядеть достойно, да и путешествовала она на самолете.

Рита и Александр Яковлевич жили хорошо – частные уроки приносили кое-какой доход, они по-прежнему ездили на море, правда уже без Вадика.

Часть вторая

15

Осенью 2004 года Валерия вышла замуж, и в том, что в апреле 2005 родился сын Антошка, никто не видел ничего предосудительного – в нынешнее время с женитьбой торопиться не следует, ну а если дело таки дошло до ребенка, рожать его, конечно, лучше в законном браке. С Генкой они встречались с третьего курса, были планы сперва обзавестись отдельным жильем, машиной, съездить вместе еще куда-нибудь, но и в своем недавнем беременном состоянии Валерия увидела достаточно радости, чтобы не расстраиваться из-за такого поворота судьбы. И вот вроде бы все было у них хорошо: большая дружная семья, определенный достаток – по выходным ездили в «Метро» и там покупали всего на неделю, иногда и на 300 долларов получалось. Жили, правда, с родителями Генки в четырехкомнатной квартире в новостройке на Позняках. Рассудили так – лишние траты с появлением нового человечка ни к чему, квартиру снимать больше не надо, а родители, хоть и работают, но могут все-таки и с ребенком помочь. Родительская помощь заключалась в основном в том, что они просто работали и в субботу до обеда ехали в «Метро», где покупали продукты и бытовую химию на всех, и в том числе детское питание с подгузниками. Иногда Леру не брали с собой, ведь не с кем оставлять малыша, а свекрови или мужу тоже нужно было участвовать в покупках, хотя с каждой неделей она ждала этих вылазок все больше и больше.

Валерия – небольшого роста, с волнистыми каштановыми волосами до плеч, которые когда-то были обесцвечены, а потом отросли, потом были снова покрашены, и получилась не совсем аккуратная трехцветность, которая в полутемном коридоре или, если особо не присматриваться, вполне сходила за неудачное мелирование. Ее лицо было в исходнике красивым. Почему в исходнике? Потому что кто-то будто взял ее за аккуратный носик и подкрутил, сместив глаза, брови, рот на середину лица, оставив лоб, подбородок и щеки непривычно большими, при в общем-то безукоризненной форме самого овала. На свадебной фотографии она, двадцатитрехлетняя, выглядела на тридцать три – длинное, не сильно пышное платье (скромное, как отметила свекровь) было едва уловимого кремового оттенка и сделано из плотной, не воздушной, как было модно, ткани. Верх был умеренно оголен, потому что невеста не должна быть похожа на проститутку, а мода – это не главное. Ее свадьба была самым важным днем в ее жизни, внутренне, духовно важным, как молитва, которую лучше говорить шепотом, как крестик, который носишь под рубашкой. Так вот про фотографию. То, что она выглядела там такой статной, такой степенной, Валерии нравилось. Где-то в глубине души, конечно, подскребывало желание опровергнуть образ: главная цель в жизни женщины – быть мамой и поддерживать, украшая, семейный очаг. Если копнуть глубже, причиной этих незваных мыслей был тот, кто стоял возле нее, – в светло-зеленом костюме, со светло-лимонным галстуком. На фото Генка получился сногсшибательно, и она очень ценила его за это. То есть и за многое другое тоже, просто тогда, в тот щемящий серьезный миг, он стал мужчиной, настоящим, семейным. И этот неожиданно пижонский шелковый галстук очень шел ему.

Когда они встретились, то не думали как-то, что станут семьей, – учились на одном курсе в Академии министерства внутренних дел, ходили на занятия в форме, относились ко всему серьезно, увлекались криминалистикой, бывали на настоящих судебных заседаниях. Ребята на потоке все серьезные были, в одной только их группе четыре человека шли на красный диплом. Они, кстати, с Генкой тоже такие получили… А потом стали жить вместе, снимая убитенькую гостинку на Борщаговке, неподалеку от окружной дороги. Но зато это было их собственное жилье, родное. Возможно, в этом проблема…

Валерия слышала где-то о «молочных слезах», что неизбежно начинаются после рождения ребенка, смыкаясь вокруг головы и сердца необъяснимой депрессией. Да и депрессии-то никакой не было. Она как мантру твердила себе: «У меня все хорошо – у нас есть сын, есть прекрасная квартира, и гардины в ней есть, и на Новый год муж подарил мне домашний кинотеатр, у нас очень крепкая и любящая семья».

