Форсайты

Да, он всегда был на чем-то сосредоточен. Как удалось иностранцу найти столь точное слово!

Чтобы глаза не выдали ее собственных чувств, Флер все ниже наклонялась к картине и в конце концов коснулась лбом витрины. Приложившись к холодному стеклу, она мгновенно выпрямилась и снова насторожилась. Отражающийся в стекле Баррантес внимательно наблюдал за ней, не двигаясь, точно приготовившийся к прыжку кот. Она повернулась к нему и светски улыбнулась: голос и глаза ее были холодны и тверды, как стекло.

– Вот именно, сосредоточен! Я думаю, что это мой двоюродный брат Джон Форсайт, хотя мне казалось, что его отец писал исключительно акварели.

– Ага! Я так и думал, что история картины должна быть вам известна…

Оборвав себя, он поспешно толкнул зонтиком входную дверь, распахнул ее и, отодвинувшись к противоположной витрине, прижался спиной к стеклу, в то время как крупная женщина, державшая на руках собачонку с приплюснутым носом, проследовала мимо них через тесную прихожую. Выйдя за дверь и остановившись под навесом, она, не обращая внимания ни на что, кроме неба, к которому был возведен ее недоверчивый взгляд, повернулась и, громко выразив свое недовольство, зашагала к Пиккадилли. Баррантес оторвался от витрины, но не выпустил дверь из рук.

– Итак, решение принято, – сказал он.

– Какое?

– Я куплю ее! – Он снова сделал свободной рукой приглашающий жест и застыл в этой элегантной позе, так что Флер, которой вовсе не хотелось входить в помещение, где все напоминало о нежнейших минутах ее жизни, ничего не оставалось, кроме как быстро придумать, почему она не может это сделать. Того и гляди, его мелкие козыри заберут все ее онеры.

– Я не могу…

– Это займет не более минуты…

– Мне нужно вон в ту кондитерскую…

– Тогда я догоню вас там.

Он сделал шаг к двери, положил свободную руку на то место, где глубоко под жилетом должно было находиться его сердце, и, отвесив легкий поклон Флер, без слов исчез за дверью, ведущей в галерею Джун Форсайт.

Домой на Саут-сквер Флер вернулась уже под вечер, держа в охапке увесистый знак преданности, завернутый сперва в папиросную, а затем в коричневую оберточную бумагу, с головой, полной новых досадливых мыслей, перетасованных с заново взбаламученными старыми. Входя в кондитерскую, она надеялась, что успеет уйти оттуда, прежде чем появится аргентинец. Но он оказался прав – покупка в галерее Джун заняла у него всего несколько минут, и не успела Флер расплатиться за два кулька карамелек – один для Кита, чтобы захватить с собой в школу, и другой для него же, чтобы разделить с сестрой, – она, даже не повернув головы, знала, что Баррантес уже поджидает ее на улице за дверью. Если бы она могла приклеить к нему этикетку «пошляк», будь он «de trop»[22], она поставила бы его на место одним словом или даже взглядом. Но ни в чем подобном обвинить его она не могла. Он не отнял у нее больше времени, чем обещал; его поведение все это время было безупречным; он был внимателен и спокоен. И все же – а может, как раз поэтому – его предупредительность начинала приводить ее в бешенство.

Выйдя из кондитерской, они снова пошли в ногу по ярко освещенной солнцем Корк-стрит. Скорей бы расстаться! Он нес под мышкой прямоугольный, завернутый в оберточную бумагу пакет, и зонтик теперь уже висел на сгибе локтя.

– Итак, вы купили картину моего кузена.

– Купил. И, как мне сказали, купил очень дешево – похоже, что цены на работы вашего родственника растут.

– Трудно поверить!

– Нет, правда! Владелица галереи сама сказала мне. Она даже собирается позднее в этом году устроить его ретроспективную выставку.

Гм! Джун. Они не виделись после того, как она последний раз рассталась с Джоном. Флер ощутила прилив нерадостной гордости оттого, что интуиция посоветовала ей воздержаться от посещения галереи вместе с аргентинцем.

