Игры без чести

В один из первых дней в туалете собралась толпа мальчишек. Вадик впервые видел такой туалет – без кабинок, без дверей. Опустив голову и стесняясь, стараясь никому не мешать, он протиснулся к крайней кабинке, его тут же плотно обступили. Он старался не обращать на них внимания, как учил папа, будто их нет, но они орали: «Великолепно!» «Потряса-а-а-ающе!» – и еще какие-то слова, русские, но которых Вадик никогда не слышал. Когда он застегивал штаны, кто-то пнул его под зад, на брючках остался бурый от мастики отпечаток косых черточек с подошвы кед. С тех пор школа стала почти что адом. Вадик не был избалованным мальчиком и стоически боролся со страхом и неприязнью каждое утро, понимая, что выбора все равно нет. Мир вокруг представлялся ему черно-белым завитком спиралей: черная – это школа, белая за ней – это Москва, Киев и море, более крупная черная – это вся страна (цветное пятно на глобусе, где, взявшись за руки, стоят рисованные шарики-человечки, тот, что западнее, – в шароварах, а на востоке – в шубе и держит за веревочку оленя, и все это дешево и фальшиво), потому что папа говорил, что тут жить плохо, а за ней снова белая – это весь остальной мир, ведь там лучше, а маленькая белая точечка посередине витка – он сам. По мере того как он взрослел, Вадик все больше, все отчаянней влюблялся в ТОТ мир, представлявшийся сплошным супермаркетовским глянцем (фото торгового зала Wallmart в привезенном кем-то отцу The Time), где мир вращается вокруг кассет фирмы DENON, безымянных «жувачек» и, конечно, магнитофонов «Шарп». В период с 1984 по 1989 год на гипотетическом семейном портрете, который мог бы нарисовать Вадик, папу с мамой обнимал бы он и магнитофон – с ручками и ножками. Это была такая же пронзительная, щемящая любовь, что захлестнула его к атласной подушечке несколько лет назад, только она была на десяток сантиметров выше, более зрелая.

Славка с первого класса ходил в школу сам. Он был доволен собой и жизнью, всегда доброжелательно спокоен – свойство положительных героев-богатырей. В драках был замешан редко, но всегда выигрывал, рано научился ругаться матом, но мать узнала об этом только к седьмому классу, да и то из записи в дневнике. Из-за сильной загруженности Зоя Михайловна не могла уделять достаточно времени контролю над образованием сына, да и учился он нормально, с некоторой ленцой, но без двоек. Славка снова был «старшим» в классе, хотя было там несколько детей, родившихся на полгода раньше его. Еще была пара мальчиков, растущих без отцов, но ни в ком из них не просматривалось и доли того мужского, жесткого и дружелюбно-снисходительного, что излучал Славик. Зоя Михайловна иногда корила себя, что мало занимается сыном, что так и не сходили ни разу в кукольный театр, на балете всего раз были! Но на смену этим мыслям неизменно приходили другие – как бы заработать, как бы выкрутиться. Это был для нее своеобразный азарт, смысл жизни, идущий слегка вразрез с марксистско-ленининской моралью, воспеваемой ею на заседаниях партячейки. А Славик оставался всегда таким замечательным, таким самостоятельным и самодостаточным, что за него можно было особо не волноваться. Иногда ей на ум приходило циничное словосочетание «удобный ребенок», но Зоя тут же в ужасе прогоняла такие мысли.

В 57-й школе у Славки были приятели. Он пришел туда как-то к концу пятого урока: учительница пения заболела, отпустили всех раньше. Еще у него была лупа, с помощью которой он собирался поджечь сухие листики на лестнице, идущей от школы вниз на улицу Ленина. Внизу лестницы стоял щупленький мальчик с непривычно густыми и длинными черными волосами, торчащими в разные стороны. Рукав свитера вымазан мелом, огромный и какой-то несуразный портфель висит на спине немного боком, а из-под портфеля неприлично торчит выбившийся из штанин клетчатой морковиной кусок рубашки. Ребята уже пришли, обступили Славку, стали торопить, подкладывая под лупу раскрошенный желтоватый фильтр, добытый из окурка, кто-то стал спорить и толкаться. Придурку с портфелем кто-то из уходящих домой прогорланил несколько обидных слов. Славик встал, и все почтительно замерли. Вадик ошеломленно озирался, даже не замечая, как по щекам текут слезы.

