ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Лаша был потрясен, увидев своего телохранителя, оправившегося от ран. От лба Лухуми к подбородку через всю щеку пролегала багрово-сизая борозда. Вместо правого глаза зиял провал. Это придавало и без того суровому лицу Мигриаули какое-то таинственное и мрачное выражение.

Царь с трудом заставил себя улыбнуться своему телохранителю, спасшему ему жизнь и так нещадно обезображенному. Георгий хотел сказать что-нибудь ободряющее, теплое, однако язык не повиновался: смешанное чувство жалости, стыда, чуть ли не страха охватило его. Он снова взглянул на Лухуми и тотчас отвел глаза, не в силах выдержать вида этой страшной маски.

Стояло лето. Царский двор находился в местности Кола. Царь охотился в дремучих лесах этого благодатного края и время от времени принимал правителей зависимых княжеств и царств, являвшихся к нему с дарами. Гостил у него и хлатский мелик, прибывший с данью и подношениями. После него приехал Тогрулшах, сельджукский правитель Арзрума.

Потомок могущественных когда-то султанов, а ныне данник грузинского царя, магометанин Тогрулшах ехал под знаменем, древко которого украшал святой крест господний, а сам он, сын Килы и Арслана, был одет в халат, пожалованный ему грузинским царем.

Долгие старания Тогрулшаха высвободить свою страну из-под зависимости Грузии остались тщетными: и тогда он решил совсем покориться, чтобы с помощью сильной Грузии сохранить за собой престол и защитить Арзрум от многочисленных вражеских нашествий.

Тогрулшах был наслышан о красоте царевны Русудан, сестры Георгия, видел и портреты ее, и теперь он приехал поглядеть на нее. Правитель Арзрума задумал женить сына своего Могас-эд-Дина на Русудан, чтобы породниться с грузинским царствующим домом.

Едва успел царь проводить Тогрулшаха, как в Колу тайно прибыл трапезундский кесарь Алексей Комнин с небольшой свитой. Царь выехал навстречу Комнину, обнял его и по-братски расцеловал.

Комнин торжественно поздоровался с царской свитой. Однако, когда он очутился лицом к лицу с Лухуми, крайнее смущение охватило его и он отступил назад. Потом резко повернувшись, он вскочил на коня и до самой царской резиденции ехал рядом с Георгием.

Комнин, хоть и пытался сохранить внешний блеск, выглядел уже не так, как в свой прежний приезд. Все надежды на восстановление прежнего величия и на избавление от турецкого ига он возлагал только на грузинского царя. То и дело он направлял к нему своих послов с богатыми дарами, и наконец сам прибыл к своему венценосному родственнику и другу просить помощи.

Казалось, что синопские события должны были бы сломить высокомерие Комнина, но он по-прежнему держался кичливо, будто был не данником Кей-Кавуса, а самодержцем Византии, восседающим на престоле в Константинополе.

Такое поведение Комнина забавляло Георгия. Насмешливо улыбаясь, он поглядывал на хорохорившегося автократора с турецким ярмом на шее.

За обедом Комнин снова увидел обезображенное лицо царского телохранителя, безмолвно застывшего за спиной своего государя. Холодная дрожь пробежала по спине византийца, и кусок застрял у него в горле. Он пытался скрыть от окружающих свой страх и отвращение и продолжал есть, почти не подымая глаз.

Царь дал Лухуми какое-то поручение, и тот покинул зал.

– Где ты выискал такое пугало, Георгий? – обратился Комнин к царю. Боже, до чего безобразен! Как ты можешь все время видеть его перед собой!

– Да это же мой телохранитель. Ты забыл, как он спас тебя от кабана? Ты еще собирался памятник ему поставить на форуме в Константинополе, улыбнулся Георгий.

– Что же с ним сталось? Я не узнал его, он так ужасно изуродован! огорченно воскликнул Комнин.

– Дважды он спас меня от смерти! Удар занесенного надо мной меча он принял на себя – и вот как поплатился за свою преданность!

