Чернов даже малость удивился, как быстро преобразились окружающие его люди. Еще секунду назад бывшие суровыми и злобными мужиками, они вмиг стали добрыми и в доску своими. Хлопали по плечам, улыбались, жали руки, говорили: «Добро пожаловать».
      — Тебе интересно знать, кто мы такие? — спросил старик.
      — Очень, — не соврал Чернов.
      — Мы — чернь. По крайней мере нас так называют СКЗТэшники. Неприятно, конечно, но все уже привыкли. Да и как ни назови, хуже или лучше мы не станем… Ты говоришь, что прибыл из другого времени. Почему-то это меня не удивляет… Раз прибыл, значит, прибыл. Значит, не знаешь о нас ничего? Так?
      — Так, — кивнул Чернов.
      — Я расскажу. Коротенько. Раньше все люди были как люди. Жили, любили, растили детей, работали… Бедные были и богатые, но все — люди! А после Удара все, кто выжил, разделились на чернь и СКЗТ. Других нет. Вернее, есть еще такие странные, пришлые, как ты, но СКЗТ их быстренько объявляет врагами, и больше их никто никогда не видит… Будто у СКЗТ есть разные враги…
      Последнюю фразу старик произнес как бы про себя.
      — Погодите… э-э…
      — Доктор. Зови меня Доктор. Здесь все меня так зовут. Черни имена ни к чему.
      — Доктор, я не очень понимаю… Что такое Удар? Почему произошло такое разделение? Я вообще не представляю, где нахожусь, если честно.
      — Точный адрес тебе назвать? — усмехнулся Доктор. — Пожалуйста! Планета Земля, страна называется Братство Трудовых Республик, сокращенно — БТР, город Труд, столица, вернее, то, что от нее осталось. Государство наше, насквозь пропитанное идеологией всеобщей трудовой занятости, однажды имело неосторожность ввязаться в политический спор с одной недружественной нам, но весьма мощной во всех смыслах державой, — Объединенные Штаты Колумбии называется, и спор этот затянулся не на шутку…
      — Что не поделили-то? — спросил Чернов, вольно или невольно, но пораженный дурацкой гротескностью реальности. Всякие миры уже видал, но такой чисто пародийный — впервые.
      — Я же говорю, у нас развита идеология труда. А колумбийцы стояли на том, что банальный маломеханизированный труд — тупиковая ветвь развития. Дескать, будущее за механизацией и автоматизацией. Слово за слово — война началась. А там и Удар последовал. Неизвестно, кто начал первый, — это тайна государственного уровня. Да, в общем, какая теперь, после Удара, разница — кто первый…
      — Что за Удар? — переспросил Чернов, уже предполагая ответ Доктора.
      — Ядерный, — естественно, оправдал его ожидания старик. — Они ударили по нам, а мы по ним. Ядерные ракеты обрушились на все крупные города, химией отравили реки с лесами… Ад был кромешный, погибло очень много народа, кто не был готов.
      — Что значит — готов? Разве к такому можно быть готовым?
      — Если ждать такое и сильно стараться. Мы ждали и старались. Мы понастроили множество бомбоубежищ, целые подземные города. Но даже это помогло не слишком, огромное число людей задохнулось в бомбоубежищах из-за плохой вентиляции и умерло от голода. Да что там вентиляция! Миллионы просто не успели спрятаться! Половины нашего народа как не бывало после Удара… — Старик вздохнул, задумался, продолжил: — Удар сделал свое черное дело: прячься не прячься, но есть судьба, от нее не уйдешь.
      — А как называется ваш народ?