– Эй, ты! – вышло немножко грубее, чем он хотел, поэтому Славик как бы прокашлялся, потом сунул кому-то лупу, на ходу думая, что совсем невежливо как-то крикнул, пнул свой портфель, словно оправдываясь, и, неспешной трусцой спускаясь по лестнице, отметил, что и это было лишним.

– Эй, привет, – он стал перед сыном тети Риты, легонько тронул его за плечо. Вадик тут же расслабился, еще толком не узнав его, но эти добрые серые глаза, слегка нахмуренные желтые брови по степени родства, по отклику, теплым полотном разворачивающемуся в груди, были почти как мамины.

– Здравствуйте, – тихо и восхищенно ответил Вадик, он так как не знал, как обращаться к старшим мальчикам.

– Чего ревешь? – Славик косо глянул наверх, оттуда пара ребят наблюдала за ними с непоседливым любопытством, остальные отвернулись и на корточках над чем-то колдовали. С удивительной взрослой усталостью Славик неторопливо отвел от них взгляд.

– Бабушка не пришла до сих пор…

– Тебя забирают обычно?

– Да… – И нижняя губа снова затряслась. Дело было не в бабушке, да и не в мальчишках, просто это было так ошеломительно, так непостижимо и страшно – как так, что его не забрали, не пришли, и за этой несостыковкой угадывались пугающие очертания куда более страшных нарушений привычной рутины, что могут теоретически случиться в любой момент.

Славка, обрадовавшись приключению, взялся за дело профессионально. Схватив Вадика за руку, он быстрым шагом повел его обратно в школу, бросив ребятам на лестнице, что лупу оставляет Костику и чтоб тот принес вечером на площадку, а то убьет. Здание школы, неестественно пустое и тихое, снова напугало Вадика, он даже на какое-то время перестал доверять своему спасителю.

– Где твой класс?

Они прошли по длинному коридору, из окон падал густой белый свет. Класс был, конечно, уже закрыт.

– Пойдем к вахтерше тогда, будешь у нее сидеть.

Но когда они спустились по лестнице, то сразу увидели бабушку – такую же нелепую и взволнованную, как Вадик. Они трагически прильнули друг к другу, и эта сцена поразила Славку, именно поразила до глубины души. Не то чтобы он не видел и не ощущал на себе проявления чувств – мама обнимала его, целовала, но это все было не то, не та степень какого-то фатального прямо, граничащего с безумием чувства, такого глубокого, что конца не видно, и в то же время простого, как животный инстинкт принять смерть, защищая свою кровь.

Бабушка проспала. Она сама испугалась так же, как Вадик, почти бежала до школы, задыхаясь, хватаясь за сердце и останавливаясь, от этого нервничая еще больше. Так же, как и он, она была полна ощущения чего-то ужасного, катастрофы, разорванного пространства – что в положенное время не пришла в положенное место.

– Бабушка, но как же можно было проспать? Ведь днем не спят! – звонко, с противной старательностью выговаривая все буквы, спросил Вадик.

– Не знаю…. Маленький, сама не знаю, мой родной…

Это был первый звоночек.

