Сокровище храма

Отец снова замолчал.

— Ну и где же находилась та голубая вещь? — поинтересовался я.

— Мы продолжали спускаться по туннелю, местами такому узкому, что приходилось ползти по-змеиному. И вдруг все вокруг стало казаться необычным. Это было… как объемный мираж в самом конце прохода. В самом конце туннеля я в полной темноте увидел ауру, изливавшую голубой свет на пол уже другой пещеры. Я окликнул своих товарищей шепотом, чтобы не произошло обвала; они не услышали меня. Тогда я один двинулся к этому свету, он призывал меня сделать это какой-то сверхъестественной силой, силой непонятной, излучающей голубое сияние, полупрозрачный свет, как бы просачивавшийся сквозь камень; это был явно голубой свет, цвет его был чистый, голубее моря, цвет бирюзы, отдающей сиреневым, цвет индиго, цвет черного коралла в первозданной голубизне… свет лился не сверху… но от центра земли! Когда подошли остальные, все уже было кончено, разумеется, мне никто не поверил. Все подумали, что я стал жертвой галлюцинации. Намного позже я понял, что произошло. Один физик объяснил мне, что речь шла о естественном феномене: когда солнце, находясь в апогее, освещает камень, лежащий на поверхности, то лучи света через мельчайшие отверстия в камне проникают в глубь пещеры, и интенсивность их настолько сильна, что в самой пещере возникает подобная аура.

Но ничто не сотрет впечатления этого мерцающего, переливающегося освещения пещеры. Долгие ночи пьянил меня голубой свет. Это было что-то… неземное. Возможно, часть сокровища, и может быть, единственная, оставшаяся здесь.

— Вы думаете, что сокровища здесь больше нет? — вдруг заинтересовалась Джейн.

— Что я думаю, — ответил отец, — не имеет значения. Когда искатели осознали, насколько невероятен этот текст, они разуверились в существовании сокровища. Библейская школа в Иерусалиме, сугубо католическая, изучавшая тексты Кумрана около двадцати лет, и желавшая сохранить эксклюзивность доступа к свиткам Мертвого моря, установила, что текст подделан, и сокровища на самом деле не существует.

— Почему? — удивилась Джейн.

— Да все потому же, Джейн. Никто не хочет восстановления Храма.

— А вот профессор Эриксон верил, что все эти запасы золота и серебра происходят из Иерусалима и принадлежат Храму. Потому он и организовал эту бригаду.

— И что же вы нашли?

Джейн подошла поближе.

— Пока почти ничего, — пробормотала она. — Горшки, запасы фимиама, который явно принадлежал Храму… Да, был еще глиняный горшок, очень большой, наполненный пеплом животных…

Отец призадумался. Наши глаза встретились. Одна и та же мысль мелькнула у нас.

— Пепел Красной коровы.

Произнесли мы это почти одновременно. Джейн вопросительно посмотрела на нас.

— Корова очень редкой породы, — пояснил я. — Ее пепел используется для ритуального очищения народа. Эта корова без каких-либо изъянов никогда не ходила в ярме. Ее кровью семь раз кропят алтарь. Затем ее сжигают, а Великий жрец подбрасывает в костер кедровые дрова, иссоп, темно-красную краску. Пепел, оставшийся от коровы, собирают и ссыпают в очищенную посуду. Пепел придает воде чистоту, необходимую для очищения грешников. Подобные коровы чрезвычайно редки; иногда проходят годы, прежде чем найдут такую. По Библии — это единственное животное, необходимое, чтобы очистить Храм во время ритуальных богослужений.

— Вы думаете, что именно Елиав спрятал его в Кумране, надеясь на будущее восстановление Храма?

— Несомненно, — ответил отец.

— А что произошло потом? — заинтересовалась Джейн.

Наступила тишина. Отец, казалось, что-то обдумывал, прежде чем продолжать.