Наверное, с уходом с работы просто появилось больше времени, чтобы думать. Например, над тем, что же входит в стандартный пакет «крепкая семья»? Несомненно, главным узелком был сын. Ну и, соответственно, сближающие членов семьи заботы о нем, постепенно растущие вместе с ним и нацеленные на гармоничное взращивание достойного, доброго, сильного, образованного члена общества. Но Валерия знала, что растворяться полностью в ребенке – это не удел счастливых семей, должно быть что-то еще, какой-то большой обоюдный интерес, держащий людей вместе. Этим интересом является любовь, но что такое любовь? Как разложить ее на составляющие? Если бы на месте Генки оказался кто-то другой, с теми же исходными данными – разве была бы она менее счастлива?

Потом обиженно думалось, что, конечно же, все было бы иначе, если бы они все-таки жили отдельно. Но и тут здравый смысл с укором кивал ей и на четыре комнаты, и на семейные обеды, ощущение сплоченности, крепости и стабильности, и на выезды в «Метро», и на свекровь, которая оставалась с Антошкой, давая им с мужем возможность сходить в гости к друзьям, а ей выйти на работу через полгода, как закончит кормить грудью.

Гулять Валерия выходила на пустырь, к озеру. Там была солнечная и тихая улица, и если повернуться спиной к мусороперерабатывающему заводу, открывался дивный вид на правый берег, Южный мост и совсем другую жизнь за ним, в центре города.

Единственное, что на самом деле радовало Валерию, вселяло в нее чувство удовлетворения и веры в себя, так это история с похудением. За время беременности она набрала двадцать три килограмма и на второй любимой фотографии выглядела, как и подобает, по ее строгим стереотипам, выглядеть настоящей матери – румяная, лицо, еще не утратившее характерную беременную расплывчатость, – женственное, мягкое, теплое. Грудь нормального третьего размера едва помещалась в пятый, молока было так много, что приходилось вкладывать в бюстгальтер платочки – они тоже видны на фотографии под трикотажной, в обтяжку кофточкой. И все в ней излучает умиротворение, силу материнства, праведность и силу жизни. Но все-таки секс тоже много значит, и Генка должен видеть ее не такой, да и вообще просто абсурд какой-то считать, что полнота может кого-то красить. Война с лишним весом была близка к завершению – всего за четыре месяца были сожжены двенадцать килограмм, и это несмотря на то, что она кормила! А те, что остались, уже не портили так сильно, и вообще, ей нравилась определенная солидность. Ей нравилось солидно вплывать с коляской в придерживаемые кем-то двери в поликлинике, нравилось по-новому, свысока немного, просить в аптеке витамины и травы, нравилось неторопливо ходить, кивать, общаясь с подругами на площадке. Еще ей, наверное, уже где-то на подсознательном уровне, нравилось быть немного похожей на свекровь – темноволосую прямоугольную тетку, жену большого начальника. Сам начальник был еще тот боров – жрал суп из большой стеклянной салатницы размером с таз. Хотя тогда, в сентябре 2005-го, Валерию это еще умиляло.

Генка был совсем не похож на родителей, ну, разве что цветом волос и глазами. Сам он был маленький, вертлявый, темненький и говорил высоким голосом, иногда срываясь на женскую простуженную хрипотцу. Еще в институте кто-то сказал, что по тембру голоса можно определить сексуальный потенциал – так вот они ошибались.

Имея образование юриста, Генка сразу после института устроился в крупный магазин бытовой техники «менеджером», а проще говоря, продавцом. Сперва эта работа с окладом в четыреста условных единиц плюс премии воспринималась в кругу семьи как большая удача. Валерия тогда работала помощником нотариуса и получала чуть больше шестисот гривен (сто долларов с хвостиком). Ей нравилось, что муж всегда ходит на работу в белоснежной рубашке, которую сам и гладит, что на нем прекрасно сидят черные брюки, и ремень, и черные кожаные туфли со слегка заостренными носками. Что он носит галстук (хоть и форменный, но весьма пристойного вида). С работы Гена приходил всегда поздно – магазин работал до десяти, и он часто брал две смены. Домой приходил аж черный от усталости (как говорила свекровь). Эффект усиливался щетиной, которая росла у него с какой-то дикой силой, и под вечер можно было бы снова бриться.

