ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

К воротам дворца подошел старик в овчинном тулупе. За спиной котомка, в руках посох. Под тулупом – пховская вышитая рубаха. Он весь был покрыт серой дорожной пылью. Седые волосы ниспадали на плечи, борода закрывала грудь. Старик с трудом волочил ноги, согнувшись в три погибели, он опирался на посох и часто отдыхал.

Остановившись у ворот, старец присел на камень, он тяжело дышал.

– Тебе что, дед? – приблизился к нему стражник.

– Царя жду… – коротко ответил старик.

– Царя нет во дворце, и сегодня он не будет оделять нищих.

– Я не за милостыней. Я пришел судить царя, – ответил старик и поднял сверкающие огнем глаза на изумленного неожиданным ответом стражника.

Стражник отошел. Он направился к начальнику дворцовой стражи и передал ему слова чудного старца. Начальник подошел к старику.

– Ты что, дед, царя бранишь? Разве не знаешь, что за оскорбление государя наказывают всякого на земле грузинской?

– Я пришел не царя бранить, а судить воспитанника своего, – спокойно ответил старик, берясь за посох.

Стражники не удивились словам старика: странствующие дервиши и монахи обычно называли себя отцами и наставниками царей и всего народа и брались судить не только царей, но и всех потомков Адама на земле.

– Отойди от ворот. Нельзя сидеть вблизи дворца! – приказал начальник стражи.

Старик встал, опираясь на посох, и отошел от ворот, сел прямо на землю, отпил воды из кувшина, извлек из котомки краюху хлеба и неспешно принялся за еду.

Три раза сменилась стража у ворот дворца. Старик сидел на том же месте и всем давал один и тот же ответ:

– Не за милостыней пришел я, а пришел судить царя, воспитанника моего.

Наконец слова эти дошли до слуха Георгия, и он пожелал выслушать странного пришельца.

Царь вышел из ворот дворца вместе с Лилэ, впереди бежал маленький Давид.

Старик окинул взглядом царя и его немногочисленную свиту. Полузакрытые в дремоте глаза его вдруг странно засверкали, когда он увидел Лилэ. Минуту он с восхищением смотрел на нее. Им чуть было не овладело раскаяние: зачем он пришел обличать царя? Он готов был схватить свою котомку и бежать отсюда.

Но, видимо преодолев сомнения, он отвел глаза от красавицы, нахмурился и, склонив голову, ожидал приближения Лаши.

– Благослови, отец, царевича, благослови! – обратилась к нему Лилэ, и голос ее прозвучал в ушах старца, как пение сказочной сирены.

Словно покрытый золой, чуть тлевший жаром уголек вспыхнул в душе старика от звука этого голоса, и он невольно размяк.

– Да благославит бог царевича, да пошлет ему здоровье и силу! бодрым голосом проговорил старик и перекрестил мальчика, с удивлением взиравшего на него.

Голос старика показался царю знакомым. Под тулупом он разглядел пховскую рубаху. Но все же он не узнавал странника.

– Так ты говоришь, что пришел судить меня? Разве ты мой наставник? спросил Георгий и ближе подошел к старику.

– Время изменило мое лицо, но душа моя осталась прежней. Я узнаю лик твой, но не узнаю души! – сурово преизнес старик.

– Чалхия… Чалхия Пховец! – прошептал Лаша, и радостная улыбка тронула его печальное лицо.

– Узнал меня… Да, я Чалхия Пховец, твой старый наставник. Но я не узнаю своего питомца Лашу. Он склонился ко злу, и я хочу говорить с ним. Хочу говорить и с матерью сына твоего, рассудить дела твои, – сказал Пховец.

– Входи, отец, поведем беседу в покоях… – Лаша почтительно пропустил вперед старика в засаленном тулупе с дорожным посохом в руках. Ты очень изменился, учитель, старость рано наложила свою печать на тебя! первым нарушил молчание Лаша, когда они вместе с Лилэ уединились в малом зале.

– Распадается плоть наша, но дух, творящий добро, остается в веках нетленным и юным. Блажен тот, кто печется о бессмертии души… Но ты отверг служение духу, покорился плоти, предался вину и бесчинству, ты алчешь нечистых наслаждений, из-за них лишился разума.

