Реквием по Хомо Сапиенс (№2) - Сломанный бог

Не трудясь удостовериться, действительно ли Данло испытывает такой интерес, он кивнул головой, и динамики включились.

Весь зал от пола до вершины купола тут же наполнился серебристыми фигурами величиной с крупных тюленей. Они парили в воздухе, сидели на шкафах, они проходили сквозь эти шкафы и другие предметы, как будто грубая материя не могла служить препятствием для существ, созданных из чистого света. Данло снова напомнил себе, что куклы — это всего лишь информационные структуры, хранящиеся во вселенском компьютере Ханумана, и голограммы, снующие по комнате, — лишь отражение этой искусственной жизни.

— Пожалуйста, не надо больше, — сказал Данло.

Хануман стоял не шевелясь, и Данло шарахнулся, когда одна кукла повисла прямо перед ним. Можно было подумать, что она его изучает. У кукол в отличие от людей или тех же тюленей не было лиц и глаз, и все-таки лица чувствовались, как будто каждая из них обладала своими уникальными личностными свойствами и особым выражением. Блики света, из которых складывались фигуры, действительно были уникальны в каждом случае, а игра серебристо-голубого и аквамаринового цвета выглядела как реакция на стимулы, о которых Данло мог только догадываться. Куклы изгибались, вздрагивали, и Данло чудилось, будто молекулы воздуха вибрируют под действием речи или других информационных волн. Он испытывал чувство, что куклы разговаривают очень странным и сложным способом — быть может, даже обсуждают его или смеются над ним. Или жалеют. Ему почему-то казалось, что они знают обо всем, что произошло между ним и Хануманом, и он ужасался при мысли, что эти куклы способны входить в реальную вселенную столь же легко, как Хануман входит в их мир.

— Хану… пожалуйста.

Куклы исчезли столь же внезапно, как и появились. Свет, из которого они состояли, угас, шкафы и компьютеры стояли как ни в чем не бывало, и в зале стало вдруг слишком темно, слишком тихо и слишком реально.

— Ты когда-нибудь задумывался о природе памяти? — спросил Хануман. — У этих кукол развилась превосходная память.

— Компьютерная память и человеческая — не одно и то же.

— Ты уверен?

Данло потер глаз и сказал:

— Я пришел не для того, чтобы смотреть на твоих кукол.

— Ты уверен?

— Раньше мы понимали друг друга так, что в словах почти не нуждались.

— Сказать тебе, о чем ты думаешь?

— Как хочешь, — пожал плечами Данло. Он видел, что Хануман изучает его лицо, и ожидал какой-нибудь остроты или горькой правды по поводу его, Данло, парадоксального стремления стать асарией. Но Хануман отвернулся и ничего не сказал. Тогда Данло отдал себе отчет в том, что бурлило на поверхности его сознания: он молился, чтобы Хануман отвернулся и промолчал. — Раньше ты знал меня как друг, а не как цефик, — сказал он.

Хануман все так же молча приблизился к своему вселенскому компьютеру.

— А я знал тебя, — продолжал Данло. — И думал, что всегда буду знать.

Хануман прижался лбом к черной сфере, звякнув алмазной шапочкой о кристалл, и опять ничего не сказал.

— Хану, Хану, и зачем я только пришел в этот безумный Город?

— Если бы ты не пришел в Невернес, — проронил наконец Хануман, — я замерз бы на площади Лави.

— Зачем вспоминать об этом сейчас?

— Потому что между нами стоит жизнь, и так будет всегда.

— Да… жизнь.

— А теперь между нами появилось еще кое-что. Этот путь богов, который мы с тобой видели яснее, чем кто-либо другой.

— Но Путь Рингесса… не мой путь.

— Не твой?

— Нет.

— Ты отрекаешься от той самой религии, которую сам помогал создавать?

— Я? Что же тогда сказать о вас с Бардо?

— Не будем забывать, что твое воспоминание вдохновило тысячи людей.

— Но я…

— Скоро их будут миллионы.