– Грузинские цари всегда щедро награждали преданных им людей. Ты, вероятно, жалеешь его и потому держишь при себе. Но, согласись, неприятно иметь перед глазами такого урода, особенно когда обедаешь!

Царь нахмурился и ничего не ответил. Ему не понравилась болтовня Комнина, хотя он должен был признаться, что вид Лухуми ему самому был не очень приятен.

– Что ты задумался, Георгий? – не унимался Комнин. – Разве так трудно сменить его? Самое трудное дело можно совершить, если заняться им спокойно, не торопясь. Твой покойный дядя, а мой дед, великий Андроник Комнин, никогда не унывал и умел найти выход из любого положения. Даже когда император Мануил заковал его в кандалы и бросил в самую мрачную крепость в Константинополе, Андроник не только не отчаялся, но с первого дня принялся обдумывать план побега. Под башней, в которую был заключен мой дед, он обнаружил давно бездействовавшую водопроводную трубу. Смелый и сообразительный узник разрыл пол, втиснулся в трубу и старательно закрыл щель в полу. В полдень стража заметила отсутствие Андроника. Кинулись обыскивать темницу, но следов побега не обнаружили. Начальник крепости, зная, что ему не избежать жестокого наказания, решился все же доложить о случившемся Мануилу. По всей империи были объявлены розыски беглеца. Всю страну подняли на ноги, перекрыли все пути и дороги. Но никому не приходило в голову, что узник находится по-прежнему в крепости. Отчаявшись в поисках, власти заподозрили в пособничестве побегу родных и близких Андроника. Схватили его супругу и заточили в ту же камеру, где находился Андроник.

Как только стемнело, Комнин вышел из своего укрытия и предстал перед своей женой. Та в ужасе вообразила, что перед нею призрак, но дед быстро доказал ей, что он вовсе не дух бесплотный. И вскоре после этого супруга Андроника произвела на свет дядю моего Иоанна.

Все присутствовавшие хорошо знали полную превратностей жизнь Андроника Комнина, но рассказ его внука выслушали со вниманием и смеялись от души.

Георгий едва удержался, чтобы не сиросить своего родича, сохранял ли он присущее его деду спокойствие духа, валяясь в ногах у румского султана, но пожалел и без того униженного кесаря и, только насмешливо глянув на него, трижды чокнулся с ним полной чашей.

Лухуми становился все более неприятен царю. Каждый раз, вспоминая слова Комнина, Георгий впадал в дурное настроение. Все в Лухуми стало его раздражать. Он старался отделаться от телохранителя, часто отсылал его с поручением куда-нибудь подальше, а сам в это время поспешно уезжал из города. Но верный телохранитель, с обычной точностью выполнив поручение, возвращался и представал перед царем, где бы тот ни находился.

Никак не мог царь привыкнуть к уродству Мигриаули. Как ни старался он призвать голос разума и совести, сколько ни напоминал себе, чем обязан Лухуми, ничего не помогало. Лаша не выносил его присутствия и все больше отдалял беднягу от себя. Часто по целым дням Лаша не выходил из опочивальни, лишь бы не видеть стоявшего у двери телохранителя. В конце концов это стало сущим мучением. Лаша не мог найти повода избавиться от преданного слуги.

Придворные и челядь, заметив такое отношение к Лухуми со стороны царя, также стали уклоняться от встреч с несчастным телохранителем, при разговоре с ним отводили глаза в сторону, чтобы не видеть его изуродованного лица.

Все тягостнее становилось царю выносить присутствие Лухуми, и он был безмерно рад, когда тот обратился к нему с просьбой разрешить ему уехать на несколько дней домой.

– Я еще не видел ни матери, ни жены с тех пор, как меня ранили, и, если будет на то царское соизволение, я съезжу ненадолго домой, – попросил соскучившийся по родному дому Лухуми.

– Можешь ехать не на несколько дней, а на несколько месяцев, мой Лухуми! Отдохнешь дома, здоровье поправишь, за хозяйством присмотришь! – с готовностью согласился Лаша.

И обрадованный Мигриаули покинул двор, к великому удовольствию царя.

