Вспоминая Михаила Зощенко

      Впоследствии я поняла, что, может быть, потому Зощенко так блистательно удалось создать трагикомический образ мещанина-обывателя любой формации, что он по своим человеческим качествам был свободен от основных черт и устремлений людей этого типа.
      Дальнейшее знакомство привело меня к наблюдениям над атмосферой, в которой жил этот молодой и уже столь знаменитый писатель. Казалось бы, ему только и "греться в лучах славы", но ранимость его была беспредельна. Все Доставляло ему страдания, вплоть до неудачно взятого билета в театр, до необходимости "пойти в гости". Только работа, только то, что ждало его за письменным столом, привлекало его безоговорочно. Впоследствии, в одном из своих писем мне, он определил это так: "Я есть в некотором роде машина для литературных работ и весьма не сильный человек для жизни. Я умный, но мой ум - в литературе, в философии, а не в повседневной жизни..."
      Письма, которые лежат передо мной, говорят не только о недуге, но и о путях исцеления.
      Приведу одно из них почти целиком. Это первое письмо Зощенко, написанное мне из Ленинграда в Москву.
      "Извините, Евгения Исааковна, что я вам не ответил в прошлый раз. Последний месяц я был в плохом состоянии. Много работал и думал ("Ключи счастья") и, наверно, благодаря этому получилось у меня что-то вроде бессонницы. Засыпал едва в б утра. И были нехорошие нервы. Вот вредность нашего цеха! Уже через 2-3 недели небольшого, в сущности, труда - во всяком случае, не такого напряженного, как у меня бывало, - уже здоровье портится, и все снова летит к черту, что заработано с таким адским трудом.
      Но на этот раз я не унываю. Я вовремя спохватился, умерил мою работу и теперь стараюсь поменьше думать, хотя это очень трудно и жалко.
      Так что сие бедствие весьма плачевно отозвалось на моей особе - не то что бы я захандрил (теперь такого у меня не бывает), но впал в некоторую чрезмерную осторожность и временно порвал почти все отношения даже с друзьями. И даже не писал писем. Сейчас я тоже еще не совсем в хорошем виде, но надеюсь на милосердие божие, что все скоро будет в порядке.
      Вместе с тем имею мужество признаться, что в подобном нездоровье я так и буду влачить свое жалкое существование философа, ежели не переключусь на более достойное для человеческого ума дело - на более простое и благородное занятие, не связанное ни с литературой, ни с умствованиями всякого рода.
      Ну да уж вам-то это известно более чем кому.
      "Гол. кн." наконец напечатана - остались всякие типографские мелочи. Так что книга будет в первой половине января... Редактор меня очень обидел и досадил - порядочно поправок и переделок во всех пяти частях. А в совокупности со старыми поправками - это огорчает ужасно.
      "Ключи счастья" пока отложил. Напишу две легкие повести "Черный принц" (для Эпрона) и одну вещь для двух пятилеток (очень неплохую).
      Вот как обстоят мои дела - работа и нездоровье. И даже нет никаких "романов".
      До свиданья! Привыкли ли к Москве? Как здоровье?
      Мих. Зощенко".
      Перечитывая письма Зощенко, я нахожу в них рядом с мрачными настроениями иную интонацию, иную тему, неизменно возникающую и повторяющуюся после самых грустных "аккордов". Это строки, свидетельствующие о том, как он исцелился "силой воли к свободному труду".