— Так много?

— А когда-нибудь миллионы миллионов. Ведь человеческому роду нет ни конца, ни края.

Данло медленно прошелся по комнате и сказал, взвешивая каждое слово:

— Путь… стал не таким, как был.

— Это естественно — все меняется.

— Но ведь новые рингисты практически покупают у Бардо свое членство!

— Ну и что же?

— То, что воспоминания купить нельзя.

— Возможно. Но если божки не пожертвуют чем-то дорогим для себя, например деньгами, они никогда не оценят привилегии быть рингистами.

— Привилегии? — выкрикнул Данло. — Я думал, что путь открыт для всех.

— Он и открыт. Просто для некоторых из нас он будет более славным, чем для других.

— Понятно.

Хануман сложил пальцы домиком у подбородка.

— Некоторых из нас в отличие от других выбрали для того, чтобы скопировать их воспоминания.

— И кто же эти избранные?

— Ты хочешь знать их имена?

— Да.

— Бардо, само собой. Ты, я, Томас Ран, Коления Мор.

— Кто еще?

— Еще, как тебе наверняка известно, я пригласил Тамару. Потом братьев Гур и еще семерых из калла-сообщества. Сурья тоже дала согласие…

— Сурья Дал?

— Она блестящая женщина, и ты это знаешь.

— Но она протестовала против калла-церемоний чуть ли не с самого начала. Мне кажется, память… внушает ей страх.

— Тем не менее она, похоже, вспомнила нечто важное.

— Неужели?

— Можешь сам рассудить, насколько правдиво ее воспоминание.

Данло посмотрел вверх. Окна в куполе потемнели и отражали слабый свет комнаты.

— Что это за воспоминание?

— Она вспомнила одну простую вещь, одну истину, которая может пригодиться любому, идущему по Пути: однажды бог явится среди людей и поведет нас навстречу нашей судьбе. Имя этого бога — Мэллори Рингесс.

— Она говорит, что вспомнила это?

— Разумеется.

— Но каким образом?

— Она говорит, что это заложено в наследственной памяти Эльдрии.

— Но Эльдрия покинула эту галактику пятьдесят тысяч лет назад. Откуда они могли знать имя… моего отца?

— Возможно, Эльдрия были величайшими скраерами всех времен, — улыбнулся Хануман. — И это память о будущем. Ты сам говорил, что в глубоком воспоминании времени не существует.

— Да, верно.

— Эльдрия, должно быть, вложили в геном человека всю свою память — и о прошлом, и о будущем. И она лежит, свернувшись, в наших хромосомах. Ты видел ее, и я тоже. Что такое Старшая Эдда, как не память богов?

Данло прошел мимо шкафов и столов и прислонился к одной из колонн. Высоко над головой ветер дребезжал железным переплетом окна и ледяной струйкой сочился вниз. Гранитная стена промерзла так, что обжигала холодом через камелайку и рубашку.

— Я думаю, что Старшая Эдда нечто большее, чем генетическая память, — сказал он. — Старшая Эдда — это нечто другое.

— Что другое?

— Единая Память, жизнь, которая мерцает во всем…

— Единая Память! Данло, ты, пожалуй, единственный истинно религиозный человек из всех, кого я знаю.

Чувствуя, как боль начинает пульсировать в голове, Данло потер глаза и виски.

— Что за ирония. Я думал, что покончил со всеми религиями.

Хануман подошел и стал прямо перед ним.

— Даже с рингизмом?

— С рингизмом в первую очередь. В нем для меня… больше нет радости.

— Нет радости? Для тебя, великого воспоминателя?

— В калла-церемонии нельзя обрести истинных воспоминаний. Она как яйцо талло, из которого высосали желток.

— Поэтому мы от нее и отказались.

— Поэтому ли, Хану?

— Этим вечером церемония пройдет уже по-другому.

— Да… еще одна церемония.

Хануман вдруг вскинул глаза вверх, как будто заметив кинжал, подвешенный над его головой.