Перед домом Кетеван всадник придержал коня. Собака с радостным визгом кинулась к нему, виляя хвостом.

Склонившаяся над тонэ Кетеван подняла голову, вглядываясь в гостя. С первого взгляда этот одноглазый изуродованный человек показался ей чужим.

– Ты не узнаешь меня, мать! – улыбнулся ей Лухуми и соскочил с коня.

Слезы залили глаза Кетеван, но она быстро утерла их концом платка.

– Лухуми, сынок! – вырвался у нее радостно-тревожный возглас, и она бросилась к сыну.

Кетеван вперила глаза в лицо Лухуми, и ужас и отчаяние сковали ее, но, овладев собой, она принялась обнимать и целовать его, прижимая к груди.

– Сын мой, вернулся наконец! Слава богу, что жив остался!.. Сегодня птичка нам пропела радостную весть, вот и сбылось… – говорила без умолку Кетеван, не отдавая себе отчета в том, отчего льются слезы из глаз: от радости встречи с обожаемым сыном или от щемящей жалости, прихлынувшей к сердцу.

– Как живешь, мама, как вы тут без меня обходитесь? – спрашивал Лухуми, оглядывая двор.

– Хорошо живем, сынок, что с нами может приключиться! Только беспокойство за тебя донимало нас: меня и твою бедную жену.

– А где она, мать?

– Лилэ? Да у соседей, должно быть. Сейчас я ее кликну! – засуетилась Кетеван.

– Тандо! – крикнула она стоявшему у тонэ краснощекому босоногому мальчугану. – Тандо, сынок, подойди сюда, покажись дяде Лухуми! Это сын нашего соседа, хороший мальчик, потешный такой, – тараторила Кетеван.

Тандо не двигался с места.

– Подойди, не стесняйся! – подбодряла его Кетеван.

Испуганно поглядывая исподлобья, Тандо переминался с ноги на ногу, и было похоже, что он вот-вот расплачется.

– Здравствуй, Тандо! – приветливо обратился к нему Лухуми. – Раз не хочешь первым знакомиться, я сам тебе представлюсь! – И с шутливой улыбкой Лухуми двинулся к мальчику.

– Нет, нет! Не хочу! – заревел тот и бросился прочь.

– Чего ты испугался, поди сюда! – Добродушно улыбаясь, Лухуми смотрел вслед мальчику.

Кетеван поняла, отчего Тандо убежал от ее сына, и глухой стон вырвался из ее груди: "Горе твоей матери, сынок ты мой несчастный!"

Она стала звать Лилэ.

– Я здесь, мама! Что случилось? – Лилэ вышла на балкон.

– Ты дома, дочка? Иди скорей сюда, Лухуми приехал!

Лилэ выронила рукоделье и ближе подошла к перилам.

– Здравствуй, Лилэ! – весело крикнул жене Лухуми. Запрокинув голову, он радостно глядел на нее снизу.

Здоровый глаз его излучал счастье, но вместо второго глаза зиял страшный провал, затянутый белесой пеленой.

Одна половина лица Мигриаули озарялась взволнованной, радостной улыбкой, а другая застыла в жуткой гримасе.

Лилэ дважды навещала раненого мужа в Тбилиси, но тогда лицо его было перевязано. Лекари говорили ей, что он останется без одного глаза. Но никогда не думала она, что Лухуми будет так страшен. Кровь заледенела у нее в жилах, она хотела закрыться рукой, чтоб не видеть этого ужаса, но опомнилась. Голос Кетеван настойчиво, с мольбой, звал ее, просил спуститься вниз.

– Спускайся, дочка, спускайся сюда!

Жалость к несчастному мужу волной залила сердце Лилэ. Она заставила себя улыбнуться ему и сбежала по лестнице вниз.

Не глядя на него, кинулась к нему, обняла и спрятала голову на его широкой груди.

Во дворе собрались соседи, ближние и дальние. Они заставляли царского телохранителя пересказывать подробности гандзийской битвы, просили повторять снова и снова, как он спас жизнь царю, и как был ранен сам, и как лечили его царские лекари.