      Вот примеры: "Сейчас мое здоровье улучшилось. Чувствую себя порядочно. Так что все было от излишней работы. Но кое-какие мелкие недочеты (психического порядка) еще остаются. И тут мне еще предстоит борьба, которая, без сомнения, кончится моей победой, так как успехи уже велики и я даже раза два "ходил в гости", чего не было со мной года два". И дальше идут строки, уже не относящиеся к болезни, а к трудностям литературной работы и грядущим планам. Приведу их также:
      "Работаю сейчас над легкой вещью, пишу (для Эпрона) о "Черном принце". Это что-то вроде "исторического исследования" - было ли золото на затонувшем корабле. В общем, работа любопытная и на материале. "Ключи счастья" отложил пока. "Голубая книга" наконец вышла, по крайней мере один (контрольный) экземпляр у меня. Снова и не без огорчения увидел, что редактор ужасно меня "потеснил". Тут все вместе - и я был сам довольно строг к себе, и редактор... В общем, получилось, что мне подрумянили щеки, выкинув все мои словечки: может быть, пожалуй, возможно и т. д. Например, у меня сказано: "Неудачи будут исчезать" - исправлено: "Неудачи исчезают". И все в этом роде. Очень досадно. Общий тон несколько сместился. Возможно, что читатель так резко не заметит, но я чувствую это не без боли. В общем, смешно думать о настоящей сатире. Недаром я (посмотрите) написал, что меняю курс литературного корабля (это в коварстве)".
      Заканчивается это письмо так: "Вот воспользовался вашей добротой и все письмо снова о моих делах. До свидания. Пишите".
      Письмо, в котором главным образом он говорил не о своих делах, содержит в себе такие слова: "Мое здоровье довольно хорошее. Я бодр и весел. Все спокойно. И особенно у меня ясно и спокойно с работой (даже если меня будут страшно ругать)".
      А вот строки из последнего письма в Москву, относящегося к 1938 году: "А психически я сейчас совсем здоров. Всякие явления и страхи исчезли совершенно. И тут моя работа была на высоте. Для закрепления этого следовало бы пожить безмятежной жизнью года два. Но вот этого-то и не удается сделать. И тут приходится признаться, что не все в моих руках... Напишите мне, подумав обо всем, что я вам говорю".
      В своих воспоминаниях я хочу коснуться моих отношений с Зощенко как отношений писателя и критика.
      Я восхищалась тем творческим своеобразием и литературным блеском, с которыми Зощенко реализовал свою тему. И конечно, хотя я писала об этом не для писателя, а для читателя, мне было дорого признание Зощенко в том, что я понимаю его творчество и верно его трактую. Мне и теперь радостно думать, что моя критическая работа, наряду с работами других критиков, чем-то помогли Михаилу Михайловичу.
      Зощенко не относился пренебрежительно и свысока к критике. Однажды он, перечислив несколько статей о его творчестве (в числе которых была и моя), сказал: "Эти статьи удовлетворили меня как писателя. Судя по ним, я могу считать, что наша критика находится не в таком уж печальном положении, как это многие утверждают. Я указываю на эти статьи не потому, что авторы их благосклонно относятся к моему творчеству. Меня обрадовала не столько их похвала, сколько правильное (с моей точки зрения) проникновение в суть дела, верный анализ идейного содержания книг".
      Отношения мои с Зощенко как отношения писателя и критика имели свою историю. Интересно в этом смысле письмо Зощенко, которое однажды, еще до переезда в Москву, я нашла в своем почтовом ящике. Вот это шутливое письмо целиком.
      "Дорогая и уважаемая Евгения Исааковна!
      Ну как же со статьей? ГИЗ надоел мне - пугает, что собрание мое страшно задержится из-за первого тома. В чем же дело? Там же маленькая переделка. Третий месяц пошел, дорогая Евг. Ис.! Очень Вы меня огорчаете этим делом. Я бы, конечно, не торопился, но к лету без этого могу остаться без денег. Стану тогда, как Тиняков, у подъезда Вашего дома с протянутой рукой. Несколько раз хотел Вам звонить, да не знаю Вашего телефона. Адрес же вспомнил и то, может, наврал. Не заставьте же ждать, дорогая Евг. Ис.
      Ваш Мих. Зощенко. 27/IПI 31 г."
      В этом письме речь идет о моей вступительной статье к первому тому 2-го издания Собрания сочинений Зощенко в ГИЗе. Задержалась я со статьей потому, что много размышляла в это время о творчестве Михаила Михайловича и приходила иной раз к довольно сложным выводам о назревшей необходимости творческих "перемен". Эти мои раздумья и должны были найти отражение в новой редакции текста вступительной статьи. Думаю, что они были своевременны.