— По манускриптам Мертвого моря благодаря письмам, доставленным в Кумран, стало известно, что произошло потом. Храм был разрушен. Страну захватили римляне, но отряд зелотов организовал яростное сопротивление захватчикам. В сто тридцать втором году император Адриан объявил Иерусалим римским городом и построил новый Храм на месте разрушенного иерусалимского Храма. Некий человек по имени Шимон Бар-Кохба возглавил восстание против римлян в сто тридцать втором году, через шестьдесят лет после уничтожения Храма. За ним последовали видные раввины, один из которых, рабби Акива, главный раввин Израиля, который объявил себя Мессией. Бар-Кохбе удалось овладеть Иерусалимом и провозгласить свободную Иудею. Но Адриан послал своего генерала на север усмирить бунтовщиков, что тот и сделал, блокировав еврейские оборонительные сооружения и вызвав тем самым голод. Больше пятисот восьмидесяти тысяч евреев погибли во время восстания. Что касается Кумрана, то он послужил убежищем немногим уцелевшим бунтовщикам и их главе, Бар-Кохбе. Последний поселился там, познакомился с текстами, в частности, с Медным свитком. Тогда-то у Бар-Кохбы и родилась безумная идея отбить Иерусалим и отстроить Храм. Случилось это через семьдесят лет после того, как Елиав отдал Медный свиток ессеям и спрятал сокровище Храма, так что благодаря намерениям Бар-Кохбы его признали Мессией. Однако, узнав, что Иродиум, бывший дворец Ирода Великого, пал, он понял, что его миссия потерпела неудачу. Оставив Медный свиток там, где тот хранился, он ушел в Биттир, доживать там последние дни и все еще надеясь, что когда-нибудь кому-то удастся восстановить Храм.

Отец проговорил последние слова тихо, пристально глядя на меня.

— …оставив Медный свиток ессеям, Бар-Кохба увеличил сокровище Храма дарами, полученными от богатых евреев диаспоры, поддерживавших восстание и веривших в него. К этому надо прибавить и деньги арендной платы и подношения… В руках у Бар-Кохбы находилась значительная сумма, и он распределил ее по тайникам Елиава.

— А почему, по-вашему, римляне так ожесточились на Храм? — спросила Джейн.

— Римляне понимали, что Иерусалим для них очень важен. Они чувствовали, что в своем желании существовать через Храм город продолжит отправлять послания языческому миру о Конце Света и что однажды римляне утратят свое господство.

— А потом?

Джейн и я произнесли это в один голос. Отец опять улыбнулся хорошо знакомой мне улыбкой — спокойной, уверенной, по-настоящему счастливой.

— А потом, — сказал он, — прошло две тысячи лет, свитки были найдены и переданы международным организациям. Что же до Медного свитка, то он несколько лет находился в единоличном владении профессора Эриксона.

При упоминании этого имени Джейн побледнела. Я перехватил ее вдруг ставший жестоким взгляд, когда он встретился с моим.

— Профессор Эриксон так увлекся свитком, что решил разыскать сокровище Храма. Он думал, надеялся, что сокровище существовало на самом деле. Но вначале ему не везло. Медный свиток, найденный в Кумране, переправили в Амман, в Иорданию, во время израильско-арабской войны. Профессор Эриксон убеждал директора Музея иорданских древностей, что сокровище, упомянутое в Медном свитке, может быть найдено. Другие члены международных организаций в это совершенно не верили. Они отказывались просмотреть хотя бы один из свитков, вообще хотели избавиться от них. Но остановить профессора Эриксона было невозможно; он организовал археологические экспедиции на бывших территориях Иордании, чтобы найти золото и серебро, указанные в Медном свитке. Однако археологии пришлось еще раз столкнуться с Историей. В 1967 году, после месяца воинственных угроз Египта и Сирии, Израиль предпринял массированную атаку против Египта. На следующий день были развязаны боевые действия на границе Израиля и Иордании. В конце концов, началась битва за Иерусалим. И ставкой в этом сражении оказались два места: Западная стена и Музей Рокфеллера на подступах к современному арабскому городу, где хранились… манускрипты Мертвого моря. 7 июня, ближе к полудню, отряд израильских парашютистов медленно подошел к стене старого города, и после перестрелки с иорданскими солдатами окружил музей. В то же время израильские колонны двигались в направлении к иорданской долине, чтобы отвлечь иорданские силы подальше от Иерихона и северо-западного берега Мертвого моря. Так местность Кирбат-Кумрана и сотни фрагментов Кумрана оказались под контролем израильтян.

