Последняя крепость Земли (№1) - Последняя крепость Земли

– Агенты уже потом появились, после подписания Соглашения, установления Территорий и прочей фигни. Когда наш народ усек что почем и ломанулся через границы.

– Это Володя из своего богатого опыта делится, – хмыкнул Серега. – Это ж он тогда грудью встал на защиту Братьев и их имущества.

Все-таки крепенькую штуку гонит Лешкина мать. Язык хоть и начинает заплетаться, но развязывается на фиг.

– Ты на Володю не наезжай, – усмехнулся Лешка. – Володя не мог тогда встать в общий строй по причине молодости, но если бы пришлось… А тем более сейчас он, между прочим, стойко переносит тяготы и лишения воинской службы. И переносит их уже две полные трехлетки. Правильно, Володя?

Оператор-два не ответил. Оператор-два обиделся, и не столько на слова своего приятеля Сереги, известного болтуна и трепача, сколько на тон, которым за него самого заступился Лешка.

– Десять лет назад, во время Встречи, мне было пятнадцать лет, – сказал Володя. – В семнадцать я пошел в Политех, в девятнадцать закончил и был без экзамена принят в Патруль, а…

– Ну извини, извини, – засмеялся Лешка. – Это я сгоряча обидел вундеркинда. А эти твои свободные агенты… Ты с ними что, знаком?

– Слышал, болтали, – отмахнулся Володя.

Вертолет заложил вираж и пошел вдоль полотна железной дороги.

– И что болтали? – снова спросил Лешка.

– Болтали, что над ними ставили эксперименты… Братья ставили. Или пересадка глаз, или модификация… и что-то не получилось. Вот им и дали, ну, как пенсию, что ли, разрешение промышлять и на Территориях, и между границами…

– Фигня! – отмахнулся Серега. – Эксперименты… Специально их обработали, типа бойцовых собак вырастили… Они даже, говорят, могут видеть будущее… секунды на две. Им хватает, чтобы успеть от выстрела уклониться, даже от снайперского…

– Сам ты, фигня! – Володя взял протянутую Лешкой флягу и сделал глоток. – Собак… Не путай божий дар с яичницей! То два года назад набирали добровольцев для спецчастей… У нас, в Политехе, половина курса туда ушла, и в Университете набирали, на физмате, физтехе, биофаке, химфаке… этом, мехмате…

– Не, – покачал головой Лешка, – тут ты, пожалуй, лажанул… Какие из головастиков бойцовые псы? Болонки и пудели… А свободные агенты… это, брат… я посмотрел сегодня на него… По повадкам за километр видно – зверь. Он же троих там на поляне положил. Троих.

– Угу… – хмыкнул Володя многозначительно.

– Что? – насторожился Лешка.

– А то… Пока майор летал с этим Грифом поболтать, я погонял монитор в разных режимах, и вышло… Не он стрелял. Он ни разу не стрелял.

– Как это? – не понял Серега. – Там же было два с половиной трупа… Два сразу, с интервалом в двадцать секунд, кажется…

– Там гильзы от трех стволов на поляне лежали. Четыре парабеллумовские из оружия Николая – как там его, две от «стечкина» и четыре – из пэсээма того, который умер последним. Друг друга они перестреляли. Четыре пули – в дерево, остальное – в приятелей.

– Ни хрена себе! – вырвалось у Лешки.

– То-то! – многозначительно протянул Володя, помахав пальцем в воздухе. – И знаешь, чего начали палить по своим? Умирающий сказал потом. Он подумал, что агент этот свободный – Брат. Я слышал, когда вы уже на борт пошли. Его глаза ввели в заблуждение… Так что я прав. Им Братья глаза меняли…

Вертолет тряхнуло, тубус с монитором поехал к открытому бортовому люку. Серега перехватил и бросил тубус под лавку.

– О, – ткнул он пальцем за борт, – паровоз. Чего это мы премся у всех на виду? Мало того что днем, так еще и возле железной дороги…

Вертолет проскочил вдоль идущего навстречу пассажирского состава и скользнул к реке.

