Воспоминания и взгляды (№2) - Взгляды

Сталин ни в какую мировую революцию не верил и был к этой идее равнодушен. Социализм, как он его понимал, можно было насадить только силой, а для этого нужно было создать сильное централизованное государство, руководимое единой волей и способное силой же в подходящее время насадить угодный ему строй в других странах. Таким образом, концепция "социализма в одной стране" совпадала с уже полностью сложившимся к тому времени у Сталина стремлением к захвату личной власти и очень облегчала этот захват.

"Каким образом, – задает себе вопрос Каррильо, – соотносится, с одной стороны, эта идея (о невозможности построить социализм в одной стране), которая затем была идеологически отброшена, чтобы на ХVII съезде в 1934 году провозгласить победу социализма в СССР, – и, с другой стороны, характерные черты государства, построенного в СССР?"

Пытаясь ответить на этот вопрос, Каррильо неправильно выводит ужесточение режима диктатуры из необходимости обеспечить первоначальное социалистическое накопление. Он пишет:

"Ускоренная индустриализация, которая снизила возможности демократии и привела к крайнему подавлению ради достижения капитализации, необходимой для этой цели, не явилась результатом свободного выбора, сделанного исключительно по внутренним причинам. Это в значительной степени было навязано капиталистическим окружением под угрозой войны, которая хотя и разразилась только в 1941 году, но которая всегда замышлялась против СССР в предшествующие годы. Или индустриализация, или гибель – такова была дилемма, подтвержденная фашистской агрессией.

Посредством этой угрозы империалистические силы, сознательно или нет, но оказывали влияние на все внутреннее развитие СССР. Они навязывали темп накопления и индустриализации, которые с необходимостью лимитировали социалистические мероприятия и оказывали негативное влияние на сельское хозяйство. Иначе говоря, они навязывали такой темп, который, в конечном счете, препятствовал союзу рабочего класса и крестьянства и сужал массовую базу системы. В то же время эта ситуация способствовала развитию государства, расположенного над и выше общества, государства, в котором методы принуждения разрослись до огромных пропорций и благоприятствовали возникновению эксцессов сталинских лет. Все это подтверждает невозможность построить полный социализм в одной стране до победы социализма также в ряде высокоразвитых стран…

Международная ситуация навязала советским лидерам выбор превратить новое государство в великую военную державу ценой громадных жертв во имя этой цели. Это также придало государству, рожденному Октябрьской революцией, затем развитому Сталиным и все время зажатому в эту дилемму, специфические особенности которой наиболее ярко подчеркивают его авторитарный характер". (С.Каррильо, там же).

Мы привели большую выдержку, чтобы не создалось впечатления, будто мы выдергиваем цитаты из контекста. В приведенной цитате дана законченная мысль автора по конкретному вопросу.

К сожалению, приходится констатировать, что С.Каррильо ставит здесь вопрос с ног на голову. Аргументация взята им из «теоретического» арсенала Сталина. Это Сталин, оправдывая репрессии, убедил своих единомышленников (в том числе и ряд руководителей иностранных компартий), что карательная политика партии была вызвана давлением империализма, что ускорение темпов индустриализации диктовалось капиталистическим окружением, что "эти два процесса – зажим демократии и индустриализация – были тесно связаны между собою".

Достаточно, однако, проанализировать ход событий в СССР с 1922 года (с момента начала болезни Ленина) до войны 1941 года, подробно рассмотренных мною в первой части данной книги, чтобы убедиться в следующем:

1. Ужесточение режима началось сразу после болезни Ленина и было осуществлено не ради первоначального социалистического накопления. Ведь об индустриализации тогда еще и речи не было. Впервые вопрос об индустриализации был поставлен в докладе Л.Д. Троцкого на ХII съезде партии в 1923 году – только поставлен, и совсем не в плоскости подготовки страны к войне, а главным образом под углом зрения организации смычки города с деревней.