Утром 7 июня 1967 года сражение за Иерусалим было в самом разгаре. Разбуженный на рассвете Ядином, главнокомандующим армией, я вошел в Музей Рокфеллера в сопровождении израильских парашютистов. Я прошел по галереям и вдруг увидел большую комнату с огромным столом. На столе были разложены свитки Мертвого моря. Близился полдень. Усталые парашютисты отдыхали в закрытом музее, вокруг бассейна. Спустя несколько часов показались Ядин и три археолога, оторопелые, будто пораженные божественной благодатью. Никогда они не видели столько фрагментов, разложенных на сотнях подносов, хрупких, неисчислимых, которые могли рассыпаться в пыль, прежде чем их расшифруют: они возвращались из святая святых манускриптов. Но я лично был разочарован, так как среди этих текстов не хватало одного, того, который я искал. Иорданцы хранили его отдельно, в укромном месте цитадели Амман, где расположен Иорданский археологический музей, возвышающийся подобно остроконечной горе в самом центре современного города. Среди фрагментов и осколков глиняной посуды был деревянный ларчик, обитый бархатом, в котором содержалось нечто необычное и чрезвычайно ценное. Века, проведенные в пещерах, не повредили документ, однако он мог пострадать от чересчур усердного с ним обращения. Нижние и верхние края осыпались, множество мелких осколков валялось в витрине. Медный свиток уже разваливался, по нему пошли трещины. Но тут за него вступился профессор Эриксон: только он мог так поступить! Через свою масонскую сеть он переправил свиток во Францию, где им занялись реставраторы. Там он сейчас и находится.

— Но само сокровище, — спросила Джейн, — сокровище Храма, где оно сейчас? Неужели так и лежит в тайниках, которые вы перечислили?

— Оно было там. Но это не означает, что оно все еще там, чутье мне подсказывает, что все эти тайники пусты.

— Пусты? — удивилась Джейн. — Но почему они должны быть пусты?

— Потому что я осмотрел некоторые из них, Джейн. Сорок лет назад.

— Как? — еще больше побледнела Джейн. — Вы их осматривали?

Глаза ее были безумными, словно вся ее жизнь пошла под откос от одного лишь слова, словно все предприятие профессора Эриксона, цель жизни, оказалось жалким миражом.

— И могу подтвердить, что внутри ничего не было.

— Но где же тогда сокровище?

Джейн бессильно опустилась на валун. Она пощупала свою рану, заметив только, что та еще побаливает. Посмотрела по сторонам, будто надеясь на неожиданную помощь, которая вытащит ее из этого кошмара.

— Чтобы разграбить сокровище, — мягко произнес отец, — нужно было его сперва найти. А чтобы найти, как я уже говорил, нужно быть ученым.

— Профессор Эриксон, может быть, нашел ответ на этот вопрос, — пробормотал я. — Потому-то он и погиб так странно.

— Во всяком случае, — произнесла Джейн, неожиданно встав, — здесь больше искать нечего. — Сделав шаг к моему отцу, она продолжила:

— Но вы-то, вы не отрицаете существования сокровища Храма, как на это настроены ученые из Библейской школы?

— Нет, — не спеша, ответил отец. — Я уверен, что сокровище Храма существовало или все еще существует. Я уверен, что оно было спрятано именно в этих местах… но знаю, что сегодня его там больше нет.