– А чего нам бояться, – засмеялся Лешка. – Сегодня мы летаем в шкуре биологического патруля. А они как раз гоняют стаю чужекрыс. Слышали переговоры?

– Похоже, мы попадем уже к самому шапочному разбору, – печально сказал Генрих Францевич, провожая взглядом вертолет биопатруля. – Мы приедем, нам покажут две тушки и четыре шкурки… и все.

В купе тоскливо пахло старыми матрасами.

– Ну и что? – ленивым тоном спросил Женя. – Приедем, посмотрим, снимем и уедем. Делов…

– Это тебе, Женя, делов, а я помню слова Фаины Раневской…

– Это про то, что сняться в плохом фильме – все равно что плюнуть в вечность? От частоты употребления цитата не станет более гениальной, между прочим.

Женя был недоволен. Корреспондент Центрального информканала Евгений Касеев был недоволен. Был раздражен, разозлен и тому подобное. Его сорвали ночью с постели, сунули в вертолет, который довез почему-то только до какой-то военной базы, там их на машине подкинули до железнодорожной станции и посадили в вагон – спасибо, в двухместное купе. И все ради того, чтобы отснять потрясающей важности материал об очередном прорыве стаи чужекрыс с Территорий в обитаемую зону.

Тысяча первая рассказка. И, главное, зачем?

– И, главное, зачем? – повторил вслух Женя. – Если бы я был алкоголиком – тогда да, ехал бы с ветераном видоискателя и жрал бы водяру. Но я же не пью…

Генрих Францевич налил себе в стакан на два пальца водки и выпил.

– Вот и пьете вы не по-русски, – укоризненно погрозил ему пальцем Женя. – Мелкими порциями. А ведь, казалось бы… Вы же еще войну снимали…

– Которую из них вы имеете в виду? – осведомился Генрих Францевич, закусывая водку ломтиком сала.

– Ну, не ту, на которой ваш уважаемый дед научился пить русскую водку под русское же сало.

– Если быть точным, то водка, бог с ней, русская, а сало – пардон. Сало – украинское. И сколько бы вы ни зубоскалили по этому поводу, сало могут делать только на Украине. Все остальное – жалкая подделка и незаконное использование бренда.

– Так ваш дед…

– Мой дед дошел до Москвы, пинками подгоняя перед собой вашего, Женя, дедушку, потом чуть снова не навалял ему же под Курском, а в плен попал уже только после того, как ваши взяли Харьков. Да и то хренушки бы вы его взяли, мой дед был тот еще скользкий тип, если бы, выбирая между защитой Третьего рейха и желанием жениться на одной украинке…

– Скажите прямо – любовью к салу.

– И любовью к салу, – согласился Генрих Францевич.

– Но ваш папа уехал из Украины в Москву, невзирая на сало…

– Он был молодой, ему нужны были деньги. – Генрих Францевич чуть улыбнулся. – Он мне так и говорил. И знаете, сколько ему пришлось вытерпеть от москалей за свое хохлятское происхождение? Бедный Франц Карлович Пфайфер! Но я…

– А вы так и не выехали на историческую родину…

– Знаете, Женя, моя родина там, где я родился и вырос, даже если это Москва. И я имею дурацкую привычку гордиться своей родиной и своей работой. А для этого нужно смотреть на них обеих как на нечто великое и значимое.

Женя резко сел на постели.

– Стоп! Вот с этого места – подробнее. Вы, большой русский патриот, сейчас едете, чтобы снимать репортаж о последствиях… не о последствиях, а просто о биологической катастрофе, которая произошла благодаря Братьям… Которая идет благодаря им и нашим любимым руководителям и Сосуществователям. Нашим Сосуществователям.

Пфайфер аккуратно промакнул губы салфеткой.