Итак, о первоначальном социалистическом накоплении во имя индустриализации никто еще не заикался, а требование ужесточить режим уже открыто выдвигалось в речах лидеров партии (особенно Зиновьева). Это ужесточение должно было облегчить изоляцию своих противников, ибо в руководящей головке партии уже начался дележ наследства еще не умершего Ленина.

2. 1923 год. Об индустриализации страны пока заговорил – и то лишь в теоретическом плане – только Троцкий. Сталин и Зиновьев еще об индустриализации и о накоплении средств для нее не помышляют, а зажим демократии уже принял угрожающие формы. Закончился он на том этапе, как известно, взрывом – дискуссией в партии и временным отступлением большинства ЦК под напором оппозиции. Была принята известная резолюция Политбюро от 5 декабря 1923 года "О внутрипартийной демократии", была издана брошюра Л.Д. Троцкого "Новый курс".

1924 год. О первоначальном социалистическом накоплении, об ускорении индустриализации все еще речи нет, а ХIII партконференция и ХIII съезд партии уже принимают направленные против оппозиции решения "О мелкобуржуазном уклоне" и "О чистке вузовских ячеек". И направлены они против оппозиции только потому, что та вела борьбу за внутрипартийную демократию. Съезд также принимает решение "О ленинском призыве в партию", явно направленное на то, чтобы разжижить состав партии и тем гарантировать центральному Комитету большинство против оппозиции.

В конце 1924 года фракция большинства добивается первой ощутимой победы: от руководства отсекается наиболее крупный и серьезный защитник демократии и ленинской линии Л.Д. Троцкий.

1925 год. Все еще нет речи о первоначальном социалистическом накоплении. Вопрос об индустриализации (не в плоскости подготовки к войне, а как решение проблемы смычки с деревней) выдвигается не Сталиным, а Зиновьевым и Каменевым как один из пунктов программы их противостояния правоцентристскому блоку Бухарина-Сталина. Но на ХIV партконференции и на XIV съезде партии продолжается ужесточение режима и дальнейшее отсечение ленинских кадров. На сей раз отсекаются от руководства Зиновьев и Каменев.

1926 год. Е.А. Преображенский выпустил в свет свою книгу "О первоначальном социалистическом накоплении". Но эта книга отвергается как справа, так и слева. Правоцентристский блок Сталина-Бухарина встречает ее в штыки как направленную против союза с крестьянством и противоречащую взглядам Ленина. Левая оппозиция в лице Троцкого и Зиновьева также находят теорию Преображенского противоречащей марксизму.

Разрабатывается платформа оппозиции. В этой платформе впервые ставится вопрос об ускорении сроков индустриализации, необходимой для обеспечения страны промышленной продукцией, и в первую очередь – для эффективного проведения коллективизации. Оборона, конечно, тоже принимается во внимание, но не она определяет линию на индустриализацию.

Оппозиция предлагает ускоренную индустриализацию лишь в рамках накоплений, поступающих от разницы между оптовыми и розничными ценами, от сверхобложения кулаков и нэпманов и от режима экономии. Тем не менее, правоцентристский блок обвиняет оппозицию в проповеди "сверхиндустриализации", в попытках разрушить союз рабочих и крестьян.

И вся эта деятельность правящего правоцентристского блока, направленная против предлагаемого оппозицией ускорения индустриализации, сопровождается дальнейшим ужесточением режима. Исключаются из Политбюро Троцкий, Зиновьев и Каменев. Начинаются аресты оппозиционеров.

1927 год. О первоначальном социалистическом накоплении все еще речи нет. ХV съезд партии принимает резолюцию, предусматривающую умеренную индустриализацию: развитие легкой индустрии, а тяжелой – только в меру развития легкой. Продолжаются обвинения оппозиции в "сверхиндустриализации".

Но это – наименьшее из обвинений, которые сыплются в этом году на оппозицию. Внутрипартийная борьба принимает исключительно острый характер. ХV съезд исключает оппозицию из партии как раз за взгляды, которые предусматривают индустриализацию и коллективизацию. ХV съезд был кульминационным пунктом борьбы по вопросу о строительстве социализма в одной стране, а вслед за ним состоялось и осуждение оппозиции Коминтерном. Идут развернутые аресты оппозиционеров и заключение их в тюрьмы и лагеря.