Отец понизил голос. Было уже шесть часов. Нас постепенно окружала ночь. Вдали Моавийские горы причудливо вырисовывались над асфальтовой поверхностью моря, которое слабо поблескивало в сумерках, отсвечивая серым и бирюзовым цветами. На море не было ни морщинки, оно не издавало шума, застыло; море при заходящем солнце становилось черным, солнце писало на его поверхности свои последние буквы.

— Я думаю, — медленно произнес отец, — что все поиски Медного свитка оказались безуспешными, потому что сокровище было перепрятано.

— Перепрятано? — переспросила Джейн. — Но куда?

— Ответ может быть в Серебряном свитке, — предположил я.

— Серебряный свиток? — повторил отец.

— Да, — подтвердила Джейн. — Существует другой свиток, серебряный, находящийся у самаритян. Они передали его профессору Эриксону незадолго до его смерти.

— Серебряный свиток, — еще раз повторил отец. — Это означает, что между эпохой Второго восстания Бар-Кохбы и нынешним днем в цепи отсутствует одно звено…

— Которое имеется в Серебряном свитке.

— Что в этом свитке? — спросил отец.

— Никто не знает, кроме… профессора Эриксона, — ответил я.

— И Йозефа Кошки, — добавила Джейн.

Было уже поздно, когда мы вернулись в Иерусалим. Отец попрощался с нами в отеле. Я попросил Джейн проконсультироваться с компьютером, который я называл Оракулом. Она поднялась в свой номер и вскоре спустилась, захватив ноутбук. Осмотревшись — не следит ли кто за нами, — мы принялись за работу. Однако я чувствовал чье-то невидимое присутствие, но не присутствие врага, и вновь задал себе вопрос, не велась ли за нами постоянная слежка агентами Шин-Бет.

Джейн устроилась в кресле, поставив ноутбук на журнальный столик. Через несколько секунд она знаком подозвала меня.

— Думаю, самое время узнать побольше об одном из членов этой команды, — сказала она.

На экране появился текст:

ЙОЗЕФ КОШКА, польский исследователь, специалист по востоковедению; археолог на Ближнем Востоке; автор 23 работ в этой области. Обучался в Париже, в Католическом университете, затем в Варшавской семинарии, изучал теологию и польскую литературу в Католическом университете в Люблине, а также в Папском библейском институте в Риме.

— И это все? — спросил я. — Другой информации нет?

Джейн еще несколько минут играла клавишами компьютера, затем мы увидели:

ЙОЗЕФ КОШКА. Родился 24 декабря 1950 г. в Люблине, Польша. Три года в Католическом университете в Париже. В октябре 1973 г. переводится в Католический университет Люблина. Изучает там теологию и получает диплом палеографа. Отличное знание древних языков: древнегреческий, латынь, древнееврейский, арамейский, древнесирийский. В октябре 1976 г. уезжает в Рим и записывается на факультет Библейских наук, а заодно — в Институт востоковедения. Изучает еще семь языков: арабский, грузинский, угаритский, аккадский, шумерский, египетский и хеттский. К концу учебы в Библейском институте владеет тринадцатью древними языками, не считая современных: польского, русского, итальянского, французского, английского и немецкого.

— По-твоему, он свободно унес Серебряный свиток, не сказав никому из бригады? — спросила Джейн.

— Вполне возможно. Но тогда он был знаком с его содержанием.

— Как ты думаешь, он согласится сотрудничать с нами?

— Я считаю, что следует больше узнать о нем и о Серебряном свитке.

Мы припозднились, и я попрощался с Джейн. Я решил вернуться в Кумран, повидаться со своими и рассказать о последних событиях, о печальных событиях, произошедших за эти дни.

Заранее взяв ключи от джипа Джейн, я сел в машину и взялся за руль. Захватил я и револьвер, который мне дал отец, но у моей туники не было карманов. Решение появилось само: я подвесил оружие на льняных нитках, вместе с талисманом, висевшим на молитвенном платке, с которым я никогда не расставался.