– Заметьте, я ничего такого говорить в микрофон не буду. – Генрих Францевич развел руками. – Я буду стоять напротив вас, молодого, красивого, талантливого, и трепетно ловить кадром каждое ваше движение и каждое ваше слово. И передавать его на пульт нашего агентства, которое, если что, великолепно наложит свой текст на мое изображение. Это в случае, если вы недостаточно энергично будете вылизывать эрогенные зоны Братьям, инструкторам, Комитету по Встрече и советам на местах шершавым языком публицистики. А я, как вы верно только что заметили, снимал Севастополь в момент, извините, Встречи и был одним из двадцати четырех, случайно уцелевших к концу первой недели Контакта. И это я тоже снимал…

– И это вы смотрите по вечерам у себя дома, поставив портреты своего деда-вахмистра и отца-режиссера рядом с собой на диван и нацепив себе на грудь значок Пострадальца третьей степени… – Женя налил себе в стакан водки, грамм сто пятьдесят, и залпом выпил. – И не нужно мне про эрогенные зоны Братьев, а то я вам в морду дам, несмотря на значок за Пострадальство и возраст.

Генрих Францевич побарабанил пальцами по столику, задумчиво глядя в окно.

Деревья подступили к самой колее и неслись сплошной стеной мимо вагона.

– А вы знаете, – спросил Женя, поставив стакан, – почему в районе Территорий железная дорога стала единственным наземным средством сообщения?

Генрих Францевич продолжал рассматривать деревья за окном. Жене стало совсем грустно. И противно.

– Ну, не сердитесь, – попросил Касеев. – Я вас прошу… Я сказал глупость… и гадость. И можете дать мне в рожу, если хотите.

Генрих Францевич неодобрительно покосился на Касеева.

– Вот вам мое лицо. – Касеев наклонился через столик. – Обе щеки.

Генрих Францевич посмотрел на свою руку и задумался.

– Бейте, не жалейте, – зажмурившись, сказал Касеев. – Хуже не будет. У меня вчера вечером зарезали материал о проституции на Территориях.

Генрих Францевич молча плеснул в стаканы из бутылки, один стакан подвинул Касееву.

– Не чокаясь, – напомнил Женя.

Выпили. Закусили салом.

– Хор-рошее сало, – похвалил Женя.

– Родственники из-под Харькова шлют.

– Тяжело им там, наверное, столицей вместо Киева. – Женька сделал себе бутерброд и съел.

– Какого Киева? – переспросил Генрих Францевич. – А что, был какой-то Киев?

– Ну, типа да… Мать городов почему-то русских… Рожал города в Украине и подбрасывал в Россию. А что? – Щеки Касеева, как обычно после выпитого, покраснели.

– И что, по-вашему, там произошло? – осведомился Генрих Францевич.

– Приблизительно то же, что и с Севастополем, Владивостоком, Вашингтоном и еще с полутора десятками городов по всей Земле. А что?

– Вы, Женя, историю читали? В смысле последний Учебник истории? У меня внучка учит – весьма забавное чтение. Киев, чтобы вы себе представили, эхо Чернобыля. Тамошние оставшиеся реакторы были взорваны зарвавшимися оборонцами, не въехавшими в то, что Встреча – это не оккупация…

– Так и написали «оккупация»? – ужаснулся Касеев. – Вот это некорректное слово употребили?

– Нет, там, естественно, употреблено словосочетание «недружелюбные намерения». – Генрих Францевич снова разлил по стаканам. – Не чокаясь…

– Нам же через три часа снимать, – напомнил Касеев, но водку выпил.

Генрих Францевич похлопал себя по карманам рубахи, потом огляделся, обнаружил свой многокарманный жилет на вешалке, встал, опершись на столик, и достал из жилета пластиковый пузырек.

– А у нас с собой есть, – сказал Генрих Францевич. – За пять минут до прибытия примем по паре таблеток…

– Свинство какое – пить таблетки, чтобы уничтожить следы старинного славянского обряда слияния с миром животных, – пробормотал Женька. – А я вот пойду пьяным в кадр и расскажу… Я им всем расскажу. Вы знаете, что чужекрыс который год уже ловят-ловят, а поймать не могут… То вроде всех переловили-изничтожили, а потом – бац! – очередная стая. А то и две! И лучших работников Центрального информагентства гонят черт знает куда, чтобы осветить событие, которое, исходя из общей логики, нужно было бы запрятать, вообще никому о нем не говоря, чтобы не подрывать процессы Сближения и Сосуществования. Лижения и Сосу… Сосулижения.