Славик учился через дорогу, в 48-й школе. И все у него было в порядке, была уже какая-то своя мальчишеская жизнь, какие-то обязанности. Не было только ничего интересного. Не то чтобы жизнь протекала совсем безрадостно, но в октябрятских дружинах, стенгазетах и прочих общественных движениях все сквозило фальшью, он это чувствовал уже во втором классе, и мультики врали; может, не врали в кино, но на интересные фильмы еще не пускали. Класс у них был хороший, дружный, не было изгоев. А этот теть-Ритин сын был настоящим придурком, но каким-то другим совсем, заоблачным, и с ним хотелось общаться. Иногда Славке казалось, что он пропускает в жизни что-то важное, он ощущал какой-то нереализованный потенциал внутри себя, хотелось чем-то серьезно увлечься, но ни кружок народного творчества, организованный на продленке, ни тем более мамины занятия музыкой не приносили желанного удовлетворения. Еще все время казалось, что неприметная дверца в другое измерение рядом, он чувствовал всей душей, унюхивая присутствие еще одного параллельного мира.

Первый раз он пришел к Вадику в гости через несколько дней после сцены спасения. Славка снова ошивался у 57-й школы по каким-то своим мальчишеским делам. Когда мимо проходили Вадик с бабушкой и уши резал его громкий звонкий голосок, как обычно взахлеб что-то рассказывающий, Славка, притворившийся, что завязывает шнурок, резко встал, будто вырос из-под земли.

– Эй, привет.

Он был один, а их двое, как-то неловко сделалось.

Вадик с бабушкой посмотрели на него с беспечными по-светски улыбками:

– Здравствуй, мальчик.

Славка почему-то сразу подумал: «Вот кого не любят коммунисты!»

– Там у меня во дворе котята родились, хочешь посмотреть?

Конечно, Вадик хотел, но, когда выяснилось, что идти придется аж на Рейтарскую, вопрос отпал сам собой. Но зато бабушка, больше всех переживающая, что у Вадика до сих пор нет настоящих друзей (в Москве бы были, само собой), живо расспросила Славку о жизни и, проникшись сочувствием и еще большей симпатией, пригласила его обедать.

Только дома, в ужасающе новой обстановке – пришлось отодвигать кухонный стол, ставить еще одну тарелку, – выяснилось, что Славик – это именно тот Славик, с моря. Вадик бы так и не вспомнил, сконфузился, но радость и облегчение взяли верх. Это было ново и странно – постороннему мальчику, представителю того, другого, мира показывать любимые книжки, игрушки, сидя на полу демонстрировать сокровища своего детства, которыми раньше никто не интересовался. А любимыми книжками были, кстати, альбомы Брейгеля и Босха. Еще Вадик рассказывал про Якопо Понтормо, который жил в доме без двери, и про скульптора Микеланджело, который резал мертвых, чтобы узнать, как они устроены. Его неумение разговаривать тихо и глотание согласных уже не раздражало Славку. Разглядывая босховских монстров, что жрали голых людей, он был абсолютно счастлив. Наконец-то.

Домой его проводили уже с тетей Ритой. На улице удачно встретили Зою Михайловну. Она как-то еще больше возмужала. Или, быть может, просто осенняя одежда делала ее строже. Пока мамы разговаривали, мальчишки успели найти котят. Прощались горячо, чуть ли не со слезами на глазах. В эту ночь оба долго не могли заснуть.

Чтобы дать мальчикам возможность чаще видеться, решено было определить их в какой-нибудь кружок. Как ни странно, сошлись на танцах. Три раза в неделю в стареньком актовом зале неподалеку от Золотых ворот они танцевали полонезы и чарльстоны, и, так как мальчиков всегда не хватало, даже у маленького, вечно горбящегося Вадика была партнерша.

5

Когда 26 апреля 1986 года взорвалась Чернобыльская АЭС, газеты и телевидение молчали. Александру Яковлевичу позвонили знакомые из Москвы, близкие к верхам, и сообщили, что произошло что-то страшное. Будучи скептиком и человеком совсем не эмоциональным, он посмотрел в окно – вовсю цвели вишни и абрикосы, светило солнце, соседка во дворе выбивала ковровую дорожку, и дети катались на качелях. Что ужасного могло произойти? Но на традиционную субботнюю прогулку он не пошел, настроив «Меридиан» на кухне на «Немецкую волну» и периодически отвлекаясь на остальные вражеские радиостанции. То, что удавалось вычленить из треска помех, было каким-то неопределенным.