      Только подспудно начинался в творчестве Зощенко уход от гротескной шаржированности периода "короткого рассказа" и "сентиментальных повестей" 1922-1927 годов.
      Еще впереди был тот период, когда в творчество Зощенко вошел и занял свое место высокий и трезвый пафос социалистического переустройства жизни и внутреннего мира человека. Впереди была "Возвращенная молодость", "Голубая книга", "Рассказы о Ленине", такие рассказы, как "Страдания молодого Вертера", "Огни большого города" и многое-многое другое.
      Позволю себе привести один пример того, как в творчество Зощенко входили новая мысль и новый образ, так как это произошло как бы на моих глазах. Задолго до создания "Голубой книги" Зощенко написал рассказ, который в новой редакции вошел в "Голубую книгу" под названием "Мелкий случай из личной жизни". Он начинался "многообещающей" фразой: "Иду я однажды по улице и вдруг замечаю, что на меня женщины (в первой редакции стояло "бабы") не смотрят". Какие бы кардинальные меры автор рассказа ни предпринимал, начиная от висения на кольцах, употребления большого количества какао и других питательных продуктов и до покупки пальто "с такими широкими плечами, которых вообще не бывает на нашей планете", - ничто не помогало. Женщины не смотрели. Он так и не приобрел расположения женщин, если не считать внимания одной из них. Но это внимание разъяснилось совсем не в том плане, как этого хотелось герою. Эта женщина опознала купленное им на рынке пальто с неумеренного размера плечами за украденное у ее мужа!
      На этой грустной и скептической ноте рассказ заканчивается. Но в "Голубую книгу" он попал с новым финалом:
      "И вот что интересно - этот небольшой случай произошел со мной года два назад.
      И хотя за эти два года я, казалось бы, еще больше постарел, но, тем не менее, этим летом я познакомился с одной особой, и она, представьте себе, мною сильно увлеклась. И, главное, смешная подробность: я в это лето одевался, как нарочно, исключительно худо... И вот тем не менее это на любовь не повлияло. И я через это счастлив и доволен, и даже мы вскоре женимся по взаимной любви".
      Помню, как раз в это время Зощенко сказал, что он понял психическую силу любви. В этом смысле рассказ подключается к целому ряду рассказов, уже лишенных пессимистической статики и посвященных Зощенко движущемуся, изменяющемуся душевному миру современного человека.
      Трудно отделить иной раз литературные отношения от дружеских. Михаил Михайлович относился ко мне глубоко дружески (однажды даже сказал: "У нас с вами какая-то родственность мозга").
      "Полюбите свою профессию!..", "Статьи, это у вас здорово получается", "Это все открытия" - подбадривал он меня, как старший товарищ, в начале нашего знакомства, совпавшего с началом моей литературной работы.
      Особенно дорого мне одно дружеское письмо, полученное мною от Зощенко из Ленинграда после того, как долго не писала ему.
      "Почему Вы мне так давно не писали?
      ...Я так привык получать Ваши письма, что теперь чувствую какой-то непорядок в моей размеренной жизни. Сообщите, как идет Ваша жизнь. Из моего прошлого опыта могу вынести заключение, что прекращенная переписка (даже дружеская, как наша) всегда говорит либо об очень хорошей перемене (счастливая любовь, неожиданный брак, богатство), либо об очень плохой (болезнь нервов и хандра, тоска, беременность, отчаяние и т. д.).
      Так что к чему отнести ваше долгое молчание, дорогая Евгения Исааковна? Вдруг неожиданно прекратилась вся Ваша забота и Ваше участие, которое я чувствовал на себе. Почему-то Вы не сообщили мне, получили ли мою "Голубую книгу", которую я послал Вам тотчас в день выхода (начало февраля!). В общем, ожидаю от Вас ответа - как Вы живете и что делаете (в литературе)?"