– А на стенах сейчас пишут «Сбляжение». Вы себе представляете?

– Представляю. И одобряю. А мне мой знакомый биолог, который принимал участие во вскрытии чужекрыс, сказал, что у них вообще нет половой системы. Нервная есть, пищеварительная есть, кровеносная – тоже есть. А половой – нет. Я ему сказал, что они, наверное, оргазм от еды испытывают, а он сказал, что их специально выводят, чтобы держать посторонних подальше от границ и Территорий. Не мог точно понять – люди или Братья. Его, моего приятеля, потом еще поперли из НИИ – давайте я это скажу прямо в кадре?

Касеев взял бутылку и обнаружил, что она пустая.

– Я потом проверил в Сети – есть ссылка на информацию об особенностях половой системы и у чужерыб. Ссылка есть, а информации – нет. И ученого из какого-то там американского океанария, информацию эту обнародовавшего, тоже нет, пропал. – Касеев поставил бутылку под стол и посмотрел на часы. – Где там ваши таблетки?

Генрих Францевич положил две штуки в протянутую ладонь Касеева, потом две штуки принял сам, запивая минералкой.

– А вам не страшно, Женя? – спросил Генрих Францевич минут через пять.

– Это вы о чем? Не парьтесь и не напрягайте сосуществования. Не буду я про крыс выступать, – махнул рукой Касеев. – Буду я вылизывать и содействовать.

– Я не об этом, я о том, что все того и гляди взорвется. Если уж мы, те, кто должен был, по идее, разъяснять народу и убеждать его… То что должен думать простой народ? Ведь достаточно проскочить искре…

– И чё?! – всплеснул руками Касеев. Его руки изобразили сложный танец, переплетаясь и похлопывая, потом продемонстрировали собеседнику две фиги. – И ничё. Народ будет резать и вешать инструкторов вкупе с сосулизаторами, а Братья спокойно подождут, пока в Комитеты и Комиссии придут новые жадные и голодные. И готовые к сбляжению. Ну, разве что влупят Братики чем-нибудь серьезным, если народ полезет к ядерному оружию. Вы сами в своей жизни сколько раз видели Братьев? Вживую, а не на андеграунд-порно.

– Я работал на Территории, – сказал Генрих Францевич. – А что касательно простого народа – тут вы правы: он, простой народ, живых – как, впрочем, и мертвых – Братьев не видел. В массе своей он знает о них только по нашим с вами репортажам, фильмам и плакатам. Из учебников и книг. И, как вы верно подметили, из андеграунд-порно.

Вагон чуть тряхнуло, что-то заскрежетало. Пустая бутылка под столом опрокинулась и покатилась в угол, Женя поймал стакан, слетающий со столика, и посмотрел в окно.

– Тормозим, – сказал Женя. – Что за станция такая?

Опьянение ушло, оставляя сухость во рту и легкое раздражение.

– Платформа «Двадцать третий километр», – прочитал Генрих Францевич. – А по расписанию следующая остановка – Речинск.

Женя встал, попытался открыть окно, но оно как было на зиму заколочено, так и осталось.

Платформа была пустынна. Какие-то голоса доносились откуда-то от головы состава, но, как Касеев ни выгибал шею и ни прижимался щекой к стеклу, увидеть ничего не удалось.

По вагону пробежал проводник, распахивая двери купе и скороговоркой сообщая, что выходить из вагонов нельзя, что остановка ненадолго, что…

– Может, выйдем? – спросил у оператора Касеев. – Нам что, напрасно этой ночью вручили пропуска? Новостийщики мы или как?

Генрих Францевич надел свой жилет, вытащил из кофра камеру и сетевой селектор.

– Нельзя, – крикнул проводник от последнего купе, увидев журналистов в коридоре. – Нельзя…

Касеев вынул из нагрудного кармана рубашки пропуск, помахал над головой, и проводник замолчал, увидев радужное сияние голокарты.