Таким образом, ясно, что идущее крещендо ужесточение режима никак не связано с подготовкой индустриализации и укреплением обороны страны.

1928 год. В течение всего этого года Сталин продолжает стоять за умеренную коллективизацию и критиковать левую оппозицию за "сверхиндустриализаторские" тенденции, все еще занимает позицию развития тяжелой индустрии только "в меру развития легкой". Правда, в связи с началом борьбы против правой оппозиции, он уже начинает колебаться, но эти колебания идут пока главным образом по линии отношения к крестьянству по вопросу об обложении налогом кулаков и зажиточных середняков. И вызваны эти колебания срывом закупок государством хлеба у верхних слоев деревни.

А ужесточение режима и зажим демократии все нарастают. Начинаются преследования последней группы членов ленинского Политбюро. Бухарин, Рыков, Томский и их сторонники все сильнее жалуются на "организационное окружение".

1929 год. Только с апреля 1929 года Сталин начинает выдвигать вопрос об ускорении темпов индустриализации. Позднее в том же году он ставит вопрос о пересмотре в сторону ускорения этих темпов пятилетки – пятилетки, которая до того предусматривала поистине черепашьи темпы индустриализации.

Можно считать, что с конца 1929 года Сталин принял платформу Преображенского о "первоначальном социалистическом накоплении". Есть этому и конкретные свидетельства: во время известной встречи Бухарина с Каменевым в 1928 году Бухарин сообщил Каменеву, что Сталин принял точку зрения Преображенского.

Но к этому же времени относится окончательный разгром в партии всех оппозиций, окончательное отсечение от руководства всех бывших членов ленинского Политбюро, установление в партии и в стране личной диктатуры Сталина.

Таким образом, на протяжении 1922–1929 годов в партии и в стране параллельно происходило два процесса: 1) подавление демократии, ужесточение режима и усиление личной власти Сталина и 2) сдерживание темпов индустриализации.

Ленин и Троцкий рассматривали диктатуру, насилие как временный переходный этап, необходимый для подавления "крошечного меньшинства" (С.Каррильо) внутри страны и как пролог к мировой революции.

Этого не получилось. Первоначальный план Ленина, партии большевиков столкнулся с сопротивлением внутренней и международной буржуазии, в том числе и в рядах собственной партии. В своих предсмертных письмах Ленин разработал на период до подхода всеевропей-ской революции новую тактику, предусматривавшую:

а) продолжение социалистического строительства в области промышленности и, на ее основе, укрепление пролетарской базы советской власти;

б) подъем сельского хозяйства – главным образом путем поощрения с.-х. кооперации и вовлечения в нее, на основе полной добровольности, бедняков и середняков;

в) подъем общей культуры населения путем всеобщего обязательного обучения, создания условий для расцвета литературы, искусства и культуры;

г) подъем материального уровня жизни трудящихся;

д) решительная борьба с бюрократизмом.

План Ленина полностью поддерживался Троцким, и он, этот план, не предусматривал, конечно, такой дикой, не соответствовавшей внутренним ресурсам страны, индустриализации, какую начал проводить Сталин. Не предусматривал он, разумеется, и бешеных темпов коллективизации, и принудительного ее характера, и всеобщего ограбления трудящихся масс страны.

Сталинская политика в области индустриализации и коллективизации не только не соответствовала основным принципам марксизма, но и противоречила интересам борьбы за мировую революцию, отталкивала пролетариат европейских стран от Коминтерна, от опыта первой социалистической страны.

Небезынтересны рассуждения по вопросу о насилии и принуждении известного русского философа-идеалиста Н. Бердяева, отнюдь не питавшего симпатий к русской революции, однако пытавшегося рассуждать о ней, в меру своих возможностей, объективно.