      — Люди Труда. Но в давнее время, как утверждают старые книги, мы назывались ратью…
      Пародия. Гротеск. Программа «Аншлаг! Аншлаг!». Да и сам Доктор не производит впечатления не то что доктора — даже мелкого кандидата наук. Речь его — пародия на «народность» из скверных производственных романов советских писателей… Чернов изо всех сил старался не задать вопрос, который мог бы показаться бестактным, молчал, слушал, а Доктор все говорил и говорил…
      — Но мы тоже дали им прикурить! Удары были нанесены почти синхронно — у нас и у них. Говорят, что у них сейчас все еще хуже, чем у нас. Да только есть ли смысл сравнивать, где хуже?… Самое горькое, что пострадал весь наш мир, который был очень красивым и очень богатым. Реки отнесли отраву в моря, там погибло много рыбы, а что не погибло, то начало мутировать. Но жизнь не закончилась, жить-то надо… Эту рыбу ловили и ели, несмотря ни на что, поэтому мутации начались и у людей. То же произошло с птицами, со зверями… Ветер разносил отраву… А смог, что поднялся после Ударов, навсегда затянул небо, темнота теперь даже днем — везде, по всей стране фонарей понатыкали, чтобы не умереть в бессветности… Только над полюсами более-менее чисто. Я не знаю — почему. Говорят, какие-то атмосферные течения, что ли… Но жить на полюсах невозможно, очень холодно. А здесь, наоборот, все теплее и теплее становится, климат меняется, скоро все изжаримся здесь. — Доктор чему-то вдруг засмеялся. — Сдохнем все! И поделом нам! Нечего было в войну играть! Да! Зажаримся, как на сковородке! Мертвая планета будет! Мы сами ее убили!
      Старик начал переходить на крик, покраснел, стал заикаться, к нему поспешили подручные, видимо уже знакомые с такими симптомами, нежно подняли Доктора и унесли в соседнюю комнату. Через закрытую дверь было слышно, как он кричит о бессмысленности войны и отравленном мире. «Дед Щукарь» из местной черни оказался ко всему не слишком здоровым психически. Тоже мутация или еще что-то?
      Чернов сидел и недоумевал: все происходящее сейчас — экспромт или домашняя, заготовка Большого Шутника и одновременно Ведущего Историка-Прогнозиста? Сущий, похоже, решил устроить Чернову экскурс в по счастью несостоявшееся прошлое родного ПВ: не разрешись Карибский кризис в славных шестидесятых по-мирному, как знать, может, в России и Америке все было бы именно так, как здесь представлено. От слова «представление»… Неприятно даже думать об этом. Чернов спросил у двух оставшихся в комнате мужчин:
      — А когда все это случилось?… Ну, о чем он рассказывал?…
      — Скоро десять лет как, — тихо ответил один из них.
      Десять лет. За десять лет эти люди успели мутировать, утыкать, по выражению Доктора, всю планету фонарями, но даже не удосужились убрать руины, которые эти фонари освещают своим перманентным светом…
      Сущий устроил… Ничего никто не устраивал! Если все, увиденное Черновым на Пути, — реальность (а скорее всего так оно и есть), то Сущий повинен (Сущий повинен?! Экое богохульство!..) лишь в том, что Путь Бегуна проходит по реальным-разреальным ПВ, которые Чернову видятся либо пародией на его Землю, либо уж таким извращением опять же его земной действительности, что кому-то в пору рулить в Кащенко: то ли ему самому, то ли всем до единого персонажам из очередного ПВ. В принципе, сие объяснимо. Объяснение суперпримитивное и, как всякий примитив, доходчивое. Все японцы для русского — на одно лицо. Все белые для японца — близнецы-братья… Да мы просто не умеем с ходу — не привыкнув, не пожив в Ином некий протяженный срок, — воспринимать это Иное всерьез. Вот побудь Чернов в мире СКЗТ год или два, все казалось бы если не родным (это уж вряд ли…), то по меньшей мере понятным и даже привычным.
      Кстати, об СКЗТ. Чернов уже отмечал унылое однообразие миров, которые он нанизывал на свой Путь. Везде имеют место плохие и хорошие, сильные и слабые, высшие и низшие, избранные и изгои. И обязательно избранные гнобят изгоев, а те, в свою очередь, всеми возможными способами борются с избранными, пакостят им почем зря. И те, и другие безжалостны к врагам. В недавнем Джексонвилле роль черни исполнял Центр сопротивления виртуальности мира, а «виртуалы» (Чернов не успел узнать их название, если таковое вообще есть…), наоборот, гнобят, как и положено, людей из ЦСВМ. Как здешние деятели СКЗТ преследуют и уничтожают чернь. Или все же в кавычках — «чернь», все же — название, а не только определение места в жизни… И эти фантастически неудобные и мертвые по сути аббревиатуры — везде, Сущий помоги! Какое надругательство над языком!..
