Владимир недовольно вытащил нож и, с опаской держа его за рифленую, под пальцы, рукоять, отнес в ванную комнату и, бросив в раковину, открыл кран, чтобы смыть с лезвия кровь. Володе начинало всерьез казаться, что либо у него самого имелись теперь некоторые проблемы с перегруженной запредельными впечатлениями, недавно контуженной головой, либо же, и это: представлялось более вероятным, вещи, при помощи, которых было совершено убийство, вот как его кувалда или же этот нож, обретали подобие индивидуальности и, словно домашние животные, выпрашивающие еду, склоняли своего владельца вновь пустить их в дело.

Владимиру как-то сразу стало легче оттого, что нож теперь печально лежал в раковине, омываемый очищающими струями воды. Вернувшись к пленнику, Владимир принялся ожесточенно орудовать стаместкой и молотком, легкими ударами деформируя упирающийся металл. Наконец шлем отделился от шейных пластин, и Володя начал аккуратно стягивать его с головы анданорского патрульного, в надежде, что еще не слишком поздно и оккупант жив.

Под маской саблезубого медведя, пялившего глаза, Владимир обнаружил такое, от чего его собственные глаза расширились, как у этого пещерного мишки. Анданорский патрульный не дышал – дыхательные поры маски и рот были забиты гадостью, вонявшей кислятиной. Но самым страшным было даже не то, что он то ли уже умер, то ли балансировал на самом острие грани между жизнью и смертью.

У оккупанта были гладкие, нежные щеки, чуть тронутые загадочными голубоватыми тенями асфиксии; прямой, правильный, изящный нос. Закрытые глаза обрамлялись густой бахромою черных ресниц. Даже сквозь отвратительную желеобразную массу, покрывавшую рот и подбородок, было видно, что губы у анданорца пухлые и упругие. Высокий и широкий лоб обрамляли пышные, густые пепельно-серые локоны. Да что тут говорить – сколько на него ни смотри, выходило, что анданорский патрульный этот был женщиной, ну что тут поделать!

Володя почувствовал, как его собственное сердце судорожно забилось, словно птица, попавшая в силок.

– Без паники, только без паники, – сказал себе вполголоса Владимир и потащил в ванную эту бездыханную, но, быть может, еще хоть немного живую патрульную, все так же закованную, от шеи и ниже, в черные рельефные пластины, изображавшие, к слову, вполне мужское мускулистое тело, как костюм Бэтмена из одноименного старинного фильма. Да еще связанную сверху стальным тросом в пластиковой оболочке. Владимир повернул металлический вентиль, направлявший воду в душ, и, посадив тело девушки коленями на пол, за волосы держал ее голову над ванной и, заведя другой рукой металлическую змею шланга снизу, промывал ее губы и рот изнутри мощным – слава Богу, не отключили – потоком воды.

Нож, одиноко лежавший в керамической раковине, словно опять сказал Володе, не вслух, конечно, а как будто громко прозвучав посторонней мыслью: “Да что ты с ней возишься? Давай полоснем ее по горлу, да и дело с концом. Сколько будет радости, сколько будет крови!”

– Да заткнись ты! – вслух бросил Владимир ножу и лишний раз порадовался, что никто не мог услышать его реплики. “Вот так, наверное, человек и начинает сходить с ума”, – подумал Володя, положивший тело девушки прямо в коридоре, головой к кухне, а связанными ногами – к прихожей.

Пластины черного комбинезона обладали некоторой эластичностью, и Володя, с трудом расположившись сбоку, принялся энергичными толчками делать искусственное дыхание. На секунду его сбила с толку мысль, что там, под броней, вернее всего скрывалась: еще и женская грудь, но это к теме не относилось, и Володя что было силы дважды кряду надавил на пластины костюма. Теперь – дошло до Володи – он должен был прильнуть своими губами к губам захватчицы, как его учили в институте, и вдунут в них воздух. Не раздумывая, Владимир, взявшись за подбородок, открыл девушке рот и, склонившись над ее весьма привлекательным, особенно когда его помыли, лицом, обхватил своими губами ее губы, предварительно вдохнув полную грудь с воздуха.

