По этим же причинам войны колониальных народов за свое освобождение, хотя они и проходили под лозунгами буржуазной революции, признавались прогрессивными и поддерживались марксистами.

Во время Франко-Прусской войны 1870-го года Маркс и Энгельс были на стороне Германии, хотя во главе Пруссии стоял в это время Бисмарк, потому что это была война за объединение Германии, против феодальной раздробленности, сдерживающей развитие капитализма Германии.

Отрицательное отношение марксистов к войне 1914–1917 гг. определялось тем, что эта война была империалистической, за передел мира и порабощение слабых, колониальных народов, хотя она и проходила под патриотическими лозунгами. Таково было отношение Ленина к патриотизму вообще, к русскому патриотизму в частности.

Иное отношение было у Ленина к патриотизму после свершения социалистической революции.

"Мы оборонцы с 25 октября 1917 года, – писал Ленин. – Мы за защиту отечества. Но та отечественная война, к которой мы идем, является войной за социалистическое отечество, за Советскую республику, как отряд (подчеркнуто Лениным) всемирной армии социализма". (Ленин, том 38, стр. 82).

После 25 октября 1917 года мы становимся патриотами, но патриотами не России как нации, а России как отряда мировой революции.

"Нашим лозунгом, – пишет он, – должно быть: еще и еще раз напрячь все свои силы, памятуя, что мы подходим к последней решительной битве не за русскую, а за международную социалистическую революцию". (Ленин, том 37, стр. 152).

"Не оборонительный или наступательный характер войны, а интересы классовой борьбы пролетариата, или, лучше сказать, интересы международного движения пролетариата, представляют собой ту единственную возможную точку зрения, с которой может быть рассматриваем и решен вопрос об отношении социал-демократов к тому или иному явлению международной жизни". (подчеркнуто Лениным, том 17, стр. 195).

Мной приведены выдержки из произведений Ленина, в которых он с неизменной решительностью подчеркивает интернациональную сущность социал-демократического отношения к патриотизму. Он постоянно подчеркивал, что коммунист обязан выступать только за такой патриотизм, который ведет к защите не русского, не французского, не немецкого, а только международного социализма, и в этом он видел коренную обязанность интернационалиста, каковым себя признает всякий марксист.

После смерти Ленина постепенно стали вноситься изменения в марксистское понимание патриотизма. Отношение к патриотизму и отражение этого отношения в научно-политической, пропагандистской и другой литературе и на практике начали получать иное, чем при Ленине, направление. Особенно это стало заметно после подписания пакта о ненападении с гитлеровской Германией. В "Большой Советской Энциклопедии", в томе, выпущенном в 1941 году, слову «Родина» дано следующее определение:

"Интересы своей Родины, отечества никогда не были безразличны для трудящихся масс и сознательных пролетариев в частности. Зарождаясь из привязанности к родным местам и людям, чувство любви к родине – патриотизм вырастает у сознательных граждан до понимания своей связи со своей страной и народом, с его языком, историей, культурой, до сознательной борьбы с притеснителями и поработителями народа, как внешними, так и внутренними, до отдачи всех своих сил и способностей на благо родины и народа. Советский патриотизм имеет свои исторические традиции и преемственность с героическим прошлым народов СССР, в частности, с культурой и историей русского народа. Любовь к родине всегда жила в сердцах трудящихся нашей страны, и в годы испытаний каждый раз подымалась мощной и несокрушимой волной всенародного движения на защиту родины против чужеземных захватчиков".

Эти мысли отражены в энциклопедии не случайно. Они вынашивались в голове Сталина и постепенно становились достоянием всей страны. Сталин наблюдал за тем, как Гитлеру удалось повести за собой немецкий народ националистическими и патриотическими лозунгами, как немцы в массе своей откликнулись на идею нацистов о превосходстве германской нации. У него сложилось такое убеждение, что идея социализма потеряла свою привлекательность для массы крестьян России, что национально-патриотические идеи более сильны и более доходчивы до широких масс.

