Форсайты

Флер ухватила обрывок разговора, который шел поблизости от нее. Вэл через стол задал Баррантесу какой-то вопрос, речь шла о лошадях. Ничего удивительного: у Вэла в Суссексе был конный завод. Хм, выходит, что и у аргентинца есть ранчо? Отсюда следует, что еще до конца ужина его пригласят посетить Уонсдон. Уонсдон! Самый звук его был неприятен Флер. Пусть себе едет, если хочет. Дикие лошади не смогли бы загнать ее туда – туда, где они с Джоном случайно оказались вместе. Тогда, много лет тому назад, она гостила у своего кузена Вэла, а Джон – у своей сводной сестры Холли. Это была их вторая встреча, после первой – роковой в галерее Джун Форсайт на Корк-стрит. В Уонсдоне они полюбили друг друга. Господи, какие же мы были глупые, сколько раз думала она впоследствии, – их любовь ограничивалась словами и взглядами, а не поступками. Один-единственный поступок в то время, и история изменила бы свой ход. Но история была единственным врагом, против которого она была бессильна. Теперь Джон жил там же, в Грин-Хилле, а с ним жена и двое детей…

Громко загоготавший в ответ на чью-то остроту Джек заставил Флер вновь сосредоточить свое внимание на гостях. Смех Джека был настолько неприятно резок, что у нее чуть не заболело ухо, хотя посадить его она постаралась подальше от себя, но так, чтобы это не выглядело нарочито. По-видимому, чтобы добавить что-то свое, он прервал последнее замечание аргентинца, которое она пропустила мимо ушей. Баррантес вежливо выждал, пока Джек выскажется, и продолжал с того же места. Загадочный иностранец, безусловно, обладал шармом, – казалось, что он способен очаровать кого угодно и при том выглядеть так, будто это не стоит ему ни малейшего усилия. Да, видимо, он знал секреты. И, снова уйдя на миг в собственные мысли, Флер поняла, что раскусила она его с такой легкостью потому, что секреты эти были знакомы и ей самой.

Джек снова загоготал.

– Нет, послушайте… Это я должен запомнить.

Он был легкой добычей: достаточно показать ему палец – и он готов хохотать. Однако и он не был забыт. Флер перенесла внимание на тетку и поняла, что цепь побед была полной: если судить по румянцу, расцветшему на ее щеках, она чувствовала себя юной девушкой на балу!

Воспользовавшись следующей удобной паузой, организованной, как показалось Флер, все тем же аргентинцем, Уинифрид предприняла попытку объяснить запутанные родственные отношения, связывающие сидящих за столом: сообщила, что Флер была дочерью ее покойного брата и, следовательно, урожденная Форсайт, но что и Холли была Форсайт в девичестве, будучи дочерью ее покойного двоюродного брата, поэтому Вэл и Имоджин являются двоюродными по отношению к Флер, тогда как она и все остальные – троюродные по отношению к Холли. Судя по выражению лица Баррантеса, эти сведения о генеалогии поглотили его внимание полностью.

– Тогда, значит, всем вам очень повезло, вы счастливое семейство, миссис Дарти, – сказал он.

– С чего это?

– Потому что вы так близки между собой. В семьях к тому же таких больших – это встречается не часто.

Уинифрид не могла не согласиться с последним замечанием. Улыбнувшегося ей в ответ Баррантеса можно было счесть за образец искренности.

Флер поймала себя на том, что против воли глаза ее настойчиво устремляются к нему, стоит ему отвернуться в сторону. Она отметила, что у него тугая без единого изъяна кожа, не смуглая, а скорей загорелая, и совершенно гладкая, будто натертая канифолью; выпуклый лоб и довольно длинный прямой нос делали его похожим в профиль на греческого поэта; полный, но четко очерченный рот никогда не фальшивящего хориста; длинные конечности, придававшие ему грациозность танцовщика. Темные глаза под тяжелыми веками, неожиданно живые и открытые, говорили о высоком интеллекте. Волосы, как и глаза, были темные, почти черные, слегка волнистые, и когда на них падал свет люстры, в изгибе волны вдруг вспыхивали искры.