Казалось, сердцу Володи одному-то тесно было в груди, столь волнующей была нежданная сцена, а тут еще пришлось хватануть через край прозрачного живительного газа, да столько, чтобы хватило на двоих. Владимир с силой выдохнул, заметив, как у захватчицы смешно раздулись от напора щеки, а потом словно какая-то пробка то ли продвинулась, то ли скользнула в сторону в дыхательных путях пленницы, и Володя увидел, как ее грудь поднялась, заполнившись изнутри. Владимир отпрянул и увидел, как она плавно опустилась обратно; губы девушки оставались полуоткрытыми, так, что виден был ряд безупречных белых зубок, только что промытых Володей под струей душа. Владимир вновь набрал побольше воздуха и опять вдохнул его в, кажется, чуть порозовевшие уста захватчицы. И лишь повторив процедуру еще один раз, Володя попробовал нащупать пульс у девушки на шее. Да, все в порядке – под левым ушком патрульной, красивым, надо сказать, ушком, бился упругий огонек жизни, и Володя опять надул девушку воздухом, как в детстве надувал воздушный шарик, и дождался, когда он выдохнется обратно, и еще делал это опять и опять раза три, пока та вдруг судорожно, с шумом не втянула воздух самостоятельно. И вот уже связанная пленница дышала сама, но в сознание пока не приходила. “Пора перетащить ее на явочную квартиру”, – будто услышал в голове Володя совет от молчаливо стоявшей поодаль кувалды.

– Сам разберусь, – шепнул Володя и перетащил девушку в зал – размещать ее в спальне ему показалось уж как-то чересчур пикантным. Черное связанное тело лежало теперь на боку посреди ковра, и Володя даже удивился, насколько более красивым стало лицо пленницы, когда на ее щеки и губы вернулись краски жизни. Разумеется, Владимир вносил поправку на то, сколь необыкновенны были обстоятельства их встречи, понимая, что из-за них девушка могла показаться ему более привлекательной, чем была на самом деле, – и все равно Володе столь дивного женского лика вообще видеть не доводилось. Разве что в кино. А если сравнивать, к примеру, с Леной, так выходило вовсе несопоставимо. Было в этом лице, даже лежавшем на ковре без сознания, нечто аристократически-утонченное, в разрезе ли глаз, в маленьких ли ноздрях точеного носа – плотоядные же скулы и упругий, полногубый, чувственный рот говорили о первобытной силе и жизни, бьющей через край. Самым же удивительным было то, сколь гармонично сливались такие разные темы в один законченный, совершенный облик, в котором не было ничего асимметричного или противоречивого. Кожа молодой женщины была очень белой, будто никогда не видевшей солнца, но сейчас она не была тронута могильной синевой – напротив, на щеках ее играл нежный румянец. Владимир заметил, что откровенно залюбовался прекрасной анданорианкой.

И лишь потом вспомнил, что должен будет отдать ее для опытов полковнику Зубцову. На девушке, должно быть, испытают какие-нибудь яды или будут разводить в ней микробов, как полагается проделывать с лабораторными животными. А когда она в конце концов зачахнет от какого-нибудь особенно удачного изобретения ученых Сопротивления, ее вскроют и, разобрав на органы, будут изучать каждый из них по отдельности. Владимир знал, как это делается, – ведь он и сам был биологом, и на его совести было несколько десятков загубленных лабораторных крыс, морских свинок и белых мышей. Он невольно вспомнил правила вскрытия умершего животного для детального исследования. Тело фиксируется на специальной дощечке – для вскрытия девушки придется, разумеется, использовать большую доску, с дверь, или же работать прямо на столе, – затем выстригаются волосы – тут этого делать не придется, живот у анданорианки был скорее всего голым, как у земной женщины, а не шерстяным, как у морской свинки, – потом скальпель вводится в тело чуть выше лобка и пропарывает живот и грудь до самого подбородка. Владимир непроизвольно закрыл руками лицо, представив себе, как все это будут проделывать с пойманной им захватчицей. Зато земляне получат, быть может, средство для борьбы с оккупантами, отозвалась встречная мысль. Ты же даже не знаешь, сколько человек убила эта симпатичная анданорианка. Ну вскроют ее – не тебе же вскрывать, – так ведь ради спасения от рабства всей Земли. Владимир задумчиво прошел на кухню и решил, что сегодня в любом случае нести патрульную на явочную квартиру уже поздно – скоро рассвет. Володе показалось, что самым правильным будет привести девушку в чувство и тогда уже окончательно решить ее судьбу. Володя как-то оказался не готовым к такому развитию событий и был просто не в состоянии думать о том, что делать дальше. Он лишь сейчас понял, как он устал, и надумал потратить немного драгоценного наркотического средства из неприкосновенных запасов. Володя решил заварить себе кофе. Сегодня с напряжением в сети было чуть получше, чем обыкновенно, электрочайник скоро забурлил и выключился, и Владимир, положив себе две ложки ароматного порошка, залил их водой. Раз в неделю – чаще Володя кофе не пил, экономя старые, предоккупационные еще резервы. Потом, подумав немного, Владимир взял с полки вторую чашечку и, тщательно помыв ее изнутри с мылом от холостяцкого чайного окраса – как-никак для дамы, – заварил две ложечки напитка и для своей пленницы. “Может, хоть в сознание придет”, – подумалось Володе, пришедшему уже в комнату с чашками на подносе.