      Дороги мне и строки одного из писем Михаила Михайловича, где он благодарит меня за письмо: "Последнее Ваше письмецо очень хорошее и доброе. И я не без радости прочитал его. И даже подумал, что Вы, кажется, и на самом деле ко мне исключительно добры. Я был к Вам до сих пор недоверчив, потому что думал, что за всем этим - Ваше женское сердце, склонное к фантазиям и к романтике. Но письмо Ваше такое рассудительное и умное, и оно написано настолько как-то в реальной жизни, что я начинаю о Вас по-другому думать..."
      Я побывала в Ленинграде в марте 1958 года, видела Михаила Михайловича за три месяца до его смерти. Приехала я в Ленинград в плохом настроении. Михаил Михайлович был очень добр и внимателен ко мне и в длинном разговоре успешно развеял мой "пессимизм". Мне показался он оживленным, говорил о своих новых работах, о посещении его финской молодежью, о советских поэтах.
      Светлое, высокое человеколюбие жило в душе этого замечательного человека и замечательного писателя. Я имела счастье попасть в его орбиту.
      Когда в один июльский день в Москве я узнала о смерти Зощенко, мне показалось - вокруг стало темнее.
      1976
      В. Поляков
      ЗОЩЕНКО ЗАМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ 1
      1 Воспоминания. С. 145-152.
      Впервые я увидел Михаила Михайловича Зощенко в редакции ленинградского юмористического журнала в 1926 году.
      На Фонтанке, во дворе дома, где помещался банк, была маленькая дверь с дощечкой "Бегемот". На лестничной площадке третьего этажа стояла большая фигура добродушного, улыбающегося бегемота из папье-маше. А дальше в маленькой комнатке за столом сидел секретарь редакции Николай Николаевич Черний, с лицом, явно не допускающим никакого юмора.
      "Бегемот" был любимым журналом ленинградцев, а имена его сотрудников Анатолия д'Актиля, Владимира Воинова, Дмитрия Цензора, Владимира Тоболякова, Сергея Томского, Михаила Левитина, Игнатия Ломакина, Константина Мазовского - хорошо знали читатели.
      Но первым и главным среди них было имя Михаила Зощенко.
      Мне минуло в ту пору шестнадцать лет, я учился в последнем классе школы и втайне мечтал стать писателем. Что у меня было для этого? Почти ничего. Но в моем коленкоровом портфельчике лежало двадцать рассказов и сорок анекдотов. Можно ли было думать, что не напечатают хоть один?
      С трудом преодолевая смущение, я вошел в редакционную комнату и сказал:
      - Здрасьте...
      - Добрый день, - ответил Черний.
      Рядом с ним сидел высокий, худощавый человек, гладко причесанный на английский пробор, в блестяще начищенных ботинках и с глазами, в которых притаились хитринки. Он был безукоризненно одет и столь же безукоризненно вежлив и оказался знаменитым художником-карикатуристом Николаем Эрнестовичем Радловым.
      - Мне бы хотелось видеть товарища Зощенко, - произнес я, замирая от ужаса.
      - В настоящее время его нет в редакции, - ответил Радлов. - Но, может быть, мы можем его заменить?
      - Зощенко заменить нельзя! - категорично заявил я и тут же понял, что совершил бестактность.
      - Это, конечно, верно, - вежливо согласился Радлов, - мы тоже склонны так думать, но если вы принесли в редакцию свою рукопись, для этого не обязательно присутствие Зощенко. Мы тоже кое-что понимаем. Можно нам поверить.
      И именно в эту минуту в комнату вошел скромный, мне даже показалось немного застенчивый молодой человек в сером пальто и такой же кепочке.
      - Здравствуйте, - сказал он. - Какие новости?
      - Вот вам и незаменимый Зощенко, - сказал Радлов.
      - Почему "незаменимый"? - спросил Михаил Михайлович.
      - А это уж вам объяснит этот товарищ, - улыбнулся Черний, указав на меня.
      - Объясните, - попросил Зощенко и провел меня в соседний небольшой кабинетик. Я объяснил...