На всей его внешности с головы до пят лежал налет безупречной элегантности. Может ли темнота быть так светла! И еще от него пахло духами, тонкими и нежными, смесь… чего? Амбры? Кедра? Запах, который, как сразу поняла Флер, мог – дай она себе волю – в считанные минуты лишить ее здравомыслия.

Позже был один момент, после того как Имоджин мимоходом сообщила, что ее отец однажды побывал по делам в Буэнос-Айресе, когда Флер заметила, что Уинифрид и Вэл тайком переглянулись, однако так и не поняла, что мог означать этот обмен взглядами. Но это была единственная задоринка, остальное время за ее испанским столом все шло как по маслу. К концу обеда Баррантес так разошелся, так интересно говорил на самые разнообразные темы, что все пришли от него в полный восторг, и Флер, в нарушение своих правил, даже допустила в столовую политику. Прежде, как было известно всем, касаться этой темы у нее за столом категорически воспрещалось, но и теперь она внимательно следила за ее развитием. Аргентинец принялся расспрашивать хозяина дома насчет голосования по мирному разрешению вопроса. Майкла, который все еще придерживался со всех сторон критикуемых пацифистских тенденций, который прилежно слал открытки Союзу во имя мира и который вышел из членов Клуба левой книги только потому, что не мог больше игнорировать московские процессы, втянуть в разговор на эту тему оказалось нетрудно. По его мнению, демократии, увы, не хватило мужества, чтобы действовать в соответствии со своими принципами.

Как говорят, это был самый многолюдный плебисцит: свыше одиннадцати миллионов человек приняло участие, и подавляющее большинство голосовало за мир. Однако правительство усмотрело в этом лишь очередной приступ псевдопатриотизма.

– Вы, следовательно, за мир любой ценой, сэр Майкл?

– Во всяком случае, почти любой ценой, как лорд Эвербери.

– Вроде как тот человек, который почти бросил бить свою жену, так, что ли? – осведомился Джек.

– Без сомнения, и это уже лучше, чем ничего.

Джек на время угомонился.

– Думаю, что из нас, сидящих за этим столом, многие уже дорого заплатили за войну, – вопрос заключается в том, не будет ли цена мира еще того выше?

Флер решила, что можно не беспокоиться: легкая светскость Баррантеса говорила о том, что ему по плечу любая тема.

– По-моему, дело обстоит так – войны никто не хочет, но если уж она начнется, каждый будет готов внести свой вклад в общее дело, – вступила в разговор Холли, – по крайней мере с таким настроением мы с Вэлом ехали в Трансвааль.

– Вот именно! – сказал Майкл. Он не хотел затевать спор с кем-то из гостей, тем более с Холли, но чувствовал потребность сделать что-то вроде официального заявления. – Вот только жаль, что мало кто из нас спешит со своим вкладом в мирное время. Я случайно встретился со старым знакомым, который сделал взнос, по крайней мере за троих.

– Кто это был? – спросила Флер.

– Да так, приятель со времен войны, некто по фамилии Льюис.

Уинифрид навострила уши.

– Из шропширских Луисов?

– Нет, тетя. Скорей из майл-эндовских. Он был моим денщиком. – Вместо того чтобы сжать кулак в знак недовольства собой, Майкл запустил на миг пальцы в волосы. – Бедняга! Он рассказал мне свою историю, и мне стало стыдно идти домой, где меня ждет ужин. Человек четыре года провел в окопах во Франции, а после этого вот уже двадцать лет ему приходилось просить милостыню на улицах, чтобы не умереть с голоду.

– Но раз он был вашим денщиком, значит, он состоял в регулярных войсках? – спросил Баррантес без большого энтузиазма, словно ему не хотелось вступать в препирательства с хозяином дома. – А в этом случае разве ему не полагается пенсия?

