А потом, сжав ее запястья настолько сильно, что ей стало больно, Отец сказал, что она должна позаботиться о всех их соседях, живущих в пещере на берегах подземной воды. Она не должна подвергать опасности всю их общину ради собственного любопытства; она должна всегда идти только по той дороге, которую оплатила, иначе он сам накажет ее, и ничто из того, что ее создатели вложили в нее, не защитит ее от его гнева.

Тогда в первый раз Отец вошел в сознание Матры не как учитель, а в виде предостережения. Его лицо в этот момент было даже более ужасно, чем ее, и ужас, который он называл смерть, горел в его глазах. Перед ним она была бессильна. Тогда она впервые поняла, что такое страх, и с тех пор всегда шла только оплаченным путем.

И теперь, через шесть лет, рано встающие жители эльфийского квартала знали ее имя и иногда свистели, когда видели ее, торопящуюся по своим делам.

— Матра! Матра! — позвал женский голос за ее спиной, голос дварфа, сюда по глубокому тембру, и, учитывая то, что Матра была на своем пути, скорее всего Гомер, торговка, специализирующаяся на амулетах и бусах.

Матра остановилась и обернулась. Гомер сверкнула улыбкой и поманила ее к себе. Под взглядами с крыш, переулков и всех других мест, где мог притаиться невидимый эскорт, Матра подошла к женщине-дварф. Гомер продавала свои товары из похожего на ящик киоска, который находился на оплаченном пути Матры. Так что смотрящие не будут возражать — как и против того, что она оставит пару керамических осколков шестерке, который еще безусловно появится, делая вид, что участвует в торговле Гомер, прежде чем Матра уйдет из их района.

— Ну, что у тебя есть в мешке? Купила немного кабры, а? — Гомер знала, что Матра не самая разговорчивая девушка в Урике; так что она не хотела терять время на паузы между вопросами. — Значит они уже начали появляться на рынке? Похоже мне самой надо сходить наружу и взять себе несколько. Если мы не заключим сделку, ты и я. Тут слишком много фруктов для тебя одной. Если съешь все, можешь заболеть — даже ты. Но у меня есть кое-что, что тебе понравится намного больше, чем кабра — киноварь!

Мясистые, сильные руки Гомер быстро мелькнули над подносами со множеством мелких и крупных вещиц, лежавших на ее прилавке. Она разжала ладонь и на ней оказалась бусина, размером с сустав большого пальца, и такого же цвета, как ногти Матры. Это зрелище наполнило слюной рот Матры. Она любила кабру, но все ее существо желало эту грубо вырезанную бусину из красной киновари.

— Подумай, не хочешь ли ты ее, милочка, — хихикнула Гомер.

Она опять сомкнула пальцы на бусине, потрясла рукой, подула на нее, как если бы она собиралсь бросить кости в игре на большие ставки, а потом начала открывать пальцы, один за другим. К удивлению Матры бусинка исчезла.

— Но ведь ты хочешь ее, не правда ли?

Матра энергично кивнула. Дварф опять хихикнула. Она поводила рукой взад и вперед перед глазами удивленной Матры, а пором внезапно вновь разжала пальцы. На ладони среди мозолей лежало уже три бусины.

— Я хотела получить с тебя серебряную монету, именно столько они стоят, ты знаешь — особенно так как ты не перепродаешь их — но дай мне две из твоих кабр и я отдам их тебе всего за полдиска.

Матра пошла бы и на намного худшую сделку, лишь бы заполучить эти бусины, но предложение Гомер было идеально. Она вытащила две лишние кабры из своего мешка и пять керамических монет из кошелька. Гомер аккуратно ссыпала бусины в ее руку. Это были совершенно замечательные маленькие вещицы, на двух из них были вырезаны листья и цветы, а на третьей странное животное, которое она никогда не видела раньше. Но на самом деле ее возбуждала сама киноварь. Ее рука начала теплеть, когда красные бусины только коснулись ее.

— Наслаждайся, милочка, — сказала Гомер.

Дварф уравновесила один из крепких фруктов на своем бедре, и резко ударила по нему кулаком. Плод раскрылся, красный сок брызнул на ее тунику; на один удар сердца он выглядел как кровь. Матра не любила кровь и вид крови; это было что-то очень старое и глубокое в ней, за спиралями ее памяти. Внутренний голос приказал ей бежать, она подчинилась, хотя прекрасно знала, что эти капли всего навсего сладкий сок кабры.

Шестерка объявился некоторое время спустя. Это был человек-юноша, гибкий и мускулистый, один из тех типичных хорошо-откормленных бандитов, которые работали на смотрящих рынка. Он остановил ее. В руке у него был обсидиановый нож, челюсть высокомерно выставлена вперед, но он предусмотрительно держался подальше от нее, когда сказал:

— На счастье, Матра, — и протянул руку к ней. — Дай мне немного из того, что ты купила.