      Михаил Михайлович снял пальто и повесил его на гвоздик за шкафом. Он был в скромном, не бросающемся в глаза пиджаке в клеточку. Из кармана выглядывал аккуратный белый платочек, воротничок белой рубашки был идеально отглажен. У него были удивительные глаза, темно-карие, глубокие, внимательно вглядывающиеся в вас, но не одними зрачками, а как-то всеми глазами полностью. Очень добрые и в то же время очень печальные были у него глаза.
      Мы сели к столу, на котором лежало много рукописей. Зощенко молчал и с интересом меня разглядывал. Впоследствии я убедился, что так он смотрел на всех.
      Я ждал, что он что-нибудь скажет, а он вежливо ждал, пока заговорю я. Наконец это, видимо, ему надоело, и он прервал молчание:
      - Я вас слушаю.
      И тогда я рассказал ему, как мечтал с ним встретиться, как хочу писать и как жажду быть напечатанным в "Бегемоте".
      - Дайте что-нибудь почитать, - предложил он.
      Я достал из портфельчика рассказ. Он назывался "Ося".
      - Разница с тургеневским только в одной букве, - заметил Зощенко, - у Тургенева была "Ася".
      И начал читать, быстро листая страницу за страницей.
      Я сидел ни жив ни мертв.
      - Рассказ не получился, - тихо промолвил Зощенко, кончив читать. Такое ощущение, что вы сели его писать, еще не зная, как вы его напишете. Вы писали без плана. Правда?
      - Правда, - согласился я.
      - И вы были не слишком озабочены тем, что и как пишете. Что это у вас за фраза: "Она была девушкой в полном смысле этого слова"? Или вот: "Она смотрела в зеркало на свое лицо, нос, шею и плечи, пока не дошла до ручки". Вам это кажется остроумным? Поэтому вы и принесли этот рассказ в "Бегемот"?
      Я молчал.
      - Чего вы хотите? Писать или печататься?
      - И то и другое, - честно признался я.
      - Оставьте мне свои рукописи и приходите в следующую субботу в это же время.
      В следующую субботу, когда я примчался в редакцию, в комнате сидели Зощенко, художник Б. И. Антоновский, полный, с лицом, похожим на улыбающуюся луну, карикатурист Б. Малаховский, весь заостренный, как бы нарисованный тонким пером, не выпускающий изо рта трубку, и писатель К. Мазовский, больше похожий на скромного патера, чем на писателя, пишущего смешное.
      Зощенко опять увел меня в соседнюю комнату.
      - Я не хотел, чтобы кто-нибудь был свидетелем нашей беседы, - сказал он. - Все плохо. Не весело, не смешно, не жизненно. А главное - лишено смысла. Надуманные остроты, плоские каламбуры. Юмор должен возникать внезапно, рождаться от образа, от характера описываемого вами человека, от точки зрения автора. А наспех притянутые ни с того ни с сего остроты - не играют. Почему вы пишете о писателях и художниках? Вы их хорошо знаете? Бываете в их среде?
      - Нет.
      - Как же тогда вы пишете? Писать надо только о тех людях, которых вы знаете. Чем заняты? Работаете? Учитесь?
      - Учусь в школе. Заканчиваю.
      - Попробуйте написать о школьниках, об учителях, о родителях. Вы никогда не пробовали поставить себя на место папы и мамы, а их на свое место? Тут есть возможность для смешного рассказа. И не думайте, что юмористический рассказ должен обязательно вызывать хохот. Если ваш смешной рассказ заставит кого-то прослезиться - это гораздо дороже. А самое главное - читайте. Больше читайте и старайтесь понять, как написан тот или иной рассказ, почему и во имя чего он написан. Учитесь писать, читая.
      Через неделю я принес Михаилу Михайловичу новую пачку рассказов. Еще через неделю он мне ее вернул с тем же отзывом. Тогда через пять дней я принес пачку, вдвое большую. На этот раз на лице у Зощенко я увидел страх...
