Критическая Масса, 2006 (№3) - Критическая Масса, 2006, № 3

Каждый день на стройку надо ходить. Суть-то в том, что все участники строят любовь и дом. Кто лучше всех любовь построит, тот дом и получит. “Дом-2”. Первый Дом, говорят, для Баскова строили, никто его и не получил.

В итоге, Солнце от Нелидова ушла и из вип-домика выписалась. А тут как раз Май и говорит, что он Солнце на самом деле любит. Солнце, конечно, офигела от такого поворота. Ну он реально красавчик такой светлый и кудрявый, и высокий.

Тут и Алена со Степой поссорились.

Еще Наташа к Маю пришла.

Ксюша Собчак — за отношения отвечает. Она каждый день расспрашивает всех, у кого как дела, у кого какие проблемы. А Бородина — за стройку. Но она там тоже расспрашивает, у кого, что происходит.

Ну а пока Солнце домой на несколько дней уехала, Май объявил их с ней парой.

А Наташа с Нелидовым пошли на свидание романтическое.

Алена со Степой так орали друг на друга, он ее еще за руку больно схватил. Вечером на лобном его, конечно, все осудили. Ну он матом всех послал. Алена к нему вечером вернулась. У них страсть настоящая.

Нелидов вызвал Мая на ринг. Там у них так можно. Там боксерские перчатки им дали. Все, что угодно, только бы эффектно на экране смотрелось. Ну он Маю по щам и надавал. Но Солнце все равно с Маем.

Наташа с Нелидовым объявили себя парой и претендуют на вип-домик, но их всего три.

Бородину все любят очень. Она из народа. Ее Оскар каждый день на стройку на руках носит.

В одном — Май с Солнцем, в другом — Алена со Степой, в третьем — Оля с Ромой. Оля — высокая такая блондинка, ей восемнадцать, а Ромке — 30 и он сам себя называет “лысым карликом”. Но у них все всегда хорошо. Он ее “козявкой” называет, а она его “котиком”.

А Оскар влюбился в Ксюшу Бородину. Так вообще не положено. Там вроде можно только в участников, а он совсем от любви с ума сошел, в ведущую влюбился. Она утром приходит на съемочную площадку, а там на строящемся доме огромными буквами написано “Я тебя люблю”. Ну она пошла выяснять, кто написал. Он ее зажал между шкафчиками в прихожей и признался, что это он. Но она ему твердо сказала, что она ведущая и это просто невозможно.

Май с Солнцем претендуют на поездку в Венецию. Там все время призы разные разыгрывают, то машина, то квартира на море, то миллион рублей. А Май в Венецию хотел поехать, чтобы Солнце девственности красиво лишилась. Он так и говорил. Она молчала правда. Но выиграли Рома с Олей.

Оскар Бородину пригласил на ужин. Это тоже за счет шоу. Ну там они выехали. Они вообще за забором на Истре сидят уже полгода, но когда романтическое свидание, то выезжаешь, тебе там вроде все оплачивают, ты только скажи чего надо — цветы, вино, то да се. Ну и она вся красная смущенная сидела, а он ей говорит, что он ей не чета, но он от нее без ума. Ну она говорит — никак не могу. А потом вроде он попросил две минуты без камер и чего-то ей сказал, не показали.

А Алена со Степой уже год вроде вместе. Она его на речку отвела и достает две бумажки и ручки и две бутылки. Придумала, что они сейчас на бумажках все плохое, что за этот год будет напишут и в бутылках по речке отправят. Степа говорит: “офигела что ли?” Алена так рассердилась, что чуть бутылкой ему не дала. Сказала, что она романтично подготовилась, что сюрприз ему сделать хотела. И ушла.

Сюрпризы — это важно. Если у тебя к кому-нибудь симпатия — надо сюрпризы готовить. Иначе тебе потом на лобном скажут, что у тебя никакая не симпатия, а пиар один и на голосовании выгонят. Каждую неделю один новый приходит, один старый уходит. Так что надо двигаться резче. Некоторые сразу с первого дня объявляют себя с кем-нибудь парой.

Оскара выгнали. Ксюша Бородина плакала. А “мы счастливы”. А потом в прессе писали, что у них-таки случился роман. Их еще вместе по ТНТ показывали в камеди-клаб. Ну и в журналах писали.