Пховец повысил голос и вскочил с места, глаза его метали гневные искры. Он ястребом кружил вокруг обомлевших Лилэ и Лаши.

– В чем же грех мой, учитель? Я не изменился, но вижу, что очень изменился ты, ибо в юности моей, когда я был твоим питомцем, ты обучал меня иному… – неуверенно проговорил Лаша.

– Мало внимать речам наставника, следует вникать в их смысл! Я говорю с тобой как с мужем государственным: ты закрыл уши свои для мудрых речей. Так слушай же притчу и дай мне такой же правдивый ответ, какой дал царь Давид пророку Нафану.

В одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую растил он и холил наравне с детьми своими, вместе кормил их, вместе поил. И пришел к богатому человеку странник.

Богатый пожалел заколоть овцу или вола из стада своего гостю на обед, а отобрал у бедняка овцу.

Чалхия умолк и пристально поглядел на царя.

– Суди, государь, чего заслуживает богач, так поступивший? – спросил он.

– Поистине достоин смерти человек, поступивший подобным образом, – в справедливом возмущении произнес царь. – Он должен в семикратном размере возместить стоимость овцы бедняку.

– Но ведь ты сам и есть богач, так поступивший! – раскрыл смысл притчи Пховец. – Ты отнял венчанную жену у своего слуги Лухуми, а потом еще бросил его в темницу и таким образом совершил зло.

Царь растерянно глядел на Чалхию.

– Ты не убоялся бога, – продолжал Пховец, – а он накажет тебя, как царя Давида: ведь он ниспослал кару на дом его, отнял у него жену и умертвил сына.

– Не дай господи! – вскричала Лилэ и бросилась в ноги старику. Пусть господь наказывает нас обоих за грехи наши, а лучше – одну меня, ибо я согрешила больше всех… Только помолись, пастырь, владыке нашему, чтобы миновала кара нашего первенца, нашего безгрешного агнца, чтобы не коснулась царевича десница карающая… – обливаясь слезами, молила Лилэ, обнимая запыленные ноги непреклонного старца, воздевая к нему дрожащие руки.

– Разве ты не учил меня, наставник, во времена моей юности, что любовь возвышает? – обратился царь к Чалхии.

Пховец смутился, он не находил ответа на упрек Лаши. Поднявшись, он помог встать Лилэ, прошелся по залу и лишь потом поднял глаза на Лашу.

– Я учил тебя чистой любви, ставил тебе в пример возвышенный союз душ, а не прелюбодеяние и грех, – начал он.

– Моя любовь к Лилэ не прелюбодеяние, – прервал его царь. – Это любовь чистая, влечение родственных душ, стремящихся вновь слиться воедино, как говорил мне ты, учитель!

– Но ведь эта женщина – жена другого, а для тебя всего лишь наложница! – сурово сказал Пховец.

– Нет, учитель, она жена моя на веки вечные: я бы обвенчался с ней, если бы католикос и визири дали свое согласие.

– Церковь не может дать развода для того, чтобы освятить прелюбодеяние, – чуть слышно проговорил Пховец, покачал головой и, удержав вздох, просто, на мирском языке, обратился к царю: – И надо же было тебе, несчастному, полюбить жену слуги твоего!

– Разве любовь умеет рассуждать! Разве не ты сам говорил мне, что слепы глаза влюбленных и глухи их уши?

– И простому человеку негоже поступать так, как поступил ты. А ты царь и отец всем нам, ты не волен следовать за своим сердцем и желаниями…

– Верно, я царь, но я такой же человек, как и все, и желания сердца моего подобны желаниям всех людей.

– Царь не смеет поступать необдуманно, за ним идет вся страна, и он должен выбирать только правильный путь…

– Но чем же тогда царь возвышен над другими, если те, кто ниже его, имеют право поступать так, как велит им сердце?

– Цари не принадлежат себе. Государь – отец и слуга народа. Он до последних дней своих должен печься о благосостоянии отечества, пренебрегая своими желаниями, обуздывая свои страсти. Когда государь поступает иначе, смута и волнения охватывают страну, и он не сможет успокоить ее, ибо волнения и смута посеяны им самим.

Лаша молчал.

– А разве ты не дурно поступил со своим верным слугой Лухуми? неожиданно спросил Пховец.

– Дурно, отец! – ответил Лаша.