      Все это продумал и вовремя сказал себе: стоп. А у тебя на родной сторонке, Чернов, все иначе, не так ли? И не было у тебя никогда в истории Земли четкого разделения на избранных и изгоев? И разве всегда изгои оказывались правы? И разве никогда они не менялись местами, изгои становились избранными, а избранные изгоями?… Все так же! Во все времена! Во всех странах! Даже в Японии, мать ее японскую, которая тебе, Чернов, вся — на одно лицо! Так, видимо, устроена жизнь везде — вне зависимости от положения этой жизни в пространстве-времени. И перестань удивляться и возмущаться по ерунде. Все равно ты никогда не успеешь понять, как устроено общество, сквозь которое ты проносишься на рысях. Твое дело понимать одно: есть Путь и есть короткие (хотелось бы!) стоянки на Пути. Как станции на родной тебе «железке»: стоянка поезда пять минут. Если что и успеешь, так только газетку купить или ведро яблок — это если на обратной дороге. Беги и не насилуй и без того не могучий свой интеллект. Ноги есть — ума не надо… Унизил, значит, себя.
      Но успел сообразить вдогонку: и аббревиатур в твоем родном земном мире — одним местом ешь. Особенно — в русском языке…
      — Можно я вас посмотрю? — спросил тоненький голосок откуда-то сзади.
      Чернов обернулся. Девушка. Симпатичная. Лет шестнадцати. Очень худая.
      — Посмотришь? Что это значит? — не понял Чернов.
      — Не бойся, доверься ей, — улыбнулся мужчина, — она лечит руками.
      — Тоже мутация? — спросил Чернов.
      — Она самая.
      Девушка смело задрала на Чернове рубаху, внимательно рассмотрела неприглядного вида раны. Гной вперемежку с кровью. Чернов сам даже отвернулся. Противно, черт возьми. Девушка же не брезговала. Она удалила влажной тряпочкой бурую мягкую корку с ран, аккуратно промыла все вокруг, затем положила теплые ладони прямо на раны. Чернов вздрогнул, но не от боли, а от внезапно разлившегося по телу тепла.
      — Какой вы грязный! — без обиняков сказала девушка.
      — В смысле? — Чернов меньше всего сейчас ожидал такого обвинения, хотя основания для него имелись.
      — Грязный, но сильный, — она не отреагировала на вопрос, — выносливый… крепкий… но очень грязный.
      — Что она хочет этим сказать? — Чернов обратился к наблюдавшим за действом мужчинам.
      — Тс-с! — Оба приложили пальцы к губам: помалкивай, мол.
      Не дурак, понял.
      — Я такой грязи даже не знала, — продолжала вещать юная фельдшерица, — странная какая-то, не такая, как у нас.
      Наша российская грязь — самая грязная грязь в мире, не к месту подумал Чернов. Сам себя поправил: уж сейчас-то на тебе — отнюдь не российская, а вообще неизвестно чья. Грязь Людей Труда, например. Тех, верхних, чистыми уж точно не назовешь…
      Девушка улыбнулась, будто услышала его мысли. А может, и вправду услышала: мало ли — мутация…
      Ладошки резко отлипли от ран, которые стали заметно суше, зато приятное тепло из организма сразу улетучилось.
      — Все, — сказала девушка, — я почистила вас. Еще немного, и вы бы заболели, в раны проникла инфекция, но теперь все в порядке. Но почему вы такой грязный?
      — Как это понять? Объясни наконец, милая, какую грязь ты имеешь в виду? — взмолился Чернов.
      — Грязь… везде. В воздухе, в воде, в пище. Что вы едите, чем дышите? Какую воду пьете?