Раз глянув ему в лицо, они уже не решались вторично поднять на него глаза и слушали, низко опустив головы или смотря в сторону. Расходясь по домам, они сокрушенно качали головами и тихо переговаривались между собой.

– Как его изуродовали, несчастного, этакого богатыря!

– Как он еще жив остался!

– Да уж лучше бы убили его, чем жить на свете таким уродом!

– Бедная Кетеван, несчастная Лилэ! – причитала какая-то женщина.

– Тяжелее всего ему самому, а красавица жена всегда найдет утешение! – мрачно пошутил кто-то.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Лилэ всю ночь заставляла Лухуми рассказывать ей о царе, его характере и внешности, о его нраве и привычках.

Лухуми привез домой большой портрет Лаши. Царь восседал на золотом троне, украшенном драгоценными камнями. Поверх белой шелковой сорочки с низким воротом и белого атласного архалука на нем был синий короткий кафтан с расходящимися полами и распущенным поясом. На ногах – зеленые с золотыми крапинками ноговицы и башмаки на высоких каблуках с загнутыми кверху острыми носами. На плечах парчовая накидка, расшитая золотыми цветами. Опершись на правую руку, левой царь держал небольшой свиток. Золотой венец и скипетр, усыпанный драгоценными каменьями, лежали рядом на низеньком столике. Глаза царя выражали равнодушие к знакам могущества и роскоши, окружающей его. Взгляд голубых глаз, мечтательно устремленный вдаль, подчеркивал возвышенный образ царя, рано задумавшегося над тщетой и суетой этого мира.

Царь представлялся Лилэ прекрасным молодым деревцем, сказочным цветком, причудливым и роскошным.

Слушая рассказы Лухуми, она вспоминала снова и снова, как увидела Георгия впервые на лашарском празднике.

– Он и раба зря не обидит, любит всех – великих и малых. Светлый ум, доброе сердце у нашего царя, справедлив он и великодушен, – с благоговением рассказывал Лухуми.

Лилэ слушала и верила, что именно таков Лаша.

Правда, Лухуми рассказывал еще о храбрости Лаши, о его воинской доблести, о силе и ловкости, но это не вязалось с ее представлением о юном царе – как это такой нежный и мягкосердечный царь мог убивать людей, хотя бы даже в жестокой схватке.

Поэтому все, что говорил Лухуми о войне и об отваге Георгия, не доходило до сердца Лилэ, словно все это не касалось того человека, каждая иная подробность жизни которого, подобно магниту, притягивала Лилэ.

Крестьянской восторженностью и наивностью был проникнут рассказ Лухуми о жизни при дворе, о знатных и богатых сверстниках царя, но в воображении Лилэ ни один из них не мог возвыситься до Лаши, все они казались ей низшими существами по сравнению с ним.

– Говорят, царь любит красивых женщин, это верно? – спросила Лилэ и сама испугалась своего вопроса.

– Не больше, чем другие цари, разумные и благородные… – пробормотал Лухуми и даже покраснел, зная, что говорит неправду.

– А правда ли, Лухуми, что царь любит выпить и часто сидит за чашей вина с кутилами? – снова нерешительно спросила Лилэ.

– Разумеется, государь не гнушается вина, но не так уж много он пьет, как об этом болтают. Разве что с горя выпьет иногда…

– Какое же у него может быть горе? Он ведь всех сильнее, всех счастливее! – удивилась и встревожилась Лилэ.

– Почем нам знать, Лилэ! Мы люди простые, нам не понять забот царских и высоких помыслов его.

Оба умолкли, думая каждый о своем.

Вдруг Лилэ тяжело вздохнула.

– О чем ты вздыхаешь, милая! Отчего загрустила? – спросил Лухуми.

– Есть у меня одна забота, Лухуми, не знаю, как и сказать!

– Что ж это такое, если ты даже мне сказать не хочешь?

– Я бы сказала, да боюсь, что тебе не понравится.

