Глава 31

УРОК АНДАНОРСКОГО

Владимир потерял счет времени, ему то казалось, что он провел в странном подпространстве, населенном анданорскими объектами, их качествами и действиями, немыслимую уйму времени, то представлялось, что он лишь в самом начале пути. Изредка Володю навещала мысль, что пора бы завершить этот изнурительный марафон; однако он отчего-то не мог вспомнить, как можно выйти из замкнутого, обрастающего все новыми и новыми подробностями и свойствами, настойчиво обучавшего его круга, если он находится внутри его. Владимир смутно вспоминал, что для того, чтобы завершить обучение, ему следовало совершить какое-то внешнее действие, повлиять на бесконечную череду навязчиво сменявших друг друга картин откуда-то снаружи; но где оно, это снаружи, как в него попасть, каким образом повлиять, он не мог ни придумать, ни вспомнить, и лодкой без весел и парусов продолжал плыть по течению без устали сменявших друг друга увлекательных уроков.

Володя изучал сейчас оттенки употребления на Анданоре времен глаголов – обнаженная красивая женщина лежала на синем мягком диване и уверяла мужчину, что он уже кушал сегодня жаркое из скримликов; мужчина же, сидевший на коленях перед диваном с красоткой, говорил ей, ласково гладя ее по голове, что он еще не съел свою порцию жаркого, и потому, хотя он его уже кушал сегодня, действие это не законченное, а порционно продолженное. Володя наблюдал за этим слегка эротическим стереодиалогом, направленным все на то же зазубривание разных глагольных форм, – авторы видеоучебника использовали все возможные способы привлечения максимально более длительного внимания ученика, активно эксплуатируя любовные темы, – и думал, как ему бесконечно надоели эти утомительные, тягостные сцены на природе, в ванной комнате, в бассейне, когда беседовавшие друг с другом пары анданорцев вели глупые, изнурительные споры, целью которых была демонстрация Володе всех возможных аспектов языка Анданора. Володя знал уже так много, что его мозг, казалось, просто разбух, и анданорские склонения, спряжения и словарные формы готовы были посыпаться из его головы через все имевшиеся в ней отверстия. Владимир ощутил приступ отвратительной похмельной тошноты и непроизвольно, не задумываясь, рванул с головы нечто, оказавшееся осточертевшим ему обучающим обручем.

И Владимир сразу же ошалело оказался совсем в иной реальности – тут никто не стоял над душой, не увлекал его обраставшими все новыми подробностями диалогами. Тут была кровать, на которой он сидел. Тут было такое сладостное, оказывается, безмолвие.

Володя несколько минут занимался тем, что наслаждался полной тишиной, отсутствие каких-либо звуков казалось ему сейчас таким целебным – его воспаленный от бесконечной серии уроков разум наконец обретал долгожданный покой. Владимиру казалось, что его голова просто перегрелась, и он, поняв, что нуждается в обилии свежего воздуха, поднялся и вышел за дверь.

Первое, что он увидел, была кулямба. Володя глядел на нее и просто не верил своим глазам: ее ветви были сплошь покрыты огромными, как на Силлуре, и изящными, будто земные лилии, РОЗОВЫМИ цветами! Лучи солнца были сейчас зелеными, и Володя, поняв, что уже наступило утро, бросился, припоминая по дороге некоторые детали вчерашнего дня, в комнату Леи.

Память, с трудом нашаривая что-либо, кроме прилипчивых и намертво вбитых в голову правил анданорской грамматики и орфографии, уже наткнулась на воспоминания о стингровой лихорадке. Поэтому Владимир в трепете переступил порог Леиной комнаты и увидел свою жену, которая, отчего-то одетая в черный комбинезон, как на Земле, лежала на своей постели.

– Лея, наша кулямба расцвела розовым, – выдохнул Володя, уже ощутивший, что с Леей что-то не в порядке, но просто не хотевший верить в это до последнего. Хрупкой надеждой крутилась мысль, что, быть может, это от вчерашних таблеток он воспринимает ее сейчас так противоестественно... Прежде всего, Лея отчего-то его не видела и смотрела как бы сквозь, будто зная, где Владимир должен был стоять теперь, но не имея возможности разглядеть его лица, словно слепая.