Окно в коридоре было открыто, голоса снаружи были слышны и громче и яснее. Хотя в настоящий момент какую либо информацию из этих самых голосов почерпнуть было сложно, разве что сразу было понятно, что говорившим очень не нравилось то, что произошло здесь, что они не в восторге от того, что приехал поезд и что… «Мать-мать-мать-мать – привычно подхватило эхо» – как любил говаривать Генрих Францевич в таких ситуациях.

Касеев выглянул в окно – рельсы, вторая платформа и лес. В конце платформы – киоск.

Генрих Францевич достал из кармана очки-мониторы, надел, на пульте нажал кнопку и набрал параметры кадра. Камера еле слышно зажужжала и взлетела с ладони.

Касеев достал свой контрольный монитор.

Камера выпорхнула в окно.

– Давайте, Генрих Францевич, медленно вдоль вагона, параллельно нам, на выходе определимся точнее, – предложил Касеев.

– Давайте. – Генрих Францевич коснулся большим пальцем сенсора на пульте.

Камера шла ровно, картинка не дергалась и не прыгала. В начале платформы, возле локомотива, стояли люди… Человек десять. И что-то говорили, размахивая руками и время от времени указывая куда-то в сторону леса.

Генрих Францевич тронул переключатель микрофонов…

– А откуда я мог это знать? – проорал один из стоявших возле головы состава. – Они соизволили сообщить об этом только пятнадцать минут назад. И я – не бог. Чудо, что вообще успели…

– Что успели? Что успели? – Полковник сорвал с пояса картопланшет и сунул его под нос собеседнику.

На экране картопланшета мигали красные огоньки, явно ничего хорошего не сулившие.

– Вы где остановили поезд? Вы что, не могли это сделать за десять километров отсюда? Сразу, как только пришло сообщение? Влом было глянуть на карте маршрут прохождения? Толкайте состав назад…

– Я не мог остановить состав раньше, не мог: там биопатруль гонит чужекрыс. Вам понятно? Поставить пассажирские вагоны в лесу, на пути стаи… Вы не знаете, что было в Мексике? Не читаете сводок и сообщений? Если вам так важно, чтобы никто не выходил из вагонов, ставьте своих людей по перрону, отдайте приказ лежать на полках, укрывшись с головами… Стреляйте, в конце концов, в злостных нарушителей… И не лезьте в наши дела. У меня охраняемый периметр только здесь, на станции и по дороге к поселку… Все. Разговор окончен. Твою дивизию…

Женя выпрыгнул на перрон, подхватил Генриха Францевича под руку: работая с кадром, оператор мог споткнуться и сверзиться с лестницы. Камера подлетела, остановилась метрах в двух от спорящих, зависла на уровне лиц. Так что последнее энергичное высказывание относилось к камере и журналистам.

– Кто пустил? – Железнодорожный начальник шагнул вперед, замахиваясь на чуть жужжащую камеру.

Камера вильнула, уклоняясь от удара, и поднялась на высоту трех с половиной метров. Генрих Францевич был человек не злой, но годы работы научили его быть немного мстительным. Именно эта высота заставляет многих недовольных переоценивать свои силы и пытаться все-таки допрыгнуть до камеры.

Железнодорожник прыгать не стал.

– Уберите камеру, – потребовал он, но стоявший рядом полковник схватил его за плечо и грубо повернул к себе.

– Если ровно через две минуты поезд не уйдет с платформы… – Голос полковника стал похожим на рычание. – Я…

– Если вы не прекратите мне указывать!.. – Голос железнодорожника взлетел до визга.

– Капитан, двух человек в паровоз, остальных в вагоны – и рвите вперед или назад отсюда как можно дальше… – Полковнику надоело пререкаться.

– Вас не пустят, двери заблокированы. В вагоны – пожалуйста, а в локомотив…

Капитан, бросившийся было выполнять приказ начальника, остановился. Из леса появились увешанные амуницией солдаты, побежали вдоль вагонов, влетая по ступенькам, отпихивая замешкавшихся проводников и любопытных пассажиров.

Женьку и Генриха Францевича солдаты аккуратно огибали, стараясь не задеть.

На всякий случай Генрих Францевич поднял в воздух дополнительную камеру. В такой ситуации все может быть, а терять интересные картинки он не привык.