Девушка все так же лежала на полу и, как и прежде, была без сознания. Владимир, любуясь редкой красы лицом своей пленницы, дождался, когда кофе остынет до приемлемого состояния, и выпил свою долю. Потом осторожно опустился на ковер рядом с пленницей и поднес чашку к ее губам. “Я же ничего о них не знаю, – заглянула в голову Владимиру осторожная мысль. – Как-то на нее подействует кофе?” – “А заодно и узнаем, – грубо отозвалась новая, разбойничья, мыслишка. – Считай это первым научным экспериментом. Назови его – Воздействие Кофе на организм Самки анданорца”. Вообще Володю немало смущали такие вот спонтанные внутренние диалоги, которые проще всего было бы списать на переутомление. Некоторые мысли были вполне Володиными, другие же слишком уж цинично-насмешливыми, и Володя в глубине души тягостно подозревал, что появились они сразу после убийства анданорца. “Надо все-таки мне исповедаться в убийстве”, – озабоченно подумал Володя и коснулся отмытым до изначальной белизны краешком чашки губ пленницы. А потом, придерживая под затылок ее голову, влил немного живительного напитка девушке в рот.

Анданорианка же внезапно не только пришла в чувства, но широко распахнула глаза и задергалась всем телом, как от жестокой боли. Володя еле успел отдернуть руку с драгоценным напитком, а то кофе наверняка расплескался бы. Оккупантка сжала губы, скривив их так, будто Владимир влил ей туда расплавленный свинец, и бессильно замотала головой из стороны в сторону, словно пытаясь предотвратить повторение пытки. Владимир не мог понять, что случилось, особенно когда поймал на себе полный ужаса и ненависти взгляд пленницы. Нет, конечно, он хорошо понимал, что девушка, на глазах которой Володя расправился с ее напарником, как раз и должна была испытывать к нему подобные чувства, но Владимиру показалось, что кофе не то что не понравился анданорианке, но заставил ее испытать жестокие страдания. Он подумал, что, быть может, виной всему самовнушение – Володя слышал, что если, к примеру, вы раскалите на огне монету, а затем приложите к коже зрителя, взяв теми же щипцами незаметно подмененную монету холодную, то у жертвы вашего эксперимента разовьется вполне настоящий ожог.

Потому Владимир, чтобы показать свои самые лучшие, во всяком случае, на этом этапе их отношений, намерения, с улыбкой поднес чашку к своим губам и сделал глоток. Лицо пленницы в ответ обрело такое выражение, будто Владимир без какого-либо вреда хлебнул кипящей смолы или, там, откусил голову у живой змеи. Во всяком случае, девушка глядела на него с неподдельным интересом и даже изумлением в таких прекрасных, неземных во всех отношениях, головокружительно-изумрудных глазах. Когда Владимир заглянул в эти глаза, он почти окончательно понял, как трудно, если вообще возможно, для него будет отдать их хозяйку для смертельных опытов. Вообще Володе было чрезвычайно сложно определить для себя статус отловленной патрульной. Гостья? Лабораторное животное? Военнопленная? Заложница? “А если я ее не отдам партизанам, – подумал Володя, – ну что мне с ней делать? Не отпускать же под честное слово...” – “А ты перережь ей горло сам, а труп оттащи на явочную квартиру, – вкрадчиво подал голос внутренний собеседник, примеченный Володей сразу после убийства патрульного. – А сначала, если она тебе понравилась, можешь достать ее из скафандра и изнасиловать. Самому тебе ее будет не так обидно прикончить, чем отдавать на муку Зубцову. А Сопротивление и за ее труп будет тебя целый год кормить – ведь так?” Владимир, поджав губы, озабоченно подумал, где бы ему отыскать поблизости действующий храм. Весь ход мыслей был абсолютно чужд для него, но Владимир отчего-то был просто уверен, что исповедь тут поможет. Ведь приятнее же было думать, что это мысли от бесов, а не то что он сам, не пережив нервного стресса, теперь медленно сходит с ума в какую-то совсем уже нехорошую, опасную для окружающих сторону.