А Нелидов с Наташей поженились. Платье купили, костюм, на машине из ЗАГСа прямо в “Дом-2” приехали. Заселились в домик. А потом и вовсе ушли с проекта, сказали, что они уже нашли любовь и им здесь делать нечего.

Май с Солнцем расстались. Май даже поехал в город и сделал себе на спине татуировку ангела с крыльями. На лобном показывал.

Пришел Рустам. Странный. В него Тори сразу влюбилась. А ему никто не нравится. Он говорит, что он умнее всех, что он много книжек читал, что он интеллигент. Все его боятся поэтому и недолюбливают.

На самом деле его все недолюбливают, потому что он сказал, что он бисексуал. Ну, и с мужчинами у него тоже что-то было.

Май по телевизору спрашивал у телезрителей совета, как ему вернуть Солнце. Надо смс с советом послать. Ему передадут.

Рустам подрался с Сэмом. А Сэм — афроамериканец. Он с Настей уже полгода. Так Рустам сказал, что они тупые и мещане. А Сэм за “мещанина” вообще убить может. Сэма выгнали. А Рустам сказал, что это потому что Сэм нетолерантный, а Рустам его умнее.

Май помирился с Солнцем.

Рустам плакал на лобном. Сказал, что поедет домой, что его здесь никто не любит, потому что он — другой. Мы счастливы.

А Сэм вернулся. А Настя плакала от счастья. Она замуж за него хочет. Все время ему про это говорит. А он вообще сирота. В детдоме вырос. А Настя из Салехарда. Там вечная мерзлота.

Степа с Аленой расстались. Видеть друг друга больше не могут. Степа ездил на кастинг. Так тоже можно. Влюбился там в Айгюль.

Все участники ходят в одежде Savage.

Айгюль приехала и просила называть ее Айгюн. Они со Степой объявили себя парой, в домик заселяться не стали, все время целуются. И елозят по кровати.

Депутаты хотят закрыть “Дом-2”. Говорят, там разврат. По телевизору не показывают. Разврат можно в Интернете посмотреть, там круглосуточное вещание.

Айгюн со Степой рассталась. Он на кастинге нашел Дашу. Айгюн сказала, что ему “суке” ни с кем ничего построить не удастся. Что у них на востоке так не принято. А она из Владикавказа. Что за нее родня вся вступится. Что Степу просто прирежут. Она рыдает все время. Говорит, что Степа ей еще нравится. Но симпатии к другим у нее тоже есть.

С другими не получается.

Алена нашла себе Антона. Он тоже к ней приехал. Они в ванной все время вместе.

Айгюн выгнали на голосовании. Мы счастливы.

На “Доме-2” все время едят прямо на камеру чипсы Биг-бон, твикс, жуют жвачку “Дом-2”, едят мороженое “Дом-2” и даже газировку уже “Дом-2” пьют.

Антон, оказалось, бывший стриптизер.

Алене неважно. Она его любит.

Говорят, там все участники по 500 по 1000 долларов получают, вот и сидят там.

Ксюша Собчак сказала, что если кому нужны советы про любовь, то можно звонить с мобильных по 0772.

Алена с Антоном ссорятся. Потому что он тюфяк, а она истеричка. Ей хочется, чтобы он с ней спорил, а ему все равно.

Май с Солнцем не разговаривают.

У них у всех еще гастроли все время. Они все песни поют. Даже в “России” концерт давали. Ну и по городам ездят.

Бородина с Оскаром расстались. У него звездная болезнь началась. У них со Стасом группа. Стас — его брат близнец, тоже на проекте был. Ну и он зазнался совсем. И они расстались. Ксюша об этом тоже на лобном сказала.

Май с Солнцем расстались и выселились из домика.

Антон на лобном подарил Алену Маю. Май Алену принял. Они же друзья давно.

У Алены с Маем, кажется, симпатия.

Алена Антона на лобном все время опускает.

Алена сказала на лобном, что ей нравится секс с Маем. У них вообще страсть жуткая. Он ее “стервой” называет, а она его “стервец”.

Был конкурс “королева „Дома-2“”. Победитель получает Нисан-Микра.