— Если ты оставишь Путь, для тебя это будет трагедия.

— Но я должен.

— Ты уверен?

— Да.

— Когда ты успел принять это глупое решение?

Данло не хотел говорить, но гордость во весь голос кричала ему, что правда благословенна и должна быть сказана. И он ответил:

— Перед тем как прийти сюда, я не был уверен. Я еще не знал, как поступлю.

— А теперь знаешь?

— Да.

— И что же Данло Дикий намерен делать дальше? — Хануман смотрел ему прямо в глаза, но взгляд при этом оставался отсутствующим. — Цефик хочет знать.

Данло, прижимая ладонь к голове, сказал, что никогда больше не будет присутствовать на собраниях рингистов и каких-либо религиозных церемониях, но каждый вечер будет упражняться в мнемонике один, под руководством Томаса Рана.

Дни он будет посвящать математике, поскольку все еще намерен попасть во вторую экстрскую экспедицию и найти средство от страшной чумы, убившей его народ.

— Ты отчитался за все свое время, кроме ночей.

— Ты должен знать, где я провожу свои ночи. — Начав говорить правду, Данло уже не мог удержаться и рассказал Хануману о жемчужине и о своей помолвке с Тамарой.

Эта новость как будто совсем не удивила Ханумана. Он посмотрел на Данло с насмешкой и с жалостью.

— Она никогда за тебя не выйдет. Поверь мне, я этих шлюх знаю.

Оба застыли, не шевелясь. Молчание стало давящим и недобрым — казалось, ему не будет конца.

— Я пойду, — сказал наконец Данло. Давление в голове становилось мучительным, и когда он взглянул на дверь, острая боль стрельнула в глаз.

— Ну, вот ты и обиделся. Прости, я не хотел. Побудь еще.

Данло, не отвечая, потер шрам над глазом и пошел к двери.

— Ты не можешь предать своих друзей таким образом! — сказал Хануман.

Данло, словно от удара электрического тока, резко обернулся к нему и наставил на него палец.

— И это говоришь ты?

— Если ты бросишь Путь, то причинишь зло нам всем.

Данло сжал кулаки от гнева и досады.

— Во всяком случае, я прошу тебя никому не открывать наших секретов.

— Секрет есть секрет, — сказал Данло.

— Разумеется, но, пожалуйста, не говори ни с кем о Пути. И не рассказывай, что ушел от нас.

— Ты хочешь, чтобы я молчал?

— Разве это так трудно?

— Не трудно. Просто… неправильно.

Хануман бросил на него быстрый взгляд.

— Не позволяй своей любви к правде погубить все, что тебе дорого.

— Не понимаю, о чем ты.

Некоторое время Хануман молча всматривался в его лицо.

— Ты уже решил, что будешь высказываться против нас, не так ли?

— Я… пока еще не знаю.

— Прошу тебя, скажи мне ту правду, которую собираешься сказать всем остальным.

— Какую правду?

— Ту, которую твое лицо выдает, а твои губы отрицают.

— Ты заранее знаешь, что я скажу, — вздохнул Данло.

— Да. Ты сохранишь наши секреты, но будешь высказываться против нас — будешь говорить, что рингизм прогнил насквозь. Ты подумываешь о том, чтобы сообщить эту полуправду Тамаре нынче ночью. Но ты не должен. Нельзя говорить Тамаре о том, что ты видел здесь. Пожалуйста, не делай этого.

— Но мы рассказываем друг другу все.

— Сказав ей об этом, ты погубишь ее. — Голос Ханумана стал низким и хриплым; как будто он перебарывал кашель.

— Думаешь, человека так легко погубить?

— Послушай меня. Тамара увлечена идеей создать свою собственную религию. Она этим живет.

— Ошибаешься.

— Пожалуйста, поверь мне. Я видел то, что видел.

— Ты цефик, и ты видел ее лицо, но ни разу не заглядывал глубже.