– Итак, я стал обладателем подлинного Джолиона Форсайта, – сказал Баррантес.

Всякий раз, как он произносил это имя, Флер чувствовала, что нервы ее напрягаются все больше.

– Хотя, конечно, – продолжал он, и его улыбка незаметно перешла в странную гримаску, – я никогда не мог бы считать себя ее законным владельцем.

Они уже подходили к следующему углу. Здесь она должна расстаться с ним. Флер так сосредоточилась на этой цели, что, когда из «Олбани» вышел какой-то человек и, приподняв шляпу, хотел что-то сказать ей, она, не заметив этого, холодно отвернулась. Человек пошел дальше, но, очутившись под прикрытием ближайшего тента, остановился и проводил внимательным взглядом знакомую даму, занятую разговором с незнакомым ему господином.

– Я надеюсь, снисхождение к моей просьбе не помешает вам быть на месте в назначенное время.

– Забудьте об этом, однако теперь уж мне придется взять такси.

Еще несколько секунд, и она уедет. Баррантес уже поднял руку. Вывернувшаяся из Сэвиль-роу машина приближалась к ним; шофер опустил в ней все окна, тщетно пытаясь устроить сквозняк. Аргентинец открыл дверь, подержал ее и осторожно прикрыл после того, как Флер села, ощутив через платье жар нагретой черной кожи. Она наклонилась к шоферу, чтобы сказать, куда ехать, и чуть не коснулась щекой лица аргентинца, пригнувшегося ко второму опущенному окну.

– Благодарю вас за то, что вы потратили на меня время, и за вашу помощь, – произнесли его губы, находившиеся в шести дюймах от ее собственных. На миг ей показалось, что непрозрачный колпачок, вроде тех, что нахлобучивают иногда на головы отдыхающих ястребов, сдвинулся, открыв его глаза. – Прошу вас, разрешите мне… – спокойно и в то же время настойчиво прибавил он, передавая ей прямоугольный пакет.

Еще до того, как Флер успела запротестовать, она подставила руку и придержала пакет, чтобы он не упал, тут же ощутив тяжесть переданного подарка. В следующий момент Баррантес подал знак шоферу. Последнее, что она увидела, когда машина, встроившись в поток уличного движения, уносила ее вместе с лежащим у нее на коленях портретом Джона, был аргентинец, склонивший голову в прощальном почтительном поклоне.

Этот новый образ что-то понявшего Баррантеса продолжал упрямо присутствовать на периферии ее мыслей, пока она переодевалась, чтобы отправиться в ресторан «Монсеньор» на обед с Мессенджерами – с Вивианом и его второй, молоденькой, женой Ноной. Но внимание ее было приковано к пастели, занявшей почетное место на принадлежавшем когда-то ее бабушке Эмили пемброкском столе, на котором было уже расставлено с дюжину семейных портретов. Она сидела спиной к туалетному столику и, не отрываясь, смотрела на портрет, закинув ногу на ногу, обхватив себя руками, погруженная в свои мысли, подобно индийскому священнослужителю, ушедшему в созерцание мандалы. В руке она держала щетку, но, только услышав шаги Майкла, спускавшегося вниз с верхнего этажа, провела первый раз ею по волосам; к тому времени как он, побыв недолго в своей комнате для переодевания, проходил через спальню, можно было подумать, что только этим она и была занята.

– На западном фронте без перемен! – воскликнул Майкл. – Что может быть лучше фунта отменных карамелек, если требуется заткнуть рот малышкам и их братцам, причем недовольство Финти бесконечно улучшает их вкус.

– Кит знает, что один кулек он должен увезти в школу.

– «Поздно! – вскричал страж».

– Ты портишь его, Майкл.

– Я? Ты так думаешь? Возможно. Но, наверное, не больше, чем он портит меня. Эй!.. А ведь я знаю этого мальчишку.