      Чернов не нашелся, что сказать. Ну вода, ну еда… Ну поганый московский воздух, которым приходилось волей-неволей дышать полной грудью во время пробежек по бетонным джунглям. Эту грязь она имеет в виду? Или все же ту, что набрал его организм, кочуя из ПВ в ПВ?… Да Сущий с ней! Почистила она его — спасибо. Только надолго ли он чистым останется?… Вопрос казался риторическим, ответа не требующим.
      После лечения Чернова заново перевязали, накормили чем-то непонятным, но довольно вкусным, и оставили отдыхать. Ощущая странное послевкусие у себя во рту, Чернов расслабленно, но с опасной для собственного состояния прозорливостью размышлял о том, что наверняка после Удара в живых сохранилось крайне малое количество сельскохозяйственных животных и теперь они в дефиците, а вот крысы обязательно должны были выжить… Крысятина? От этой мысли начало подташнивать, но новое появление успокоившегося Доктора отвлекло Чернова.
      — Извини, я немного сорвался, — стеснительно произнес старик, — так на чем мы остановились?
      — Климат меняется, — напомнил Чернов.
      — Ага. Точно. Меняется. Но это не важно. Тебе ведь не жить здесь? Ты же Бегун — передохнешь и дальше побежишь.
      Чернов насторожился. Эта фраза старика могла быть случайной, без подтекста, а могла и намеренной, с намеком. Зрячий или знающий о существовании Зрячих?… Чернов на всякий случай кивнул: да, мол, все так.
      — А значит, перед тем, как ты уйдешь дальше по своему Пути, — продолжил Доктор, — тебе необходимо кое с кем повидаться. Здесь. У нас.
      Ничего себе гостеприимство: «перед тем как уйдешь»…
      — С кем? — Некая предопределенность, имеющая место во всех блужданиях по ПВ, впрочем, уже подсказывала Чернову точный ответ на собственный вопрос, поскольку предложение «повидаться» явно предполагало кого-то более ответственного, нежели он, Доктор.
      — Увидишь, — таинственно молвил Доктор.
      Увижу, ясное дело, куда мне деваться, спокойно, равнодушно даже подумал Чернов.
      Его опять повели мрачными подвальными коридорами, мимо каких-то залов, комнат и просто ниш, приходилось вновь пригибаться, смотреть под ноги, хвататься за скользкие стены, чтобы не оступиться на скользких же ступенях. Хорошо хоть, что без мешка на голове на сей раз.
      Остановились перед массивной железной дверью с окошком. Доктор выстучал на ней костяшками пальцев какой-то код, в окошке появился глаз, посмотрел внимательно на пришедших, исчез. Послышался лязг отпираемых засовов, и дверь открылась. За ней, загораживая проход, стоял толстый мрачный мужик, абсолютно лысый, но с длиннющими запорожскими усами. Глядя на него, Чернов цинично подумал, что даже в голодное крысиное время, оказывается, встречаются толстяки, да еще и оригиналы: Котовский с тараканьими усищами. Не раз поминаемая матушка Чернова говорила, когда кто-то из ее знакомых жаловался на неспособность или невозможность похудеть: в ленинградскую блокаду толстых не было. Неужто ошибалась? Вот тебе и род блокады — в этом ПВ, вот тебе и толстяк — здесь же. То ли крыс развелось немерено, то ли опух от голода…
      — Чего? — неприветливо спросил толстый.
      — К Младенцу, — в том же тоне ответил Доктор.
      — Нельзя.
      — Надо.
      Толстяк нехотя отошел. Чернова позабавил этот содержательный диалог: «нельзя — надо». Или это самое «надо» было сказано суперубедительно, или это что-то вроде пароля. А может, просто рисовка перед забежалым гостем, который уйдет и унесет с собой короткую память о мудром Докторе. А ведь мудрого Доктора беспрекословно слушались его немногочисленные подданные…
      Еще коридоры, еще низкие потолки, еще ступеньки, только уже в сопровождении тяжело сопящего толстого усача. Очередная дверь, очередная комната…
      — Пришли, — буднично сказал Доктор.