— Да, я цефик и говорю тебе как цефик: если ты очернишь Путь в ее глазах, ты уничтожишь все, что существует между вами.

Данло не понравилось отрешенное выражение лица Ханумана при этих словах, не понравились страх и жалость в его бледных глазах. Тот походил скорее на скраера, видящего перед собой трагическое и неотвратимое будущее, чем на скрытного цефика.

— Понимаю, — сказал Данло. — Ты не хочешь, чтобы я увел у вас куртизанку.

— Не говори ей ничего. Пожалуйста.

— Я пойду, — снова сказал Данло.

Хануман улыбнулся и сказал, роняя слова, как ртутные шарики:

— Но мы еще не сделали запись твоей памяти.

— Я… не могу на это согласиться.

— Пожалуйста, Данло.

— Как ты можешь просить меня об этом?

— Могу, потому что ты мой друг.

— Разве друг стал бы просить друга… о невозможном?

— Ты пережил великое воспоминание. Я думал, ты захочешь поделиться им с другими.

— Но им нельзя поделиться!

— Так уж и нельзя?

— Нет.

— А если бы можно было, ты бы поделился?

— Н-не знаю.

— Может быть, ты хотя бы подключишься к одному из наших мнемонических компьютеров? Ознакомишься с теми воспоминаниями, которые мы записали?

— Зачем?

— Чтобы самому убедиться.

Данло потер шрам над глазом и медленно кивнул.

— Хорошо, как хочешь.

— Нам понадобится шлем.

Хануман, пройдя через комнату, открыл высокий шкаф красного дерева. В нижней части лежали кипы черепообразных шлемов, похожих на трофеи какого-то древнего полководца.

Но Хануману нужны были не они, а те, что стояли на верхних полках. Быстро перебрав их своими маленькими пальцами, он наконец сделал свой выбор. Кивнув, он взял шлем обеими руками и вручил его Данло.

— Никогда еще не видел такого. — Данло провел пальцами по выпуклой хромированной поверхности. В холодном зеркальном металле отразилось его искривленное лицо.

— Что-то не так? — спросил Хануман.

Данло, глядя то на него, то на шлем, вспомнил первое, чему учат послушников: никогда не надевать на себя шлем, назначения которого ты не знаешь.

— Он сделан на Катаве, — сообщил Хануман. — Красивый, правда?

В этот момент Данло услышал в коридоре легкие шаги и подумал, что кто-то подкрадывается к двери компьютерного зала, чтобы подслушать, о чем они говорят. Хануман, внимательно разглядывавший серебристые борозды шлема, видимо, не обратил внимания на этот слабый звук. Затем дверь распахнулась, и вошел Бардо в ярком, расшитом золотом парадном одеянии и с золотым кольцом на мизинце правой руки. Борода и волосы были тщательно подстрижены, причесаны и смазаны маслом сиху — он всегда одевался так перед наиболее торжественными церемониями. Поглядев на Данло и Ханумана, он пророкотал, как зимний гром:

— Ну что, записали вы его проклятую память?

— Нет, — ответил Хануман. Бардо, внезапно нависший над ним, как огнедышащий вулкан, явно озадачил его. Данло на миг подумалось, что Хануман заранее попросил Бардо прийти и подкрепить его аргументы, но если на тонком лице Ханумана отражалась хоть какая-то правда, этого быть не могло.

— Что так?

— Данло не хочет, чтобы его память копировали.

— Бога ради, почему?

— Спросите его сами.

Бардо, потянув себя за бороду, устремил на Данло печальный взгляд и произнес риторически:

— Ну почему мне всегда приходится выслушивать что-то плохое?

Пока Данло объяснял причины своего решения оставить Путь, стараясь никого не обидеть и воздерживаясь от обвинений, Бардо взял у него шлем. Перевернув его, он жалобно спросил:

— Почему ты, один из всех рингистов, оказался таким упрямым?

— Мне очень жаль, — сказал Данло.

— Мне следовало бы заметить, что ты разочарован, — вздохнул Бардо. — Но я был так чертовски занят…

— Мне очень жаль, — повторил Данло.