– Да, он был в регулярных войсках. Но после войны король и страна больше не нуждались в нем, как и в тысячах других ему подобных. Он попробовал заняться торговлей – так, маленькая лавчонка, вложил в нее все свое выходное пособие и во время депрессии потерял все до последнего пенни. Встать на ноги после этого он уж не смог и, решив, что судьба толкает его снова стать солдатом, вступил добровольцем в Интернациональную бригаду. Сейчас он вернулся из Испании, и сил, по-видимому, у него ни на что больше нет.

– А почему бы ему не вернуться в Майл-Энд?

Вопрос Имоджин прозвучал скорей небрежно, чем бессердечно, – в глубинах под пышной грудью у нее билось сердце отнюдь не жестокое, просто ей не доводилось якшаться с людьми не своего класса. И еще, что можно сказать в ее оправдание, она скорее всего не была одинока в своих чувствах, их испытывали и другие гости, собравшиеся в Испанской столовой Флер в тот вечер; не была бы она одинока и на многих других сборищах Форсайтов.

– Увы! По всей видимости, семьи у него нет, а те немногие ровесники, которые умудрились пережить сражения на Сомме и Пассхендэйле, отвернулись от него, сочтя, что он симпатизирует коммунистам.

– А он симпатизирует, Майкл? – озабоченно спросила Уинифрид. – Не опасен ли он?

– Ну, если считать Киплинга радикалом, тогда, может, и так. Единственно, кому он был предан в те времена, когда я знал его, были Король и Отечество. Верный слуга Его Величества!

– Но Испания?

Тон Уинифрид высек на миг насмешливую искру в глазах аргентинца, никем, однако, не замеченную. Майкл упрямо помотал головой.

– Испания явилась отдушиной для того поколения, тетя. От нас туда поехало около трех тысяч, все, как один, добровольцы, и более пятисот не вернулось домой.

– Главным образом поэты и интеллигенты… идеалисты всякие, – вставил Вэл.

– Не совсем так. Да, конечно, туда поехали Оден, Спендер и их единомышленники, но большая часть были неудачники из рабочего класса, как мой денщик, люди его возраста и моложе. И уж поверьте мне на слово, сказать, что в старине Льюисе сидит поэт, – это уж слишком.

– Добавлю, что не сидит в нем и патриот, – сказала Уинифрид, расправив подложенные по моде плечи. – Я не понимаю, как это может возникнуть желание лезть в чужую войну?

– Ему просто хотелось где-то приносить пользу, – терпеливо ответил Майкл. – В Англии ему ходу не было, Испания же предоставила поле для такой полезной деятельности – та «война, где легко было решить, кто прав и кто виноват», как пишет Оруэлл. Льюис просто хотел не подпустить к власти фашистов и защитить более или менее порядочное, законно избранное правительство, только и всего…

– Но сражался-то он на стороне большевиков, – сказал Вэл, – а такое разве прощается?

– Простить – нет, нельзя, – согласился Майкл. – Но я сомневаюсь, что во всех совершенных зверствах повинны коммунисты. Что же касается Льюиса… Как можно осуждать его за то, что он поверил в «Манифест»? Что сделал для этого горемыки наш теперешний строй? Оставил его без работы, без жилища и без надежды и на то и на другое.

– Но где же он живет, Майкл? – спросила Холли.

– Где придется. Какое-то время околачивается в Итонской миссии – так, по крайней мере, он сказал мне. А ночи, подозреваю, проводит на Набережной, укрываясь листами «Манчестер гардиан».

– Но это же ужасно! – доброе лицо Холли омрачилось. – А ты не сможешь помочь ему?