Луна освещала землю белым светом, выделяя глубокие трещины в скалах, и указывала путь горным речушкам к морю, в котором с одной стороны отражались Моавийские горы, с другой — заливы Иудейской пустыни.

На полдороге между этими двумя пиками Мертвого моря различалась мергелевая терраса, на которой вырисовывались руины; в скальных стенах пустыни, в выемках, выеденных водой, наши гроты были скрыты от чужих взглядов, к тому же их окружали валуны, спускавшиеся к морю.

В Кумране я отправился в синагогу, размещавшуюся в длинной пещере, в конце пещеры находился зал, служивший местом для собраний Высшего совета. Там уже были Иссахар, Перес и Иов — жрецы Коэны, и Асбель, Ехи и Муппим — левиты, а также Гера, Нааман и Ард — сын Исраэля, во главе с Леви.

Здесь, в этом зале, никогда не говорили раньше самого старшего, или раньше того, кто вошел в общину раньше, чем ты, или раньше того, кого спрашивали. И во время заседаний многочисленных никто не говорил раньше того, кто был их наставником.

Но я был помазанником, я был Мессией. Вот почему у меня было право сесть перед ними в белой одежде на каменную тумбу.

— У меня есть, что сказать многочисленным, — заявил я.

В этот раз речь моя не прерывалась ни выкриками, ни возней, и я все изложил в полнейшей тишине.

— Итак, — начал я, и голос звонко отскакивал от высокого потолка, гуляя по всей пещере. — Вот что я делал, что я видел, будучи в Иерусалиме.

Мой рассказ был подробен. Я поведал об убийстве семьи Ротберг, рассказал о людях, которые меня преследовали и хотели убить, сообщил о новых фактах в убийстве профессора Эриксона и то, что я узнал от своего отца: сокровище Медного свитка ушло из Иудейской пустыни, оно перепрятано, и следы его, может быть, содержатся в Серебряном свитке, хранившемся у самаритян.

Слова мои были встречены молчанием, все еще долго молчали, когда я кончил говорить. Потом встал Леви.

— Нам ли бояться злых духов, наводящих ужас. Да пребудет с нами Бог, непостижимый и всемогущий. Без страха соберись с силами. Не бойся никого, ибо к хаосу устремлены их желания. Никогда не забывай, что ты должен биться, что от тебя исходит мощь, ибо сказано было когда-то: Звезда сияла над дорогой Иакова, скипетр взметнулся над Израилем, и он разбивает вдребезги череп Моава, и опрокидывает всех сынов Сатаны.

Тут встал Асбель, наш интендант. Был он небольшого роста, несуетливый, с лицом цвета бронзы.

— Какая связь между сокровищем Храма и убийством профессора Эриксона? — задал он вопрос.

— Профессор Эриксон разыскивал сокровище Медного свитка. Думаю, поэтому его и убили.

— Считаешь ли ты, что среди нас есть предатель? — спросил простоватый Ард.

И в самом деле, профессора Эриксона убили во владениях наших предков, и это не случайно, потому что он нас искал, он знал, что ессеи избрали своего Мессию. Как он об этом узнал? О Боже, что все это могло значить?

— Все это выяснится. Но чтобы понять, я должен уехать. Мне предстоит длительное путешествие, так как Серебряный свиток находится в Париже.

— Ты хочешь уехать? — изумился Леви.

— Во Францию, в Европу, — ответил я. — Туда, куда потребуется.

— Это невозможно, — ответили левиты Ехи и Муппим.

— Невозможно?

— Ты не можешь уехать отсюда, — сказал Леви. — Твоя миссия — быть с нами, среди нас. Ты не должен подвергаться опасности. Ты сказал, что твой отец считает, что Шимон Делам использует тебя в качестве мишени. Если ты уедешь далеко, кто защитит тебя?