      Пришли в тесное полутемное помещение, освещаемое тусклыми производственными фонариками-бра на стенах. На полу — истершийся во многих местах ковер. На потолке — ребристый червь вентиляционной трубы. Одной стены нет — вместо нее тонкая непрозрачная, плотная занавеска, поверх которой пробивался свет.
      — Ждите, — бросил толстяк и скрылся за этой занавеской.
      Чернов прислушался: оттуда доносился приглушенный разговор. Говорили двое — толстяк и еще кто-то… маленькая девочка, что ли? Или мальчик… Тоненький плаксивый голосок, принадлежавший, видимо, тому, кого здесь называли Младенцем, если можно имя или кличку понять буквально. Толстяк выглянул из-за занавески:
      — Заходите.
      В этой части комнаты все было по-другому. Мягкий свет заливал чистые белые стены, потолок разрисован под голубое небо с облаками. Ни дать ни взять — детская комната. Тем более что посередке стоит самая настоящая кроватка для младенца — с бусами, висящими игрушками и решеточкой, чтобы, значит, дитя не выпало на пол, не дай Сущий. А в кроватке лежало, собственно, само дитя. Но какое! Чернов с трудом заставил себя не отвернуться, мгновенно вспоминая информацию, полученную от разговорчивого Доктора, что мутирует здесь все и вся. И мутации, оказывается, принимают самые жуткие формы.
      Экзоскелет.
      Чернов вспомнил некогда вычитанный в фантастике термин, применявшийся, правда, для описания каких-то инопланетян. Экзоскелет — значит наружный скелет. Перед Черновым был не инопланетянин, а человек, хоть и назвать таковым ЭТО было затруднительно. Желтые полоски ребер обхватывали бледно-розовое тельце, врастая в него на боках. Страшненькие, тонкие, недоразвитые руки безвольно разметались по простыне. Там, где должны быть ноги, растет некое подобие хвоста с загадочными костяными наростами. Венчала все это уродство огромная даже по взрослым меркам лысая голова с выпуклым лбом, глубоко посаженными глазами и неожиданно розовыми щеками.
      — Здравствуй. Я и есть Младенец, — неожиданно произнесло существо плачущим детским голосом.
      — Здравствуй. Я и есть Бегун, — ответил Чернов, усиленно подавляющий в себе отвращение вперемежку с удивлением.
      При всем своем невеликом и неотточенном умении маскировать переживаемые эмоции, он боялся, что сейчас на его лице отображается абсолютно все. А это все, как точно знал Чернов, по меньшей мере неприлично.
      — Некрасиво, понимаю, — проплакал Младенец, — но, согласись: понятие «красота» относительно в любом мире. Наверняка и в твоем тоже.
      — Соглашусь.
      Младенец был абсолютно прав. Красота скандинава, пигмея или опять же японца — несопоставимы. Как относительно и уродство, о чем Младенец не сказал.
      — Вот и договорились. — Младенец улыбнулся совершенно по-младенчески — открыто, беззубо, игриво. — Доктор, спасибо, что привели Бегуна. Теперь оставьте нас. Мне хочется побеседовать с человеком, о котором я так много слышал.
      Говорящие и, похоже, авторитетные младенцы, лечение наложением рук, старички, на раз отличающие ложь от правды… Что же это за мир такой — либо гениально скроенный, либо гениально вывихнутый? Это один Чернов вопросы задал. А другой, гнусно-прагматичный, сразу ответ дал: а ты поживи, поживи здесь годик-другой — даже сил спрашивать не останется…
      — Ты можешь читать мысли? — нагловато, скрывая неуверенность, спросил Чернов Младенца.
      — Почему такой вопрос?
      — Не знаю. Просто подумал. Ты должен уметь это делать. Здесь у многих такие мутации… Мне кажется, все могут читать чужие мысли, только скрывают свое умение от остальных. От тех, кто не умеет. Верно?
      — Ты прав. Умеют не все, но многие. И почти все, кто умеет, скрывают. Ради собственной же безопасности. Кому охота общаться с человеком, который видит тебя насквозь?
      — Охота невеликая. Страшновато, противно… Начинаешь суетиться, пробовать экранировать себя… Извини за прямоту, Младенец.