После переезда к родителям Генка, как и следовало ожидать, несколько переменился – сделался каким-то вялым, индифферентным. Ходил с кислой физиономией, и больше всего Валерию почему-то огорчали его тапки. Несмотря на небольшой рост, размер ноги у него был вполне мужской, а домашние тапочки без задников, как удлиненные садовые лопаты, были к тому же пронзительно-бирюзового цвета (более агрессивный оттенок свадебного костюма). Хотя даже не тапки были неприятны, а кусочек ноги, белой и волосатой, оголявшейся между тапками и собранной в резиночку штаниной темно-синих спортивных брюк. Он приходил поздно, ел на кухне и смотрел спортивные новости, а она в этот момент как раз укладывала Антошку спать. Потом переходил в гостиную и читал газету «Сегодня» или «Спорт-Экспресс», закинув ногу на ногу, и одна из тапочек болталась, оголяя почти две трети ступни. Просто он был у себя дома и вел себя как дома, а она почему-то чувствовала себя как-то немножко сбоку.

16

В реанимации Славка провел десять дней. По дикому стечению обстоятельств, легенда, не раз нашептанная Вадиком в пылу похоти, как пароль, переходящий в прелюдию, вдруг материализовалась с его единственным другом. Наверное, в тот миг, когда Славка в лучших традициях жанра – среди задымленного неонового полумрака, среди извивающихся тел, в нервных выстрелах и вспышках стробоскопа будто двигался вместе с ними, а сам при этом стоял на месте… – наверное, тогда он и впрямь максимально приблизился к черному лоснящемуся дракону, олицетворяющему любовь и смерть. Вокруг была абсолютная пустота, все эти лица – праздная толпа, красивые обеспеченные мужчины и женщины – будто клеймены особым «фуршетным» выражением: самодовольные улыбки, уже неощутимые. Закушенные губы, когда, переливаясь в полумраке поблескивающими формами – плоские животы, сложенные на латинский манер в застывшем щелчке смуглые пальцы с акриловыми ногтями, – приседают, слегка оттопырив попу, посверкивают специальным спреем с блестками, прядь закрывает пол-лица… Весь мир был у его ног. Из-за освещенного неоном столика, с красного кожаного дивана ему махал кто-то в белом костюме и темных очках, там же сидели, набычившись, кивая в такт движениям девочек, два полулысых нувориша лет сорока пяти и их жены, какие-то и не люди уже с налитыми силиконом рыбьими губами, все в черном, с золотыми цепями и браслетами, почти жалкие, когда пытаются сохранить красивую походку в сапожках на высоченных металлических шпильках, и при этом предательски торчат грушеобразные попы. Но эти-то понятно, это здесь так, а вот толпа в «Министри оф Саунд» в Лондоне или любом другом клубе за границей уже другая, имеет более вменяемый вид, но ведь и там тоже тоска… Музыка гремела, диджей, придерживая одной рукой наушник, другой размахивал, сохраняя глубокомысленное выражение лица, полуприкрыв глаза. Девицы на круглых тумбочках в костюмах стюардесс секс-авиалиний извивались в каком-то одном и том же танце уже, наверное, десятую композицию подряд. Их потом заменят другие, и ближе к двум ночи они начнут поливать друг друга минералкой и делать вид, что целуются. Славка стоял почти в центре танцпола в какой-то тяжелой прострации. Весь мир у его ног. Он вернулся сегодня из Вены, где заключил очень хороший контракт, а еще играл в гольф. Здесь тоже хотят научится играть в гольф и в поло, но им еще нужно до конца разобраться с боулингом. Боулинг – в этом слове столько жлоб-гламура… У представителей среднего класса считается хорошим тоном, делясь воспоминаниями о выходных, сообщить, что были в боулинге. Хотя ведь совсем недавно в Москве долларовые миллионеры назначали встречи в «Макдоналдсе».

А вот и его подружка Оля – лицо как лилия, удивительно длинная шея, длинные руки, прямые темные волосы, лицо умное, потому что присутствует немножко самоиронии, смотрит на него из-за квадратных плеч какого-то иностранца. Она – как бы сливки общества, свободная художница, но на самом деле проститутка. Стробоскопы лупят, крутятся вьюгой неоновые блики, но ее глаз, неотрывно смотрящий на него призывно-насмешливо, не исчезает никуда.