– Милый, – промолвила вдруг Лея так, будто вовсе не слышала радостной вести, сообщенной Владимиром, ее лицо осталось собранным и каменным, как маска, – не знаю, понял ты уже или нет, но то, что ты сейчас видишь, – стерееобраз, голограмма. Прости меня – я поступила подло по отношению к тебе. Я знала, что ты скорее убьешь меня или себя, чем отпустишь сделать то, что я должна сделать.

Владимир почувствовал вдруг, как жаркий, омерзительный пот покрыл его целиком, словно он перенесся вдруг из прохладных комнат в душную парилку. Его руки судорожно сжались в кулаки, а ноги подкошенно сдали так, что ему пришлось присесть на край той самой кровати, где сейчас возлежал стереоотпечаток Леи. Девушка была ненастоящей – Володя понял, что почувствовал это сразу, не разрешая сознаться в этом самому себе. В комнате не пахло Леей, ее слова не колыхали воздух, он не чувствовал ее тепла. Он был один. Если бы он сумел освободиться от лингвистического бреда немного раньше, то он застал бы ее, когда она записывала это послание, живая, настоящая, дышащая, теплая, способная слышать и воспринимать, Лея, которую он смог бы убедить не делать с собой того страшного, что она собиралась сделать или, быть может, уже сделала. Владимир почувствовал, что к его горлу подступил слепой ужас, что это предсмертная записка, а сама Лея, быть может, уже повесилась или отравилась, и ее холодное мертвое тело он теперь обнаружит где-нибудь в их доме.

Между тем призрак Леи продолжал свою речь, и на Владимира накатил приступ бессильной ярости от размеренной, спокойной речи голограммы – ведь если бы записка была оставлена на бумаге, он мог бы хоть заглянуть в конец, а так он должен был, как идиот, дослушать все до завершения, оставаясь в неведении. А вдруг она делает с собой что-нибудь именно в эту минуту?!

Владимир не сомневался уже, что все она сопоставила, все поняла, а его, как последнего дурачка, обвела вокруг пальца с этими таблетками. Вырубила его этим курсом, и все.

Лея говорила отчетливо и мерно, ведь она же не видела, что творилось с Володей от ее слов, иначе бы ее сердце не выдержало, она бы обняла его, заплакала у него на груди, они вместе нашли бы выход, не разлучавший их так жестоко.

Лея говорила:

– Володенька, помнишь, когда мы с тобой спасали Лайну, я сказала тебе, что ты мой должник. Я понимаю, конечно, что просьбы несоизмеримы, и потому я не прошу принять мой выбор или простить, – голографическая Лея нервно потерла губы ладонью, и Володя почувствовал, каких терзаний стоило ей это послание, – я прошу хотя бы попробовать когда-нибудь перестать ненавидеть меня за то, что я вынуждена буду сделать. Теперь я твоя должница, Володенька, ты молись обо мне, как умеешь, ведь это же не совсем самоубийство, когда я честно приду и расскажу, что это я виновата в болезни, которую привезла с Земли.

Владимир увидел, как по топографической щеке Леи скатилась бусинка почти настоящей слезинки. Володя сейчас был рад тому, как бешено, безудержно ухало в груди его сердце. Ему казалось, что он в самом страшном кошмаре – происходившее с ним было запредельно, недопустимо чудовищным. Этого уж точно нельзя было пережить – этой самой слезинки, которую он не мог вытереть с любимого лица. Однако Володя отчего-то жил. И слушал дальше.