Устав от зимы, в майские праздники они все же выходили на улицу, даже ездили в Гидропарк. Вечера проходили немного напряженно, перед радиоприемником. Настоящую тревогу забили лишь к обеду в понедельник – в далекой Скандинавии работник атомной станции обратил внимание, что дозиметр зашкаливает, причем не на выходе со станции, а на входе. Причину увидели в облаке, двигавшемся из Восточной Европы. И не ошиблись.

Вадик очень ждал праздников. На парад они никогда не ходили, спускались на Крещатик уже после, когда движение автотранспорта оставалось все еще перекрытым, шли прямо по проезжей части. Вадику покупали красный флажок с желтой надписью «СССР». Большой удачей считалось найти оброненный кем-то нагрудный бантик из красной атласной ленточки. Но в этом году, несмотря на погоду, никто никуда не пошел, целый день просидели дома. Вадик даже расплакался. Мама рассказывала что-то про «короля микробов», который бушует на улице, незнакомое доселе слово «радиация» прочно прижилось в родительском лексиконе.

Оказалось, что осведомленных много, уехать было трудно, даже Александру Яковлевичу. Советский народ чутко реагировал на лаконичные заметки в «Известиях», умел читать между строк и, вместо того чтобы верить, что специалисты «…успешно борются с последствиями», в панике бросился на вокзал за билетами.

Зоя Михайловна отнеслась к Ритиному звонку спокойно, сказала, что ничего предпринимать не будет, на носу экзамены в консерватории, у Славки школа, в конце концов, и раньше июня они никуда не уедут. Но Александр Яковлевич достал-таки путевки на 18 мая, причем в Карпаты, где они никогда раньше не были.

Вадика держали дома почти три недели, мама приходила с работы раньше, мыла пол по два раза в день. Как обезопаситься от радиации, толком не знали, потому действовали слепо, но рьяно. Бабушка мыла щеточкой яйца перед варкой. В хозяйственном магазине достали фильтр «Родничок», который прицепили на стену, а рыжий резиновый шланг подсоединили к водопроводному крану. Вода из фильтра часто текла совершенно черная, прямо чудо какое-то. Уличную обувь хранили в самом углу коридора, у входной двери на мокрой тряпке. Выкинули подшивки старых газет, в том числе и журналы «Новый мир» и «Знамя». Еще втихаря от Вадика распрощались с бумажными макетами Большого оперного и какого-то безымянного замка, что клеили прошлой зимой и за неимением места хранили в отцовском кабинете на самом верху книжного шкафа. Рита коротко стригла ногти, там ведь тоже могла быть радиация.

Неожиданно щедрой наградой за три недели домашнего ареста было согласие Зои Михайловны отправить Славика с Ильницкими в Карпаты.

6

Оставшись одна, Зоя Михайловна с некоторой неловкостью отметила, что жизнь стала легче, образовалось вдруг некое пространство, которое удачно можно было заполнить одной авантюрой. Буквально на следующий день после Славкиного отъезда она решилась позвонить старой приятельнице, знакомой еще по питерской богеме. Приятельница была в свое время воздушным рыжеволосым существом с острыми коленками, мечтательно кочующим из одной мастерской в другую, вдохновляя художников и оставляя их, когда те впадали в запой. Наташкин переезд в Киев произошел, уже когда Зоя Михайловна воспитывала сына, и они виделись всего пару раз. Рассеянная муза остепенилась, стала толстой и обнаружила вдруг в себе недюжинные коммерческие способности, занявшись сбытом импортных шмоток – джинсов, темных очков, косметики и прочих фарцовочных продуктов.