– Если ты желаешь, чтобы при твоем дворе и в твоем царстве был мир, отдай жену мужу ее.

Лилэ подняла голову и испуганно посмотрела на Пховца, потом перевела взгляд на Лашу.

– Я не в силах расстаться с моей возлюбленной супругой, с матерью моего сына, – решительно молвил царь, обнял Лилэ за плечи и привлек к себе.

Пховец бросил испытующий взгляд на них. Вот чета, пребывающая в постоянном страхе быть разлученной. Оба они юны и прекрасны, они словно созданы друг для друга. Но их свел грех, – подумал он и отвел глаза.

– Я бы давно расстался с ней, если бы мог… – добавил царь и, как ребенка, прижал к груди дрожащую Лилэ.

– Без жертв, государь, не бывает любви – ни к женщине, ни к богу, ни к высокому делу. Ты должен или пожертвовать престолом ради любви и благочестиво служить только велению своего сердца, или отказаться от любви во имя служения своему народу.

– Но как я могу поступиться тем или этим? – грустно покачал головой Георгий.

– Тогда в Грузии не утихнет смута, против тебя встанут князья, и народ отвернется от трона, не захочет иметь тебя царем.

– Что же, пусть поступают, как хотят, если не желают считаться с единственным и заветным желанием царя, помазанника божия!

– Это твое последнее слово? – мрачно спросил Пховец.

– Последнее, но не первое, ибо многие визири, князья и вельможи приходили ко мне. И католикос и епископы требовали от меня того же. Думаю, что и ты, учитель, прислан ко мне с тем же от вельмож Грузии.

– Послан я не вельможами, а самим народом. Меня прислали пховцы, жители наших гор, слуги Лашарской святыни, соплеменники твоего бывшего телохранителя Мигриаули. Если ты не вернешь ему жену, все горцы отступятся от престола твоего и будут бороться вместе с Лухуми.

Лаша, подумав, решительно поднял голову.

– И тогда я не расстанусь с Лилэ, если даже против меня восстанут все семь владетельных княжеств Грузии, чтобы свергнуть меня с престола.

– Тогда и меня, твоего наставника, считай врагом своим! Я буду бороться против тебя мечом и словом вместе с народом моим…

– Поступай, как знаешь… – спокойно ответил Лаша Чалхии, гневно глядевшему ему в глаза.

– Ответишь перед богом, когда обрушится на тебя и на сына твоего беда, как на сына Давидова! – Старик, взяв свою котомку и посох, не оглядываясь назад, широким шагом вышел из царских покоев.

Возбужденный Чалхия шел быстро и решительно. Но постепенно он зашагал медленнее, гнев его стихал, к нему возвращалось присущее ему спокойствие.

Он стал восстанавливать в памяти беседу с царем во всех подробностях. На миг он сам себе показался невежественным, грубым аскетом, никогда никого не любившим и ничего не ведающим о чистом, возвышенном союзе двух существ.

Сердцем он хотел даже оправдать своего воспитанника и обвинить себя. Ведь это он обучал Лашу в отрочестве свободе суждений, рассказывал о божественном происхождении земной любви, о вечном влечении друг к другу родственных душ, о любви всемогущей и непреложной, как жизнь и смерть.

Шел Чалхия и думал, что у него не достаточно ни физических, ни духовных сил бороться против царя, охваченного столь великой любовью.

Спускалась ночь. Первая мысль Лилэ, объятой страхом после проклятий старика, его притчи и упоминания о божьей каре, была о сыне.

Мальчика тотчас привели к ней. Она схватила его на руки и прижалась к нему: щечка ребенка показалась ей горячей.

– Ничего, ничего! Набегался царевич, разгорячился, – успокоили ее няньки и мамки.

Они увели мальчика спать.

Царь не говорил Лилэ о решении, принятом дарбази, но она и без него знала обо всем.

После встречи с Чалхией она еще яснее видела опасность, подстерегавшую ее счастье. Тревога за будущее и за судьбу сына, наследника престола, росла в ее душе.

Пропасть между царем и князьями казалась ей теперь еще глубже. А отныне возникла пропасть не только между царем и вельможами, но между ним и народом. И пропасть эта грозила поглотить не только счастье царя, но угрожала гибелью всей стране.