      Я терроризировал его своими посещениями долгих три месяца. Собрание моих сочинений к тому времени составляло добрых две сотни рассказов. И каково же было мое счастье, когда однажды Зощенко не увел меня в соседнюю комнату, а в присутствии Радлова, художников В. Лебедева и К. Рудакова сказал:
      - Мы решили напечатать ваш рассказ, Володя. Читайте его в очередном номере.
      Зощенко был моим литературным крестным отцом, и я всегда буду благодарен ему за уроки, советы, жестокую правку первых моих сочинений, за его требовательность и прямоту. Он привил мне вкус к работе, и мне кажется, мы с ним подружились. Во всяком случае, с этих пор я всегда, когда это было возможно, советовался с ним, а он часто делился со мной своими замыслами и читал мне отрывки из еще не написанных рассказов и пьес.
      Журнал "Бегемот" был закрыт, и на его месте возник новый ленинградский сатирический журнал "Ревизор", в котором я стал сотрудничать постоянно.
      Шли годы. Меня увлекла драматургия, и почти каждую свою новую пьесу я нес к Зощенко. Он знал точно, как сделать смешную фразу из несмешной и как сделать смешную фразу так, чтобы она звучала печально.
      - Хочу написать пьесу для театра малых форм, - сказал он мне как-то. Пьесу про заседание петербургских исторических памятников. Екатерина II со своими фаворитами, Медный всадник со змеей, Николай I, Александр III - про собрание чугунных царей. Показать всю их "чугунность". Как считаете? Все пишут исторические пьесы, почему бы и мне не написать? Только я сразу обо всех царствующих особах...
      Пьеса была написана за шесть дней и поставлена в Ленинградском театре малых форм под названием "Культурное наследие". Поставил ее режиссер В. Р. Раппопорт, автор популярного некогда водевиля "Иванов Павел".
      * * *
      Читал Зощенко свои смешные рассказы абсолютно серьезно, почти без интонаций, совершенно бесстрастно. И именно эта "равнодушная" манера рождала смех, возникающий от речевой ткани рассказа. Он не выделял смешные места в речи своих героев, как это делал, скажем, отличный исполнитель его рассказов Владимир Хенкин, Артист всегда, если можно так сказать, играл рассказы Зощенко и обязательно изображал внешне его электромонтера, водопроводчика или пациента в больнице.
      В отличие от актеров Зощенко спокойно, без выражения, с тишайшей и тончайшей, почти незаметной акцентировкой читал свои вещи. И, наверное, именно поэтому в зале возникал гомерический хохот после каждого его слова. Ближе всего к этой манере читали рассказы Зощенко Владимир Яхонтов и Игорь Ильинский. Но, повторяю, такого исполнителя рассказов Зощенко, как сам писатель, больше не было.
      Я видел много его пьес, но они имели настоящий успех только тогда, когда их почти не играли, то есть не старались показать ярко характеры героев и не стремились по-разному за них говорить, а играли всю пьесу почти в одной интонации - интонации автора. Очень близок был к этой манере Леонид Утесов.
      Зощенко любил цирк, и особенно буффонных клоунов. Мы вместе смотрели антре Коко и Роланда. Это была старая классическая клоунада с обливанием водой, когда белый клоун (Роланд в своем ослепительно сверкающем костюме и утрированных галифе, на которых сияют луны, в белоснежных чулках и маленьком колпачке) стоит у подножия стремянки и держит в поднятых руках большую воронку, а рыжий Коко в просторном коричневом пиджаке, широченных брюках и гигантских туфлях несет ведро с водой, чтобы облить своего партнера. Но рыжему не везет. Сначала он спотыкается и проливает воду себе на ноги. Потом, суетясь, спеша, тащит второе ведро. Та же неудача. Возвращается за кулисы и, задыхаясь, выбиваясь из сил, тащит третье, но роняет его у самого выхода. И уже в совершенном отчаянии, тащит целое корыто с водой, лезет на стремянку и грохается с нее вниз, окатывая с головы до ног себя. Серьезность, с которой это проделывается, беззаветная увлеченность клоуна, его отчаяние после каждой неудачи - все это безумно смешно. Зощенко хохочет, как ребенок. На глазах у него слезы. Хохочет весь цирк. Это настоящий океан хохота, поистине "очищающего" организм. Чудится, будто смех вытесняет из тебя все дурное, все хворости, все печали, заботы, беды.