Майкл шагнул прямо к пастели, а у Флер с такой силой перехватило дыхание, что даже в ушах зашумело, и она притворилась, что щетка застряла в запутавшихся волосах. Но это же невозможно! Откуда мог знать его Майкл?

– Мы ее видели сегодня в галерее, – весело продолжал он, – какое совпадение, что ты решила купить ее.

– Да, действительно! – Что еще она могла сказать? Только когда же Майкл был там? Глупый вопрос: ясно, что прежде, чем она и аргентинец. – Я проходила мимо, возвращаясь от Эм, – сказала она. Легче всего солгать, не слишком отдаляясь от правды, и потом уж держаться этой лжи.

– Получилось, что мы с тобой сыграли в «Бокса-и-Кокса»[23]. – Майкл взял пастель в руки – из-за серебряной рамы она оказалась тяжелее, чем он думал. – Мы с Китом тоже решили навестить маму и по дороге зашли в галерею. Выбор был между двумя разновидностями погружения – в искусство или в водную стихию. Вообще-то наш сын и наследник, наверное, предпочел бы нырнуть в воду.

Теперь, вторично рассматривая пастель, Майкл понял, что она действительно хороша, много света, экспрессии, и к тому же была в ней, как это говорится, увлеченность, что ли?

– Гм, Джолион Форсайт хорошее имя для вызова духа на спиритический сеанс.

Флер продолжала работать щеткой.

– Он что, один из Старых Форсайтов?

Даже после девятнадцати лет тесного знакомства с семейной хроникой Форсайтов Флер часто приходилось разъяснять Майклу ее запутанный ход – оплошность, конечно, но человек не столь великодушный мог бы решить, что она умышленно что-то темнит.

– Нет, – невозмутимо ответила Флер, – он из следующего поколения папиного и Уинифрид.

– Еще жив?

– Умер несколько лет тому назад, кажется, так.

– Кит увидел имя и спросил меня, были ли картины этого художника в коллекции деда? Как ты думаешь, он будет понимать толк в живописи?

По причинам собственным и не перестававшим тревожить ее, Флер была убеждена, что картина прекрасна, одухотворенна, и, по-прежнему неправильно истолковывая слова мужа, ответила убежденно и совершенно спокойно:

– Я считаю, что мальчик нарисован довольно мило. Разве нет? Взгляни хотя бы на эту морщинку.

Развернув пакет, она только на нее и смотрела.

– Да, суть века Разума им хорошо ухвачена. Собственно, я имел в виду Кита. Он сделал несколько замечаний в галерее, из которых я заключил, что он может увлечься коллекционированием.

– Что ж, может, пойдет в папу.

Собственно говоря, к этому выводу как раз и пришел Майкл.

Сознавая, что она лишь усугубляет обман, Флер прибавила:

– Мальчик в своей матроске похож на Кита в детстве, тебе не кажется? Когда на него надевали матроску? Поэтому я и обратила внимание на этот портрет.

Помимо того, что у мальчика в серебряной раме были светлые волосы и глаза, как у их сына, Майкл не находил между ними большого сходства, разве что какое-то отдаленное, семейное, но он был готов поддержать ошибочное суждение пристрастной матери.

– Ну так кто же кого портит? – сказал он, целуя ее в лоб.

Он осторожно поставил пастель на стол среди прочих портретов, и при других жизненных обстоятельствах его наивность могла бы вызвать у Флер слезы. Волосы она довела до прямо-таки умопомрачительного блеска!

Поворачиваясь, чтобы пойти к себе в комнату, Майкл скинул пиджак и осмотрел его: моросивший дождь почти не оставил следов на тонкой шерстяной ткани. И тут же сердито ругнулся под нос – из внутреннего кармана выпал на ковер запечатанный, с марками, конверт. Письмо в газету! Весь день он собирался отправить его и вот, нате вам, принес обратно домой. Вот же растяпа! Но когда он подбирал конверт, ему пришло в голову, как загладить вину. Не так уж это сложно.