Лилэ лежала, не смыкая глаз, и думала, как спасти сына и царя. Она решила было открыть свое происхождение, поскольку дарбази был против женитьбы царя на простолюдинке. Но, задумавшись, она отвергла это решение. Ведь она последний отпрыск рода, враждовавшего с царями. Всех родичей ее обвинили в измене. Царские вельможи сами расправились с ее дядьями и двоюродными братьями. Владения и все имущество рода Лилэ они поделили между собой. Могли ли они примириться с тем, что она, дочь мятежного эристави, станет царицей Грузии и сын ее наследует престол.

Теперь уже Лилэ проклинала царский двор со всеми вельможами и визирями! Сколько горя и унижений перенесла она в этом дворце, столь любимом Багратидами! Насколько счастливее могла бы она жить вдали от него! Теперь она с радостью отдала бы золотой трон царицы за крестьянскую треногую скамью. Ей хотелось уйти подальше от двора, средоточия вражды между родовитыми князьями, от гнезда сплетен и зависти; не чувствовать надменного взгляда царевны Русудан, высокомерия ее приближенных; скрыться подальше от их злословия.

Лилэ вспомнила о своей прежней жизни. Чего недоставало ей в доме Лухуми? Разве не завидна была ее участь? Но сердце человеческое и впрямь сосуд бездонный. Она не захотела жить спокойной безмятежной жизнью жены воина, награжденного царской милостью, кинулась в водоворот нескончаемых треволнений.

Разве Лухуми был плохим мужем? У него были и слава, и богатство, и мужество. Как беззаветно он любил ее! Все, кто жил в доме Мигриаули, обожали ее, предупреждали каждое ее желание! А ей зачем-то понадобился царский дворец и трон царицы, которым ее все попрекают… Лилэ вспомнила свою несчастную многострадальную мать, всю жизнь мечтавшую о царском троне для дочери. И впервые, задумавшись о своей судьбе, дочь с укором обратилась к памяти матери. Мать постоянно нашептывала Лилэ о том, что она должна увидеть царя и навсегда соединиться с ним.

Пусть Лухуми вернулся с Гандзинской битвы изуродованным, обезображенным, но ведь увечья эти он получил, служа своему отечеству.

Разве другая женщина не гордилась бы перед всем светом отвагой своего мужа, разве он не стал бы в ее глазах еще желаннее и дороже? Да и ей он казался таким в ту ночь, когда она безмятежно дремала на его могучей груди: она считала себя счастливой. Но увы, как раз та ночь и была началом гибели Лилэ и Лухуми. Точно сам нечистый внушил тогда Лилэ эту мысль пригласить в гости царя.

А дальше? Ее втянуло в водоворот, из которого она уже не могла выплыть. Да она и не хотела этого. Любовь к царю одурманила ее. С тех пор как она познала любовь Лаши, она не принадлежала себе, весь смысл ее жизни сосредоточился в этом чувстве… Отказаться от него было труднее, чем от самой жизни.

Лилэ уже раскаивалась в том, что поддалась искушению, уже терзалась при мысли о том, какое несчастье она причинила Лухуми. Но мысль об искуплении греха была свыше ее сил: она не могла представить себе, как она уйдет от Лаши и вернется к Лухуми. Главное в ее жизни – неразлучно быть с Лашой, пусть он даже будет не царь, а нищий. Ее не влекли больше ни блеск придворной жизни, ни царские почести.

Она без колебания взяла бы в руки нищенскую суму и клюку и пошла бы хоть на край света собирать милостыню, только бы Лаша был с нею.

Даже нищей, попрошайкой, мнилось Лилэ, она могла бы быть счастлива со своим мужем и сыном. Никто бы не стал завидовать ее бедности, не оскорблял бы ее и ребенка: не называл ее наложницей, а Датуну ублюдком.

Но тут же ход мыслей Лилэ изменился. Конечно, она-то могла быть счастливой, но Лаша? Разве царь сумеет, разве он захочет отказаться от трона и короны, покинуть дворец, жить как простой крестьянин или хотя бы как простой, незнатный азнаури? Он избалован роскошью и негой – неужели он, потеряв величие и лишившись почестей, сможет ограничиться только ее любовью? Нет, конечно, нет!