Сталину важны были не принципы коммунизма, за которые он не держался. Для него важен был конечный политический успех, которым будет оправдана вся его политика.

Под воздействием сталинских планов А. Толстой написал свой роман "Петр I". Как и Сталину, А. Толстому было наплевать на принципы. Им обоим была созвучна сменовеховская идея "единой и неделимой России". Вот как в 1937 году, в Париже, сам А. Толстой обрисовал в беседе с художником Ю. Аненковым свои отношения со Сталиным:

"Я циник, – смеялся он, – мне на все наплевать! Я – простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандистские пьесы? Черт с ним, я их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего «Азефа», и он провалился в дыру. Я написал "Петра Первого", и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видите ли, "отец народов" пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома "пролетарским царем" и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится действительно быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбург – все они акробаты. Но они – не графы! А я – граф, черт побери! И наша знать (чтоб ей лопнуть) сумела дать слишком мало акробатов! Понял? Моя доля очень трудна…"

"…Я спросил, что представляет собой "любимый отец народов"?

– Великий человек! – усмехнулся Толстой, – культурный, начитанный! Я как-то заговорил с ним о французской литературе, о "Трех мушкетерах". "Дюма отец или сын, был единственным писателем, которого я читал", – с гордостью заявил мне Иосиф. "А Виктора Гюго?", – спросил я. "Этого я не читал. Я предпочел ему Энгельса", – ответил отец народов.

– Но прочел ли он Энгельса, я не уверен, – добавил Толстой". (Ю. Аненков, "Дневники моих встреч", том второй, стр. 149. "Международное литературное содружество", США, 1966 г).

В это время, как известно, Сталин лично наблюдал за сценариями для кино и пьесами для театров, в которых с определенной точки зрения освещалась история русских царей и полководцев: Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана Великого, Ивана Грозного, Петра Первого, Суворова, Кутузова, Ушакова и др. Об этом подробно писали известный кинорежиссер М. Роом, кинокритик Каргин и другие.

В книге Н.К. Черкасова "Записки советского актера" автор вспоминает, как он и кинорежиссер С.М. Эйзенштейн были 24-го февраля 1947 года приняты Сталиным в связи с постановкой второй серии фильма "Иван Грозный".

"Говоря о государственной деятельности Грозного, товарищ И.В. Сталин, рассказывал Н.К. Черкасов, – заметил, что Иван IV был великим и мудрым правителем, который ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию. В частности, говоря о прогрессивной деятельности Грозного, товарищ И.В. Сталин подчеркнул, что Иван IV впервые в России ввел монополию внешней торговли, добавив, что после него это сделал только Ленин. Иосиф Виссарионович отметил также прогрессивную роль опричнины, сказав, что руководитель опричнины Малюта Скуратов был крупным русским военачальником, героически павшим в борьбе с Ливонией.

Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств (подчеркивается – семейств, а не феодалов, т. е. со всеми чадами, что, как известно, и делал сам Сталин в отношении своих противников – авт.), не довел до конца борьбу с феодалами (этой ошибки стремился не допустить Сталин, он старался ликвидировать всех оппозиционеров, и не только открытых, но и скрытых, и не только их – авт.) если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени… И затем Иосиф Виссарионович с юмором (вот уже воистину юмор не висельника, а вешателя – авт.) добавил, что "тут Ивану помешал Бог" (чтобы, не дай Бог, не заподозрили наличия у него такого предрассудка, как совесть – авт.). Грозный ликвидировал одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех» (вот уж чего не было у Сталина – авт.), тогда как ему нужно было действовать еще решительнее!..