Полковник взмахнул рукой… Пфайфер замер, а Касеев присвистнул – железнодорожник в ранге коменданта Территориального перегона взлетел, взмахнув руками, и покатился по перрону. Подчиненные бросились его подбирать.

– Всех из вагонов – под перрон. На восточную сторону, – приказал полковник в микрофон переговорника. – Наших – к пассажирам, в случае чего – отсечь лес… Твою маму в извращенной форме…

– В сторону, – сказал Касеев Генриху Францевичу, – сейчас будет давка.

Но солдаты действовали четко и слаженно. Через десять секунд после приказа из вагонов начали вылетать пассажиры. Их ловили, ставили на ноги и гнали, не давая опомниться, под платформы.

Железнодорожники возились со своим начальником, но тот лежал без сознания.

Раздался глухой удар, потом крик – кого-то солдаты все-таки не поймали. Заголосила женщина, требуя, чтобы не смели, не прикасались, имели в виду и готовились расхлебывать…

– Полковник! – крикнул Касеев и замолчал, получив пинок от Генриха Францевича.

– Пулю схлопотать хотите? – спросил Пфайфер. – Не видите – человек работает.

Через три минуты перрон опустел.

Солдаты унесли коменданта. Полковник заглянул в картопланшет, кивнул сам себе и пошел к лестнице. Оглянулся на журналистов:

– А вам что – особое приглашение нужно?

– А нам нужно объяснение! – Женька был, конечно, уже трезвым, но сильно раздраженным.

Он вообще не любил военных, как, впрочем, большинство обычных нормальных людей. Сволочи. В них вбухивали такие деньги, а когда пришлось… Со своими они храбрые. Со своими, с людьми…

Полковник спорить не стал. Полковник окинул взглядом перрон, посмотрел на камеры, висящие в воздухе…

Полковник ничего не сказал. Он даже, кажется, не пошевелился. Пистолет сам собой оказался у него в руке, сам собой выстрелил… Два раза.

Основная камера и дополнительная камера. Объемное изображение, объемный звук, ночное видение и углубленное сканирование, десять тысяч гигабайтов памяти и выход в Сеть… И две девятимиллиметровые пули – они не смогли сосуществовать, не смогли вместиться в одном и том же объеме пространства.

– Ах ты, козел!

Касееву было наплевать, что полковник держал в руках оружие, что и без оружия он, пожалуй, мог бы сплести в мелкую косичку с десяток разъяренных корреспондентов, – Касеев бросился на полковника.

Попытался броситься, честно, не демонстрируя злость, а намереваясь оскорбить честь мундира самым непосредственным образом, – бросился, но Генрих Францевич оказался умнее.

Споткнувшись о его ногу, Женя упал, проехал по асфальту платформы, раздирая одежду и кожу. Полковник спрыгнул с платформы, Женя попытался встать, но Пфайфер толкнул его в спину, заставляя лежать.

Генрих Францевич упал рядом, и Женя с удивлением заметил, что оператор срывает с себя пульт, диктофон, сетевой селектор и отбрасывает в сторону. Генрих Францевич что-то кричал, но ничего слышно не было.

В абсолютной тишине он открывал рот, потом сорвал с головы Касеева наушники, бесцеремонно выгреб из карманов всю электронную начинку, мобильник и даже стащил часы с руки. Все это совершенно бесшумно летело в сторону, бесшумно ударялось о платформу или соскальзывало с перрона к железнодорожному полотну…

Тишина… Странная, обволакивающая и проникающая в душу…

«Глаза», – прочитал Касеев по губам Пфайфера и удивился: что – глаза? Какие глаза?