– Пожалуй, я съезжу и проведаю старину Льюиса, – сказал он Флер, садясь на край кровати. – Нанесу ему завтра визит в миссии.

– Это еще зачем? – спросила Флер – собственные слова резанули ей слух. Ну почему, стоило Майклу выказать беспокойство по поводу кого-то или чего-то, по поводу жизни, наконец, и жесткие слова уже наворачивались на язык. Она попыталась смягчить их.

– Я хочу сказать – ну что ты еще можешь сделать для него?

Майкл пожал плечами.

– Показать, что я не забыл. Угостить его обедом. Сунуть в задний карман пять фунтов. Не так уж много, но, черт возьми, не могу же я просто умыть руки.

– Нет. Ты не можешь. Ты наделен чувством долга. Готов отдавать себя людям. Чувства, которых я, похоже, начисто лишена.

– О, Флер, но это же ерунда.

– Забавно. Эм тоже употребила это слово сегодня.

По выражению лица Майкла можно было понять, что он ранен в самое сердце и готов порвать всякие отношения со своей матерью за то, что она могла предположить такое.

– Да это относилось не ко мне. Она жаждет расквартировать в Липпингхолле эвакуированных, но тот район не был предназначен для их размещения. Ты знал об этом? Она заявила, что это ерунда, и собирается поселить у себя десятерых.

– Еще бы! И еще половину Бетнел-Грина, если ей дать волю.

– Но ведь это же и есть самоотдача. Желание сделать для людей что-то, что ты не должен делать. А я на это не способна, так ведь?

– Рискуя прослыть человеком, безнадежно приверженным к принятым в семье оборотам речи, – нежно сказал Майкл, – я повторю еще раз – ерунда!

Но не всерьез же она? А если всерьез? Тревожный знак, и не первый из тех, что он стал замечать последнее время.

Флер устало подошла к кушетке, стоявшей под окном, и встала на колени на шелковую полосатую подушку. В сквере зажглись фонари, желтовато-бледный свет упал ей на лицо, и он увидел, что глаза ее странно лишены выражения. Господи Боже! Она это серьезно. Очевидно, он последнее время манкировал своей обязанностью поддерживать в ней бодрость духа.

– Ты просто не хочешь этого видеть, Майкл, правда?

– Чего? – Он подошел, сел рядом и взял ее руку. – Что ты сильна, полна жизни и искришься, как бриллиант…

Флер отдернула руку.

– И так же тверда?

– Милая моя, теперь ты не хочешь видеть. – Он побаивался отвечать ей в том же духе. Нужно еще раз попытаться развеселить ее:

– А как насчет твоих благотворительных дел?

Флер опустила ресницы и приподняла брови – гримаска, обнаруживавшая ее французское происхождение и говорившая «Делаю то, чего от меня ждут».

Майкл перешел к теме, в которой чувствовал себя уверенней.

– А как насчет этого молодого человека… – он указал на пастель головой и потому не заметил, как она вздрогнула, – насчет одиннадцатого баронета? и его сестры? Для них ты делаешь все. Я убеждаюсь в этом ежедневно.

– Но они же часть меня самой, Майкл. А если я когда-нибудь кого-то любила, то только себя. Наверное, во мне слишком много форсайтского, и другой я быть не могу.

Майкл быстро оценил разговор и определил, к чему он может привести. Что он мог возразить ей? Разве она проявляла когда-нибудь эти спорные качества? Положа руку на сердце, он не знал, что ответить на это. Но ведь это и не входило в «соглашение», как говорят в Америке. С тех пор как он впервые увидел ее – все в той же маленькой галерее на Корк-стрит, – он пребывал в отчаянии, с ума сходил от желания назвать ее своей. В конце концов она стала его женой. И только. Вот это входило в «соглашение». Флер, очевидно, тоже увидела выход – внезапно она нетерпеливо задернула шторы. Скрывшийся за ними Биг Бен начал отбивать ранний, теперь уже вышедший из моды час обеда.