Анданорианка между тем тяжело вздохнула, видимо, осознав плачевность своего положения. Владимиру пришло в голову, что он, с ее точки зрения, вообще какой-то берсерк, взбесившийся дикарь, который не только с первобытным орудием напал на вооруженный по последнему слову военной техники патруль, но еще и сумел с ним расправиться, убив мужчину и притащив в свою пещеру женщину. Да уж, было отчего прийти в ужас. Тем более что все это было правдой.

Владимир испытующе заглянул женщине в лицо, и с удивлением увидел, что ее верхняя губка, обмакнутая им в кофе, густо порозовела и припухла, как от настоящего ожога, придавая всему лицу какое-то обиженное детское выражение. Взгляд же пленницы был прямым и мужественным, чуть испуганным, чуть презрительным. Володе пришла в голову идея, что теперь самый подходящий момент для формального знакомства. Указательным пальцем ткнув себя в грудь, он сказал:

– Владимир.

“Ну правда, как дикарь изъясняюсь”, – невольно подумалось ему вслед. Девушка, демонстративно пошевелив связанной за спиной рукой, будто давая понять, что рада бы указать на себя, да не может, смерила себя безразличным взглядом и сказала:

– Лея.

Володя в ответ показал на девушку пальцем и повторил чуть вопросительно:

– Лея?

Девушка кивнула головой и сказала отчего-то, как показалось Володе, застенчиво:

– Да, Лея.

Стало быть, хотя бы одно слово по-русски она таки знала, смекнул Володя. Он приходил по ходу знакомства во все большее замешательство от необходимости как можно скорее решить судьбу пленницы. Ему показалось, что теперь, когда оккупантка его же, собственно, стараниями обрела имя, ему будет особенно трудно выдать ее Сопротивлению. И к тому же он сам ей и искусственное дыхание делал, а не только по голове кувалдой бил. Владимир подумал, что не мешало бы осмотреть ее голову на предмет внешних повреждений и, протянув руку, аккуратно ощупал поверхность под волосами. Лея покорно перенесла процедуру, болезненно сморщившись, когда Владимир коснулся пальцами здоровенной шишки на затылке. “Да. Эта женщина целиком в моей власти”, – с какой-то очень первобытной гордостью подумал вдруг Владимир. Но следом невольно шло чувство ответственности, будто он теперь должен был нянчиться с этой захватчицей, как с рабыней или домашним животным. “Вот, притащил ее на свою голову”, – посетовав мысленно Володя, все равно не в силах уменьшить такую простую и неуместную радость от того, что поймал такую красавицу. Володя даже расстроился немного, что съел всю оставленную Зубцовым банку тушенки – только гречневая каша оставалась. Но все равно – Владимир притащил в комнату сковородку с холодной гречкой, показал на нее и, сказав: “Еда”, с деланным аппетитом отправил себе в рот столовую ложку опостьшевшей однообразием своим пищи. Девушка посмотрела на Володю и сказала: “Лея нет еда". Сперва Владимир не вполне понял ход ее мысли, подумав было. что пленница просит, чтобы поймавший ее дикарь хотя бы ее не съел; потом только Володя понял, что она просто говорит, что не хочет есть. На всякий случай Владимир поднес к ее губам ложку, груженную кашей, но девушка вновь уверенно сказала “Лея нет еда”. Дальше Володя показал Лее один палец и сказал “один”. Показал два пальца и сказал “два”. И так далее до десяти. Потом вновь продемонстрировал ей указательный палец, и та, повинуясь направленному на нее вопросительному взгляду, ответила: “Один”. Володя решил усложнить задачу и, показав Лее сразу шесть пальцев, был немало удивлен, когда та совершенно правильно назвала их количество. Пленница вообще оказалась весьма способной ученицей и к рассвету уже свободно ориентировалась в названиях скудной обстановки комнаты, ставшей ее тюрьмой. Также она выучила некоторые глаголы, такие, как есть, пить, брать, класть, смотреть, слушать... Владимир был изумлен тем, что ему, во-первых, не пришлось повторять ни одно слово дважды для его полного запоминания Леей, и тем, во-вторых, что девушка на удивление безошибочно, без признаков акцента, повторяла заученные с первого раза слова. “Да уж, – подумал Володя, – у нас такая была бы круглой отличницей. В школе ли – как убитая Людочка, в институте ли – как, может быть, в это самое время извивавшаяся в объятиях купившего ее за два килограмма гречки Катька Соловьева”. Наконец, с рассветом Володя, проверив надежность опутывавшего Лею троса и подложив ей под голову подушку, запер дверь комнаты и отправился спать. Перед сном Володя вспомнил, что в его куртке, висевшей в коридоре, в каждом кармане лежало по плазмомету. Один из них был отобран у обезглавленного патрульного, другой – у Леи. “Надо бы переложить их”, – подумал Володя, засыпая и уже будучи не в силах этого осуществить.