— Не можешь же ты вот так взять и бросить нас. Да знаешь ли ты, как это почетно — быть пророком среди божков?

— Нет, и можете мне не рассказывать.

— Но разве ты не хочешь услышать о будущем, которое тебя ожидает? Разве ты… — Говоря это, Бардо вертел в руках шлем. — Бог мой, а это что такое?

Он ткнул пальцем в нижнюю затылочную часть шлема, где сверкала печать Реформированной Кибернетической Церкви: цепочка эдических огней в форме лежащей на боку восьмерки.

— Это не наш шлем! — воскликнул Бардо.

— Верно, — улыбнулся Хануман. — Это шлем для очищения.

— Для очищения? Откуда он у тебя?

— Глупо, конечно, но я собираю такие вещи. — Хануман подошел к ряду из десяти стальных шкафчиков и открыл дверцу первого. Внутри было десять полок с десятью шлемами на каждой, очень похожими на очистительные.

— Так ведь это наши, мнемонические, — сказал Бардо.

— Они действительно очень похожи. — Хануман взял один шлем на сгиб руки и принес показать Данло и Бардо. — Но на мнемонических, конечно, никаких знаков нет.

Бардо, закусив усы, выхватил шлем у Ханумана, поднес его поближе к световому шару и провел пальцем по его основанию. На гладком металле печать кибернетической церкви действительно отсутствовала.

— Мы купили тысячу таких у катавских Архитекторов, — объяснил Бардо, обращаясь к Данло, — и заказали еще тысячу.

Оба шлема в руках у Бардо казались совершенно одинаковыми, точно два яйца талло, взятые из одного гнезда. Хануман улыбался своей пустой улыбкой, и Данло вспомнилась старая поговорка: «Наисвятейшие из всех компьютеров делают на Катаве».

— Проклятые Архитекторы ставят свою метку на всем, что они делают, но мы заплатили им за то, чтобы на этих шлемах печатей не было, — сказал Бардо. — Божкам, естественно, лучше не знать, что шлемы, которые они на себя надевают, — Архитекторские.

Данло, почти не слушая его, смотрел на Ханумана, а Хануман смотрел на него. Бардо бормотал себе под нос что-то о непомерно высокой цене, которую запрашивают Архитекторы. Данло и Хануман смотрели друг другу в глаза, чего давно уже не делали. Бардо выпятил подбородок и спросил Ханумана:

— Почему ты выбрал для наших шлемов такую форму?

— В шутку, конечно, — сказал Хануман. Глаза у него были бледные, как меловой лед, и такие же холодные и туманные.

— В шутку?!

— Ну да. Архитекторы используют очистительные шлемы, чтобы калечить память, и мысль сделать компьютер по их образцу показалась мне забавной. Ведь наша задача — обеспечить людям самую глубокую память во вселенной.

Последовавшее за этим молчание продолжалось так долго, что сердце Данло успело сделать девять ударов. Потом Хануман добавил:

— Я как раз собирался показать Данло разницу между двумя шлемами.

Хану, Хану, правду ли ты говоришь?

Данло видел, что Хануман наблюдает за ним, и холод глаз Ханумана жег его глаза, и он не находил ответа на свой вопрос. Внутренний голос кричал, что Хануман ни за что не причинил бы ему зла, ни за что не возложил бы очистительный шлем на его голову. Ни один друг не поступил бы так со своим другом, даже если их дружба трещит, как старый морской лед под слишком тяжелым грузом. О Хану, Хану.

Данло смотрел на своего лучшего друга и думал, что Хануман, возможно, и сам не знал, что сделает дальше.

— Ах-х. — Бардо сунул очистительный шлем прямо в лицо Хануману и явно удивился быстроте, с которой тот его перехватил. — Запри-ка его вместе с прочими экземплярами твоей коллекции. Не хватало, чтобы какая-нибудь богинька взяла и напялила его по ошибке.