– Милый мой, прости, что я решила обратиться к тебе таким тягостным для тебя способом, – продолжал образ девушки. – Сперва я думала написать тебе записку, но поняла, что хочу, чтобы ты видел меня сейчас. Видишь, какая я отвратительная эгоистка. А все потому, что я правда люблю тебя. Но ты постарайся понять, – говорила голограмма, и голос ее звонко дрожал на грани рыданий, – я просто не могла поступить иначе. Ты же ДОЛЖЕН БЫЛ спасти Лайну? А я ДОЛЖНА сейчас сдаться властям. Ничего не поделаешь, любимый мой, – уже спокойнее, с прежней замогильностью продолжала Лея свое прощальное послание, – прости меня, что я такая, какая я есть. Я не предам тебя, любимый, хотя знаю, что для тебя было бы лучше, если бы я убила тебя или заложила властям. Но я не могу. Если хочешь – может быть, тебе будет проще покончить с собой. Или тоже сдаться властям. Или обидеться на меня, улететь на Землю, Силлур или любой из других миров и найти там не такую эгоистичную идеалистку, как я. Милый, тебе этого, быть может, не понять, но за мною весь мой род, который как минимум последние четыреста лет верой и правдой служил Императору и Империи. Да, я поставила свои представления о чести – что если не сдамся властям, то буду страдать всю жизнь, – выше нашей любви. Поэтому забудь то, о чем я тебя просила раньше, – Лея сумела изобразить на лице отдаленное подобие улыбки, роняя одну за другой голографические слезы, – простить, понять, не помню, что я там наговорила.

Лея пару раз вздохнула, совладала с дыханием и продолжила:

– Так вот, все это забудь. О другом прошу, пожалуйста, попробуй почувствовать себя свободным от нашей любви, от всех детских клятв и взаимных обязательств. Твоя фашистка наплевала тебе в душу – пожалуйста, живи так, как нужно тебе. Если тебе лучше умереть – умри, жить – живи, но, прошу тебя, не привязывайся ко мне, меня нет и быть не может. Тому виной не ты, не я, даже не Зубцов – он молодец, на его месте я вряд ли сумела бы провернуть операцию лучше, профессиональнее, хотя старалась бы, поверь, старалась бы. И не Силлур виноват. Жизнь. Фатум. Судьба. Хочешь – молись, проси у своего бога, чтобы мы встретились ТАМ, но чем быстрее ты примешь, что меня нет, тем будет лучше для нас обоих. Увы, это так.

Лея помолчала немного, лицо ее было каменным и жестким, слезы, которые совершенная техника передавала даже в виде влажных дорожек на лице, были сейчас тут совсем чужими, будто из иной эпохи.

– Но я остаюсь твоим другом, насколько могу, Владимир. Спасибо тебе – мне было с тобой очень хорошо, правда, без натяжек. В стене, там, где лежал розовый обруч, обучивший тебя анданорскому, ты найдешь синий обруч, запертый паролем. Пароль 5-8-0-3 – ты уже знаешь наши символы. Рядом, в коробочке, таблетки, при помощи которых я сделала в отношении тебя эту подлость. Если захочешь улететь – выпей часовую, маленькую таблетку, активируй обруч, и ты будешь знать, как пользоваться космолетом. Если же ты захочешь совсем покинуть этот жестокий мир, где каждый по-своему прав и при этом все приносят друг другу лишь боль, выпей три большие, двенадцатичасовые таблетки, такие, что я дала тебе во второй раз. Смерть будет почти приятной и неотвратимой. Я сдамся властям сегодня вечером, вечером того дня, когда моя кулямба опять зацвела белыми – ты уже, наверное, и сам успел увидеть – цветами. У меня была мысль дождаться момента, когда распустятся бутоны, но ты уже начал возвращаться в сознание, и я подумала, что не имею права рисковать своим подлым, эгоистичным выбором. Ведь каждый в конечном итоге делает то, что считает выгодным для себя. Вот и ты не стесняйся.

Лея ненадолго задумалась, а потом сказала:

– Ну а в дом, где мне было так хорошо с тобой, нагрянут с обыском грядущей ночью. Можешь остаться, но, боюсь, тебя будут пытать или сделают еще что-нибудь очень нехорошее, наподобие хокса. Да, ты, пожалуйста, запомни, запиши пароль для синего обруча – 5-8-0-3, Пять, Восемь, Ноль, Три – это послание уничтожится сразу, как только закончится. Впрочем, я все предусмотрела – после действия таблетки ты запомнишь сказанное мною почти дословно. Прости и за это.