Разбудил Владимира звонок в дверь. Звонили нервно, напряженно, длинными пронзительными трелями с короткими, чуть заметными паузами, из чего Володя сделал вывод, что трезвонят уже давно. Если бы это были анданорцы, они бы уже высадили дверь. Володя вспоминал, что он давно уже слышал призывные звуки сквозь тяжелую пелену сна, стало быть, это однозначно были не оккупанты.

“Зубцов!” – сверкнула единственная мысль, и Володя вскочил на кровати, взглянув на часы. Три часа дня – не шутка. Просыпающееся сознание первым делом вспомнило, что ушедшая ночь оставила после себя, в подарок Володе, что-то очень приятное. Да, восстановил в памяти Владимир, словно именинник, после пьяного праздника вспоминающий утром подарки, красавицу Лею, валяющуюся на полу в той комнате, и два плазмомета в куртке. “Если Зубцов обнаружит Лею, он ее заберет для опытов”, – окончательно пробуждая Володю, прозвучало в его голове. Владимир, спавший сегодня в одежде, порывисто поднялся и, отперев дверь, обнаружил Лею калачиком свернувшейся на ковре, головой на подушке. Она не спала, видимо, тоже проснувшись от трезвона в дверь. Володя вдруг понял, что он не обучил девушку таким необходимым в этом мире словам, как смерть, боль, эксперимент, вскрытие, и потому сразу не нашелся, как именно построить для девушки угрожающую фразу, чтобы она не издавала ни звука. Экспромт – ведь времени для раздумий просто не было – получился понятным для Леи и весьма пугающим.

– Лея нет говорить, – сказал Володя, – Лея говорить – Лея еда.

И Владимир, чтобы покрепче напугать пленницу, многозначительно клацнул на нее зубами. По тому, как стремительно сошел сонный румянец с лица девушки, Володя понял, что Лея поняла каннибальский смысл его косноязыкой дикарской угрозы и будет тиха, как мышь. А тут девушка подняла на Володю полный трепета взгляд и тихонько ответила:

– Да. Лея нет говорить.

– Да, – откликнулся Володя и неплотно, не запирая, прикрыл дверь в ее комнату – у Зубцова наверняка возникнут подозрения, если он увидит, чте она заперта на шпингалет. Ведь вход в комнату с Леей на ковре был прямо напротив уличной двери, до которой Володя наконец-то добрался сквозь серенады неугомонного звонка. Заглянув в “глазок”, Владимир увидел полковника Зубцова, за спиной которого был здоровенный рюкзак. Володя отворил дверь, и партизанский командир вошел внутрь, широко улыбаясь и с порога протягивая Владимиру руку для рукопожатия. Казалось, он вовсе не насторожился столь долгим неотпиранием ему двери, лишь по-деловому бросив вместо приветствия краткое:

– Отдыхал?