В конце беседы Иосиф Виссарионович спросил, как мы думаем заканчивать фильм? Я ответил, что, как и предполагалось по первоначальному варианту сценария, фильм должен заканчиваться ливонским походом и победоносным выходом Ивана IV к морю. Иван IV в окружении военачальников, знаменосцев и воинов стоит на берегу моря, перед набегающей волной. Сбылась его заветная мечта увидеть "море синее, море дальнее, море русское", и, вглядываясь в даль, он заканчивает фильм словами: "На морях стоим и стоять будем!" Товарищ И.В. Сталин улыбнулся и весело воскликнул: "Ну что же!.. Ведь так и получилось – и даже намного лучше!.." (Иосиф продолжатель дела Ивана авт.), (Н.К. Черкасов "Записки советского актера", М. 1953 год, стр. 380 382).

Таков облик Сталина – марксиста-ленинца. О том, как все сильнее и сильнее захватывала его идея слияния его личной судьбы с судьбой русского народа, с его прошлым, настоящим и будущим, отлично написано А.И. Солженицыным в его книге "В круге первом". А.И. Солженицын своим поистине тонким чутьем схватил основную суть сталинского стремления сродниться с русским народом. Сталин всегда хвалился своим глубоким пониманием русского человека, преданного, по его убеждению, авторитарной власти, готового за своего вождя пойти на самые тяжелые испытания.

Он хладнокровно и безжалостно, не считаясь с жертвами, «вел» русский народ по пути «преобразования» России, за которое, как он был уверен, потомки будут чтить его в веках, так же, как они чтили имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Петра Первого и других. Он восстановил в истории, в литературе, в художественных галереях имена знаменитых монархов и полководцев, прославивших крепостническую Россию.

В предвоенные годы он все чаще и чаще стал обращаться к национальным чувствам русского народа. Были поставлены фильмы о Петре Первом, Иване Грозном, Александре Невском, Суворове, Кутузове, Ушакове и других, в которых нашли отражение победоносное русское оружие, война на чужой территории и другие лозунги, служившие основой национального русского патриотизма. Логическим завершением этой линии на восстановление героев самодержавной России было возобновление в армии и в других ведомствах чинов и орденов. Было отброшено революцией утвержденное звание "народный комиссар" и заменено старым званием – «министр».

"Армия есть сколок общества и болеет всеми его болезнями, чаще всего при высокой температуре", – писал Л.Д. Троцкий в книге "Что такое СССР…" в 1936 году.

"Рост внутренней спайки частей, выработка у солдат критического отношения к себе самим и к своим начальникам, – гласит основное решение партии по военному вопросу, – создают благоприятные условия, в которых начало выборности лиц командного состава может получить все более и более широкое применение".

Однако через шестнадцать лет после того, как вынесено было это решение, правящая верхушка повернула на прямо противоположный путь. В сентябре 1935 года цивилизованное человечество, друзья, как и враги, не без изумления узнали, что Красная Армия будет увенчиваться ныне офицерской иерархией.

По объяснению Тухачевского:

"Введение правительством военных званий создает более устойчивую основу для выращивания командирских и технических кадров".

"Командные кадры, – писал Троцкий, – укрепляются, прежде всего, доверием солдат. Именно поэтому Красная Армия начала с упразднения офицерского корпуса. Практическое значение имеет командный пост, а не чин.

"Поднять значение руководящих кадров" – значит, ценою ослабления моральной связи армии, теснее связать офицерство с правящими верхами.

Никакая армия не может быть демократичнее питающего ее строя. Источником бюрократизма с его рутиной, чванством являются не специальные потребности военного дела, а политические потребности правящего слоя".

Именно так и поняла это мероприятие Советского правительства французская официальная газета «Тан» в своем номере от 25 сентября 1935 года:

"Это внешнее преобразование, – писала газета "Тан", – является одним из признаков глубокой трансформации, которая совершается ныне во всем Советском Союзе. Режим, ныне окончательно упроченный, постепенно стабилизируется. Революционные привычки и обычаи внутри советской семьи и советского общества уступают место чувствам и нравам, которые продолжают господствовать внутри так называемых капиталистических стран. Советы обуржуазиваются".

К оценке буржуазной газеты по поводу восстановления офицерских званий в Красной Армии, нечего добавить. Теперь советские полковники и генералы мало чем отличаются от полковников и генералов других западных стран и, во всяком случае, стараются как можно больше походить на них.