Пока Хануман прятал шлем в один из шкафов, Данло заметил, что толстые щеки Бардо дрогнули в подобии улыбки.

Было видно, что объяснение Ханумана удовлетворило его, но видно было и то, что эта «шуточка» порядком встревожила Бардо. Он боится Ханумана, подумал Данло. Боится за себя.

Бардо побарабанил пальцами по мнемоническому шлему и сказал Данло:

— Мы хотели бы позаимствовать у тебя твое ощущение Эдды. Особенно хотелось бы сохранить… э-э… мистический элемент твоего воспоминания.

Хануман стоял у своего вселенского компьютера, и неподвижность его позы говорила о глубокой задумчивости.

— Даже самая точная копия моего сознания сейчас вам ничего не даст, — сказал Данло. — Сейчас я далек от мнемоники.

— Думаю, это не имеет особого значения, — сказал Бардо.

— Но только в Единой Памяти, когда ты ее переживаешь, в тот момент, когда время останавливается… только во время воспоминания существует мистический элемент, который стоит сохранять.

— Почем ты знаешь, что стоит сохранять, а что не стоит?

— Все, что у меня есть теперь, — это память об Эдде. Память… о Единой Памяти.

— Ну вот — кто же может помнить это состояние лучше тебя?

Данло взглянул на Ханумана и подумал, что тот помнит если и не лучше, то болезненнее.

— Ничего, что есть в моей памяти, не может приблизить кого бы то ни было к Эдде.

— Но ты же так свободно говорил о своем воспоминании!

— Я не знаю, как это вышло.

Бардо почесал бороду.

— И красиво говорил — это потому, что ты привык говорить правду, даже тем, кто этого не заслуживает. Так вот, послушай своего друга, ненамного менее красноречивого, чем ты. Слова — это драгоценные камни в ночи. Слова — как созвездия, указывающие путь заблудшим. Слова способны пробуждать мистическое чувство — я очень хорошо это понял, когда услышал тебя. Я сам, как тебе должно быть известно, этому чувству не доверяю, но другие жаждут его испытать. Для них твои слова — золото. Твои слова — вот что нам нужно, паренек. Хануман говорит, что ты помнишь почти каждое слово, которое произнес в жизни.

Бардо достал из кармана золотые часы с двадцатью пятью бриллиантами, образчик запретной техники, широко распространившейся в Городе после кончины Хранителя Времени, и сделал Хануману знак подойти поближе. Отдав ему мнемонический шлем, Бардо сказал:

— До церемонии осталось меньше двух часов. У меня нет времени уговаривать Данло. Сделай милость, уговори его сам.

— Данло он сказал, взъерошив ему волосы: — А если он не сумеет уломать тебя сделать то, что нужно, придется мне потолковать с тобой наедине. Понял? Вот и ладно. Ну, мне надо поставить динамики. Орден нас так прижимает, что приходится их прятать — или по крайней мере не выставлять напоказ.

Он слегка поклонился и выплыл из комнаты. Дверь за ним захлопнулась, и Данло с Хануманом остались одни. Хануман протянул Данло мнемонический шлем. Он молчал, но глаза его спрашивали: «Неужели ты мне не доверяешь?» А может быть, и так: «Неужели Данло Дикий испугается компьютера?»

Данло, по правде сказать, в самом деле боялся компьютеров;. Именно из-за этого страха и из-за своей дружбы с Хануманом он заставил себя взять шлем. Быстрым движением он надел его на себя и попытался как-то уложить волосы под ним.

Хромовые наушники давили ему на виски. Шлем сидел плохо: волосы, даже собранные назад, были слишком густыми и непослушными, чтобы обеспечить хороший контакт между нейросхемами и черепом. Хануман сказал, что это не важно и что шелковая подкладка мнемошлема генерирует более мощное поле, чем обычный шелк. Данло, крайне не любившего совать свой мозг в какое бы то ни было электрическое поле, сильное или слабое, эта информация не утешила. В этом процессе его беспокоило все. Обод шлема давил ему на затылок, пережимая мускулы и артерии и усугубляя головную боль. Позади глаз дергало так, что он почти ничего не видел, но он все-таки посмотрел на Ханумана и улыбнулся. Потом кивнул, закрыл глаза и стал ждать, когда компьютер наполнит его воспоминаниями.