Так, он соглашается с тем, что Ленин рассматривал диктатуру пролетариата как явление временное, необходимое лишь в переходный период от капитализма к социализму. Но, спрашивал Бердяев,

"…как и почему прекратится то насилие и принуждение, то отсутствие всякой свободы, которыми характеризуется переходный к коммунизму период, период пролетарской диктатуры?"

И далее Бердяев пишет:

"Ответ Ленина простой, слишком простой. Сначала нужно пройти через муштровку, через принуждение, через железную диктатуру сверху. Принуждение будет не только к остаткам старой буржуазии, но и по отношению к рабоче-крестьянским массам, и к самому пролетариату, который объявляется диктатором. Потом, говорил Ленин, люди привыкнут соблюдать элементарные условия общественности, приспособятся к новым условиям. Тогда уничтожится насилие над людьми, государство отомрет, диктатура кончится".

"Одного он (Ленин) не предвидел, – писал Бердяев, – что классовое угнетение может принять совершенно новые формы, не похожие на капиталистические. Диктатура пролетариата, усилив государственную власть, развивает колоссальную бюрократию, охватывающую, как паутина, всю страну и все себе подчиняющую. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы.

Переходный период может затянуться до бесконечности. Те, которые в нем властвуют, войдут во вкус властвовать и не захотят изменений, которые необходимы для окончательного осуществления коммунизма. Воля к власти станет самодовлеющей, и за нее будут бороться как за цель, а не рассматривать ее как средство. Все это было вне кругозора Ленина. Тут он особенно утопичен, очень наивен. Советское государство стало таким же, как всякое деспотическое государство, оно действует теми же средствами. Это, прежде всего, государство военно-полицейское. Его международная политика как две капли воды напоминает дипломатию буржуазного государства. Коммунистическая революция была оригинально русской, но чуда рождения новой жизни не произошло". (Н. Бердяев, "Истоки и смысл русского коммунизма". Подчеркн. везде мной. – Авт.)

Независимо от отдельных неверных характеристик (например, насчет «наивности» Ленина), здесь очень многое подмечено точно. При этом некоторые формулировки русского эмигранта Бердяева и лидера испанских коммунистов Каррильо совпадают чуть ли не текстуально. Сравним, например, подчеркнутые нами выше строки Бердяева с уже приводившейся ранее характеристикой Каррильо:

"…В результате этого образовался бюрократический слой, который начал присваивать себе функции лидерства…" и который "незаметно начал пускать свои собственные корни, приобретать собственные интересы, действовать в соответствии со своими собственными специфическими механизмами и объективными законами". (С.Каррильо, "Еврокоммунизм и государство". Подчеркн. мной. – Авт.)

Как видим, и Бердяев, и Каррильо подметили одно и то же явление и довольно точно определили его. Разница – в причинах, которыми авторы объясняют происхождение бюрократизма и упрочение режима насилия в Советском Союзе. И разница эта, как ни покажется странно, – в пользу идеалиста Бердяева, который, устанавливая эти причины, оказался ближе к истине, чем марксисты Варга и Каррильо.

Чтобы выяснить суть этой проблемы, мы постараемся проследить историю эволюции советского государства.

15. Причины возникновения и упрочения бюрократизма

Опровергнем, прежде всего, утверждение Бердяева, что Ленин будто бы оказался "наивным политиком", не предвидевшим опасность, грозящую коммунизму от образования специфического слоя бюрократии.

Была ли эта опасность "вне кругозора Ленина"?

Нет, не была.

В брошюре "о продовольственном налоге", написанной в 1921 году, Ленин писал:

"Возьмите вопрос о бюрократизме. 5-го мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла. Проходит еще год. На VIII съезде РКП(б), 18–28 марта 1919 года принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зло, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать волю, энергию действия для борьбы со злом, мы говорим о частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя. Прошло еще два года. Весною 1921 года, после VIII съезда Советов, обсуждавшего вопрос о бюрократизме, после Х съезда, подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собою". (Ленин, ПСС, т.43, стр. 229–230).