Глава закрыта – временно.

– Динни шлет тебе привет. Она прямо-таки расцвела.

Глаза ее вновь обрели выражение – надолго ли? – подумал Майкл.

– Это все воздух Кондафорда, – ответил он. – Черрелам пора начать разливать его по бутылкам. По крайней мере у Юстэйса будет запасная профессия, если избиратели когда-нибудь возьмутся за ум и погонят его.

Смешить, подбадривать! Что ж, во всяком случае, она улыбнулась.

Утром на следующий день после замечательного ужина у Флер миссис Уинифрид Дарти и сэр Майкл Монт восседали на заднем сиденье принадлежащего Уинифрид небольшого автомобиля – модного ландо с не опущенным, несмотря на жару, верхом, торжественно катившего в направлении, трудно ассоциирующемся с Форсайтами, – в сторону северной окраины Лондона. Уинифрид предпочла бы, чтобы их необычайное путешествие состоялось не в воскресенье, однако для Майкла это был самый удобный день, а согласиться на поездку было с его стороны и вообще-то большой любезностью.

– Надеюсь, Майкл, я не слишком затруднила вас.

– Что вы! Отнюдь.

– Вы понимаете, почему я не могла попросить никого другого – Вэла, или Имоджин, или Флер, – мне не хотелось никого волновать. А они обязательно подумали бы, что за моей просьбой что-то кроется.

– Разумеется. – Майкл перехватил взгляд Уинифрид и понял, что короткими ответами тут не отделаешься. – Честное слово, тетя Уинифрид, мне посещение этого места пойдет только на пользу. Уверяю вас.

– Да, это уж конечно. В конце концов, они ведь все собрались там…

Но тут Уинифрид неожиданно вспомнила, что на деле все обстоит не совсем так. Под словом «они» она подразумевала Старых Форсайтов – необычайно прочное поколение, предшествовавшее ее собственному. Она прекрасно знала, что из тех десяти братьев и сестер только восемь, не расставшись даже в вечности, покоились в том лондонском предместье, куда они с Майклом направлялись сейчас по идеально гладкому шоссе; Старый Джолион – старший из братьев и Сьюзен – младшая из сестер предпочли для упокоения другое место. Сьюзен, вдова Хэймена, который был родом из Уокинга, по необъяснимым причинам остановила свой выбор на кремации, с тем чтобы ее прах был затем развеян неподалеку от этого городка – «на последней крупной станции жизненного пути». Что же касается последнего приюта дяди Джолиона на погосте в Робин-Хилле, неподалеку от того дома… Уинифрид медленно помотала головой, отгоняя мысли.

– …и там скоро буду и я, – закончила она.

– Тетя!..

– Очень мило с вашей стороны, Майкл, но, увы, это так. Мне ведь скоро исполнится восемьдесят один год, я уже очень стара. Конечно, для Форсайтов это не так уж и много – мой отец дожил до девяноста лет, дожил бы до этого возраста и Сомс, если бы не тот ужасный пожар. Я могу и сама дотянуть до этих лет, но, если нет… – Уинифрид даже не попыталась закончить фразу и снова стала с неудовольствием рассматривать дома, мимо которых они проезжали.

– Понимаю, – сказал Майкл. – То есть это своего рода перестраховка?

– Совершенно верно. А если у нас будет война, а она будет, я полагаю? – Уинифрид заметила, что племянник дипломатично пожал плечами. – Нет, нет, вы правы, можете ничего не говорить мне. Так вот, что бы ни случилось, я хочу знать, что все будет в порядке.

– Отец Флер как-то сказал мне, что знает по собственному опыту – возникают лишь те случайности, которые не были предусмотрены.

Уинифрид хмыкнула в знак согласия:

– Тут он не ошибался, хотя не думаю, что он стал бы настаивать на своей правоте, знай он обстоятельства своей кончины.

Последнюю милю они ехали в молчании, но думали об одном и том же. Майклу с его ироническим складом ума всегда казалось величайшей насмешкой судьбы, что такой осторожный во всех отношениях человек, как его покойный тесть, мог пасть жертвой столь странного ее выверта.