В финал вышли Солнце, Настя и Оля. Победила Солнце. Она самая страшненькая.

А потом был “супермен „Дома-2“”. Победил Сэм. Он негр.

А к Антону уже Лейла пришла. Ей 18, а ему 28.

Нелидов с Наташей вернулись. Живут в гостевом домике. С тех пор как они ушли прошел год. Они решили вернуться, потому что проверили за периметром свои отношения. Периметр — это территория “Дома-2” — там везде камеры. Можно иногда выезжать за периметр — экзамены сдавать в институт, к родителям, к врачу, в магазин, на романтическое свидание. Ну и вот они год пожили за периметром и решили вернуться. Действительно, сколько можно за периметром торчать. Попросили снова сделать их участниками. Ну там, чтобы на дом претендовать и на другие призы. Ребята не против, проголосовали единогласно.

А у Леши ни с кем не получается построить отношения. Наверное, его скоро выгонят.

А Сэм с Настей организовали службу спасения “Дома-2”. Они по заявкам приезжают в разные города и помогают ребятам построить любовь.

“Дом-2” смотрят 2 миллиона телезрителей по всей стране.

Леша на лобном сказал, что ему нравится Ксюша Бородина. Ребята смеялись. А Ксюша покраснела.

Леша Ксюшу на ужин пригласил и сказал, что она “дико сексуальная” и спросил, можно ли ему за ней ухаживать. Она разрешила.

На проекте уже 9 пар и двое одиночек. Объявили конкурс на самую интеллектуальную пару — надо будет пародии придумывать, литературный конкурс, ну, много всего на интеллект. Победители в Париж выиграют поездку.

“Дом-2” показывают уже третий год. Пока рейтинги не упадут, его не закроют.

тема / 70 лет Виктору Сосноре

«Я все время воюю». Виктор Соснора о языке, русских поэтах и снайперской стрельбе

В этом году исполнилось семьдесят лет Виктору Сосноре — поэту и прозаику, лауреату Большой премии им. Аполлона Григорьева (1999), премии “Северная Пальмира” (2001) и Премии Андрея Белого в номинации “за особые заслуги перед русской литературой” (2004). “КМ” отмечает юбилей мэтра публикацией беседы с ним, а также эссе Александра Ильянена — одного из тех, кого сам Соснора называет среди своих учеников, воспоминаний Валерия Шубинского о ленинградской литературной жизни 1980-х годов и отклика Александра Скидана на итоговое Собрание стихотворений Виктора Сосноры, вышедшее в петербургском издательстве “Амфора”.

Виктор Соснора более десяти лет не давал интервью. В конце июля он неожиданно позвонил и сам предложил записать беседу. Тут необходимо пояснение. Дело в том, что в 1994 году мы вместе оказались в Марселе на поэтическом фестивале. Такие вещи иногда сближают. С тех пор Соснора проникся ко мне доверием, может быть, даже симпатией. Случалось, наши тексты появлялись в одних и тех же журналах. В 1999 году, узнав о присуждении Виктору Александровичу премии им. Аполлона Григорьева, я напросился к нему в гости — поздравить и взять интервью. Мэтр был только что из больницы, небрит, напичкан лекарствами, но держался стойко. Шерстяная куртка, рубашка апаш, шальвары, центурион. Сказал, что большая часть премии уйдет на болячки. От интервью сразу же отказался: “Я не даю интервью. Мне нечего сказать. Все, что я хотел сказать, — в моих книгах”. И вот — живая речь мэтра, которая, как легко убедится читатель, очень резко отличается от его письма.

А. С.

Признаться, я не знаю, о чем вас спрашивать, потому что хочется обо всем. Давайте начнем с языка. Когда вы позвонили, вы сказали, что хотите поговорить о языке.