Ну, а если даже и сможет? Ведь он царь – у него богатство, власть, почет, слава – и вдруг с высоты этого величия низвергнуть его на дно жизни, окунуть в грязь и нищету. Царская власть дарует неисчислимые блага – перевесит ли ее любовь эти блага? Так ли уж она дорога царю? Да имеет ли Лилэ право лишать Георгия царского престола? Его и сына-царевича?

Завещание отца, клятва матери – все разом возникло в ее памяти; мечта о бедной, скромной жизни вдали от шумного дворца исчезла. Да и как можно противиться воле родителей? Пусть ее не признают царицей, лишь бы сына не лишили прав на грузинский престол, лишь бы Лаша и его сын царствовали счастливо!

Но оставят ли в живых незаконнорожденного царевича враги Лилэ и Лаши? А если они обрекут на смерть сына наложницы? Отравят его? Убьют?

– А-ах! – вскрикнула Лилэ и вскочила с постели.

– Что с тобой, Лилэ? – проснулся Лаша.

– Ничего, милый! Просто приснился сон дурной… – солгала она, спустилась с кровати, сунула ноги в шитые золотом туфли и направилась к двери. – Погляжу на мальчика. Сейчас вернусь. Спи, любимый… – ласково проговорила она и вышла из комнаты.

Лилэ все не возвращалась. Царь накинул халат и, встревоженный, направился вслед за Лилэ.

Осторожно приоткрыв дверь в спальню царевича, он замер на пороге. Вокруг кроватки ребенка суетились мамки. Мальчик тяжело дышал, лицо его пылало в жару, из-за полуприкрытых век блестели воспаленные глаза.

У изголовья сидела Лилэ и прикладывала ко лбу и вискам сына мокрое полотенце. Около нее стояла няня и держала в руках чашу с водой.

Мальчик на миг повернулся к отцу. Он попытался улыбнуться, но лицо его болезненно сморщилось и приступ мучительной рвоты сотряс его хрупкое тельце.

Няня и мамка бросились на помощь: одна обтирала царевичу губы, другая суетилась у постели.

– Помогите! – вскрикнула Лилэ, приподнимая головку больного.

Лаша беспомощно склонился к сыну, испуганно заглядывал ему в глаза, искал в тусклом взоре надежду и утешение.

– Датуна, сынок, Датуна… – шептал он растерянно, касаясь пальцами его мягких темных волос.

– Убили моего сына, отравили! – рыдала Лилэ, падая на колени перед постелью царевича.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Прошло два дня, и рвота у царевича прекратилась. Лекари уверяли, что мальчик не отравлен, но определить характер недуга не могли. От снадобий никакого облегчения не наступало. На третий день жар снова поднялся. Мальчик лежал горячий, словно раскаленное тонэ, во рту у него пересыхало, в глазах появился болезненный блеск. Ночью у него начались судороги казалось, сейчас наступит конец.

Распустив волосы и павши ниц перед распятием, Лилэ молилась о спасении сына…

На миг подняв голову, она взглянула на изнуренное личико ребенка. Она перевела залитый слезами взор на Лашу, который, окаменев, стоял у кроватки и смотрел на сына остановившимися бессмысленными глазами. Лилэ схватила его за руку, притянула к себе.

– Молись, Лаша! Проси господа помиловать нас… Тебя он услышит… Ты помазанник божий, твой род от царя Давида… Моли его не погубить первенца нашего, не карать столь сурово за грехи наши… – шептала Лилэ, снова обратив залитое слезами лицо к распятию.

Протянув руки к иконе, молился Лаша. Не зная, на что надеяться, он хотел верить в христианского бога и в его милосердие.

В комнату проник перезвон церковных колоколов. Звонили все колокола, большие и малые. В церквах служили молебен о спасении маленького царевича.

Лаше казалось, что далекий колокольный звон проливает мир в его душу, возносит его над земными треволнениями.

У окна грустно стояли Гварам Маргвели и Турман Торели. Вдруг Гварам что-то шепнул Турману и вышел из покоев.

Скоро он вернулся в сопровождении дворцового священника и дьякона. Священник размахивал на ходу кадилом. Запах ладана заполнил комнату. Окропив царевича святой водой, священник причастил его святых даров.

Когда был окончен обряд причастия, он взял из рук дьякона книгу в богатом переплете.

– Вот, государь, Книга царств. Государыня просила! – пробормотал он и положил книгу на стол. Затем осенил крестом комнату, отошел в угол и тихо зашептал молитву.