– Попытаюсь, но он не из моего округа. Я пообещал ему поговорить с его депутатом, но, откровенно говоря, я просто не представляю, что еще можно сделать, кроме как подавать ему милостыню. – Рука Майкла снова потянулась к волосам. – Чем больше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь, что единственные права, предоставляемые конституцией члену парламентского комитета, это безнаказанно поливать помоями кого вздумается и слать письма в «Таймс» с гарантией, что их напечатают. В данном случае мне хочется использовать и то и другое. Не такая уж высокая цена за всеобщее избирательное право, как ты считаешь?

Последние две минуты Флер внимательно прислушивалась к словам мужа. Майкл становится циником? Неужели ее настроение передалось в конце концов и ему?

– Майкл страдает оттого, что его месту в парламенте ничто не грозит, – сказала она, обращаясь ко всем сидящим за столом вообще и ни к кому в частности. – Чем меньше от него требуется усилий, чтобы быть переизбранным, тем больше он старается.

Уинифрид и Имоджин что-то пробормотали в знак согласия, но недостаточно громко, чтобы перевести разговор в другое русло.

– Он что, впал в отчаяние? – раздался среди наступившего затишья голос Баррантеса.

– Кто, Льюис? Пока нет. Когда человек доходит до ручки, на него обычно нападает апатия, это как раз то, что происходит с ним. Но как знать? Разве можно себе представить, как он воспринимает жизнь?

– Ирония судьбы… – Баррантес задумчиво выпятил полные губы. – Человек столько лет сражался за демократию, и именно она бросила его на произвол судьбы. Тогда как теоретически ему бы и быть хозяином положения.

– Да, теоретически, – грустно отозвался Майкл. – А на деле демократия служит нам, поскольку мы – господа, правящая верхушка, и поддерживать нас значит поддерживать существующий порядок. Льюису и ему подобным нужно нечто другое. Никакого значения для твердой власти они никогда не имели и иметь не будут и нужны разве что для статистики: естественно, что после этого ждать от них особой преданности не приходится.

– «El tener у el no tener»[7].

Баррантес не стал объяснять смысл этого выражения. Возможно, он даже не заметил, что употребил его.

– Итак, – продолжал он все в том же нравоучительном тоне, – привилегированные классы и все остальные по-прежнему образуют два разных народа?

На что Майкл смог лишь ответить печально и безнадежно:

– Увы, да!

Джек, который сумел уловить из разговора главным образом ключевые слова, изрек:

– Что ж, к привилегированному классу принадлежим все мы, собравшиеся здесь. И не вижу причины от этого открещиваться.

Обе его ближайшие родственницы мгновенно повернулись к нему с выражением страдания на лице, говорившим, что они уже не надеются услышать от него хоть что-то путное.

Замечанием его воспользовался Баррантес.

– Вот именно, мистер Кардиган. Но не все из нас от рождения.

Вторично за этот вечер в комнате воцарилось гробовое молчание. Форсайты могли поговорить о бедности и лишениях с любым, но при условии, что этот любой не был ни бедняком, ни человеком обездоленным.

Баррантес, казалось, не заметил общего замешательства. Уинифрид, не отличавшаяся быстротой реакции, задержалась с выводами. Ее априорное восприятие гостя Флер было несколько путаным. Ведь объявил же он в начале вечера, что половина его родни ничем не отличается от них самих? Как же мог он в таком случае оказаться человеком без привилегий? Разве что он не знал этих людей, что, конечно, прискорбно. Нет, это надо выяснить.

– Я поняла из ваших слов, сеньор Баррантес, что ваша мать была англичанкой?

– Прошу прощения, миссис Дарти, но вы меня не так поняли. Моя мать родом из Севильи. Английская кровь у меня от отца. Это его семьи я не знал, потому что он не женился на моей матери. А фамилию Баррантес я получил от усыновившего меня отчима.

– А-а, – разобравшись наконец, сказала Уинифрид. – Понимаю.

Флер предложила дамам перейти в гостиную.