Она могла бы заплатить ему столько керамических монет, сколько он захотел, или пойти с ним в грязную дыру, которую он называл своим домом, но отдать ему ее бусины из киновари…

Она постаралась отказать ему как можно более вежливо, но, похоже, молодой бандит на понял ее жеста — а может быть для него существовало только его упрямое желание, на других ему было наплевать.

— Дай мне половину, — потребовал он, — или я все расскажу Мэпу.

Еще один здоровенный человек, Мэп, был местным смотрящим, и его недовольства надо было избежать. Матра подумала о пяти жестоко убитых людях, чьи трупы были найдены перед входом в пещеру шесть лет назад, потом посмотрела на три бусины в правой руке. Это число не могло быть так просто поделено на два. Хотя она и шестерка стояли на перекрестке, Матра чувствовала себя так, как будто ее загнали в угол. Переложив тяжелый мешок и бусины в одну руку, второй она залезла в свой кошелек, привязанный к поясу и достала оттуда одну серебряную монету.

Бандит нахмурился. — Я хочу то, что ты купила у Гомер. Она заключила с тобой особую сделку. Мэп безусловно захочет узнать об этом.

Это была уже угроза, и слишком большая, чтобы Матра могла спокойно это вынести. Она почувствовала себя в ловушке, в ее душе появились гнев и ярость, и блестящие метки на ее плечах начали нагреваться под шалью. По рукам распространилось оцепенение, потом оно спустилось по спине и достигло ног; она не могла двигаться. Метки вокруг ее глаз полыхнули огнем, зрение затуманилось, как будто на ее глаза скользнула полупрозрачная перепонка, предосторожность создателей, чтобы она не пострадала, пока будет себя защищать.

— Эй, эй! Успокойся, не надо так кипятиться, Матра! — запротестовал бандит. — Дай мне монету, и мы в расчете.

Метки Матры по прежнему горели огнем; она все видела как в тумане. Она почувствовала, как серебряную монету выхватили из ее пальцев, потом она услышала тяжелый топот, как если бы бандит удирал со всех ног, но понадобилось еще несколько ударов сердца, прежде чем перепонка на глазах исчезла, ноги и руки расслабились, дыханье успокоилось и она могла идти дальше.

Она не сделала ничего плохого, но Отец будет зол — очень зол. Он может не поверить, что это не было ее ошибкой, даже если посмотрит ей прямо в мысли, так как правда уже отложилась в ее памяти. Страх поднялся из самого дальнего уголка ее сознания и захватил все ее мысли, пока она шла дальше через рыночный лабиринт.

Ее целью была площадь, построенная вокруг широкого круглого фонтана, который ничем не отличался от десятков других фонтанов, разбросанных по всему Урику. Женщины всех рас стирали и полоскали в нем одежду, пока неубывающая вереница мужчин и детей наполняла кувшины для воды из его четырех струй. Старый эльф с искалеченной ногой как всегда мрачно смотрел за порядком, сидя на высоком кресле-каталке с тентом, защищавшем его от лучей уже вставшего темного солнца. Он был местный смотрящий, и эта площадь была всем его районом. Матра не подходила ни к нему, ни к приземистому каменному зданию на северозападном краю площади, пока он не узнавал ее и не манил к себе желтым наконечником своего костыля, который лежал у него на коленях.

Обычно он замечал ее за один удар сердца, после того как она появлялась на краю площади, но сегодня он глядел на небо и на рваную цепочку облаков, которая была слишком высока, чтобы угрожать дождем. Но и когда он опустил голову и приказал своим подручным повернуть кресло, он не подал вид, что узнал ее и не пригласил ее пересечь площадь. Матра испугалась, что можеть быть Мэп или его шестерка побывали здесь раньше нее, а потом испугалась еще чего-то, настолько глубокого, что не смогда дать ему названия — не считая того, что оно было темно и холодно, и поглотило все тепло, которое она получила от бусин киновари, которые по-прежнему сжимала в руке.

Девочка-полуэльф подбежала к ней. Матра опять переложила фрукты и бусины в одну руку, ожидая очередного требования, но ребенок остановился прямо перед ней и передала послание:

— Энторен, — сказала она, называя имя колченогого эльфа, — хочет, чтобы ты знала, что ты первой подошла к колодцу с того момента, как ночная стража в первый раз ударила в колокол. Он хранит мир. Он хочет, чтобы ты запомнила это.