      — Не за что. Я понимаю тебя. Если хочешь, я не стану читать твои… Отключу эту свою функцию на время, пока ты рядом.
      — Ты и это умеешь?
      — Ты же умеешь зажмуривать глаза? Логично.
      — Еще наглый вопрос — ты Зрячий?
      — Какой ты быстрый, Бегун! — Младенец засмеялся. — Да, я Зрячий. Но почему именно наглость? Как же пафос, как же изумление, как же преклонение, наконец?
      — Ну, если ты привык, что Бегуны, встречающиеся с тобой, все время изумляются и преклоняются, то извини, не на того напал. Я тебе прямо скажу: мне твой мир исключительно противен, понимаешь, я хочу побыстрее отсюда смыться. Так что не буду тратить время на условности. Для экономии времени.
      Изумился-таки. Собственной дерзости. И преклонения не миновал: перед терпением Младенца.
      — Бегун один. Ты. И я очень горд встрече с тобой. Хочу, чтобы ты это знал. Наша встреча для меня очень важна. Может быть, она — мое главное предназначение: вот закончится, ты уйдешь на свой Путь, а я могу перестать беречься… Знаешь, я выживаю только благодаря Большому… это тот человек с усами. Он обеспечивает охрану, уход, заботу. О таком, как я, надо беспрестанно заботиться… А я в свою очередь отплачиваю ему тем, что занимаюсь пророчествами.
      — Еще и пророчества?
      — Еще и они. Поверь, я не шарлатан, я действительно умею предвидеть будущее, и только это меня и кормит. Приходят люди и за деньги слушают, что я им скажу. Если я не буду приносить деньги Большому, он перестанет меня кормить, и я закончу свои дни на какой-нибудь радиоактивной помойке. А я действительно ждал тебя. Давно. Услышал — и с тех пор ждал.
      — От кого услышал?
      — Не знаю. Говорят о каком-то Сущем, но мне не довелось опознать Его. Я просто слышу внутри себя разные голоса: как будто кто-то с кем-то все время беседует. Отсюда — мое умение предсказывать будущее, недалекое, правда… Порой я представляю себя обычным радиоприемником, нечаянно поймавшим какую-то волну с чужими разговорами… Однажды я услыхал разговор о твоем приходе. И понял, что причастен к этому тоже. Поэтому встреча с тобой — это то немногое по-настоящему МОЕ, что есть в моей жизни. По большому счету, мне теперь больше нечего ждать… Только если ты забежишь к нам на каком-нибудь другом Пути… Но это маловероятно: тогда я слышал, что Бегун является смертному только раз в жизни. А если ты и попадешь сюда повторно, то Зрячий — смертный! — уже будет другой.
      Слушая Младенца, Чернов даже пожалел, что был с ним резок. Действительно, житуха у него — не подарок, а когда главный человек в твоей жизни еще и ни в копейку тебя не ставит, это совсем неприятно. Надо отдать должное Младенцу, он оказался тактичнее и выдержаннее нервного, импульсивного Бегуна. Чернову захотелось во искупление второпях сказанного сделать или сказать что-то правильное, доброе, реабилитирующее, но на ум пришло лишь примитивное:
      — Прости, если обидел.
      — Ничего. Знаешь, Бегун, я отдал бы все, чтобы у меня была такая судьба, как у тебя. Путешествуешь по мирам, помогаешь людям… приключения… Но у меня ничего нет, кроме себя самого, а кому я нужен? Так что не видать мне такой судьбы.
      — Такая судьба тоже крайность, Младенец. Иногда хочется спокойствия, комфорта и уверенности в завтрашнем дне. А у меня чаще всего не бывает ничего из вышеперечисленного.
      Чуть помолчав, Младенец произнес:
      — Верно. Крайности — плохо. Золотая середина — хорошо. Я думаю, вся наша жизнь состоит из поиска этой самой середины. Мне тяжело судить, правда это или мои смешные умозаключения, потому что моя жизнь сама по себе поиском не является, скорее ожидание. Но так говорят те, кто приходит в мой мозг… А ты ищешь, Бегун, ищешь, как не ищет никто. Одна география твоих поисков чего стоит: целые миры!