Во время пожара, загадочно начавшегося в картинной галерее его дома в Мейплдерхеме, Сомс Форсайт спас жизнь дочери ценой собственной, вытолкнув Флер из-под падающей картины и приняв на себя всю тяжесть ее. В этом поступке проявилась вся сила духа Сомса, его мужество, способность забыть о себе ради другого – качества, которые он и не подозревал в себе и которые если когда-то и выказал в прошлом, то всего лишь один раз.

То, что он, сперва раб Красоты, а затем ее жестокий господин, был в конце концов уничтожен Искусством, которому поклонялся всю жизнь, воспринималось Майклом главным образом как некий иронический замысел судьбы, непостижимый для него из-за недостаточного знакомства с форсайтскими летописями. Он знал, однако, что картина, нанесшая смертельный удар, была копией с полотна Гойи, которую Сомс заказал из-за сходства изображенной на ней женщины с Флер. Погибнуть от копии, чтобы спасти оригинал. Страховка, оправдавшая себя, но какой ценой!

Шофер сбавил ход, остановился и почтительно распахнул заднюю дверцу. Майкл помог Уинифрид выйти.

– Вот и приехали, – сказала она, выпрямляясь – от этого усилия дал себя почувствовать минутной болью прострел.

Они приехали на Хайгейтское кладбище, где было погребено Викторианство и его верные поборники Форсайты.

Майкл прочел надпись над коваными железными воротами:

«Там восседала Тень, страшащаяся человека и положившая конец нашей светлой дружбе!»

– Да, Альберту чувства юмора было не занимать.

– Да уж, – кисло улыбнулась Уинифрид. – Подумать только, что Виктория так никогда и не догадалась, что писал он о другом мужчине.

Улыбнувшись неожиданной житейской мудрости своей тетки, Майкл предложил ей руку, и они вместе вошли в раскрытые ворота.

Когда в середине прошлого столетия мистер Гири основал Лондонскую кладбищенскую компанию, он достиг действительно вершины викторианского предпринимательства. Сделать из фактов, свидетельствующих о росте в прошлом веке числа сторонников секуляризации, вывод, что его сограждане охотно воспользуются возможностью за сумму в двести гиней и выше вкусить от своего бессмертия уже при жизни, было гениальным озарением, вполне заслуживавшим состояния, которое оно принесло. Таким образом, Хайгейтское кладбище стало бастионом ценностей крупной буржуазии. Без всякого сомнения, утверждали фамильные склепы из резного гранита, оповещали пухлые херувимы, молились печальные каменные ангелы, без всякого сомнения, всем тем, кто так хорошо представлен здесь в смерти, гарантировано лучшее из того, что может ожидать человека в загробной жизни.

И тут страховка! А может, бог богатства Мамона был в начале жизни страховым агентом? – подумал Майкл.

Промозглый холодный туман окутывал все вокруг, даже лучи утреннего солнца не могли пробиться сквозь него, хотя и играли весело на колоннах, статуях и горельефах. Поднимающаяся от земли холодная сырость проникала сквозь кожу ботинок – а может, это был холод смерти, таившийся в ней. Да нет, это просто ветерок, дувший с горы, открытой всем ветрам и не способной сохранять дневное тепло. Майкл повел лопаткой – той, что была дальше от Уинифрид, – стараясь унять дрожь.