Образы, когда они явились, почти ничем не отличались от других сюрреальных или виртуальных образов. Контакт с памятью, записанной Хануманом, походил на вхождение в библиотечные киберпространства, а еще больше на участие в фабулистической драме. Хануман при создании своей мнемонической программы действительно пользовался помощью как аниматора, так и мастер-фабулиста. Данло с изумлением наблюдал события из жизни своего отца. Он, как медуза, будто бы плавал в тропическом море и видел, как агатангиты разбирают поврежденный мозг Мэллори Рингесса нейрон за нейроном и переделывают Рингесса в человека, способного стать богом; он «слышал» беседы Рингесса и Бардо; он «шел» по холодному берегу под лай тюленей и слышал, как эти великие мужи рассуждают о программировании личности, об управлении биологической программой, ведущей к ярости, ненависти и в конечном счете к смерти. Вся жизнь Рингесса, какой ее видел Данло, была посвящена освобождению от бессмысленности смерти.

Сотворение себя — вот величайшее из искусств.

Шлем подал эти слова на внутреннее ухо, Данло удивился тому, как похож отцовский голос на его собственный — вернее, на тот, каким голос Данло может стать с годами: глубокий, звучный, нежный, страстный и страдающий. Ирония в нем позабавила Данло, а нота воли и судьбы вызвала в памяти далекие звезды и галактики, где происходили неведомые Данло чудеса и трагедии. Отец говорил о сострадании, и оно же звучало в его голосе; его благородная речь вдохновляла и ласкала слух.

Данло обычно ценил удовольствие, как признак всего хорошего и благословенного, но этому удовольствию он не доверял, как мораше — непрочному снегу, прикрывающему невидимые трещины. Он слишком много знал о цефиках и о том, что они умеют.

Слишком хорошо знал, как кибершаманы манипулируют мозгом при помощи компьютера. Вот и теперь, отвлекаясь от манящего образа отца и заглядывая в собственное сознание, он прямо-таки видел, как шлем манипулирует им. Это чувствовалось как эйфория, как струя эндорфинов, омывающая нейроны. В определенных моментах речи отца (и при каждом упоминании имени Рингесс) он испытывал симптомы наркотического опьянения. Шлем стимулировал выделение пептидов и других белков, типичных для определенных настроений. Стоя под металлической скорлупой, давящей на его позвоночный столб, Данло попеременно испытывал изумление, благоговение, любопытство и даже радость. Эта радость, к его удивлению, вызвала у него такой смех, что на глазах выступили слезы и он едва устоял на ногах. Затем мистический поток серотонина, быстрый и холодный, настроил его на более возвышенный лад, а норадреналин, вызвав чудесную ясность и сосредоточенность, позволил взглянуть на мир по-новому и ускорил работу мысли.

Образ Бога присутствует изначально во всем человечестве. Каждый обладает им во всей полноте и нераздельности — все общество в той же степени, как отдельный человек.

Данло внезапно ощутил, что способен понять нечто великое. Божественное. В вещах, которые ему предстояло понять и вспомнить, недостатка не было. Бардо с Хануманом записали великое множество слов, образов, древних цитат, музыки, виртуальных чудес. К этому они присовокупили изобретенную ими доктрину, объясняющую, как отдельный человек может стать богом, а остальные — последовать его путем. Данло следовало впитать эту информацию столь же легко, как сухой снег поглощает воду. Его мозг был прекрасно подготовлен для восприятия этой ложной памяти. Шлем и теперь массировал его нейроны, выкачивая из мозгового ствола еще больше норадреналина и прочих веществ, укрепляющих память. Но его память не нуждалась в подкреплении. Она от рождения служила ему так, что ему всегда было легче запомнить, чем забыть. Очищение памяти от чего бы то ни было, даже от такой мелочи, как расположение прыщей на лице Педара в ночь, когда тот разбился, всегда требовало от Данло величайшего усилия воли. (И применения определенной методики, которой обучил его Томас Ран.) Именно воля в сочетании с мнемоническими методами предохраняла его теперь от струящегося в мозг потока образов. Улыбаясь и крепко зажмурив глаза, Данло успешно противостоял мнемоническому шлему и не боялся попасть в расставленную Хануманом ловушку.