Сейчас расплодили совершенно тотально самодеятельность, куда ни плюнь. Вот попы, это же самодеятельность, это не священники. А иконы в церквях, это же ужас — бумагу подкладывают! Такого раньше не было. Плохие иконы раньше были, в царское время, в провинциальных церквях, но и то написанные. А здесь уже шпарят. И куда ни плюнь, везде — химия. Вы можете что-нибудь человеческое купить, даже за деньги? Все это химия, подделка. Я сейчас побывал на фестивале Русской Речи, мне там медаль, видите ли, дали. (Смеется.) За… вклад в развитие и сохранение русского языка. Это комедия, это нельзя печатать, потому что там высокие руководители… ладно, не буду. Жена Путина там была, все же женщина, ладно бы мужик… И два ряда там сидело этих клобуков — митрополиты, епископы, патриархи. Речи говорили. Со всей страны пригнали студентов, школьников. Мальчики и девочки укрепляли русскую речь. И когда я вышел за этой медалью и начал говорить, я вдруг почувствовал, что нужно замолчать. Неужели вы думаете, сказал я, что писатель может что-то сделать с языком, общим? У каждого писателя свой язык, русский, но свой. Взять язык Пушкина и язык Гоголя — два абсолютно разных языка. Или язык Достоевского и Толстого. И так далее. Под них говорить невозможно, язык — это тот же талант, он дается человеку, как и все остальное. Послушать тех, кто знает иностранные языки, везде, не только у нас, говорить не умеют. Но до этого я не дошел, начал о писателях, почувствовал напряжение в зале — взял медаль и сказал “спасибо”. В общем, об этом речи не было в советское время, и слава богу. Потому что я ведь работал на заводе, я служил три года в армии, там 99 процентов солдат — из провинции, я крестьянствовал на Мшинской десять лет, там тоже говорить не умеет никто. Достоевский еще писал, как он увязался за рабочими, их было шесть, и каждый говорил исключительно матом. Никогда писателей ни в одной стране народ не читал. Их читал только их класс, потому что народ в массе своей был неграмотным. А когда всеобщее образование, то все и говорят на всеобщем языке. От введения общего образования все меньше и меньше людей, которые могут понимать богатый язык. Вот выходили гигантскими тиражами советские книги. Во-первых, в 60-е годы это чем-то обосновывалось: тогда появилось поколение глубоко еще филологическое, литературное. Продлилось это не больше пяти лет, потом отхлынуло, и эти большие тиражи расходились по библиотекам, особенно по военным. А лопухи западные изумлялись: как можно такую скуку читать стотысячным тиражом! Это миф. И сейчас 90 процентов книг — это макулатура, самодеятельность. Умеющих писать много, но талантливых я что-то не вижу. В основном дожевывается литература 50—60-летних. Я многого, конечно, не знаю. Вот есть [Сергей] Спирихин, есть Ильянен (эссе Александра Ильянена см. на с. 59. — Ред.)— всё мои ученики. Это вполне приличный уровень. Из прозы я больше что-то и не могу ничего назвать. А прозу мне присылают постоянно. Перелистаешь — (Разводит руками). Со стихами та же картина, особенно увлечение этими… нерифмованными стихами. Там же тоже своя система, возьмите нашего главного верлибриста, Айги, у него же сколько системы в стихе, и это обязательно ритмически подчеркнуто, как и в западном верлибре, кстати. Возьмите польский верлибр, который пятьдесят лет уже существует, это высокого класса поэзия! А здесь — это просто строчки, в столбик написанная скука. На 90 процентов. Попадаются, конечно, исключения. И вот, куда ни посмотри, нет волны, нет талантливой волны. Отдельные явления есть… И так во всем мире. Вы какие языки знаете?

Английский.

Ну, это самый полезный язык. Английский я плохо знаю. Немецкий я знаю неплохо — там та же история. У поляков — та же, у сербов, где меня больше всего любят… мне там шестьсот книг подарили, я их потом в гостинице оставил, так я их листал — то же самое. Надо ждать, когда сто человек в мире ударят в лоб одновременно, чтобы что-то произошло. Посмотрите на Возрождение, тогда весь мир взлетел, не только поэзия, все искусства. Или же авангард начала века — опять весь мир, даже в маленьких странах появились великие поэты! В 60-е — весь мир! Ну, это конечно слабее, чем начало века, и все-таки. Вся советская литература, настоящая, была уничтожена в чистках. А остатки, кого не посадили, не убили, жили за счет Маяковского, потому что ему можно было подражать. А сколько было оригинальнейших поэтов! Две трети и сейчас малоизвестны. Только так называемого футуристического направления было человек сто высоко одаренных поэтов — как Божидар, как Василиск Гнедов… К чему я все это говорю? Так, болтаю. Вы меня спрашивайте, а то ведь я могу бесконечно говорить.