Уже одиннадцать лет живя без того, что ранее, по ее мнению, было невидимым механизмом, завинчивающим жизненную спираль во всех ее измерениях – вечности и повседневности, – Зоя Михайловна ощутила какое-то просветление, сакральное очищение, о котором много где-то слышала, но раньше не могла до конца осознать. Несмотря на то что говорят старые веселые гинекологи, отсутствие мужчины сделало ее тело менее уязвимым перед давящими требованиями возраста, с равнодушным одобрением Зоя замечала, что грудь ее, уменьшившаяся уже сразу после кормления, все так же аккуратна и высока, что несколько потяжелевшие бедра остались округлыми, без печальных болезненных рыхлостей. Что живот крепкий, да и сама она – сбитая, устойчивая, как женщина-воин, как родина-мать, – готова еще жить и бороться ради светлого будущего.

Вечер был приятным и деловым. Попыхивая импортными сигаретами, Наташка, слегка уже спивающаяся, предложила взять на реализацию пару польских ночных рубашек, туалетную воду – тоже из ближнего зарубежья – и еще какой-то дребедени.

В городе тем временем стали происходить странные вещи – в небе стаями летали военные вертолеты, а чиновничьи дома на Липках походили на сонное царство: плотно завешанные окна, все квартиры пустые. Тогда-то Зоя поняла, что пропуск школы, возможно, не такое уж преступление, как думалось раньше.

Другое преступление, куда более страшное, уже грело ее, раззадоривало, требовало расширения и продолжения.

Заканчивая урок с черноглазой, между прочим, совсем не бездарной студенткой из зажиточной западноукраинской семьи, Зоя Михайловна после сухой, но желанной похвалы сказала вдруг, равнодушно глядя куда-то в окно:

– У меня есть импортные ночные рубашки, две шутки, я подумала, может, тебе нужно?

Слегка опешив от выплеснувшейся за край благосклонности сурового педагога, девушка тут же согласилась, не глядя. Денег пришлось занять у подружек, те робко спросили, может, есть еще. Так же сухо, в свойственной ей манере, Зоя Михайловна сказала, что есть только туалетная вода. Воду забрали на следующий день.

Наташка отчего-то любила ее, всегда придерживала ходовой недорогой ширпотреб из ближнего зарубежья, отдавала недорого. Таким образом Зоя Михайловна быстро обросла постоянными клиентками – в основном приезжими студентками из Львова, Черновцов, Ужгорода. Куда эти рослые, красивые какой-то породистой горной красотой девушки девали такое количество шмоток, оставалось неясным, как и то, откуда у них столько денег. Перекочевав в тайник, устроенный в нижней части антикварного пианино в квартире на Рейтарской, часть этих денег пока лежала, накапливаясь.

В конце 1986 года Наташка предложила Зое Михайловне одну страшную авантюру, нацеленную на вложение и приумножение собравшихся дензнаков. Сумев договориться в нужном универмаге, они достали несколько электрических дрелей, комплекты электроинструмента, электрокипятильники, миксеры, а также колоссальное количество лампочек различной мощности, в том числе и дефицитные миньоны. Благодаря своей суровой немногословности и умению сводить любой разговор к деловой конкретике, Зоя Михайловна оказалась успешной добытчицей.

Наташка не ехала, снарядив подругу парой дельных советов и усилившейся ненавистью к Советскому Союзу. Оставив Славку на попечение Ильницких (к его огромной радости), Зоя Михайловна уехала на поезде в Мукачево. Чтобы сэкономить, ехать пришлось в общем вагоне. Путешествуя лишь с сыном летом на курорт, она имела несколько романтизированное представление о железной дороге, смутно представляла, что такое общий вагон, да еще зимой и в одиночестве, с тремя неподъемными сумками. Ехали почему-то очень долго, отношение попутчиков было хамским, проводник топил по-зверски, окна нигде не открывались, а выйти в тамбур было страшно – из перетянутых бечевкой сумок заманчиво выглядывали коробки с новым инструментом. В Мукачеве было еще хуже – темнота, мороз минус двадцать, при этом сильная влажность, руки моментально окоченели, сиротское драповое пальтишко совсем не грело. Не зря Наташка на полном серьезе убеждала ее замотаться бабским пуховым платком, который Зоя Михайловна, конечно, не взяла, поддавшись женскому трепету перед заграницей и желанием выглядеть и соответствовать.