      Младенец опять замолчал. Ничего не говорил и Чернов. Ждал. Чего? А чего он обычно ждет от Зрячих? Умных слов, завуалированных или прямых наставлений, намеков, рассказов о Сущем… Собственно, на то они и Зрячие, чтобы давать ему всю эту информацию. Вот он и ждал.
      А Младенец молчал.
      Моргал большими влажными глазами, чуть подергивал эрзац-ручками, тяжело, похрипывая, дышал. Чернов, глядя на него, думал о том, что усатому няню — Большому, немало мужества стоило привыкнуть ухаживать за этим… человеком. Попротивнее, поди, чем за простым ребенком.
      В тишине было слышно, как где-то что-то капает.
      — Я с ума схожу от этого звука, — вдруг произнес Младенец.
      — От какого?
      — Капли. Все время, круглые сутки — один и тот же звук. Кап, кап, кап… Иногда промежуток меняется, они начинают капать чуть быстрее, иногда чуть медленнее…
      — И что?
      — Ничего. Просто эти капли — единственное мое представление о времени. Я иногда их считаю, и становится ясно, сколько прошло времени. Но чаще они раздражают. Я их просто ненавижу. Лучше совсем не знать времени, чем знать его так… Я люблю говорить с людьми, потому что тогда я не слышу капель, но говорить приходится нечасто… Знаешь, я просил Большого выяснить, что это там капает, он ходил искать, но не нашел…
      — Младенец! — оборвал его Чернов.
      — Что?
      — Что ты несешь? Какие капли? Разве об этом должен говорить Зрячий Бегуну? Как мне это поможет на Пути?
      — Не знаю, Бегун. Ничего не знаю, что сказать тебе. Я слышал, кто ты и к чему предназначен. Я слышал, что ты обязательно придешь и я должен дождаться тебя, потому что тебе нужна моя помощь. Но какая помощь — не знаю. Чем я могу помочь? Я считаю капли. Они иногда падают реже, иногда чаще… Я ненавижу эти капли…
      Чернову вдруг стало противно. Резко. Неожиданно. Противен Младенец — воплощение уродства, противен вывихнутый мир, наполненный радиацией, противны эти подвалы и катакомбы, противны капли, наконец, о которых противно гундосил противный Младенец…
      Чернов не дослушал. Он откинул занавеску и прошел мимо дремлющего Большого в коридор, добрался до тяжелой железной двери с окошком, открыл ее и вышел. Он был зол. Он шел по катакомбам, смутно припоминая направление, откуда его привели, искал какие-то метки на стенах, которые ему бросались в глаза раньше. Он старался не думать о Младенце, этом недоразвитом Зрячем, в прямом и переносном смысле недоразвитом, о его каплях идиотских… Что за коридор? Чернов огляделся. Нет, этого места он не помнит. Надо вернуться. Он пошел назад. Коридоры, проходы, ниши…
      Младенец не лез из головы. Яркая картинка: комната с мягким светом, кроватка с бусами, уродливое существо с умными глазами… Вот главный диссонанс. Такому, как он, этот Младенец, — тяжело смотреть в глаза. Возникает глупый стыд за свою полноценность. Бессмысленная вина за то, что у тебя есть нормальные руки-ноги, а у него нет. И ладно бы он дебилом был, так нет же-с мозгами у него все в ажуре. Даже чересчур. Вот тебе и причина дискомфорта — парадоксальная, не здравая, но веская. Чернов нахмурился — не думать об этом. Думать о другом. О чем? О выходе из этого гребаного подземелья, например.