Расскажите, как вы стали писать стихи, с чего все началось?

Повествовать я не умею, я начал писать воспоминания, там множество кусков, которые нужно вырезать, коллажировать и так далее. Но они художественные. А биографию нужно рассказывать нехудожественно. Тогда уж нужно начинать с родословной… Но скажу еще о 60-х годах. Тогда было не менее десятка поэтов наивысшего класса, и, скажем, [Станислав] Красовицкий до сих пор не напечатан. У меня в гостях тут был Дмитрий Кузьмин, я ему говорю: почему же вы Красовицкого не печатаете? А он ушел в монастырь и запрещает себя печатать. Тогда это был поступок — уйти в монастырь. Но его стихи до сих пор ходят по рукам, их наизусть помнят. Я, например, помню. Да тот же Вознесенский, он так и остался на высоком уровне стихотворном, а всякие разговоры вокруг него, их можно отбросить, это все чушь собачья. Ему даже в нос совали “Лонжюмо”, а “Лонжюмо” — блестяще написана. Ну и что, что там Ленин? Да и Ленин все-таки не из-под забора взялся… В Ленинграде мало, в Ленинграде один Горбовский по высшему счету шел, но он сам себя потом укокошил. А тогда это было просто открытие: как, этим бедным советским языком писать столь талантливо и сильно!? Вот вам язык и та-лант. Можно, оказывается, и бедным языком писать. Кушнер начинал прекрасными стихами, сейчас в это трудно поверить. Да много было, тот же Аронзон, но он рано убился.

А по гамбургскому счету?

Никакого гамбургского счета я предъявить не могу. А по поводу себя я вообще ничего не могу сказать. Потому что на самом-то деле, первый, кто не понимает, что он сделал — будь он великий, будь он ничтожный, — это сам поэт. “Памятник” Пушкина — это почти единственное его самовысказывание, и то мутное, потому что в подлунном мире всегда будет жив хоть один пиит, пока всех не снесет людей. А тогда и Пушкина знать будет необязательно. Да и русского языка уже не будет. Вот греческий язык, в сущности, уже не существует. Древнегреческий. Как и латынь. Я оба этих языка учил, внимательно, я же в гимназии начинал учиться. И чем древнее язык, тем он мощнее. Потом он распадается по числу людей. И все мы сейчас пишем на бедном русском языке, если сравнить его с церковнославянским, откуда и идет современный русский. Как нет сейчас на свете ни одной национальности, ни одной — даже хваленые древние персы, ассирийцы, арабы или иудеи, они все уже давно за эти века перемешались. А когда-то все были семиты, но с появлением религий становились врагами… Что, французский язык есть чистый? Или английский? Немецкий язык, который я с детства знал, только за шестьдесят лет изменился ужасно. Разговорный немецкий. Верхненемецкий знали когда-то все, а теперь только верхние немцы. При Гитлере на нем еще весь Берлин говорил. И так куда ни плюнь. В том же Китае есть двадцать национальностей, которые не понимают друг друга. Откуда же появляются великие поэты, писатели? Откуда Пушкин появился? Из Эфиопии? Из обнищалого дворянства? Из дяди, Василия Львовича? Значит, поэты появляются не из языка, а из каких-то генов языковых, совсем, быть может, других, не той страны, в которой ты родился. Вот до чего я дошел! (Смеется.) И гены языка схватывает этот родной язык, и больше никто, кроме поэта, говорить на нем не может. Есть поэты глубочайше образованные, как Гете, например. Он же был археолог, в скелетах копался, челюстную косточку открыл. И в горнодобывающей промышленности оставил след, работал в геологических партиях и там тоже что-то нашел. А есть поэты — никто, кроме того, что он — великий. Тот же Байрон. А кто он еще? Никто. Никакой роли эта эрудиция не играет, понимаете? Одному она дана, а другому нет. Другое дело, что он не может стать искусствоведом или там литературоведом… да их и так миллион. А Глеб Горбовский? А Бродский? У Бродского четыре класса, по-моему, у Глеба, у того хоть семь. А ведь у Бродского язык сильный, несмотря на Нобелевскую премию, мощный. Что это? Чтение? По его стихам видно, что он больше читал заграничных поэтов, чем русских. Это всегда по стихам видно. А Пушкину нечего было читать, разве что Державина. Но это, конечно, энциклопедия! А ведь Державин вообще окончил школку деревенскую, правда, Веревкин у него был учитель, великий человек, он Библию с арамейского перевел. Так что, когда говорят: “самородки” или “великие поэты”… понимаете, самородки — все, самозванцы — все. Я говорю о больших поэтах, о малых что говорить, говорить нечего. У них просто есть тяга и нет оснований никаких, генетических или божественных, черт его знает, каких. Но откуда же такие армии графоманов во всем мире? У нас называют графоманами тех, кто много написал, но это совсем необязательно — много. Много — это все же труд, который можно уважать и так далее. А графоман — это бездарность, которую тянет писать, и он пишет. Как определить степень между великим и графоманом? Читатель ее никогда не определит, он всеяден. Есть ведь еще сумасшествие читательское, когда читатель читает все — газеты, журналы, стихи, детективы, романы, все что угодно. Определить он не может. И мы все время нарываемся на эти тупики. А кто-то совсем необязательно великий понимает великого. Но далеко не каждый великий понимает великого, скорее, они друг друга не то что не понимают, а даже читать не хотят, настолько они полны собой. Тот же Маяковский читал мало, безусловно. Он прекрасно запоминал то, что любил, но прочитал он очень мало. Из поэтов Золотой Плеяды читали только Жуковский и Пушкин, остальные — так, шаляй-валяй. А ведь там были Языков, Баратынский, поэты неплохие, мягко говоря, основу заложили. Я не говорю о Гнедиче, это просто гений, почитайте его гекзаметры.