— Я должен уехать, — повторил я. — Так надо. Ради нас всех, ради нашей безопасности.

Встал Гера, председатель Совета.

— Когда в общине возникает проблема, — низким голосом сказал он, — собрание превращается в суд, ты это знаешь. Что касается приговоров, то они отличаются продуманностью и справедливостью. И когда в суде не меньше ста человек, наше решение неотменяемо. Для того, кто совершил серьезные проступки, — это исключение из общины. Исключенный умирает от истощения в страшных мучениях. Ибо, связанный клятвами и обычаями, он не может долго получать пищу других и, мучимый голодом, вынужден есть траву. Для того же, кто хулит слово Законодателя, предусмотрено наказание смертью. Чтобы разрешить тебе уехать и там продолжать свою миссию, нужно собрать суд.

— Ну а теперь, — прервал его Асбель, — время принимать пищу.

И они пригласили меня с собой в большую пещеру, служившую столовой.

Я благословил вино, потом преломил хлеб. Эти жесты, которые я выполнял много раз с тех пор, как жил в Кумране, вдруг показались мне странными. Глаза сотни людей устремились на меня. Они смотрели так, будто своими взглядами старались удержать меня, и я понял, что они не хотели меня отпускать.

Ночью мне не спалось, несмотря на усталость, и я вышел. Муппим и Гера прохаживались возле входа. Вероятно, их поставили, чтобы помешать мне уйти, чтобы я не сбежал.

Не сказав им ни слова, я прошел в Скрипториум. Луна была полная, и я видел, как между камнями промелькнула тень. Я ощущал присутствие Муппима.

На столе лежали пергамента, скребки, все мои принадлежности. Надо писать, подумал я, надо писать, потому что слова жгут меня. Желание сказать что-то — это все, что остается, когда все потеряно. Я посмотрел на пергамент, на котором писал. Это был не тот, об Исайе, который я переписывал, а тот, незаполненный: пергамент моей жизни.

«Тет», девятая буква алфавита, обладает качествами цифры 9 и олицетворяет основание, фундамент всех вещей. Впервые она встречается в Библии со словом «Тов», что значит «хорошо». И «Тет», перемена состояния, является единственной буквой, открытой вверху. Вот почему «Тет» означает убежище, защиту, скопление сил для спасения жизни. Поближе рассматривая «Тет», я заметил, что в ее середине имелась

— «Йод», окруженная опрокинутым

— «Каф», цель которого — защитить ее.

Возле меня было сиденье в виде табурета, сделанное из небольшой деревянной дощечки, поставленной диагонально, а сверху горизонтально лежала еще одна дощечка.

Имитируя «Тет», я приложил ее к скальному выступу в углу, нажал, и передо мной открылась узкая щель, выход наружу.

Я взобрался на табурет, проскользнул в щель и вылез из грота.

Когда я вышел, в ночи меня поджидали десять из многочисленных.

ПЯТЫЙ СВИТОК

СВИТОК ЛЮБВИ

Она предстала передо мной во всем великолепии,

И я ее узнал.

Из цветка лозы вырастает виноградина,

А виноград дает вино, веселящее сердца.

По ровным дорогам шагал я,

Ибо знал ее и был молод.

Я услышал зов души ее и понял его.

Она была той, что напоила меня.

И я благодарен ей,

Я любовался ею,

Я так желал ее,

Но никогда не скрыл лица своего.

Я возжелал ее

До глубины души,

Открыл я дверь,

Дабы постигнуть тайну.

Я очистил себя,

Чтобы в чистоте познать ее,

Чисто и сердце мое,

Ничем не осквернено оно.

Кумранский свиток. «Псевдо-Давидовы псалмы»

Над гротом в лунном свете я разглядел десять членов Совета.

— Что вы здесь делаете? — спросил я, увидев, что они окружают меня. — Разве я не Мессия, не ваш Мессия?