Володя же в ответ лишь кивнул, напуская на себя чуть более сонный, чем на самом деле, вид. Зубцов скользнул взглядом по двери в комнату и, не разуваясь и не раздеваясь, прошествовал прямиком на кухню. А там на столе стояли две чашки, одна из них была пустой, а в другой, в той, из которой неудачно отхлебнула Лея, а потом, чтобы успокоить пленницу, отпил и сам Володя, кофе было больше половины.

– Кофейком балуешься? – спросил Зубцов, с интересом глядя на Владимира.

– Да, – откликнулся Володя.

– А чего чашки две? – поинтересовался Юрий Васильевич, и взгляд его стал пристальным и пронзительным, хотя губы продолжали хранить добродушную улыбку.

– Да соседка вчера заходила, – как можно натуральнее отозвался Володя, зевнув для убедительности.

– А почему она кофе не допила? – продолжил допрос полковник. – Не любит, что ли, она у тебя кофе?

– Это я кофе не выпил, – соврал Владимир, сохраняя отстранение-честное выражение глаз. – Я, – добавил он, – кофе редко пью и вчера налил себе так, за компанию. А пить даже не собирался.

Зубцов, судя по всему, удовлетворенный объяснениями Володи, сел за стол и с наслаждением, смакуя, допил чашку холодного напитка.

– Неплохой кофе, – одобрил он. – А у тебя что, роман, что ли, намечается, с соседкою той, что ты на нее такой дефицитный продукт переводишь, который сам пить стесняешься?

– Ну, что-то вроде того... – замялся Володя.

– Молодец, – одобрил полковник. – Мужик – он и на войне мужик, так?

И Зубцов, подмигнув Владимиру и не ожидая даже ответа от застенчиво улыбавшегося собеседника, пошел в коридор и, к облегчению Володи, испугавшегося, что он заглянет в комнату, вернулся оттуда со своим рюкзаком.

– Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты, – сказал он, высыпая на пол принесенные для Владимира дары.

– Это тебе на месяц, – добавил он.

Там было немало. Пять пакетов риса, по килограмму каждый; две пачки геркулеса; пять пакетов растворимого пюре; две литровые бутыли с подсолнечным маслом, двухсотграммовая пачка масла сливочного; два килограмма опостылевшей, но так спасавшей его последний голодный месяц гречки; и даже пятнадцать банок тушенки, которую Зубцов, хорошо осознавая ее ценность, не поленился выстроить на полу в цепочку, чтобы Володе легче было посчитать банки. И – Володя аж присвистнул – стограммовая жестяная банка кофе. И три пачки сигарет без фильтра “Прима”. Увидев их, Володя, даже смущенный немного такой щедростью, сказал:

– Да я вообще-то не курю.

– Ну и молодец, – пожал плечами Зубцов. – Стало быть, выменяешь на рынке на что-нибудь дельное. Верно?

– Ну да, – согласился Владимир.

– Молодец, – отозвался Зубцов. – Чистая работа. Я отчего-то в тебе и не сомневался. А кстати, – вдруг добавил он, и в глазах его вновь включилась рентгеновская установка, – почему у тебя с патрульным некомплект вышел?

– Какой некомплект? – промямлил Володя, чувствуя, как внутри у него все не по-хорошему холодеет. – Это что голова-то отдельно?

– Да нет, голова замечательная, тут все о'кей, – не приглушая свойств взора и улыбаясь так по-доброму, сказал Юра. – А пистолетик плазмометный, ты его куда дел?

– Ах, это... – с заметным облегчением отозвался Володя и направился побыстрее в коридор, опасаясь теперь того, как бы Зубцов не обнаружил, что пистолетов два, – ведь они оба лежали в карманах Володиной кожаной куртки. Вернувшись на кухню, Володя протянул полковнику – рукоятью вперед – один из плазменных пистолетов.

– Умница, – похвалил Зубцов. – Ну, хватит тут тебе жратвы на месяц?

– Конечно, – кивнул Володя.

– Ну, тогда прости, старик, я побежал. Дела, понимаешь.

И Володя, пожав жесткую сухую руку своего командира, задумчиво запер за ним дверь. Да уж, было тут от чего задуматься...