Девочка низко поклонилась и убежала. Матра недоуменно поглядела на Энторена, сидевшего на своем кресле как на троне, который направил свою палку на нее, давая знак, что она может пересечь его маленькой район. Потом старый эльф опять вернулся к своему увлекательному занятию — смотреть на небо. Она тоже невольно подняла глаза, наполовину ожидая, что тучи опустятся и потемнеют, настолько ощутимо оказалось холодное и темное чувство, наполнившее ее сознание. Но облака остались далекими белыми полосками на лазоревом небосклоне.

Матра очень хотела спросить смотрящего, что он имеет в виду, почему сегодня утром он послал ребенка сказать ей то, что всегда было правдой: она всегда первой возвращалась домой, в пещеру, после полуночного колокола. Но спрашивать означало говорить, а говорить со смотрящим было намного страшнее, чем услышать его послание, намного страшнее, чем просто скользнуть мимо фонтана к маленькому каменному зданию с дверью, окованной металлом.

Глаза всех собравшихся на площади глядели ей в спину, когда она открывала дверь. Она немного поколебалась, но потом перешагнула порог и вошла в неосвещенную прихожую, но никто не бросился на нее из темноты и ничто не потекло ей под ноги. Не было ни единого звука — и не единого запаха, как это было тогда, годы назад, когда пять трупов лежали здесь как пример неподчинения смотрящим. У рожденного народа есть поговорка: тихо как в могиле.

Матра никогда не видел могилу, но там не могло быть тише, чем в этой прихожей без окон, откуда каменная лестница вела под землю. Она вошла внутрь и захлопнула дверь за собой.

Отец говорил, что у нее глаза человека, имея в виду, что она почти ничего не видит в темноте, но она так хорошо знала путь из прихожей в пещеру, что даже не нуждалась в одном из тех факелов, которые лежали около двери. Она постояла какое-то время наверху, подняла край своей маски и сунула одну из бусинок себе в рот. Ее узкие челюсти, так плохо приспособленные для обычной речи, были достаточно сильны, чтобы одним махом раздробить ее на части. Потом ее длинный язык быстро перебросил осколки в заднюю часть рта, где они начали рассасываться, вместе с ее недовольством и плохим настроением.

Мерцающая занавесь сине-зеленого цвета, отличительный признак охранного заклинания самого Короля-Льва, освещала верх лестницы, где при свете факелов можно было бы видеть вход в проход настолько высокий, что в него мог пройти не сгибаясь взрослый эльф. Темплары с их медальонами могли совершенно безопасно проходить через свет. Любой другой умер бы мгновенно. У жителей подземелья был другой путь, который наверняка был известен как смотрящим с рынка, так и одетым в желтое темпларам Урика. Используя границу заклинания Хаману как ориентир, Матра отошла на шаг в сторону, потом еще раз и еще, и ощутила под рукой вход в проход, который не мог осветить никакой факел, и никакой дварф или эльф не заметили бы. Десять перекошенных ступенек вниз, поворот, проход, опять поворот, еще один проход. Матра отправила в рот еще одну бусину, и совершенно спокойно и уверенно продолжала свой спуск вниз, без всякого света. Слабый запах угля и сгоревшего мяса повис в воздухе, немного необычно, но самые разные проишествия случались в темноте рядом с водой. Люди могли на мгновение стать беспечными и лампа опрокидывалась, бывало и так, что огонь убегал из печи. Мика таким образом лишился своей семьи, но Отец всегда был настороже и страх Мантры не вернулся.

До тех пор, пока она не повернула в последний раз и не очутилась в галерее над водой.

Отсюда она должна была увидеть весь поселок: тридцать хижин и усадьб, тридцать печей, горящих в вечной ночи пещеры. Но сейчас была только россыпь огней, и это были дикие огни, ни один из них не был огнем печки. Запах горелого наполнил весь воздух; Матра ощущала его через маску; чувствовала на коже и под шалью. Все было тихо, слушался только треск горящих огней. Не было ни смеха, ни веселых детских криков, ни обычной суматохи, которая обычно приветствововала ее уши.

— Отец? — прошептала Матра. — Мика?

Она бросилась бежать, но не сделала и десяти шагов, как запнулась и тяжело упала на колени. Кабры полетели в сторону. Она была не единственная среди жителей пещеры, кто не видел в полной темноте. Большинство из жителей поселка имели человеческие глаза. За загромождение дороги полагалось наказание, когда Отец и другие старейшины найдут того, кто это сделал.

Руки Матры коснулись чего-то круглого, и это был не плод кабры. Это были волосы…голова…безжизненное тело. С ее ладоней капала кровь, когда она отдернула их назад.

— Отец! Отец!

Она не могла бежать. На галерее были и другие тела.

Тела были везде, все безжизненные и в крови.

— Отец!

Матра дохромала до конца галереи к первой из усадьб, где пламя пожирало остатки костяной хижины, вроде ее собственной, и человеческая женщина, которую она узнала, лежала на спине, глядя вверх остановившимся взглядом.