Какой-то странный полулегальный автобус должен был отправляться с «дороги на Хуст», а почему-то не от автовокзала. Добираться к месту пришлось на такси, содрали втридорога. Удивительно, что Зоя испытывала к этой темной, припорошенной редким мелким снежком закарпатской местности ненависть примерно такой же интенсивности, как ее сын полугодом ранее – острое, сахарящее душу восхищение.

7

Разместили Ильницких и Славу в большом белом корпусе, почти что в люксе – удобства приходилось делить лишь с соседями. На этаже солнечная, слегка душная тишина, ковровые дорожки, лакированные двери. В номере балкон, северная сторона, потому всегда прохладно. До толстых бетонных перил достают ветви огромной ели, а внизу ветки такие густые и так низко над землей, что можно спрятаться. Детей было много, сразу образовалась своя компания.

Все, конечно, хотели общаться в основном со Славкой, но он повсюду таскал с собой Вадика, объясняя: «Это мой товарищ». Спорное такое слово, ведь Александр Яковлевич, тайный советоненавистник, никогда не употреблял его в положительном смысле, из Славкиных же уст оно звучало как-то солидно.

В столовой с ними сидела семья из Минска – мама и две дочки-погодки, Аня и Арина. К огромной зависти мальчишек, они жили в «домике», примерно таком же, как в Очакове – зеленые деревянные стены, небольшая веранда. После завтрака шли к большому открытому бассейну. Вода там страшно воняла тухлыми яйцами, но мамы в один голос твердили, что это очень полезно. В библиотеке нашлась замечательная подборка толстых журналов, тех, что они не выписывали, и Рита, обнаружив, что занимать Вадика ничем не надо, да и особенно следить тоже, – с упоением ушла в чтение. Климат в Карпатах мягкий, к тому же было только начало лета, еще практически весна, не требовалось искать убежища от солнца, то есть вообще никаких забот.

Первое время дети занимались своей привычной возней – строили плотины в протекавшем у бассейна горном ручье, играли в «казаков-разбойников», ссорились и быстро мирились. По вечерам ходили в гости в домик, мама девочек читала им «Остров сокровищ», и Рита даже где-то тихо ревновала: почему никогда не ходят к ним, они ведь тоже книжки привезли.

Однажды Вадик поймал лягушку. Они полдня продержали ее в банке, с которой обычно ходили по вечерам в деревню за козьим молоком, подкладывали туда листья и какие-то цветочки. Вечером мамы приказали лягушку выпустить. Но на следующий день Вадик открыл страшную тайну – за самым последним домиком, у подножия горы, есть открытый канализационный люк, там совсем неглубоко и в сыром бетонном полумраке лягушек водится неимоверное количество. Целый день охотились за тарой для лягушачьей тюрьмы, особенно пристально наблюдали за столовой, и Вадик снова отличился – смог стащить из какой-то каморки замечательную трехлитровую банку. Славка тоже откопал в этот день пару деревяшек. Из них и из камней с речки неподалеку от открытого люка ребята соорудили настоящую фабрику смерти. Идейным вдохновителем и вообще главным по лягушкам был Вадик. Через его шелушащиеся узловатые пальчики прошло не меньше трех десятков несчастных земноводных. Остальные в основном были на черновых похоронных работах или просто смотрели из-за плеча, затаив дыхание. Нож украсть все никак не удавалось, поэтому орудовать приходилось осколками стекла. Пока Вадик, тихо посапывая, переламывал лягушачьи конечности и, каждый раз удивляясь их малокровию, проводил вскрытие – Славка краем глаза поглядывал на сестер. Они жадно, по-звериному почти, кусая губы, смотрели из-за спины палача, причем старшая, Аня, периодически зажимала руки у себя между ног. Ее же и волновал больше всего вопрос половой принадлежности жертвы, но все они, как ни искали, казались бесполыми. Хоронили лягушек пышно, из газетных обрывков делали надгробные знаки, из палочек – кресты, девочки все тщательно облагораживали и с пробуждающимися домоводческими инстинктами с радостью несли повинность ежеутренней (до завтрака!) замены цветов и улетевших надгробий.