— Мы избрали тебя для выполнения своей миссии, — ответил Леви, — и ты наш Мессия. Но ты должен следовать нашим текстам. Ты наш Мессия, а не царь, ты наш посланец, а не губернатор. Ты наш избранник, но выбираешь не ты!

Круг смыкался вокруг меня, и я ничего не мог поделать. Они посматривали на меня, можно сказать, угрожающе. От отчаяния, в паническом состоянии, я совершил невероятное. Я сделал то, чего не сделал бы ни один Мессия в мире. Я сунул руку под тунику, развязал узелок, которым крепился револьвер, вытащил его и наставил на Леви.

— Не двигаться! Дайте мне пройти!

Они недоверчиво уставились на меня.

— Ну! — приказал я. — Дайте мне пройти!

Они расступились. Не опуская револьвер и не поворачиваясь к ним спиной, я стал пятиться под спасительное прикрытие скал.

Скрывшись таким образом, я побежал в пустыню, над которой разливался рассеянный и беспокоящий свет. Все было завуалировано каким-то тревожным маревом, сквозь которое видны были тени, покачивавшиеся, как фантомы, в тени кустов, камней затаились мелкие ночные животные — скорпионы и змеи — и я боялся, как бы ессеи не бросились в погоню. Было холодно, даже очень, и тело мое дрожало под белой туникой, как высохшее деревце. Запах серы с Мертвого моря был сильнее, чем днем, удушливый, почти пьянящий. Меня окутывало глубокое ночное безмолвие, и я пугался скрипа песка и камней под ногами. Я беспрестанно оборачивался, уверенный, что за мной гонятся; но это были всего лишь гиены, желтые глаза которых я замечал изредка и слышал их пронзительный вой. Вокруг меня была ночь, я продвигался с полузакрытыми глазами, смертельно уставший, почти засыпая на ходу. Покинув свою общину, угрожая им оружием, я шел к неизбежному наказанию.

Что я наделал? Что за приступ насилия овладел мною? Дух мой, пришедший в смятение, никак не мог сконцентрироваться. Я уходил от них все дальше, ноги мои не желали останавливаться, они уносили меня прочь. Я знал меру наказания себе за подобное бегство, дезертирство. Мне были известны законы, применявшиеся к нарушавшим их: к предателям, к вступившим на путь Зла, к тем, кто, считая, что поступает по велению сердца, на самом деле отдается на волю своих дурных наклонностей, к тем, кто впадает в грех, к тем, кто идет по дурной дорожке, к тем, кто вступил в Союз, чтобы сбиться с пути, и к тем, кто никогда не прислушивается к наставлениям праведников. «Да не приблизится к ним никто, ибо они прокляты».

В это мгновение, в холодной ночи Иудейской пустыни, я хотел, чтобы ко мне спустился ангел Уриэль, чтобы он направлял мои ноги, подсказывал лунные циклы, тем самым, ободряя меня. Но не было ничего — ни ангела, ни росы, ни манны. Я был один, один под луной, оступаясь на дюнах, устремив глаза в завесу темноты, пораженный тем, что наделал.

Я был слеп, как перед Тем, кто создал землю с ее недрами, моря с их пучинами, звезды, находящиеся на неизмеримой высоте.

С началом рассвета я наконец-то вышел на иерусалимскую дорогу и добрался до города на армейском грузовике, в котором подремывали солдаты, уставшие после ночной службы.

Из отеля я позвонил отцу и рассказал ему о своих ночных приключениях и о намерении поехать в Париж. К моему большому удивлению, он воспринял это, как и ессеи, он был против поездки.

— Но, — возразил я, — ведь ты сам пришел за мной в пещеры, а теперь мешаешь мне завершить мою миссию.

— Ты хоть соображаешь, чем рискуешь, ведя это расследование за пределами Израиля?

— Еще бы, — ответил я, — но так получилось, что ключ к тайне находится в Серебряном свитке. К тому же — это единственный имеющийся у нас след.