Лея вдруг перевела взгляд в сторону Володи – конечно, случайно, просто тогда она устала смотреть в одну точку. Однако Володя, сам не зная зачем, словно мог предположить, что все это один неимоверный розыгрыш, протянул руку в попытке коснуться Леи. Разумеется, ладонь скользнула сквозь.

– Да, теперь о вчерашнем, – добавила Лея так, будто собиралась сказать о чем-то совсем уже незначительном. – Я дала тебе часовую таблетку и бегом бросилась на тот холм, куда мы с тобой, будто специально, чтоб ветру было удобнее разнести заразу, положили подарок от Зубцова. Мы не оставили его на Земле, не выкинули в космосе – представляешь, какие идиоты – впрочем, что говорить, твой полковник просто переиграл нас обоих. Ну вот, я нашла фрагменты корпуса, телефончик явно разорвало изнутри. Я вернулась домой, и тут в новостях передали, что генетическая структура вируса однозначно выдает его земное происхождение. У меня была мысль, конечно, лизнуть, к примеру, остатки этого “устройства связи”, но, знаешь, я все-таки такая трусиха, что для меня это слишком. Когда я явлюсь с повинной, мне, как аристократке, назначат сладкий газ – смерть тихую и почти приятную. А заболеть земной, или стингровой лихорадкой, – для меня уже перебор. Я же говорила тебе уже, что я эгоистка. И потому, кстати, – на лице у Леи вдруг заиграла почти настоящая, почти прежняя улыбка, – я не смогу себе отказать в одной маленькой, предсмертной, можно сказать, радости. АРТА АН АЛОРЭ, мой милый. Вот такая вот я гадость. АРТА АН АЛОРЭ.

И все. Образ Леи исчез, будто это был призрак или галлюцинация. Володя даже не понял, какое устройство его генерировало, где оно, собственно, находилось... Владимир не рыдал сейчас, не крушил все вокруг – он лег на то место, где только что лежало голографическое привидение, и с глупой полуулыбкой не думал ни о чем. У него как-то перегорело, перекипело все. Нечем было больше буянить или плакать. Все ресурсы были истощены, баста. И мыслей тоже не было, одна лишь только начинала вращаться порой, как сверло в зубе: “Но ведь кулямба расцвела розовым... ах, как жаль, что ты не досмотрела, милая Лея, как жаль...” И почти, не дословно, из Андерсена: “В квартирке у бабушки, на подоконнике, розовый куст покрылся алыми цветами, но не было Герды, чтобы, хлопая в ладоши, радоваться ему”. И еще, на отвратительный шарманочный мотив: “Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, ах, мой милый Августин, все прошло, все...”

А потом Владимир, не помня себя, бродил по окрестностям и звал Лею, как зовут потерявшегося щенка или кошку.

– Лея! – кричал он, не думая о том, слышат его люди или нет, что они подумают или сделают, услышав его крики. Он даже не заметил толком, встретился ли ему хоть кто-нибудь. Воздух действительно был насыщен пьяным ароматом белых кулямб, распустившихся по окрестностям. Может, еще и от него Володя почти не помнил, где он был в тот день, где пытался отыскать свою несчастную жену. – Лея! – кричал он, даже не задумываясь, что он скажет или сделает, сумей он ее обнаружить. – Лея! – продолжал он звать в пустоту, и голос его сперва охрип и исчез, а потом, словно второе дыхание объявилось какое-то, и он мог опять кричать: – Лея! Лея!! Лея!!!