– Любимая, разве могут у тебя быть думы, которых бы я не одобрил!

– Давай, Лухуми, позовем в гости царя!

Лухуми молчал, удивленный и растерянный.

– Царя, – повторила Лилэ.

– Куда? К нам?

– К нам, в наш дом.

– Как это так – пригласим царя! Да разве он приедет? Да нам его и не принять по достоинству!

– Что ты, Лухуми, примем! Что тут невозможного? Благодарение богу, у нас, по милости царя, всего много: и птицы и скота, амбары наши полны зерном, а марани вином…

– А если не сумеем… – бормотал в растерянности Лухуми.

– Это не твоя забота, Лухуми, ты доверься мне, а я так приму царя, что он навсегда запомнит этот день. Я сделаю все сама, ты только об одном позаботься – пригласи царя.

– Пригласить-то нетрудно, Лилэ, да я…

– За остальное я в ответе. Разве ты не веришь мне? Я не посрамлю ни тебя, ни себя! – говорила Лилэ, нежно обнимая мужа.

Полночь миновала. Лухуми спал крепким сном здорового мужчины. В темноте Лилэ не могла видеть изуродованного лица мужа, она только слышала рядом с собой его ровное дыхание.

Лухуми вернулся с войны прославленным воином, получил много наград. Он казался Лилэ всемогущим. Он заслуживал того, чтобы его любили и гордились им. Лилэ гордилась и тем, что она, маленькая, хрупкая женщина, целиком владеет душой и телом этого исполина, гордилась его любовью к себе и чувствовала себя обязанной отвечать ему такой же любовью и преданностью. В эту ночь Лухуми казался ей таким близким и родным, что ей хотелось всегда неразлучно быть с ним, никто не смог бы оторвать ее от могучей груди мужа. Если бы ее спросили сейчас, любит ли она Лухуми, счастлива ли она с ним, она, несомненно, ответила бы утвердительно. Во всяком случае, она чувствовала, что несколько таких счастливых ночей могут крепко и навечно привязать ее к Лухуми. Утомленная Лилэ прижалась к спящему Лухуми и погрузилась в сон.

На другой день Лухуми рассказал матери о своих намерениях. Кетеван всплеснула руками: не нам звать в гости царей, да и никому еще не приносили счастья такие посещения…

Лилэ молча слушала этот разговор. Она понимала, что свекровь права. После пережитого этой ночью ей самой стал казаться ненужным и даже опасным приезд царя, вторжение его в их тихую обитель. Она равнодушно слушала спор Лухуми с матерью. Он уговаривал Кетеван, чтобы доставить удовольствие жене. Лилэ неудобно было отказаться от своего же предложения, а Лухуми был упрям и настойчив.

Услыхав, что кахетинский эристави Бакур в ближайшие дни собирался отбыть в Тбилиси, Лухуми поспешил к нему.

– Столько лет я живу во владениях твоих, а ты ни разу не удостоил меня своим посещением. Окажи мне, наконец, эту честь, – сказал Лухуми.

Бакур давно интересовался хозяйством все богатевшего Мигриаули. Он с завистью следил за тем, как расширялись от царских щедрот земли телохранителя царя.

У всякого другого он давно бы отхватил хоть что-нибудь, но тут алчного эристави удерживал страх перед царем. Он пальцем не смел тронуть этого мужика и только завидовал ему. Он так много слышал о прекрасных садах и виноградниках Лухуми, что ему не терпелось самому взглянуть на его богатства. Слухи о сказочной красоте жены Мигриаули еще больше разжигали его любопытство.

– Я буду рад посетить твой дом, дорогой Лухуми. Мы соседи и должны чаще навещать друг друга. Я сам думал пригласить тебя, но ты меня опередил. Отныне мы будем частыми гостями друг у друга, – расточал любезности Бакур.

К назначенному дню Лухуми пригласил нескольких соседей, чтобы развлечь важного гостя.

И вот Бакур отправился к Мигриаули.