При встрече с Джейн я умолчал о событиях ночи, я решил ехать с ней, продолжать расследование почти против своей воли, против воли ессеев. Однако, действуя импульсивно, я еще не знал, на что способен, не знал, что за скрытая сила, превосходившая силу моей общины, толкала меня на это.

Я глядел на нее, не мог помешать себе глядеть на нее. Ее черные глаза с длинными ресницами зачаровывали меня, меня влекла ее тонкая до прозрачности кожа, влекла, как пергамент, на котором я мог бы запечатлеть золотые буквы. Мне уже виделись слова, которые я разгадывал на ее коже, каждый день я открывал на ней новые тайны.

В Тель-Авиве мы сели на самолет, следующий в Париж, и остановились в отеле у вокзала Сен-Лазар.

Стояла весна. Дул легкий ветерок, и небо было изумительным. Джейн нарядилась в светлые брюки и блузку навыпуск. Я же напялил на себя то, что наспех купил в киосках аэропорта: безрукавку и джинсы, на которых висели талисманы и талит — молитвенный платок, всегда бывшие при мне. Сбрил я и свою ритуальную бородку, так что лицо мое предстало совсем в другом свете — то ли я снял маску, то ли надел ее? Как и у большинства, у меня оказалась квадратная челюсть, впалые щеки, узкие губы.

Мы сняли номера на одном этаже. Был уже поздний вечер, почти ночь. Мы попрощались, и каждый закрыл свою дверь на ключ.

Мне казалось, что за тонкой стенкой я слышу ее дыхание. В моем сознании парили тени ее лица, на моих губах полыхал костер ее губ, на лбу я ощущал ее восхищенный взгляд, душой чувствовал ее сны. Не знаю, как мне удалось не поддаться желанию прийти к ней, так велик был призыв ее имени. Ослабев по эту сторону стенки, я был весь во власти чувства, которое не позволяло мне больше жить, существовать, дышать. В темноте я был ничем. Я бился головой о подушку, стремясь не ослабеть совсем, не умереть. Я окоченел от холода, но лицо мое горело; я всей душой ждал рассвета, дневного света, но они не приходили. И я не видел ничего, мне не удавалось выйти из этого безмолвия, окутывавшего меня своим леденящим покрывалом. Я воображал ее спящей, я представлял, как тихо приближаюсь к ней, проскальзываю под простыни, вливаюсь в ее сны, оказываюсь в ее объятиях, губы мои прижаты к ее губам, руки ощущают биение ее сердца, а мое бьется так, что вот-вот разорвется. И все желания мира концентрировались во мне, жившем без нее аскетом, и я дрожал от нетерпения. Я хотел ее всю, соединиться с ней навечно. Я исчезал в безмолвной нежности, как искорка, песчинка, пылинка на камне. Я исчезал, но для меня во всем мире существовала только она одна.

Утром, как и договорились, мы отправились в посольство Польши, рядом с площадью Инвалидов, где размещался Польский центр археологии и палеографии.

Мы пересекли внутренний двор, куда выходило фасадом роскошное здание, интерьер которого был украшен пышной позолоченной резьбой.

Мы попросили вызвать Йозефа Кошку. Через несколько минут появилась женщина лет сорока, высокая, элегантная, в темном костюме и туфлях на высоких каблуках. У нее было овальное лицо с тонкими чертами и кроваво-красные губы.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Мы хотели бы встретиться с Йозефом Кошкой.

— Очень жаль, но сейчас это невозможно.

— Это очень важно, — настаивала Джейн. — Мы ведем расследование убийства профессора Эриксона.

— Ведете расследование… — задумчиво повторила женщина.

Она окинула меня взглядом. Белые нити талита торчали у меня из-под безрукавки, так как по обычаю их должно быть видно. На голове у меня была черная кипа, не очень заметная, но, кажется, она не укрылась от ее пронизывающего взгляда.

— Передайте ему, что мы находимся здесь в связи с Серебряным свитком, — сказал я.