"Что-то приятное, – писал А.И. Солженицын в книге "В круге первом" о Сталине, – находил он даже в самой игре слов, напоминающей старый мир: чтобы были не "заведующие школами", а «директоры», не «комсостав», а «офицерство», не ВЦИК, а Верховный Совет – верховный очень слово хорошее, – и чтоб офицеры имели денщиков, а гимназистки чтоб учились отдельно от гимназистов и носили пелеринки; и чтобы советские люди отдыхали как все христиане, в воскресенье, а не в какие-то там безличные номерные дни; даже в том, чтобы брак признавать только законный, как было при царе…

Вот здесь, в ночном кабинете, впервые примерил он перед зеркалом к своему кителю старые русские погоны – и ощутил в этом удовольствие".

В тяжелые для Советской страны годы, во время войны, когда идея социализма, дискредитированная им, стала в народе непопулярной, он обращается в большей и большей мере к национальным чувствам русского народа. Он подстраивался под эти чувства.

В журнале «Знамя» No 2 за 1968 год критик Чалмаев сообщил об оценке английским журналистом А. Вертом национального подъема, охватившего советскую страну, "о прославлении России, отождествлении советской власти с Россией, со святой Русью".

В это время утверждается правительством Советского Союза статут новых орденов: Суворова, Кутузова, Ушакова и др. старых полководцев и флотоводцев.

На Тегеранской конференции глав союзнических государств, во время обсуждения вопроса о послевоенном устройстве и границах, Сталин выступил не как представитель социалистического государства, а как представитель России:

"Русские не имеют незамерзающих портов в Балтийском море, – говорил он. Поэтому русским нужны были бы незамерзающие порты Кенигсберг и Мемель и соответствующая часть территории Восточной Пруссии. Тем более что исторически – это исконно славянские земли". (см. "Тегеран, Ялта, Потсдам", сборник, стр. 53).

Здесь уместно вспомнить слова Сталина, сказанные им на ХII-м съезде партии по поводу надежд, которые возлагали на большевиков «сменовеховцы»: "Что не мог сделать Деникин, сделают большевики".

Хочу привести несколько выдержек из книги английского журналиста А. Верта, жившего во время войны в СССР, свидетельствующих о тех настроениях, которые царили тогда в нашей стране.

"В театрах ставились патриотические пьесы, вроде шедшей в камерном театре "Очной ставки"… Пьесы о победоносных русских полководцах Суворове и Кутузове. Поэты сочиняли патриотические стихи, а композиторы слагали военные песни". (А. Верт, "Россия в войне 1941–1945 гг.", 1967 г., стр. 128, изд. "Прогресс").

"…Мы подробно остановились на настроениях в России в 1941–1945 гг. Здесь же достаточно сказать, что в двух своих ноябрьских речах (1941 год) Сталин не только очень умело приноравливался к этим настроениям, но и постарался их всемерно укрепить и поощрять". (Там же, стр. 172).

Дальше А. Верт цитирует статью из газеты "Красная звезда", подтверждающую чисто русские патриотические настроения, царившие в те годы в СССР:

"Наши отцы и деды немало жертвовали для спасения своей России, своей родной матери. Народ наш никогда не забудет Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, русских партизан времен отечественной войны 1812 года. Мы гордимся тем, что в наших жилах течет кровь наших славных предков, мы никогда не отстанем от них". (Там же, стр. 491 – 492).

По свидетельству И. Эренбурга, критики Паустовского дошли до того, что обвинили его за "сценарий о жизни Лермонтова", в котором "он осмелился сказать, что "поэта тяготил мундир николаевской армии". (ПСС И. Эренбурга, том 9, стр. 377).

Грубый национализм вытеснил демократизм. Даже про Николая I нельзя было сказать слова критики.

Так из теории "о победе социализма в одной отдельно взятой стране" стали выпячиваться только национально-патриотические задачи России.