Тишина вдруг начала вибрировать, мелко-мелко, все вокруг начало расслаиваться и двоиться; деревья, столбы – все медленно расползалось в серую кашицу, словно на акварель плеснули грязной воды. Только что – дерево, а через мгновение – серая клякса, бледно расплывающаяся, стекающая с листа бумаги…

Тонкий, еле слышный звук. Крохотный комар… Кровь в висках… Серые брызги внезапно налились красным, и комар теперь зудел возле самого уха, в мозгу… писк перерос в гул, низкий, перемешивающий мысли…

Грохот… камнепад… рев миллиона разъяренных хищников… миллиардов паровых котлов, одновременно взорвавшихся в мозгу Касеева…

Сжать голову, не дать ей разлететься на кусочки… держать, держать…

Касеев перевернулся на спину, открыл глаза. Багровое марево, окружающее полоску голубого… неба? Льда? И что-то громадное, невыносимо страшное появляется из марева, медленно выползает на лед, перечеркивает небо, заслоняет его своей лоснящейся серо-зеленой тушей…

Зеркальная рябь пробегает по бокам чудовища, словно мускулы играют… Вспышки белого, нестерпимого света… небо прогибается под чудовищным весом, идет трещинами… разлетается в пыль… мелкую, серебристую, обжигающую глаза…

Крики.

Крики боли и страха. Мужчины, женщины, дети…

Крики.

Касеев попытался встать, но долго не мог нащупать рукой асфальт. Мир вращался, елозил и ускользал, мерцая на самом краю сознания…

Встать, приказал себе Касеев. Встать.

Рядом застонал Пфайфер… Кажется, Пфайфер. Он ведь лежал рядом всего каких-то миллион лет назад, до появления в небе…

Что-то мелькнуло справа, какое-то движение… Люди…

Они выбирались из-под платформы и садились-садились-садились на рельсы, словно птицы на провода…

Касеев встал. Асфальт неожиданно обрел упругость и подтолкнул Касеева вверх. Устоять на ногах… Что-то изменилось… Что-то…

Не было состава. Была видна противоположная платформа, а поезда, на котором они приехали сюда…

Тошнота комом подкатилась к горлу.

Вагоны лежали совсем недалеко от рельсов, метрах в десяти… Смятые, исковерканные, скрученные, словно моток проволоки. Злой ребенок схватил надоевшую игрушку и отшвырнул в сторону… очень злой и очень сильный ребенок…

Люди на рельсах сидели, зажимая кто уши, кто глаза… маленькие, испуганные обезьянки.

Солдаты редкой цепочкой двигались к лесу за платформой… медленно, спотыкаясь, но шли, повинуясь приказу, держа оружие в руках…

Касеев словно во сне прошел по перрону к лестнице, спустился, крепко держась за перила. Заглянул под платформу.

Кровь и разбросанные тела… части тел… Кто-то еще шевелится, ползет, пытается встать, спотыкается о трупы… о живых…

Солдаты медленно, словно во сне, двигаются от одного тела к другому, сортируют, отделяют живых от мертвых…

Кровь, боль, страх…

Они всегда сопровождают Братьев… Только появление… одно появление – и снова кровь, боль и страх…

Прижавшись спиной к столбу, сидела женщина. На культю, оставшуюся на месте оторванной кисти руки, ей уже нанесли гель, прикрепили медпакет на предплечье. Женщина, залитая кровью, не отрываясь смотрела на свою уцелевшую руку и что-то говорила ровным голосом, словно объясняла кому-то что-то…

Касеев подошел.

– Маникюр… Я только вчера перед самым отъездом сделала маникюр. И что теперь? Мне вечером выступать. И как прикажете? Все смотрят на руки. Это виолончель, представьте себе. Это руки. Это пальцы и ногти. Люди смотрят на мои руки, когда я играю. Нельзя хорошо играть неопрятными руками. Нельзя. И что теперь прикажете делать? Маникюр… Я только вчера перед самым отъездом…

Кто-то сильно толкнул Касеева в плечо. Полковник. Он, казалось, просто не заметил Касеева. Он держал в опущенной руке пистолет и шел, глядя перед собой пустыми глазами.

Касеев вначале хотел остановить его, тронуть за плечо, но вдруг увидел, куда смотрит полковник, и понял, зачем он идет.

Железнодорожный начальник отряхивал свой мундир. Среди крови и боли он выглядел словно пришелец из другого мира. Ему повезло, он лежал без сознания, когда…

– …Это руки. Это пальцы и ногти. Люди смотрят на мои руки…

Касеев, не отрываясь, смотрел на руку полковника. Рука с оружием чуть покачивается в такт шагам. Еле заметно, словно пистолет весит десятки килограммов. Пальцы держат оружие крепко, побелели суставы.