Потом Володя, под вечер уже, вспомнил, что надо бы ему взять снеголет. Один из дисков, с пультом управления, остался на месте. Владимир подумал вдруг, встав на него, дойдя до шоссе, что Леин снеголет был настроен на следование за ним, и то ли от горя, то ли от наркотического аромата ему представилось, что когда он полетит сейчас, то его подруга прилетит к нему по шоссе, где бы она ни находилась. И он летел сквозь красные, бордовые, кровавые лучи закатного солнца, и ему то и дело мерещилось, что его Лея здесь, рядом, что она передумала, что она кладет свою руку ему на плечо, что она не бросила его таким безнадежно одиноким на чужой ему планете, язык которой он теперь начал понимать и возненавидел его на всю жизнь, потому что урок анданорского он слушал тогда, когда должен был бы уговорить, убедить, избить и связать, опоить, зацеловать свою единственную, ненаглядную, любимую... Лею.

Володя вернулся домой уже утром. Он очень надеялся, что застанет Лею дома. Что она все-таки образумилась, может ли Господь быть таким жестоким, разве может Он допустить, чтобы Лея все-таки содеяна задуманное... Может, стало быть, – на полу валялись вывернутые безжалостным обыском потайные ящички стен; тут явно побывали, но вовсе не Лея. А когда Владимир включил стереовидение – ведь он теперь свободно читал надписи на анданорском, нанесенные на кнопках пульта управления, – то в новостях сказали про изменницу, признавшуюся, что это ее земное Сопротивление обманом вынудило провезти болезнетворный вирус на Анданор. Владимир выключил изображение и часов пять подряд лежал ничком на кровати без движений, без мыслей, без слез и без молитв.

Глава 32

РОЗОВАЯ КУЛЯМБА

Прошла неделя с того дня, когда кулямба во дворе Леи зацвела розовыми цветами. Розовая кулямба не приносит плодов – цветы на ней мужские. Прошедшая неделя была для Владимира самой страшной в его жизни. Как во сне бродил он по развороченным обыском утробам комнат, сухими глазами мечтая о слезах или еще о чем-нибудь подобном, что могло бы хоть как-то растормошить его сжатое, будто тисками, сердце. Владимир раньше и не подозревал, какой ужасающий запас прочности и терпения дарован ему Господом для пущего страдания, застрявшего в Володиной груди, будто огромной рыбьей костью, плотно, больно и намертво. На следующий после возвращения день Владимир включил коврик стереовидения – при обыске, к слову, не пропало ничего, даже синий обучающий обруч управления космолетом, даже таблетки, которыми Лея сперва опоила своего мужа, а затем предлагала их Володе для безболезненного ухода из жизни, – все это валялось теперь чудовищной смесью под ногами Владимира, а он не имел ни малейших сил или желания привести эту страшную послеобысковую кучу хоть в какой-то порядок.

Когда же Володя на другой день включил стереовидение, то там показывали как раз то, как в их с Леей доме проводился обыск. На несколько секунд в комнате, где работал стереовизор, было сгенерировано изображение самой этой комнаты, когда ее осматривали ворвавшиеся агенты. И лишь из репортажа Владимир и узнал, что имперские контрразведчики кое-что все же забрали с собой. Они изъяли привезенные Леей с Земли платья, когда-то принадлежавшие Володиной маме. Как доказательство плотных связей Леи с земным Сопротивлением. “Что же, – решил Владимир с неожиданной злостью, – это даже и правильно. Не будут тут мне глаза мозолить”. Ночной обыск проводился при полной блокаде Леиного особняка плотным кольцом анданорских, облаченных в белые комбинезоны спецназовцев, при свете мощных прожекторов, установленных на бэтээры. При операции, как он догадался, присутствовали журналисты – стереовидение фиксировало ее во всех подробностях. И уж конечно, не было забыто и дерево счастья, розовая кулямба, возвышавшаяся исполинским куполом над таким миниатюрным, под ее головокружительной сенью, домиком Тидлы. И про Тидлу было в репортаже – передача, на которую наткнулся Владимир, освещала ситуацию подробно и вдумчиво, в деталях. Программа была подготовлена министерством пропаганды Анданора и потому отражала в полной мере позицию правящей верхушки Империи. Вообще-то, она должна была быть посвященной борьбе со страшной эпидемией, но здесь, увы, зрителей порадовать было нечем – видимо, для смягчения начавшейся таки паники среди населения решено было более не транслировать страдания умиравших от стингровой лихорадки – они были столь чудовищны, что стоило в пригороде появиться заболевшему, как испуганные жители разбегались кто куда, порой в самые отдаленные края планеты, и некоторые из них, разумеется, везли в себе затаившуюся до поры смертельную болезнь. Так что за минувшую неделю остановить эпидемию не то что не удалось – это еще очень мягко сказано, что не удалось. Однако и сухие цифры потерь, даже заниженные официальным Анданором, действовали на обывателей страшнее трансляции страданий умирающих. К концу недели они были следующими.