То, что предстало перед взором изумленного эристави, превзошло все его ожидания. Изгороди, окружавшей виноградники Лухуми, казалось, не будет конца. За виноградниками тянулись сады, ветви клонились к земле под тяжестью сочных плодов. Наконец он подъехал к самой усадьбе. Большие ворота вели во двор, раскинувшийся ровным зеленым ковром. В глубине двора высился двухэтажный дом с открытым широким балконом. За домом – конюшня, где стояли откормленные кони, дальше просторный хлев.

Богато и со вкусом накрытый стол ждал гостя. Не успел Бакур наглядеться и надивиться на все, как в комнату легкой походкой вошла Лилэ.

Эристави не верил своим глазам. Он поднялся навстречу хозяйке словно зачарованный.

"Какой ангел достался этому олуху!" – подумал Бакур, пожирая взором жену Лухуми.

Пристальный взгляд смутил Лилэ. Она невольным жестом плотнее затянула на груди концы узорчатой шелковой шали.

Гостей пригласили к столу.

Бакур всегда сам бывал тамадой, и на этот раз его не пришлось упрашивать долго. Он потребовал большие чаши для вина, и, когда хозяйка поднялась, чтобы подать их, его жадный взгляд еще раз проводил ее. Пиршество началось.

Могучий аппетит эристави не знал предела. Ел и пил он за троих. За столом бедняка это было бы заметно, но здесь подавали к столу все новые блюда, и пиру не видно было конца.

Лухуми сидел напротив эристави. Бакур старался не смотреть на его изуродованное лицо, зато с Лилэ он глаз не сводил.

Тамада провозглашал тосты за царя и за Грузию, заводил речь о вине и яствах, об охоте и празднествах, но, о чем бы он ни говорил, одна мысль не покидала его: "Как же это случилось, что до сих пор я не знал, какая красавица живет рядом со мной? Как же мне заполучить ее?"

И в то мгновение, когда эристави особенно упорно размышлял об этом, Лухуми с подчеркнутой почтительностью обратился к нему:

– Нижайшая просьба к нашему высокопоставленному гостю у меня и моей жены. Не знаю, как лучше изложить ее твоей милости!

Лилэ низко опустила голову. Сердце почему-то сильнее забилось в груди.

– Говори, Лухуми, не стесняйся! О чем бы вы ни попросили меня, я с радостью все исполню, – ответил эристави, обращая взгляд к Лилэ. Горячее дыхание гостя обдало ее, она незаметно отодвинула свою скамью.

– Мы хотим просить царя пожаловать к нам в гости! – неуверенно продолжал Лухуми.

– Царя? – удивился эристави.

– Да, царя! Государь как-то говорил, что приедет посмотреть, как я живу. Теперь, когда мы, по его милости, стали жить получше, может быть, мы не ударим в грязь лицом.

Не спуская глаз с Лилэ, Бакур раздумывал: "Если царь увидит ее, она для меня потеряна. Да, видно, не так-то просто заполучить ее и, пожалуй, даже опасно. Я знаю царя: стоит ему увидеть Лилэ, и он не отступится от нее, пока не добьется своего. И кто знает, что из этого может получиться. Мигриаули может стать эристави, придворным вельможей. Если он не проявит глупого самолюбия, то, несомненно, так оно и будет. А если он любит свою жену – а можно ли не любить такую красавицу – и не потерпит царских домогательств? Тогда гнев царя неминуемо обрушится на его голову, и я могу нагреть на этом руки. Кому достанутся эти богатые виноградники, бесчисленные стада и все хозяйство Мигриаули, как не верному слуге царя, кахетинскому эристави?! Да, не время думать о любовных шашнях, когда можно заслужить царскую милость! Поеду-ка я в Тбилиси, распишу царю несравненную красоту жены Лухуми".

Эристави придвинулся к Лухуми, тревожно заглядывая ему в единственный глаз, теперь уже беспокоясь, как бы он не передумал.

– Когда же вы хотите просить царя в гости?

Лилэ покраснела и замерла.

– На той неделе, если у нашего государя найдется время! – ответил Лухуми.