Приведенная цитата – повторяю, одна из многих – подтверждает, что Ленин полностью учитывал грозную опасность бюрократизма для советского строя даже в 1919 году, когда эта опасность была еще в зародышевом состоянии. По мере того, как опасность бюрократизма в связи с затяжкой международной революции возрастала, усиливалось и внимание Ленина к этой проблеме. Особенно активно занимался ею Владимир Ильич в последние годы своей жизни.

"Эта война, – говорил он на Х Всероссийской конференции РКП(б) в мае 1921 года, подразумевая войну с бюрократизмом, – конечно, связана подчас с поражениями. Но где же это видано, чтобы даже самые победоносные войны обходились без поражений? Так и здесь возможны поражения, но борьбу вести нужно, хотя эта война куда труднее, чем гражданская". (Ленин, ПСС, т.43, стр. 328).

И предупреждал партию:

"Без систематической и упорной борьбы за улучшение аппарата мы погибнем до создания базы социализма".

Очевидно, что Бердяев, мягко выражаясь, заблуждался насчет наивности и утопичности Ленина. Ленин прекрасно сознавал, откуда грозит опасность делу революции, что может погубить ее еще до создания базы социализма. И при этом, не стесняясь, указывал на главное зло, считая наиболее опасным типом бюрократа ответственных работников, в том числе и коммунистов.

"Самый худший у нас внутренний враг – бюрократ, это коммунист, который сидит на ответственном посту… и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный… Он не научился бороться с волокитой, он ее прикрывает. От этого врага мы должны очиститься, и через всех сознательных рабочих и крестьян мы до него доберемся". (ПСС, т.45, стр.15)

Отвечая на вопрос, откуда взялся советский бюрократизм, каковы социально-экономические корни этого явления, В.И. Ленин писал:

"Эти корни двоякие: с одной стороны развитая буржуазия против революционного движения рабочих нуждалась в бюрократическом аппарате, в первую голову военном, затем судейском и т. д. Суды у нас классовые, против буржуазии. Бюрократизм не в армии, а в обслуживающих учреждениях. У нас другой экономический корень бюрократизма: раздробленность, распыленность мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность, отсутствие оборота между земледелием и промышленностью, отсутствие связи и взаимодействия между ними. Бюрократизм как наследие «осады», как надстройка над распыленностью мелкого производителя обнаружил себя вполне". (В.И. Ленин, "О продовольственном налоге", ПСС, т.43, стр. 230–231).

Из приведенного выше ленинского анализа корней бюрократизма вытекают и намеченные им пути борьбы с этим злом: быстрейшее восстановление промышленности и восстановление оборота между городом и деревней, вовлечение крестьян в кооперацию, подъем культуры и жизненного уровня трудящихся. На этой основе должны были выработаться условия, способствующие вовлечению широких масс рабочих и крестьян в управление государством. Их активное содействие, их зоркое наблюдение за аппаратом Ленин считал важнейшим условием выталкивания из него (аппарата) бюрократов, волокитчиков, карьеристов и прочих, мешающих строительству нового общества.

Однако, как показала жизнь, ленинский анализ причин возникновения и развития советского бюрократизма был неполон и, в какой-то мере, односторонен. Так, Ленин исключил – по-моему, без основания – из своего анализа одну из решающих причин возникновения советского бюрократизма потребность в аппарате для подавления враждебных классов. В первые годы советской власти это была реальная потребность, но, раз возникнув, аппарат подавления сразу обнаружил тенденцию к обособлению, к независимости от широких масс партии и народа, чему способствовала секретность, которая по самому существу специфики свойственна всяким органам подавления. Лучшей питательной формы для бюрократизма нельзя себе представить. Тем более что под покровом тайны в государственный аппарат проникают случайные, чуждые социализму люди, использующие его для своих личных целей или, что не менее вредно, бездумно выполняющие приказы, тоже являющиеся секретными. Вот эта секретность, тайность, изолированность от масс и является той атмосферой, той питательной средой, которая рождает наиболее опасный вид бюрократизма.