Они подошли к форсайтскому склепу, находившемуся в Ливанском круге. Рядом, как часовой, стоял крепкий одинокий кедр. Редкие облака, похожие на заячьи хвостики, были рассеяны в быстро меняющемся небе. Массивное, прочное сооружение олицетворяло, казалось, саму сущность людей, чье имя носило. По мнению Майкла, больше всего оно было похоже на уже смонтированную стандартную пристройку к клубу для избранных. В некотором смысле так оно и было. К клубу, предъявлявшему своим членам только два требования: вечное членство и вступительный взнос, не подлежащий возврату. Высокое, безобразное, ни на какое другое не похожее, с меньшим, чем на других, количеством завитков и украшений, с одним-единственным каменным венком в самом центре фасада над строго выгравированными словами: «Семейный склеп Джолиона Форсайта. 1850 г.». При виде его Майкл невольно подумал, что должного восхищения перед этой семьей он до сих пор никогда не испытывал. Уважение, которое он чувствовал к своему тестю, должно было распространяться на всех ее членов, на всех предков. Создать такую семью на пустом месте – без высочайшей милости, без пожалованной земли, как это было с его собственной семьей, – только тяжелым трудом и усердием! Флер как-то говорила ему, что ранние Форсайты были мелкими фермерами-арендаторами. Неудивительно, что они, рожденные на земле, были сильны и выносливы. Проделать за два поколения путь от мелкого фермера до джентльмена! Неплохой урожай!

Майкл почувствовал легкое шевеление сбоку – это Уинифрид вынула руку из-под его локтя. Он понял ее жест и приостановился – последние несколько шагов она прошла одна.

Она принадлежала к тому классу и к тому времени, когда женщинам полагалось ожидать дома, пока мужчины хоронят близких, и Уинифрид впервые видела семейный склеп. Его простота и внушительность удивили ее и в то же время произвели большое впечатление. Так вот где покоились Старые Форсайты, как их называли еще при жизни. Энн, Джемс, Сьюзен, Роджер, Джулия, Эстер, Николас и «беби» Тимоти – все они были погребены здесь. Схоронила Уинифрид и многих из своего поколения: двоюродные братья и сестры – Джордж и Фрэнси, молодой Роджер, молодой Николас, Юфимия, и ее родные сестры Речел и Сисили – тоже лежали здесь. Ну, а ее любимый брат, который здесь не лежал, а был по собственному желанию похоронен под стволом старой дикой яблони на погосте в Мейплдерхеме. Сомс! Когда-то он считался самым несокрушимым Форсайтом из них всех.

Протекали минуты, а Уинифрид все стояла, не шевелясь, чувствуя себя одинокой, как никогда в жизни. Никого из них больше нет, все они, персонажи, игравшие очень большую роль в ее жизни, ушли из нее; ушел и ее век – век нарядов и карет, перьев и кружев, танцев, веселья и юности – все это исчезло вместе с ними. Она попыталась вспомнить, когда последний раз все они, живые, собирались вместе. На ее собственной свадьбе? Нет, конечно же, нет. Это было… И тут она вспомнила. На приеме у дяди Джолиона, когда была объявлена помолвка его внучки Джун и молодого архитектора Филипа Босини. Как закружились события после того рокового дня! Он положил начало всему.

С нее было довольно! Хотя, прежде чем признаться в том, что силы ее уже на исходе, она долго еще могла бы держаться, но… внезапно Уинифрид почувствовала смертельную усталость. Она вернулась к Майклу, и какое-то время они молча ходили по поросшим травой дорожкам, она снова держала племянника под руку, только опираясь на него чуть сильнее, чем прежде.

– Хотела бы я знать… – сказала она. Они прошли еще несколько шагов, и только тогда она закончила фразу. – Хотела бы я знать, как все сложилось бы, не женись тогда Сомс первый раз.