– Найдется, как не найтись! Я уговорю его отложить все дела, и ровно через неделю ждите нас здесь. Теперь это дело моей чести! – с чванливой уверенностью произнес эристави, поглаживая длинные усы.

На следующий день эристави Бакур заехал к Лухуми, еще раз жадным взглядом окинул его жену и, захватив письмо к царю, поспешил в столицу.

Бакур сразу же был допущен к Георгию и в разговоре с ним, как бы между делом, передал ему письмо от Мигриаули.

Царь прочитал письмо.

– Мой телохранитель зовет меня в Кахети. Хочет, видно, удивить меня своим гостеприимством! – небрежно сказал он.

– Гостеприимством удивить трудно, но жена Мигриаули может удивить своей красотой даже тебя, мой государь! Такой красоты не видел я ни на картине, ни на иконе, не говоря уж о земных женщинах!

– Вот он каков, этот Лухуми! – шутливо проговорил царь. Рассказ Бакура о красоте жены его телохранителя заинтересовал было царя, но, зная неразборчивость эристави, он не очень полагался на его суждения.

Лаша вызвал писца и очень неопределенно ответил Мигриаули: дескать, не торопись с возвращением в Тбилиси. Теперь лето, а к концу осени, как освобожусь от государственных дел, возможно, заеду к тебе в гости.

Неопределенность заставила задуматься супругов Мигриаули. Следовало ли вообще приглашать царя? Теперь вот сиди в ожидании высокого гостя и, бог знает сколько времени придется ждать, на сколько месяцев будет оторван Лухуми от царской службы?!

Но повеление царя было непреложно, и Мигриаули стали готовиться. Украсили дом, убрали двор, заготовили всяческую снедь.

Предводитель кипчаков, новых поселенцев Гандзы, решил совершить набег на Грузию.

Кушхара, атабек гандзийский, хорошо помнивший, какой ценой куплено им «поражение» Грузии под Гандзой, по-прежнему трепетал перед военной мощью соседей и потому уговаривал кипчаков отказаться от набега.

Но кипчаки не захотели внять советам атабека, не разузнали даже как следует о состоянии грузинского войска и без всякой подготовки ворвались в окраинные области Грузии.

С пограничных застав немедленно дали знать об этом амирспасалару Иванэ Мхаргрдзели, а тот доложил о набеге царю.

– В войне с кипчаками я оказался невезучим, а теперь к тому же я нездоров. Так что пусть амирспасалар возглавит поход, – решительно заявил Георгий.

Мхаргрдзели только это и нужно было. Он быстро собрал войско и выступил против кипчаков.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Царь охотился в Кахети.

День выдался неудачный. Солнце клонилось к закату, а царь убил всего одного фазана.

Охотники расположились у въезда в селение под раскидистыми ореховыми деревьями. Царь пожелал немедленно зажарить своего фазана. Слуги поскакали в село.

Они спешились у ворот большой усадьбы. Услышав лай собак, из калитки вышла Кетеван.

– Вам кого угодно? – спросила она.

– Мы царские слуги.

– Вам, верно, нужен Лухуми? А его нет дома! – проговорила Кетеван, распахивая ворота.

– Разве это усадьба Мигриаули? Очень жаль, что его нет дома. Но нам надо всего лишь зажарить фазана для царя…

– Пожалуйста, сейчас же зажарим, – засуетилась Кетеван.

– Да вы только разведите огонь, а зажарим мы сами… – сказал один из слуг.

Кетеван пригласила их в дом.

– Лилэ, займи гостей, пока я фазана ощиплю, – обратилась Кетеван к невестке. – Это жена Лухуми, моя невестка. – С этими словами Кетеван вышла, торопясь взяться за дело.

– Садитесь! – Лилэ поставила скамьи перед очагом.

– И вы с нами садитесь, – попросили гости, придвинув скамью для Лилэ.

Все полукругом расселись возле очага.

Солнце зашло. Пламя боролось с сумерками, вступившими в зал. Огромные тени метались по стене, становясь то длиннее, то короче, ползли кверху и растекались по потолку.