      В том, что клоун падает и обливается водой, казалось бы, нет ничего смешного, но, когда это происходит с человеком, задумавшим злое, это оказывается неожиданно смешным. Это смех торжествующей правды и справедливости. Этот смех назидателен в лучшем смысле этого слова. Это по-хорошему глупо и по-детски просто.
      - Порок наказан! Наказан смехом! - говорит Михаил Михайлович, вытирая слезы.
      Эх, послушали бы его критики, выливающие ушаты гнева на эту "безыдейную клоунаду", с которой "необходимо бороться". Совсем она небезыдейная! Она осмысленна в своем кажущемся бессмыслии, и ушаты гнева критиков обрушиваются на них самих, как вода на рыжего в этой блистательной клоунаде.
      * * *
      22 июня 1941 года я уходил на фронт и, не застав Зощенко дома, отправил ему письмо. Его ответ пришел в Винницу, где я уже работал в редакции газеты Южного фронта "Во славу Родины". Михаил Михайлович писал (цитирую по памяти): "...это правильно, что вы пошли на фронт. Я тоже собираюсь. Мой вам совет - не сидите в штабах и в редакции, а будьте участником всех событий. Но зря и глупо не лезьте под огонь. И больше пишите. На войне необходим юмор. Он помогает в самые тяжелые минуты".
      До конца войны мы не виделись.
      А потом наступили для него тяжелые времена, о которых тяжело сегодня вспоминать.
      Я в это время жил в Москве и, приехав в Ленинград, позвонил ему по телефону.
      - Приходите, Володя, я дома. Я никуда не хожу.
      Когда я пришел к нему, он ходил по комнате и курил.
      Он не жаловался. Наоборот.
      - Все хорошо, - утверждал он. - Работаю... пишу... У вас тоже ведь было в этом роде...
      - Смешно сравнивать, - сказал я.
      - Если смешно, уже неплохо. Ничего. Все разъяснится. А пока вот перевожу книгу финского писателя Лассила "За спичками".
      Зощенко имел обыкновение скрывать свои хворобы и горести. Конечно же, ему было очень трудно. Он привык издаваться и печататься часто и огромными тиражами, привык к тому, что в театрах с триумфальным успехом идут его пьесы. И. Юзовский рассказывал мне, что публика столько смеялась, глядя пьесу "Парусиновый портфель", что спектакль шел вместо двух с половиной три часа, а Зощенко, сидя в зале, с недоумением поглядывал на зрителей и все спрашивал: "Почему они смеются? Что здесь смешного?"
      Он привык к успеху. В 1929 году "Вечерняя Красная газета" проводила анкету, где был вопрос о том - кто самый любимый и известный человек в Ленинграде? Первое место занял Зощенко.
      Он привык встречаться с людьми, читать свои рассказы и слышать неутихающие взрывы смеха, аплодисменты. И вдруг все кончилось. Он заперся в своей комнате, ушел в себя. Но он не терпел, чтобы его жалели, выражали ему сочувствие. Он шутил, пытался улыбаться и сворачивал разговор на другие темы.
      Через месяц я был у него опять.
      - Все неплохо, - сказал он. - Работаю. Прислали мне из Литфонда деньги... Видите? - показал он мне папку, набитую письмами... - Это все письма читателей об их делах, о разных происшествиях. Думаю, что из этого сможет получиться книга...
      В его положении многие не могли бы написать ни строчки. А он писал. Каждый день. И улыбался.
      И еще через месяц, приехав в Ленинград, я снова пришел к нему.
      - Дела поправляются, - сказал он. - В "Новом мире" печатают мои "Партизанские рассказы". Делаю еще один перевод. Все очень хорошо.
      Он улыбался, но был бледен, худ и выглядел очень утомленным.
      - Михаил Михайлович, вы ведь писали киносценарий. Что с ним?