Воспользовавшись тем, что интересы пролетариата, строившего советское государство, на этом этапе совпали с интересами патриотически настроенной части русского народа, желавшей видеть Россию сильной, – Сталин стал усиленно подпевать великодержавным настроениям, пренебрегая интернациональными обязанностями партии и пролетариата. Эта же «теория» привела Сталина и его клику, в том числе и таких его сторонников, как Щербаков, к восхвалению русского народа, выпячиванию его роли как гегемона в Союзе республик. Стали обычными такие выражения, как "старший брат", в противоположность ленинскому принципу равноправия наций.

Не так отнесся к делу в аналогичном случае Ленин. Когда в годы гражданской войны и интервенции патриотически настроенная мелкая буржуазия качнулась в сторону Советской власти, так как только Советская власть была способна тогда сохранить "единую, неделимую Россию", Ленин в речи, произнесенной 27 ноября 1918 года на собрании партийных работников Москвы, приветствовал поддержку мелкой буржуазией и интеллигенцией Советской власти.

Тогда Ленин говорил партии, что в определенной ситуации необходимо использовать патриотические чувства мелкой буржуазии для укрепления пролетарского государства. При этом Ленин делал это открыто и неоднократно подчеркивал, что партия и пролетариат должны отчетливо понимать свою интернациональную задачу и не допускать увлечь себя патриотическими настроениями (см. том 37, стр. 207–324).

Сталинское руководство, вместо того чтобы использовать перед войной и во время войны патриотически настроенные элементы страны для борьбы с фашизмом, позволил использовать советское государство в интересах подъема и развития великодержавных настроений в русском народе.

К этому же времени относится формальная ликвидация Сталиным Коминтерна. О том, как происходил процесс ликвидации Коминтерна, писал М.М. Литвинов в своих дневниках:

"Молотов пригласил меня к себе… Он спросил, каково мое мнение… Я ответил ему совершенно ясно, что Коминтерн должен быть распущен. Без этого Рузвельт не согласится, но… Молотов хранил долгое молчание. Он даже почесал голову, как бы это сделал крестьянин на ярмарке. Потом вдруг он сказал…

– Мы, конечно, можем распустить его, но мы должны запросить хорошую цену. Каково ваше мнение, какую цену мы можем запросить?"

К концу войны отдельные руководящие деятели бывших секций Коминтерна использовались Сталиным на руководящей работе в странах, отвоеванных у Гитлера. Он смотрел на правительства этих государств, получивших власть из его рук, как на сателлитов Советского Союза.

В деле образования так называемых социалистических государств он всегда действовал в строгом соответствии с разделом сфер влияния, установленным им совместно с союзными правительствами Черчилля и Рузвельта. Так, например, по этому разделу Греция оставалась в сфере влияния Англии и, несмотря на то, что в Греции было сильное партизанское коммунистическое движение, которое после разгрома Германии стремилось взять власть в Греции в свои руки, это им не удалось только потому, что английские войска по прямому указанию Черчилля беспощадно подавили попытку коммунистов захватить власть. Сталин ни прямо, ни косвенно палец о палец не ударил, чтобы помочь коммунистам Греции.

Вся мировая печать, за исключением печати СССР, возмущалась расправой английских войск с греческими повстанцами, а наша пресса даже словом не обмолвилась по поводу зверств английских войск против ЭАМ-ЭЛАС. Об этом писал сам Черчилль в своих воспоминаниях:

"Правительство его величества, – писал он, – в особенности я, возглавлявший его, подверглись… ярым нападкам. Подавляющая часть американской печати резко осуждала наши действия… Англия была охвачена волнением… Сталин, однако, неукоснительно и лояльно придерживался нашего соглашения, достигнутого в октябре (1944 года), и в течение этих долгих недель боев с коммунистами на улицах Афин от «Правды» и «Известий» не было слышно ни слова упрека". (У. Черчилль "Вторая мировая война", том IV, стр. 282).