— Далия!

Далия никогда не понимала запинающуюся речь Матры, но она не моргнула, услышав звук речи. Далия вообще не двигалась. Далия была безжизненна, как и все остальные, и внезапно Матра поняла, что она никак не может наполнить легкими воздух, хотя дышала очень тяжело. Ее метки опять стали наливаться теплом, защитная перепонка опустилась на уголки глаз.

— Нет! — выдохнула она, приказывая своему телу остановиться, как если бы оно принадлежало кому-нибудь другому.

Она не могла себе позволить лишиться зрения. Она должна видеть. Она должна найти Отца, но она не могла идти, и, сотрясаясь всем телом, поползла по хорошо знакомым дорожкам к еще одной горящей хижине.

В нескольких шагах от разрушенного горящего дома она сумела встать на колени. Создатели дали ей человеческие глаза, чтобы она могла различать, где свет, а где темнота, но они не дали ей человеческую способность плакать, как делают люди и другие мыслящие расы. Раньше это не было неудобством, но теперь — глядя на тело Мики, наполовину сожранное огнем, и его лицо, разрубленное ударом, прошедшим от макушки через правый глаз, нос и щеку, прежде чем закончиться на горле, Матра смогла только издать печальный негромкий шум, глубоко в горле. Звуки ранили сильнее, чем любые щипки, к которым она привыкла в резиденциях высших темпларов.

Но создатели сделали Матру сильной. Она встала на ноги и обошла тело Мики. Отец лежал в нескольких шагах дальше. Его тело не было тронуто огнем: на его голову обрушилась дубина, череп был раздроблен. Матра не могла видеть его лицо — оно было все в крови. Она опять встала на колени, осторожно просунула под него свои узкие руки и легко подняла его в воздух. Потом она перенесла его на берег, положила рядом с водой и смыла кровь его лица.

Звуки горя все еще рождались в основании горла Матры. Что-то невидимое, но острое цапнуло ее за сердце. Печаль, это печаль, сказала она себе, вспомни, как сверкали щеки Мики в ту ночь, когда умерла вся его семья. Печаль, холод и мрак. Смерть, внезапно поняла она, она здесь, более настоящая, чем все остальное, что было вокруг. Согнувшись, скрючившись с телом Отца в руках, Матра уставилась в темноту, ожидая что Смерть появится и возьмет ее.

Смерть была пещере, прямо сейчас. Она могла ощущать ее. Смерть возьмет и ее, как всех; она не в состоянии сопротивляться. Но когда она опустила тело Отца на каменный берег, он открыл оставшийся глаз.

МатраЕго голос звучал у ней голове, его губы не двигались.

— Отец? Отец — что произошло? Мика…Ты… Отец, скажи мне — Что я должна сделать?

Ты должна бежать, Матра. Они вернутся, их много, они возьмут верх даже над тобой-Кто? Почему? Ты никогда не делал ничего плохого, Отец; это не должно было случиться. Ты никогда не делал ничего плохого.

Не надо делать что-нибудь плохое, чтобы начались убийства, объяснил отец, терпеливый к ее новизне в этом мире даже сейчас.

— Убийство, — Матра почувствовала это слово в своих мыслях, потом произнесла его своим странным, плохо подходящим для слов языком. Это не было новым словом, но оно приобрело новый смысл. — Тебя убили, Отец?

Да.

— Тогда и я убью. Я убью тех, кто убил тебя. Я отвечу плохим на плохое, и все опять станет правильным.

Матра почувствовала печаль Отца. Он накажет ее, подумала она, как он наказал ее, когда она оставила себе черную шаль. Она знала, что плохое нельзя сделать правильным — она узнала об этом, глядя в зеркала высших темпларов.

Отец удивил ее. У тебя есть могущественные покровители, Матра. Они помогут тебе. Это не должно произойти опять. Ты должна позаботиться об этом.

И Отец сделал так, что в ее сознание появилось изображение, последнее, что он видел в своей жизни: дубина с каменным наконечником, опускающаяся рука и обезображенное шрамами лицо с дикими, безумными глазами за ней. После этого не было ничего, но и этой картины было достаточно.

На один удар серца ей показалось, что она никогда не видела это лицо, но рассмотрев в своем сознании изображение более пристально, Матра увидела отчетливо различимые черты халфлинга, скорее старого, чем молодого. Из области шрамов выходила одна единственная черная линия. Она дважды поварачивала и опять исчезала среди складок кожи и шрамов. Этого было вполне достаточно, особенно вместе со злыми глазами. Она знала его. — Какзим, — прошептала она, встала и пошла прочь, не бросив назад даже прощального взгляда.