Неясное предчувствие еще раньше подсказывало Майклу, что, сопровождая Уинифрид, он становится как бы землепроходцем в прошлое семьи, но даже и на этой священной территории не предвидел каких-то неожиданных откровений. С того самого дня, когда он впервые столкнулся с этой удачливой породой в той маленькой галерее, Майкл чувствовал себя как слепой нищий, проникший в залы форсайтской истории и вынужденный из-за своего увечья жаться к стенам и огибать громоздкие предметы мебели, попадавшиеся ему на пути, сознавая, что в любой момент может споткнуться и растянуться на полу, и, ориентируясь по периметру, постоянно гадать, где же находится невидимый центр. Теперь похоже было, что зрение его может быть частично восстановлено благодаря этому случайно зашедшему разговору. Майкл только один раз прежде слышал о «первом браке». Это случилось, когда Флер снова встретилась со своей большой любовью (он никогда не думал о ее кузене как о любви «первой», поскольку знал, что второй у нее не было), и он попытался узнать правду у единственной из знакомых ему Форсайтов, которая казалась ему искренней. Но Джун, обладавшая, как он полагал, этим качеством, лишь чуть приоткрыла завесу над семейной тайной. Ее искренность не простиралась так далеко, чтобы она могла рассказать о собственной роли во всем случившемся, а без этого рассказ оставался неполным, отвлеченным. Она сказала ему лишь, что отец Флер был когда-то женат на матери Джона, но что брак оказался неудачным.

– Представить себе только – силой овладеть женщиной, которой ты неприятен! – прибавила Джун со своей обычной резкостью.

Зная это свойство Джун, совершенно ему самому не присущее, Майкл не воспринял истинного смысла ее слов.

Она всегда едко отзывалась о не нравившихся ей людях, и поэтому из ее слов он сделал вывод, что отношения тестя и его первой жены чем-то напоминали их собственные с Флер: то есть в их отношениях не всегда присутствовало взаимное влечение.

Итак, Майкл знал о семейной, тщательно скрываемой тайне Форсайтов; достаточно хорошее представление имел он и о кое-каких подробностях, но о сути дела и – тем более – о страстях, которые разыгрались вокруг него, не имел никакого представления. Может быть, Уинифрид просветит его?

Построив свой вопрос так, как будто все это давно ему известно и мало интересно, – прием, которому он научился в парламенте, – Майкл спросил:

– Это произошло задолго до того, как он женился на матери Флер?

Как и надеялся племянник, Уинифрид не поняла, что кроется за этим вопросом, и ответила так, как ответила бы человеку, который умудрился каким-то образом пропустить главу, читая роман.

– Господи, ну конечно же! Они ведь были женаты семнадцать лет.

Майкл вдруг ощутил легкое болезненное покалывание в затылке. Он понимал, что наконец-то движется туда, где ему вот-вот что-то может открыться, и внезапно ему стало страшно покидать привычные, так надолго затянувшиеся сумерки неведения. Семнадцать лет! Неудивительно, что все это зашло так далеко! Они с Флер были женаты всего лишь на два года дольше. Но сравнение тут неуместно – они были довольны. То есть он был доволен – а она?..

– Вообще-то прожили они вместе не больше трех лет… – продолжала Уинифрид, – или, может, четырех? Видите ли, Ирэн ушла от него. Но Сомс с этим не смирился. И очень долго думал, что сможет вернуть ее.

«Что отец, что дочь», – мелькнуло у Майкла в голове. Беспокоясь, как бы рыба не сорвалась с крючка, он осторожно держал леску на плаву.

– Они что, характерами не сошлись?

– Вы хотите сказать – ей так и не удалось совладать с моим братом?

Майкл только собрался возразить, что в его вопросе не крылось никакой задней мысли, но Уинифрид успокаивающе похлопала его по руке.

– Ладно, ладно. Я прекрасно знаю, какой у Сомса был трудный характер. Сомневаюсь, что я сказала бы это, пока он был жив, но… что уж там. Моя мать любила моего отца, но это не мешало ему по временам быть сущей Божьей карой. А Сомс во многом был похож на отца.

– А может, она – я хочу сказать, Ирэн, – он затруднился, произнося имя, которое до этого дня слышал только из уст Джун, – может, она просто не умела проявлять свою любовь? – И, вспомнив свой разговор с Флер, прибавил: – Не все на это способны.

– О, – сказала хмуро Уинифрид, приостановившись. – Если бы так. Бедный Сомс! Мне кажется, для него худшее во всей этой истории было то, что, выйдя замуж второй раз, она оказалась на удивление любящей женой. Так что, понимаете…