* * *

– Твой гость, Флер, просто очарователен, – сказала Уинифрид, стараясь закрепить свое первоначальное и более приемлемое мнение об аргентинце, чтобы как-то сгладить скрытый смысл продолжавшего смущать ее последнего замечания. Отказавшись от рюмки ликера, она уселась на угловой диванчик; отказалась от ликера и Холли, стоявшая у нетопившегося камина, когда к ней приблизилась Тимс. Не найдя среди дам желающих выпить, она пискнула, обращаясь к Флер, «мэм» и покинула комнату.

– Он, безусловно, прекрасно владеет словом, и, я уверена, Вэл не мог не отметить, как хорошо он разбирается в лошадях. – Напряженно прислушивавшаяся Флер не уловила в мягком голосе Холли и тени насмешки. Может, в кои-то веки сыграло роль ее чувство справедливости.

Имоджин села рядом с матерью, уютно устроившись в подушках.

Хотя ее фигура, некогда роскошная, с приходом среднего возраста округлилась и стала просто полной, в больших темных глазах, с которыми прекрасно сочетался искусно подобранный оттенок волос, все еще оставалось что-то от прежней загадочности. Никакой загадочности в ней, разумеется, не было, а если когда и была, то за полжизни, прожитой рядом с Джеком Кардиганом, она окончательно выветрилась, но иллюзия сохранялась и была приятна.

– Знаешь, он напоминает мне кого-то.

– Да? – Уинифрид, сама того не замечая, чуть нахмурилась, словно та же мысль мелькнула и у нее, но не задержалась. – Кого же?

– Прямо не знаю, – ответила Имоджин с отсутствующим видом, который, как послушный спаниель, приходил к ней по первому зову.

– Это всегда так раздражает, – сказала ее мать.

Флер подошла к Холли, стоявшей у камина: Холли разглядывала картину над камином.

– Это Мондриан?

– Да, нам хотелось повесить здесь что-нибудь геометрическое, и де Стиль, как мне кажется, уловил, что нам надо.

– Отрицание формы – насколько я знаю, таков был их принцип?

– Ну, это так, реклама. Они отказываются от формы, чтобы яснее видеть субстанцию. – Флер внезапно рассмеялась горькой мысли, промелькнувшей в голове. Она была уверена, что Холли поймет семейный подтекст, сказав в заключение: – Думаю, из всех Форсайтов только у меня у одной есть Мондриан. А как он тебе?

Холли ответила, подумав:

– Очень талантливая картина и изысканная… Но, на мой вкус, слишком уж авангардна.

И снова в голосе Холли не проскользнуло, казалось, ни малейшего желания уколоть, хотя вполне возможно, все сказанное ее кузиной с нежным взором вполне могло выражать то, что она думала о хозяйке дома. Пока что Флер удавалось отгонять то и дело подкрадывавшиеся – как волк к овчарне – циничные мысли, и тем не менее этот коварный зверь спровоцировал ее на следующий вопрос:

– А как поживает Джон?

Флер не видела Холли больше года – а Джона тринадцать лет, – так что прозвучал он вполне невинно даже после того, как она прибавила:

– По-прежнему доволен своей фермерской жизнью?

Обе стояли лицом к картине, и Флер совсем не нужно было переводить взгляд на свою кузину, чтобы убедиться, что врасплох ее не захватишь. Холли с улыбкой разглядывала Мондриана. Даже голову чуть склонила набок, любуясь.

– Да. Даже очень. И Энн тоже, и детки у них просто прелесть.

– Хм…

Осознанно или нет, – а Флер вовсе не собиралась истолковывать что-то в благоприятном свете, а то как-то очень уж благополучно проходил вечер, – Холли только что поставила крест на последних тринадцати годах ее жизни, долгих годах существования без Джона, после того как она в конце концов отказалась от него в пользу этой американки Энн; поставила крест на этих годах и бросила их плыть по воле волн, как бутылку с запиской в несколько отчаянных слов. Распалившийся востроглазый зверь не отставал.

– А его мать?