Погибших – 3500.

Болело – 500.

Официально зарегистрирована инфицированность 400 человек, все они изолированы. И это значило – для всякого, кто умел считать, – что через пять часов все заболевшие умрут и число погибших составит 4000. А еще через двое суток умрут все инфицированные – ведь и наука, и религия Анданора по сей день оказались бессильны что-либо противопоставить лавине заражений, заболеваний и смертей, обрушившейся на Империю. Поэтому все было как в примитивной задачке для третьего класса школы, но не про набившие оскомину трубы в бассейне – это было что-то новенькое.

“От земной лихорадки на Анданоре погибло 3,5 тысячи человек, 500 болеет, 400 заражено. Сколько будет погибших через двое суток, если инкубационный период составляет около полутора суток, а продолжительность активной фазы болезни пять часов, при условии, что за следующие двое суток никто из заболевших не выздоровеет и никто из здоровых не будет заражен?”

Ответ был прост: 4400 погибших. И если первая часть условия – что никто не выздоровеет – была трагической очевидностью даже для оптимистов, то вторая часть задачи – что никто не заразится – казалась чересчур радужной. Медицинский департамент не справлялся с эпидемией, зараженные обыватели утекали сквозь пальцы медиков, как вода, которую нельзя зачерпнуть ладонью, не уронив ни капли. Люди, близко контактировавшие с больным, играли в беспроигрышную на вид лотерею, спешно покидая зараженный поселок. Ведь если они уедут в другой город, будучи здоровыми, то они спасутся; если же зараза уже проникла в их тела, то что им тогда до того, что они сделаются разносчиками? Мертвые сраму не имут – муки лихорадки более чем искупят их поведение. И вот уже на секретных теперь картах, которые более не транслировали на всю Империю, появлялись все новые и новые очаги. А власти принялись искать виновных и, конечно, нашли их – кроме Леи, ставшей просто-таки символом страшной напасти, под горячую руку под следствие попали и министр медицины Анданора, и три его ближайших помощника. Владимир узнавал новости в течение недели, включая стереовидение, и с опустошенным сердцем внимал репортажам, транслируемым различными каналами.

А вот когда на четвертый день с момента, как Лея сдалась властям, было объявлено, что бывший министр и три его помощника из отдела по борьбе с заразными заболеваниями, “как способствовавшие своей некомпетентностью и преступной халатностью” распространению земного мора, приговорены к умерщвлению сладким газом, – Владимир вдруг понял, почувствовал, что ли, что для его Леи припасли нечто еще более страшное и наглядное. Со смещением министра медицины тон репортажей резко изменился – теперь главной темой стал поиск и наказание виновных, собственно медицины на экраны пробивалось очень мало. Ну, разве что говорили о пользе фильтрующих колпаков для профилактики инфекции. Володя наткнулся в россыпях вывороченных обыском вещей на один такой – он надевался на голову, фиксировался на шее и усиленно фильтровал воздух сквозь свои мембраны. Но это все было так, мертвому припарки. Более пятисот каждые сутки – Зубцов мог быть доволен. Такого кошмара Анданор не помнил за всю свою историю.

Володя не удивился, когда стереовидение передало, что Император, после личной беседы с предательницей, добровольно сдавшейся властям, восстановил специально для нее древний ритуал особенно кровавой казни.