Ленин не включил наличие аппарата подавления в свой перечень причин возникновения бюрократизма потому, что "суды у нас классовые", что аппарат подавления у нас направлен-де только против классовых врагов. Но Ленин в данном случае был не прав. Обособленность, бесконтрольность аппарата подавления, жестокость и необоснованность репрессий, даже направленных против классовых врагов, развращают государственный аппарат и работающих в нем коммунистов, прививают им вкус к власти и ощущение своей безнаказанности. Цинизм и беспринципность, развивающиеся в этой системе, позволяют впоследствии, как это и произошло, использовать ее не против классовых врагов в защиту народных интересов, а против народа, в защиту бюрократии.

Не учел Ленин и такое благоприятствующее росту и укреплению бюрократизма обстоятельство, как возникновение неравенства в советском обществе. Правда, в ленинские времена с этим боролись, во всяком случае, в партийной среде (вспомним партмаксимум). Но, акцентируя внимание лишь на "наследии осады", в котором Ленин видел основные корни бюрократизма, он не учел способности бюрократизма мутировать, видоизменяться, приспосабливаться и приспосабливать к себе новый социальный строй. Этой способностью бюрократизма к самовоспроизводству и саморазвитию определялся успех Сталина и сталинистов, которые вполне соответствовали тонкой характеристике Бердяева: воля к власти стала для них самодовлеющей, и они боролись за нее как за цель, а не как за средство.

Этим и объясняется тот, казалось бы, парадокс, что когда в стране уже после смерти Ленина осуществились условия, необходимые по намеченному им плану для уничтожения бюрократизма (осуществились промышленная и колхозная революции, была ликвидирована распыленность мелких производителей, население почти поголовно стало грамотным), бюрократизм не только не сократился, но, наоборот, по сравнению с 1921–1922 годами, вырос до необычайных размеров. И сам характер его стал более ядовитым и более опасным для дела социализма.

Л.Д. Троцкий, в отличие от В.И. Ленина, единственной причиной возникновения бюрократизма считал железную необходимость государственной поддержки и поощрения привилегированного меньшинства.

Свою немалую роль это обстоятельство, конечно, сыграло, как и то наследие, о котором писал и говорил Ленин – и, прежде всего, в создании «среды», питательной почвы для необычайного разрастания аппарата насилия, который и явился той самой, неучтенной Лениным и Троцким, важнейшей причиной роста и укоренения советского бюрократизма, на сто процентов использованного Сталиным для подавления противников его личной власти. Аппарат госбезопасности, армии, судейский и прочий действовал уже не в интересах революции, а в интересах Сталина.

Аппарат подавления возник еще при Ленине, когда партия вела борьбу с меньшевиками, эсерами, кадетами и другими политическими организациями. Но потребность в таком аппарате резко возросла во времена Сталина, когда репрессии стали главным методом «решения» внутрипартийных споров, хлебозаготовительной проблемы, проблемы коллективизации, проблемы взаимоотношений с технической интеллигенцией, чуть ли не поголовно зачисленной во «вредители» и «саботажники». Аппарат подавления невероятно разросся количественно и по существу стал играть главную роль в управлении государством. Старые большевистские кадры, особенно те из них, кто сопротивлялся личной диктатуре Сталина, для этого не подходили и потому были уничтожены. Уничтожен был фактически весь государственный аппарат, созданный революцией, который при всех своих указанных Лениным недостатках был способен поддаваться влиянию партии и народа. Он был заменен сталинским, уже вполне бюрократическим, аппаратом, не связанным идейными узами с прошлым партии.

Ленин говорил: "Машина идет не туда, куда ее направляют коммунисты, а туда, куда ее направляет кто-то, не то спекулянты, не то частные хозяйственные капиталисты, или и те и другие. Машина идет не совсем так, а часто совсем не так, как воображают те, кто у руля этой машины сидит".