– …Нельзя играть хорошо неопрятными руками… Пистолет качнулся и пошел вверх, увлекая за собой руку. Это он все решал, пистолет. Рука только подчинялась ему, а полковник следовал движениям своей руки. Медленно двинулся указательный палец на спусковом крючке. Чуть-чуть, всего пару миллиметров.

Из дула медленно, нехотя выплеснулось пламя, ствольная коробка сдвинулась назад, обнажая ствол, вверх и вправо вылетела гильза… Пистолет вскрикнул, как кричит женщина, рожая.

А пуля… Пуля головой вперед медленно выскользнула из ствола. Касеев видел, как пуля на мельчайшую долю секунды замешкалась, словно в приступе агорафобии, но потом, увидев цель, метнулась вперед, стараясь как можно быстрее преодолеть расстояние до головы железнодорожника. Этой пуле, как миллионам и миллионам пуль до нее, очень хотелось понять, выяснить, что крепче– она, пуля, или человеческая плоть. Что сильнее.

Касееву казалось, что пуля вдавливается в воздух, что с натугой протискивается между его молекулами, что стонет от этой непосильной работы…

Грохот, шлепок, брызги крови и падение тела… Сразу, одним мгновением, человек умер, умерла пуля, захлебнувшись его кровью. Еле слышно застонала осиротевшая гильза, упав на землю. Щелкнул затвор, досылая новый патрон.

Железнодорожник отлетел к бетонной опоре и медленно сполз по ней, запрокидываясь на бок.

– Сука! – ровным голосом сказал полковник. – Сука.

Но пистолету было мало одной смерти. Пистолету хотелось продолжить. Он снова потащил руку вверх, заламывая кисть, к виску. Полковник не сопротивлялся. Наверное, ему кажется, что холодное прикосновение металла немного успокоит боль… Хоть чуть-чуть… Совсем немного…

Откуда-то из-под платформы, из пахнущей кровью и болью пустоты, вынырнул солдат. Подсечка, резкий рывок… Полковник падает навзничь, пистолет не хочет его отпускать, пистолет продолжает тянуться к его виску, примораживает к спусковому крючку палец, сведенный судорогой…

Хруст, ломается кость, пальцы разжимаются, и пистолет падает. Падает рядом с рухнувшим на землю полковником. Им нужно быть рядом. Пистолет надеется, что ему еще удастся завладеть левой рукой полковника. И закончить дело. Закончить…

Это кричит полковник:

– Закончить! Закончить!

И невнятное бормотание солдата. Не нужно, говорит солдат, нужно жить, говорит солдат, не стоит оно того…

Не стоит оно того, повторяет Касеев. Не стоит оно того.

Он повернулся и вышел из-под платформы. Посмотрел на небо. Тучи. Небо заволокло серым. И пошел дождь.

Глава 2

Майора звали Игорем Андреевичем Ильиным. Ему было тридцать пять лет, он был холост и за последние три часа успел повторить эту бесценную информацию уже раз пятнадцать. Майору очень хотелось спать, начинала болеть голова, как обычно бывало после длительного приема тонизирующих пилюль. Он жрал эту гадость двое суток подряд и мечтал о том, как прибудет на базу, сдаст снаряжение и примет душ.

Что может быть плохого в том, что майор Ильин примет душ после двух бессонных суток? Всего часа четыре поспать после душа – это что, преступление? Поспать – и можно снова нести службу, проявляя массовый героизм. Писать отчеты и отвечать на вопросы. Хоть по тысяче раз на одни и те же.

Но его посадили в откровенную комнату и запустили по всему циклу. Имя, отчество, фамилия, звание, год рождения, семейное положение. Датчики на теле глубокомысленно анализировали его реакции, микрофоны ловили отклонения в интонациях… Ильин сидел перед зеркалом и глядел в глаза своему отражению. Обнаженному отражению.

Экзекуторы от психологии решили когда-то, что перед самим собой обнаженный человек врать не будет. Или решили, что допрашиваемый подумает, что они так решили, а на самом деле…