Очень интересные факты сообщил об этом Милован Джилас. В книге "Разговоры со Сталиным" он приводит беседу Сталина с Карделем:

– Следует свернуть восстание в Греции, – сказал Сталин. Он именно так и сказал – «свернуть».

– Верите ли вы, – обратился он к Карделю, – в успех восстания в Греции?

Кардель отвечает:

– Если не усилится иностранная интервенция и если не будут допущены крупные политические и военные ошибки…

Но Сталин продолжает, не обращая внимания на слова Карделя:

– Если, если! Нет у них никаких шансов на успех. Что вы думаете, что Великобритания и США – США самая мощная держава в мире – допустят разрыв своих транспортных артерий в Средиземном море! Ерунда. А у нас флота нет. Восстание в Греции надо свернуть, и как можно скорее.

Кто-то заговорил о недавних успехах китайских коммунистов, но Сталин остался на своем:

– Да, китайским товарищам удалось. Но в Греции совершенно иное положение. Греция лежит на жизненно-важных коммуникационных путях западных государств. Там непосредственно вмешались США, самая мощная держава мира. С Китаем это другое дело. На Дальнем Востоке иное положение. Правда и мы можем ошибаться. Вот когда закончилась война с Японией, мы предложили китайским товарищам найти модус вивенди с Чан-Кай-Ши. Они на словах согласились с нами, а когда приехали домой, сделали по-своему. Собрались сами и ударили. Оказалось, что правы были они, а не мы.

Но в Греции другое положение – надо не колеблясь свернуть греческое восстание".

Сталин не делил вопросы государственные и партийно-политические. Вместо того, чтобы заявить Черчиллю, что вопрос о власти в Греции – это дело греческого народа, он безапелляционно дал согласие Англии на подавление греческих коммунистов. В своих отношениях с союзниками он исходил из строгого разделения сфер влияния.

В беседе с Тито и Джиласом он сказал:

– В этой войне не так, как в прошлой, а кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, и свою социальную систему. Иначе быть не может…

– Война скоро кончится, – продолжал Сталин, – через пятнадцать-двадцать лет мы оправимся, а затем снова.

– Если славяне будут объединены и солидарны, никто в будущем пальцем не шевельнет. Пальцем не шевельнет, – повторял он, рассекая воздух указательным пальцем". (Милован Джилас "Разговоры со Сталиным", «Посев», 1970 год, Франкфурт-на-Майне, стр. 172 – 174).

Так представлял себе на практике Сталин строительство социализма в других странах. Так отразилась в голове диктатора идея Маркса и Ленина о построении социализма. Сталин благожелательно относился к Де Голлю и дал указание французским коммунистам не делать попыток овладеть властью. В своих воспоминаниях генерал Де Голль отметил лояльность Сталина к его правительству.

Сталин подчинил международное коммунистическое движение национальным интересам России. Так он поступал во многих изложенных случаях, так он поступил и тогда, когда был в альянсе с фашистской Германией. Приведу несколько фактов.

Выступая на сессии Верховного Совета в 1939 году, В.М. Молотов говорил:

"Известно, что за последние несколько месяцев такие понятия, как «агрессия», "агрессор" получили новое конкретное содержание, приобрели иной смысл. Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются".

То же самое – но в еще более резкой форме в отношении Англии и Франции и в более заискивающем тоне по отношению к Германии – сказал Сталин в интервью редактору газеты «Правда», помещенном 1-го декабря 1939 года под заголовком "О лживом сообщении агентства "Гавас"". И Сталин, и Молотов называли фашистскую Германию мирным государством только потому, что они совместно совершили раздел Польши. Их положительная оценка действий самого агрессивного, самого реакционного и расистского режима в мире, стремящегося к физической расправе с коммунистами Европы и ликвидации коммунистического движения во всем мире, и их отрицательная оценка решимости демократических стран Европы воспрепятствовать распространению в мире "коричневой чумы" являются убедительным свидетельством их полного разрыва с марксизмом, ленинизмом и интернационализмом. Или чего стоит указание, данное Сталиным коммунистам Европы, после того как он подписал с Гитлером договор о дружбе, – прекратить пропаганду против фашизма? Об этом факте сообщают такие журналисты, как Э. Генри, И. Эренбург и другие:

"Сталин не только прекратил антифашистскую пропаганду на территории Советского Союза, – пишет Э. Генри, в своем письме к И. Эренбургу. – В полном противоречии с решением VII конгресса Коминтерна, Сталин направил всем коммунистическим партиям директиву, в которой содержалось требование о фактическом свертывании борьбы против немецкого фашизма".