Однако пока у главного руля государства находились идейные люди, видевшие опасность бюрократизма, понимавшие, что машина "идет не туда", можно было выправить руль и взять правильный курс. Сталину же бюрократизм не только не был опасен, он был ему необходим. Сталин не боролся с бюрократизмом, он его насаждал. Идейные, мыслящие люди мешали ему – и он изгнал их, заменив послушными чиновниками, карьеристами и подхалимами. Преданность делу коммунизма не требовалась – требовалась преданность лично ему, Сталину. Отсюда и культ его, и соответствующая политика кадров, диктовавшая подбор и выдвижение людей не по уму, не по способностям, не по честности и идейности, а по готовности и способности к послушанию без рассуждений. Так подбирался и закостеневал аппарат.

Оппозиция 1923–1924 годов предвидела и предсказывала такое развитие событий, но и она не вполне представляла себе, в какую чудовищную систему управления развернет Сталин насаждаемый им в партии и в стране бюрократизм. Х. Раковский, говорил, развивая ленинский тезис, что Сталин не создал бюрократизм, он его унаследовал вместе с другими бытовыми, культурными и прочими условиями нашей страны. Да, конечно, унаследовал, но, унаследовав, «усовершенствовал» его, придал ему совершенно невиданные формы и размеры, «привил» его, что называется, к распространенным в стране организационным методам, возведя в коммунистическую догму методы командования, насилия и принуждения, доведенные до такой бюрократической виртуозности, которой не знала история человечества. С помощью этих деморализующих методов сталинской верхушке удалось убить волю, характер, человеческое достоинство у ряда коммунистов, превратившихся из мыслящих и чувствующих людей в послушные автоматы, а самим превратиться в олигархию, подменившую собой партию и класс.

Советская бюрократия зародилась в первый героический период борьбы, когда победившему пролетариату потребовался управляющий состав. Но, поднявшись над массами, этот состав занялся разрешением собственного "социального вопроса", стремясь при этом удержать массы в неподвижности.

"Есть в партии и государстве большой слой революционеров, – писал Л.Д.Троцкий в книге "Моя жизнь", – которые хотя и вышли в большинстве из массы, но давно уже оторвались от нее и положением своим противопоставлены ей. Классовый инстинкт уже выветрился из них. С другой стороны им не хватает теоретической устойчивости и кругозора, чтоб охватить процесс в целом… В периоды подпольной борьбы, восстаний, гражданской войны такого рода элементы были только солдатами партии. В их сознании звучала только одна струна, и она звучала по камертону партии. Когда же напряжение отошло, и кочевники революции перешли к оседлому образу жизни, в них пробудились, ожили и развернулись обывательские черты, симпатии и вкусы самодовольных чиновников. Нередко отдельные, случайно вырвавшиеся замечания Калинина, Ворошилова, Сталина, Рыкова заставляли тревожно настораживаться. Откуда это? – спрашивал я себя. Из какой трубы это прет?.. Не было ничего противоречащего принципам партии. Но было настроение моральной успокоенности, самодовольства и тривиальности. У людей появлялась потребность исповедоваться друг другу в этих новых настроениях, в которых немалое место, к слову сказать, стал занимать элемент мещанской сплетни… новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему…Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть.

…К этому надо прибавить, что новые настроения долго оставались, остаются еще и сейчас, прикрытыми традиционными формулами. Это делало тем более трудным определить, насколько глубоко шел процесс перерождения.

…наш термидор получил затяжной характер. Гильотину заменила, по крайней мере, до поры до времени, кляуза. Систематическая, организованная методом конвейера, фальсификация прошлого стала орудием идейного перевооружения официальной партии. Болезнь Ленина и ожидание его возвращения к руководству создавали неопределенность провизориума, длившуюся, с перерывом, свыше двух лет. Если бы революционное развитие пошло к подъему, оттяжка оказалась бы на руку оппозиции. Но революция терпела в международном масштабе поражение за поражением, и оттяжка шла на руку национальному реформизму, автоматически укрепляя сталинскую бюрократию против меня и моих политических друзей.

То, что Сталин играет сейчас первую роль, характеризует не столько его, сколько переходный период политического сползания. Еще Гельвеций сказал: "Каждый период имеет своих великих людей, а если их нет – он их выдумывает". Сталинизм – это, прежде всего, работа безличного аппарата на спуске революции". (241 – 247).