      Чернов опять остановился, осмотрелся. Одинаковые лампочки под потолком, горящие здесь постоянно, а не как их уличные «коллеги». Все одинаковое. Одинаково безликое, одинаково одинаковое. Чернов почему-то не страшился заблудиться. Со зла, наверное. Он сразу решил, что если идти куда-нибудь, то обязательно куда-нибудь придешь. А там подскажут. А что подскажут? Как выйти на поверхность. А дальше? Как добраться до Вефиля? Опять отнимать у СКЗТэшников машину? Вряд ли это повторно произойдет удачно… Скорее наоборот. Скорее у самого Чернова, неофита в этом ПВ, отнимут чего-нибудь. Жизнь, например. Доктор говорил, что бывает с такими, как он, незнакомцами. Тем более от формы СКЗТ у Чернова остались только штаны, ни плаща, ни противогаза нет. А без противогаза вылезать стремно — не зря же они там все с этими резиновыми рожами ходят…
      Тем не менее Чернов шел по совсем уже незнакомым коридорам, нарочито громко топал, надеясь, что его заметят, что кто-нибудь окликнет из соседнего прохода, из очередной ниши. Видимо, он ушел в какую-то малообитаемую часть катакомб, здесь были одни коридоры, коридоры ради коридоров, никаких дверей, куда можно было бы постучаться и спросить хоть кого-нибудь хоть о чем-нибудь. Он мог бы бежать, но условия не позволяли, приходилось пригибаться, пролезать между какими-то агрегатами, забытыми в коридорах, протискиваться в узкие проходы, смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на влажном полу. Хорошо — Младенец уже почти не вспоминается. Чернов всецело поглощен поиском выхода, ресурсы думалки-вспоминалки заняты наконец реальным делом.
      Остановился передохнуть. Оценить обстановку. Без изменений. Прижался спиной к стене. Справа — коридор с цепью ламп, слева — та же картина. Пощупал свои раны. Удивительно, но сейчас они ощущались гораздо менее болезненно, чем раньше. Они подсохли, перестали сочиться гноем, как будто подзатянулись. Спасибо тебе, безымянная девочка. Хорошо бы ты еще выйти отсюда помогла…
      Но девочки не было. Не было никого. Был только отчаявшийся Чернов да гробовая подземная тишина. Гробовая? Откуда тебе, Чернов, знать, какая тишина бывает в гробу? Может, там и не тихо вовсе. Может, могильные черви лямблии — или как их там? — хором песни горланят? Вот и нечего измыленные литературные штампы пользовать почем зря. Тем более тишина-то и не абсолютная… Один звук все-таки имеется…
      Капли…
      Где-то близко падали капли. Кап… кап… кап… Через равные промежутки времени. А может, и через не очень равные, Чернову не хотелось ни измерять промежутки, ни считать капли, как это делает Младенец. Ему хотелось уйти из этого ПВ. А как — непонятно. Зрячий не дал ни совета, ни вопроса наводящего не задал. А Зрячий ли он вообще?
      Кап… кап…
      Чернов посмотрел в направлении звука. Конечно, ничего не увидел. Это только дома «кап-кап» известно где искать — в ванной комнате или на кухне. Действительно, кран с прохудившейся прокладкой может свести с ума, особенно ночью, когда дико хочется спать, а этот трубчатый никелированный палач все рожает и рожает настырные капли… Прокладку ночью менять не полезешь, днем забудешь, вот и приходится подсовывать чашечки-блюдечки-тряпочки, чтобы заглушить пыточный звук.
      Кап… кап…
      Он решил пойти на капанье. Поминутно останавливаясь, чтобы прислушаться, Чернов тихо ступал по коридору.
      Кап… кап… кап…
      Кажется, здесь. За стеной. Чернов приложил ухо к мокрому камню.
      Кап… кап…
      Нет, не здесь, где-то дальше.
      Кап… кап…
      С ума и вправду сойти можно. Где искать эти капли? Наверняка они капают где-то в толще стен, а хитрая акустика тоннелей и коридоров многократно усиливает этот звук, водя Чернова за нос.
      Может быть.
      Кап… кап…
      Где-то рядом…
      Теперь звуки слышались совсем отчетливо. Чернов задержал дыхание, чтобы вслушаться в капанье…
      Кап… кап…
      Точно. Здесь.
      Чернов стоял перед нишей, уходящей примерно на метр в стену коридора. Простой, глухой, сырой каменный мешок, невесть зачем сделанный безвестными подземными строителями.