На следующий день после убийства первой лягушки Слава предложил отлавливать их в мирных целях и потом просто держать где-то, не убивая, но ощущение отчаянно брыкающегося холодного и живого в сложенных домиком руках будило в Вадике настолько острое, настолько новое чувство, что, казалось, из его раздувающихся ноздрей оно передавалось и остальным.

Некоторым лягушкам все-таки везло, им построили резервацию – сестры вырыли в густом липком черноземе «секретик», куда регулярно приносили свежие цветы и листочки папоротника, сверху клали куски разбитого стекла и посыпали для конспирации хвойными иголками и листвой. Так как архитектурная мысль девочек преследовала эстетические, а не фортификационные цели, лягушкам периодически удавалось бежать.

Как-то раз Аня подкараулила момент, когда вокруг никого не было, и попросила Славу, чтобы он подошел к разлапистой елке под балконом: надо обсудить что-то важное.

Эта сторона корпуса была какой-то почти зловещей, между елей росла пара голых кустов, редкая трава, какие-то мелкие весенние цветочки, дальше шел заборчик, и за ним круто вниз уходил склон, прямо к ручью. Аня стояла, торжественная и таинственная, почти помещаясь под балконом первого этажа. Рядом было несколько заброшенных лягушачьих могилок – идея создать филиал главного кладбища почему-то не прижилась. Сперва Славка решил, что встреча назначена по какому-то лягушачьему вопросу.

– Покажи, пожалуйста, письку, – сказала Аня, слега присев, внимательно глядя на него снизу вверх.

Славка постоял какое-то время молча, обдумывая предложение. На мгновение в нем даже вспыхнула восторженная мысль, что он сам был бы не прочь ей это предложить, просто как-то не догадывался. Но какие-то другие противоречивые чувства заставили наотрез отказаться. Он был самым старшим в этой компании – одиннадцать лет, а это накладывает определенные обязательства, Вадику и Ане почти по девять, к тому же была недавно принята очередная присяга на верность общим идеям и, соответственно, друг другу.

– Если показывать – то чтобы все.

– Я Аринкину сто раз уже видела… – недовольно хмыкнула Аня, суча ногами и зажимая подол короткого платьица между бедер.

Решив, что пока добавить больше нечего, Славка развернулся и быстро ушел. Аня, раскрасневшаяся, злая, начала было топтать лягушачьи могилки, но потом вспомнила что-то и побежала за корпус, к остальным.

8

Момент интимного просвещения Вадика прошел по-семейному торжественно: понимая важность и трогательность момента, Александр Яковлевич не мог оставить мать ребенка в стороне, они все вместе сидели за столом в гостиной, изучая изданную специально для этих целей французскую энциклопедию. Были ранние осенние сумерки, на улице уныло моросило, и этот первый чувственный отпечаток момента – приглушенный свет от ночника, теряющийся в желтоватой тьме потолок и успокаивающее сырое постукивание за окном – потом неоднократно тиражировался в Вадькиной взрослой жизни. Все прошло успешно и своевременно – интерес к половой теме только зарождался, но не был еще идентифицирован и выделен сознанием, и теперь, оформленный в грамотное и полное любви родительское покровительство, тихонько развивался дальше.