– Она по-прежнему в Париже. Кстати, мы…

Восклицание, раздавшееся за их спиной, переключило внимание Холли.

– В чем дело, тетя? – так Холли в силу запутанности их сложных семейных связей называла свою свекровь.

– Я сказала, что ты ведь сможешь зайти к ней в Париже? Верно?

Холли помолчала.

– Да… – ответила она без большой уверенности.

– Вы туда собираетесь? – быстро спросила Флер.

Теперь они с Холли сидели друг против друга в широких креслах орехового дерева, стоявших по обе стороны камина.

– Да… мы едем завтра. В Курветских конюшнях появились арабские скакуны, о которых давно мечтал Вэл. Мы решили съездить посмотреть.

– Безусловно, – сказала Уинифрид. – Так что для вас будет проще простого заглянуть к Аннет, пока вы находитесь там. Это просто замечательно!

– Да… – сказала Холли, избавляя Флер от необходимости сказать то же самое.

При тусклом желтоватом свете небольшой настольной лампы, скудно освещавшей его завешанный карикатурами кабинет, совестливый член парламента от Мид-Бэкса снова запустил руку в волосы, готовясь использовать второе из своих конституционных прав, чтобы помочь своему бывшему денщику. Он писал письмо в газету, обнаруживая, что в половине второго ночи вдохновение если и приходит, то без большой охоты. Он вернулся из парламента около часу и за полчаса написал, чувствуя на себе иронический взгляд Белой Обезьяны, поглядывавшей на него из висевшей над столом рамы, несколько малоубедительных вариантов письма. После того как на башне парламента куранты снова проиграли музыкальную фразу Генделя, Майкл взял черновик последнего и внимательно прочитал его.

Его произведению, написанному достаточно хорошо, явно не хватало искры Божьей. Он откинулся в кресле и поднял глаза к потолку. Нужно бы процитировать кого-нибудь. Но вот кого?

Ответ – принимая во внимание поздний час – был на удивление удачен. Майкл пересек комнату и взял с полки тоненький томик, озаглавленный «Притворство». Кого же и процитировать, как не Уилфрида.

Книжка была перенасыщена злобой и горечью. Просматривая стихотворения, Майкл недоумевал, как это удалось избежать подобных чувств ему самому? Ведь они оба воевали приблизительно в одних и тех же местах, хотя Уилфрид какое-то время был авиатором. Мы побывали под равными по силе бомбардировками, думал он, и в конце концов угодили в один и тот же госпиталь. Более того, мы освободились от одинаковых идеалов и уцепились взамен за те же лживые посулы, только вот после войны я жил единственно надеждой, Уилфрид же не видел ее вовсе.

«Мы поколение, проигравшее выборы, еще не успев до них дорасти», – сказал он как-то. Наверное, главным образом этим объясняется его злобность, думал Майкл. Но произошли еще одни выборы – вернее, жеребьевка, – где на билетиках были написаны имена их обоих. По-видимому, он родился под счастливой звездой, потому что Флер вытащила из шляпы билетик с именем Майкла, а не Уилфрида.

Майкл вспомнил каменистую отмель того отрезка времени на исходе второго года их брака, когда Уилфрид Дезерт – главный шафер на их свадьбе, не кто-нибудь! – признался в любви Флер. На протяжении нескольких тягостных недель Майкл жил под угрозой одновременной потери и жены, и лучшего друга. Он был уверен, что взаимностью Флер Уилфриду не отвечает, но в том-то и таилась опасность, потому не отвечала она взаимностью и ему самому. Майкл тогда еще не знал подробностей ее единственной большой любви, но понимал, что его сватовство увенчалось успехом лишь потому, что бесспорный фаворит в скачке, где призом была ее любовь, непонятным образом сошел с дистанции перед последним препятствием. Вместо того чтобы остаться в списке – «в скачке участвовал также Майкл Монт…» – он легко пришел к финишу, не имея соперников, и сорвал приз. И если Флер, совершенно очевидно, не любила ни одного из них, то почему бы ей было не уйти к Уилфриду. Все-таки что-то новое.