Человек — это канат, протянутый между зверем и богом, канат над бездонной пропастью.

Хануман был, конечно, не первый, кто пользовался техническими средствами для промывки мозга религиозными настроениями и догмами. Николос Дару Эде еще три тысячи лет назад выпустил первые четыре тома «Алгоритмов», и толкование Хануманом Старшей Эдды во многом копировало архитектуру этого монументального труда. Его «Эдда» была скомпонована еще более плотно, чем «Видения», «Повторения» или последующие тома «Алгоритмов». Данло обнаружил, что у человека, надевающего мнемонический шлем, свобода передвижения в пространстве записанной памяти весьма ограничена. В этом отношении процесс был прямо противоположен подключению к библиотечному компьютеру: там пользователь кружил в ослепительно красивых информационных штормах, среди кристаллических структур знания, в полной мере наслаждаясь фрактальностью, фугой и теми внезапными открытиями, которые библиотекари называют гештальтом. Данло не требовалось его чувство ши, чтобы находить дорогу среди образов, из которых Хануман составлял свои трансчеловеческие драмы, — дорогу для него проложили заранее. Ее запрограммировали и продолжали программировать в то самое время, пока он улыбался и потел под серебристым шлемом.

Ты совершил свой переход от червя к человеку, и в тебе еще немало осталось от червя. Что до обезьян, то в человеке до сих пор обезьяньего больше, чем в них самих.

Данло открыл глаза и отключился от мнемонического шлема.

Сделать это было нелегко. Хануман стоял рядом с плотно сжатыми губами и невидящими глазами. Кибершапочка на его бритой голове светилась тысячами пурпурных жилок. Данло понял, что Хануман заранее отбирает то, что подает ему в мозг, и, весьма вероятно, редактирует эту память момент за моментом.

Должно быть, программа, как для таких вот персональных сеансов, так и для массовых церемоний, приспосабливается под каждого пользователя, чтобы обеспечить ему индивидуальные «воспоминания». А составляет ее Хануман, или Бардо, или другие кибершаманы.

Вселенная — это машина для производства богов.

Воспоминания, которые пришли к Данло вслед за этим, несколько отличались и от Старшей Эдды, и от истинного воспоминания, которое он испытал. Это была память других людей, слова и картины, скомпонованные фабулистом. Всех этих людей Данло хорошо знал и узнавал отпечатки индивидуальных тревог и самообманов Бардо и Сурьи с той же легкостью, с которой распознал бы тигровые следы на снегу. Одну «Эдду», холодную, твердую и чистую, вспомнил явно Томас Ран. Красные и синие точки позади сомкнутых век Данло сложились в изображение живого организма, огромного и прекрасного, словно кит, но живущего очень высоко над морем; его кожа светилась золотом в черноте космоса. Затем появились математические формулы, показывающие, что для организмов, приспосабливающихся к новой окружающей среде, скорость энергетического обмена варьируется в зависимости от квадрата температуры.

Поскольку низкие температуры гарантируют порядок, наиболее холодные виды климата являются потенциально самыми благоприятными для сложных форм жизни.

Вот Старая Земля перед сельскохозяйственным холокостом, какой ее увидел Бардо: первобытные зеленые леса, голубые океаны и белые, чистые, как снег, облака. Вот Хануманово пророчество о мертвом боге в 18-м скоплении Дэва и рассказ о великой войне, которую боги ведут среди звезд.