Вадик не замедлил поделиться новыми знаниями со Славкой и на протяжении нескольких лет безуспешно пытался разыскать среди родительских книг – ту, заветную. Славка настолько старательно маскировал свой интерес к данной теме, что почти уже сам верил, что этого интереса как такового у него нет. Периодически появлялись странные фантазии, в которых лягушки, а также мышки и птички подвергалась чудовищным экзекуциям, и потом их плавно заменяла вечно ерзающая Анька с тем странным местом, что пряталось под тканью короткого платьица. Интерес на самом деле был таким же медлительным и основательным, как сам Славка.

В танцевальном кружке сменился художественный руководитель, теперь делали упор на народные танцы, и Славка бы бросил все это, если бы, конечно, не девочки. Ужасно долго они учили какой-то молдавский танец, одним из элементов которого был хоровод, где, тесно обнявшись за плечи, они мелко семенили сначала в одну сторону, опустив головы, потом в другую – резко вскинув. Когда место каждого танцора еще не было закреплено в хороводе, периодически возникали заминки, вызванные обилием желающих обнимать высокого голубоглазого Славку и быть обнятой им. Сам он с тоской думал о том, как все-таки здорово – иметь дома маленькую сестричку. Сто раз она видела… подумать только! На море он тихонько высматривал мам с младенцами женского пола, пытался подкрасться поближе, заглядывал в коляски, но все они, как назло, несмотря на пляж и жару, были прикрыты и задрапированы.

Во время безуспешных поисков заветной энциклопедии Вадик неожиданно нашел другое, не менее ценное сокровище. Скучные грязно-малиновые тома собраний сочинений оказались не такими бесполезными, как думалось раньше. Оставив надежду найти сокровенный фолиант, Вадик стал перебирать все книги подряд, вынюхивая хоть намек на искомые детали. Кое-что было у Бальзака, но эти книги стояли высоко, нужно было соблюдать тщательную конспирацию, и часто лазать туда было рискованно. Клад обнаружился в седьмом томе собрания сочинений Эмиля Золя. Первый роман в книге – «Страница любви» – говорил сам за себя, Вадик прятал том под подушкой и читал так быстро, так судорожно и взахлеб, что ничего толком не разобрал. Второй роман был, судя по названию, про собаку – «Нана», но из-за уважения к автору был также прочитан.

Книга произвела неизгладимое впечатление.

С одноклассниками у Вадика отношения по-прежнему не складывались, на переменах он стоял где-нибудь у окна с книжкой из «библиотеки приключений» и, невнимательно читая, рисовал между строк удивительные картины половой жизни героев. Наличие ее, этой огромной, потайной, другой жизни восхищало его. Ею жили не только полуголые девицы с картин Боттичелли и других художников, оказывается – хотя в это было трудно поверить, – к пороку были причастны и современные строители коммунизма и даже, вообще фантастика, даже толстые, в свитках и шароварах, украинцы – персонажи хрестоматийных книг на уроках литературы.

На Новый, 1987 год родители, взволнованные Вадиковой школьной нелюдимостью, устроили большой праздник и пригласили в гости, помимо Славика (жившего у них до этого почти две недели), ребят из танцевального кружка. После положенных игрищ родители с облегчением ретировались на кухню, а дети собрались на полу в уголке гостиной, где на раскладном диванчике спал Вадик (из-за болезни бабушке навсегда отдали его комнату) и, затаив дыхание, слушали самый любимый момент в книжке: «…левый глаз, изъеденный гноем, совсем провалился, правый был полуоткрыт и зиял, как черная отвратительная дыра. Из носу вытекал гной. Одна щека покрылась красной коркой, доходившей до самых губ и растянувшей их в отвратительную гримасу смеха. А над этой страшной саркастической маской смерти по-прежнему сияли прекрасные рыжие волосы, как солнце, окружая ее золотым ореолом. Венера разлагалась…»

На журнальном столике, окруженная маленькими красными свечками, кружилась сама собой удивительная елочка из желтого металла с тонкими колокольчиками – подарок Зои Михайловны.