Да, это было томительное время. Затем неожиданно Флер решила, что останется с ним, и Уилфрид уехал на Восток. Майкл так никогда и не понял до конца, почему она решила именно так. Ну да ладно!

Взгляд его остановился на строчках беспощадных мерных ямбов – кажется, как раз то, что нужно. Он вернулся на предыдущую страницу, чтобы прочесть стихи с начала. Это был плач по забытым жертвам Великой войны – по тем, кто уцелел. С присущей ему горькой иронией Уилфрид назвал стихотворение «Панегирик».

Дописывая последнее двустишие, Майкл почувствовал, что кто-то легко дотронулся до его плеча. Он поднял глаза и увидел Флер. Она стояла над ним, волосы ее были слегка примяты подушкой. Спиной он ощущал тепло шелкового кимоно, накинутого поверх рубашки.

– Я тебя разбудил, дорогая? Прости, пожалуйста.

– Я увидела свет. Наверное, проспала совсем недолго.

Тыльной стороной ладони она прикрыла зевок, и Майкл уже в который раз подумал – до чего же она бывает хороша сонная.

– Это твое письмо?

– Еще нет, но скоро будет. Одно из «жертв» Вестминстера! Как тебе это нравится?

Флер взяла письмо и внимательно прочитала. Дойдя до стихотворения, она негромко продекламировала:

Чем быть живым среди живых

лишь по названию,

Забытым заживо,

Не лучше ль было б

Лежать среди своих в Полях Забвения,

Где только маки красные о нас напоминают, —

и вернула листок на место.

– Гм. В нем много горечи, но оно, видимо, соответствует действительности. Никто тебе спасибо за это не скажет.

– А я на спасибо и не рассчитываю. Мне говорят, что в этом главная сила слуги народа.

Он улыбнулся, но она уже отвернулась.

– Уж больно ты усерден, Майкл. Пойдем спать.

В семье, так же как и в научном мире, существует основной закон, неоспоримый и применимый во всех без исключения случаях. Этот закон гласит, что материя неистребима. Да, ее можно распылить в виде энергии или разложить на составные части, и тем не менее при измерении всегда выясняется, что общая сумма частей остается неизменной. Так обстояло дело и на Форсайтской Бирже, в том плавильном тигле, где проходило проверку и испытание на прочность все, что касалось семьи, и который прежде находился в доме Тимоти на Бэйсуотер-роуд, а теперь, по прошествии нескольких десятилетий, небезуспешно возродился в элегантно обставленной мебелью в стиле ампир гостиной Уинифрид на Грин-стрит. К этому стилю вернулась раскаявшаяся и исправившаяся Уинифрид после краткого и пустого увлечения экспрессионизмом в двадцатые годы. Сейчас в комнате царила золоченая бронза. Ближе к полудню на следующий день после ужина у Флер там обсуждались все присутствовавшие, но наибольший интерес вызывал ее вчерашний гость. О нем говорили наперебой, разобрали буквально по косточкам и в конце концов сошлись на том, что аргентинец – загадка.

Проводив рано утром на поезд ночевавших у нее перед поездкой в Париж Вэла и Холли (которые настойчиво просили ее этого не делать), Уинифрид уже ни о чем другом думать не могла. Возможно, останься она наедине с Вэлом, он охотно поддержал бы разговор об аргентинце. Судя по всему, тот пришелся ему по душе, но кроме него рядом была еще и Холли. При всей своей любви к невестке, Уинифрид с некоторым раздражением чувствовала, что поскольку Холли очень сдержанна в своих суждениях, то волей-неволей следует и самой Уинифрид на нее равняться. Так что к тому времени, как часам к одиннадцати прибыли ее теперешние гости, она чувствовала, что ее, говоря языком заядлых курильщиков, «аж ломает».