Лаша невольно кинул взгляд на богатую чеканку переплета: на нем был изображен коленопреклоненный царь Давид. Он играл на лире и пел псалмы. Позади иудейского царя возвышалась отвесная скала. На вершине ее стояло одинокое дерево с пышной кроной. Укрывавшиеся в ветвях райские птицы внимали песнопениям пророка.

Плененные псалмами Давида, в полете своем застыли в облаках ангелы; птицы изогнули шейки; газели, навострив уши, остановились над пропастью; тигр, застигнутый песней, замер в прыжке; цветок склонил головку над ручьем. Все обратились в слух и, затаив дыхание, как заколдованные слушали царя Давида.

Художник с неповторимым мастерством вычеканил все это по золоту, придав драгоценному металлу удивительную выразительность.

Лаша сразу же признал работу Бека Опизари, и рука его потянулась за книгой.

Он раскрыл ее там, где была заложена широкая шелковая тесьма. Прекрасные миниатюры украшали каждую страницу книги.

Внимание Лаши привлекла заглавная буква «Д»: художник мастерски соединил двух павлинов, их высокие шеи перевились, коготки крепко сцепились с коготками. Шеи и грудки у них были написаны голубой краской, а крылья и лапки – желтой с вкрапленными красными точками. По черному фону павлиньих хвостов шли желтые разводы с синими кругами.

Георгий долго смотрел как зачарованный на работу художника, восхищенный его терпением, выдумкой, чувством цвета и умением сочетать краски.

Но вот Георгий приступил к чтению:

На миг царь поднял голову. Перед его глазами возник образ седовласого старца. Вот, оказывается, откуда взял свою притчу Чалхия Пховец, пришедший наставить царя на путь истины.

– Читай громче, государь, дай мне тоже послушать, – попросила Лилэ.

Царь вновь повторил прочитанное. Лилэ, бледнея, слушала его, не отрывая глаз от больного сына.

Лаша прервал чтение. Он вспомнил дворец Давида Строителя, разрушенный землетрясением, поврежденную фреску, по которой прошла трещина, вспомнил Лухуми. "Грешен, господи, грешен", – прошептал он, перекрестился и взглянул на сына. Мальчик лежал без движения и тяжело дышал. Лаша не знал, как он мог читать в эти тяжелые для него минуты, но нечто такое, что было сильнее его, заставляло его читать дальше.

Лаша вздрогнул, волосы, казалось, зашевелились на голове его. Он вздохнул тяжело и снова обратился к красиво выведенным строкам:

– Отврати, господи, не карай! – вскричала Лилэ и, рыдая, упала перед иконой.

У Лаши покатились слезы из глаз, он закрыл книгу.

– Неужели господь убьет моего сына за мои грехи… Владыка животворящий, не допускай этого… – шептал Лаша, не отрывая взгляда от больного.

– Всемогущий боже и ты, святой Георгий Лашарский! – произнесла Лилэ. – К тебе взываю, о покровитель горцев, заступник от врагов наших. Богатырь и воин непобедимый, предводитель неисчислимой рати, к тебе мы взываем, тебе молимся, рабы твои. Воззри на сына нашего, излечи его от хвори и облегчи боль его. Даю тебе обет, если ты уврачуешь и исцелишь его, я поднимусь на гору Лашарскую, поклонюсь святому образу твоему и принесу тебе в жертву сто коров и тысячу овец… Только спаси моего Давида!

Лилэ трижды перекрестилась, потом сняла с платья пояс, накинула его себе на шею, как вервие, а другой конец протянула Лаше. Тот послушно исполнил ее волю. Семь кругов обошли они на коленях вокруг кровати больного ребенка, вознося молитвы Лашарской святыне.

Как ведомый на заклание ягненок, следовал царь за Лилэ, охваченный горем. Он был жалок в своей покорности. Когда обряд был закончен, Лаша снял с шеи пояс. Усталый, он прилег на тахту.

Лилэ снова опустилась на колени перед распятием. Долго молилась и наконец, обессиленная борьбой отчаяния с надеждой, встала и огляделась.

Лекарь спал глубоким сном. Лаша тоже уснул над раскрытой книгой. Торели и Маргвели не было в опочивальне.