Или как можно увязать телеграмму Сталина Риббентропу с его принадлежностью к коммунистической партии и с его интернационализмом, о чем продолжают говорить наследники Сталина.

"Меня, – писал Эренбург в книге "Люди, годы, жизнь", – потрясла телеграмма Сталина Риббентропу, где говорилось о дружбе, скрепленной пролитой кровью. Раз десять я прочитал эту телеграмму и, хотя верил в государственный гений Сталина, все во мне кипело… Да и как забыть о реках крови, пролитых фашистами в Испании, Чехословакии, Польше, в самой Германии".

В одних случаях Сталин, через Коминтерн, запрещал коммунистическим партиям делать у себя в стране революцию. Так было в Китае в 1926 и в 1947-м годах, в Греции в 1943 году, во Франции в 1944 году и т. д. В других случаях Сталин навязывал социализм соседним с Советским Союзом странам, таким как Латвия, Литва, Эстония, Бессарабия, Румыния, Чехословакия, Польша, Венгрия, ГДР, Болгария и др.

Все это делалось во имя интересов строительства социализма в СССР, без учета готовности пролетариата этих стран к переходу их к социализму. Сталин считал, что он осчастливливал соседние с СССР страны тем, что силой вводил в них социализм. Об этом не устает напоминать этим странам советская пресса. Энгельс – Ленин считали такую политику пролетариата победившей страны вредной, подрывающей социализм в своей собственной стране. Вот что писал по этому поводу Энгельс и комментировал Ленин:

"Победоносный пролетариат не может никакому чужому народу навязывать никакого осчастливления, не подрывая этим собственной победы". (Энгельс, том 35, стр. 298).

Ленин, приведя эту выдержку из письма Энгельса к Каутскому, писал:

"Энгельс выставляет лишь один безусловно интернационалистский принцип, который он применяет ко всем "чужим народам", т. е. не только колониальным: навязывать им осчастливление значило бы подрывать победу пролетариата". (Ленин, том 30, стр. 51).

В этом случае пролетариат и той страны, которая навязывает, и той страны, которой навязывают социализм, заражается националистическими чувствами, а его интернациональные чувства притупляются.

Здесь следует остановиться на одном из основных принципов большевизма, провозглашенном Коминтерном с первых дней его существования. Этим принципом на первый план выдвигалась обязанность каждого иностранного коммуниста защищать первое отечество социализма – Советский Союз. Инициаторами и вдохновителями этого принципа были Ленин и Троцкий до 1934 года, до убийства Кирова. Казалось, что такой подход к обязанностям коммуниста, в условиях капиталистического окружения первого социалистического государства, был совершенно естественен. Но, как и многие другие догмы, этот принцип на практике выродился в слепое подчинение деятельности иностранных компартий эгоистическим интересам Советского Союза. Вначале этот принцип служил целям охраны социалистического отечества от посягательств империализма, но постепенно он выродился в безоговорочное подчинение интересов иностранных компартий национальным интересам Советского Союза.

Великорусские настроения Сталина особенно проявились во время войны и достигли высшего регистра в его речи-тосте, произнесенной им на приеме-банкете в честь победы над Германией в 1945 году. Вот часть этого тоста, приведенного в книге авиаконструктора А. Яковлева:

"Товарищи, разрешите мне поднять еще один последний тост. Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа (присутствующие восторженными рукоплесканиями и криками «Ура» встретили эти слова).