      - Ничего! В кино надо иметь связи, - сказал он, загадочно улыбаясь, - а у меня нет никаких знакомств.
      Потом мы встретились в Москве, во дворе писательского дома на 2-й Аэропортовской. Зощенко приехал тогда в Москву и жил у поэта Владимира Лифшица.
      Он ходил небольшими шагами по двору и рассказывал:
      - Все хорошо. Кажется, будут издавать мой однотомник. Дела поправляются. Вот "Крокодил" прислал письмо, хотят, чтобы что-нибудь для них написал...
      Больше я его не видел.
      У меня на письменном столе стоит фотография Михаила Михайловича. Большие, бездонные глаза смотрят грустно. Но если долго и внимательно смотреть в них, можно заметить прячущуюся в них улыбку. Она таится в плотно сжатых губах.
      Т. Иванова
      О ЗОЩЕНКО
      Не каждого писателя, даже из тех, чьи произведения мне нравятся, хочется перечитывать еще и еще.
      Если в поэзии такой подход правомерен: уж коли поэт тебе "пришелся", не перечитывать и даже не запоминать наизусть невозможно, - то с прозой дело обстоит иначе.
      Однако не мыслю жизни без повторных перечитываний Достоевского, Льва Николаевича Толстого, Пушкина (не только стихов, но и прозы).
      Из современников же меня тянет перечитывать только Зощенко (не считая творчества Всеволода Иванова, которым я пристально занимаюсь). И каждый раз многие его рассказы я читаю как бы заново.
      В чем тут секрет? Рассказ, написанный Зощенко 40-50 лет тому назад, с точным соблюдением реалий того времени, когда был написан, читается мною так, словно бы сегодня он писался.
      Такое же чувство возникает у меня и при перечитывании рассказов Всеволода Иванова из цикла "Тайное - тайных".
      Поразмыслив, я пришла к выводу, что и те рассказы Михаила Михайловича, которые я воспринимаю как современные, и рассказы Всеволода роднят два качества.
      Во-первых, единство героев. Михаил Михайлович называет их "бедными людьми" (духовно бедными), а Всеволод - "маленькими людьми" (в том же смысле).
      И этих своих бедных, маленьких героев оба они жалеют за их душевную обездоленность.
      И у того, и у другого писателя встречаются ненавидимые ими персонажи: оба считают заклятым врагом узколобое мещанство, увенчанное себялюбивым, старающимся все и всех подмять под себя бюрократизмом.
      Но и у того, и у другого есть герои, описывая убогий внутренний мир которых, они преисполнены к ним жалостью.
      Оба сострадают, но палитра у них разная. Всеволод показывает драму, почти трагедию не осознающего своих чувств и поступков человека, которого эта невозможность познать самого себя приводит в роковой тупик.
      У героев Зощенко - тот же душевный тупик, но показывает он его иным приемом - юмористическим. Однако несомненное сочувствие всегда - пусть и подспудно - присутствует.
      Если о смехе Гоголя принято говорить, что он смеется сквозь слезы, то о смехе Зощенко я бы сказала, что он смеется сквозь сочувствие - сострадая своим бедным душой и разумом героям.
      У обоих писателей - и у Михаила Зощенко, и у Всеволода Иванова - общая цель - показать не осознающим себя людям, что именно таится в их душах, в их не познанном ими самими сознании.
      Юмор всегда более доходчив, но есть в нем и обоюдоострая сторона: не каждый читатель, смеясь, способен дать себе точный отчет - над чем же, собственно, он смеется и не вернее было бы тут прослезиться?!
      Вероятно, именно поэтому, несмотря на потрясающий, буквально всенародный успех своих рассказов, Зощенко перешел к иной форме повествования, вводя иногда в него прямо - в лоб - морализующие рассуждения.
      Мне не раз привелось присутствовать при чтении (всегда камерном, или у нас дома, или у Груздевых) самим Михал Михалычем своих рассказов и пьес. Он читал как бы отрешенно, не интонируя, но тем самым выявляя внутренний смысл произведения.