Имоджин привезла с собою двух невесток, и, несмотря на уверения, что они заглянули ненадолго и ни в коем случае не останутся к завтраку, так как должны встретиться со своими мужьями в клубе Джека, очень скоро выяснилось, что она разделяет страстное желание матери обсудить события вчерашнего вечера – и в первую очередь гостя – и уже по пути сюда всеми силами разжигала к ним интерес.

Одним словом, все, что имело место накануне вечером, было разобрано и рассмотрено в мельчайших подробностях. Как этот иностранец вошел в гостиную! – а приехал он в экипаже – представляете? Рост, умение держаться и обаяние… брюнет, хорош собой. А какой собеседник! Такой учтивый и такой эрудированный!

Своим воодушевлением и убежденностью Уинифрид и Имоджин вогнали своих слушательниц чуть ли не в экстаз, делясь с ними наблюдениями и выводами, которых, повинуясь правилам светских приличий, не могли себе позволить в гостиной на Саут-сквер накануне вечером. Следует отметить, что их аудитория благодарно принимала любую сплетню, однако то, что они услышали, заставило бы и более благочестивых дам навострить уши. Уже приближалось время полуденного коктейля – время, имевшее в глазах кардигановских жен особую прелесть, а впереди их ждали еще новые чудеса.

– А потом мама спросила его насчет семьи его матери-англичанки – и, как вы думаете, что он ей сказал?

Ответом было молчание; обе, затаив дыхание, ждали, пока Имоджин, выдержав паузу, продолжит рассказ:

– Он сказал, что это его отец родился в английской семье и что он не был женат на его матери.

Невестки удовлетворенно перевели дыхание.

– Но кто же он тогда?

Это спросила Селия Кардиган, двадцатидвухлетняя жена Джона, старшего сына Имоджин. Она сидела у рояля на позолоченном табурете, изящно скрестив ноги и выставив напоказ свои новые туфли, которые, по-видимому, ей еще не перестали нравиться. Кабинетный рояль красного дерева за ее спиной – реликвия из дома Тимоти[8] – издал бы, наверное, какой-нибудь тревожный аккорд, будь на то его воля. Вместо рояля вопрос подхватила вторая невестка, двадцатилетняя Сисили, совсем недавно вышедшая замуж за Джемса, младшего сына Имоджин. Она с живостью наклонилась вперед, опершись о козетку, стоявшую рядом с бабушкой.

– Да! И где мать Флер откопала его?

– Откуда нам знать, мои милые, – сказала Уинифрид. – Он рассказывал что-то о своем отчиме, о его ферме – у них они называются ранчо – в Аргентине. Насколько я понимаю, у него конный завод, он разводит лошадей для игры в поло, что очень интересно для нашего Вэла. К концу вечера они очень подружились. Но остается загадочным его происхождение. Сам он, безусловно, до кончиков ногтей джентльмен… – В отношении этого последнего пункта она была непреклонна, поскольку для Уинифрид нетленными были некоторые прежние светские критерии (первыми среди них числились манеры и внешность), и с каждым прожитым годом она все более убеждалась в их нетленности. Селия мило улыбнулась, однако ее прелестные глаза были потуплены.

– Но как же это возможно? Я хочу сказать, быть джентльменом… Если он действительно незакон…

– Селия! – Логика Уинифрид чуть не угодила в собственную ловушку.

– Как бы то ни было, судя по вашим рассказам, он просто душка. Везет же Флер! – заключила неустрашимая Селия.

– Жаль, что мы не видели его, – все это так романтично… и загадочно, – сказала Сисили.

Имоджин снисходительно улыбнулась, высвобождая свои телеса из кресла. Две эти юные особы успешно заменили дочерей, которых так и не послал ей Бог, и она сразу же, не задумываясь, приняла их в свои объятья и полюбила. Сыновья ее выросли на удивление трезвыми юношами – здоровыми и здравомыслящими, – а какими еще могли получиться сыновья Джека?