Вы много читаете? Вернее, продолжаете читать?

Я беру на себя смелость сказать, что я чуткий читатель. Когда-то я много читал, в юности. Гоголь — это было просто…. Я читал его поэму “Ганс Кюхельгартен”, ну ни в какие ворота. А недавно я ее перечитал, и для меня померкли две трети его прозы, реалистической, условно говоря, вот эти “Старосветские помещики”, “Петербургские повести”, особенно “Нос”. Чушь какая-то собачья. Нет, “Мертвые души” — это да, это навсегда. И то, что этот жеманный Набоков отвергал в своих лекциях — “Вий” и так далее, он же все это придумал, а не в народе собрал. И тем более странно, что Набоков сам такой сладкий — и отвергает “сладкие” вещи… Я опять не по делу говорю. (Смеется.) Ладно, я начну биографию рассказывать, не биографию, а хотя бы про предков. Мой дядя по польской линии, брат отца — они были акробаты-эквилибристы, работали в цирке, еще до войны — он на пять лет младше отца, и он начал заниматься предками своих матери, то есть моей бабушки, и отца, то есть моего деда, и составил родословную, я ее еще в детстве прочел. Бабушка по советскому паспорту считалась эстонка, но ее девичья фамилия была Барклай-де-Толли. У самого Барклая — дядя этого не знал, а я потом о нем прочитал книгу — детей не было. Клан Барклаев, шотландских дворян, военных, перебрался в начале девятнадцатого века в Россию. Их было человек двадцать, но в русской истории остались только два брата. Здесь была очень благодатная почва для иностранных военных, им хорошо платили, потому что они были лучше подготовлены. И в Лифляндии они породнились с теми, кто там жил, с остзейцами. Оттуда, кстати, много выходцев, уже во втором поколении. Есть и поэты, не только военные. Кюхельбекер, Рылеев, Языков, Баратынский, Державин… да кого ни возьми. Татары все. Фамилии-то — татарские. “Держава” — это же татарское слово. И корень “бара” татарский. Бараташвили тоже, наверное, татарин был. Татищев — “тать”. Все русские князья были татары, все до одного… (Смеется.) Видите, я не умею рассказывать. Я все время делаю отступления, это черт знает сколько нужно пленки… Частично в “Доме дней” я все это описываю: детство, болезни всякие, блокада. Потом дядька вывез меня из Ленинграда на Кубань, по приказу бабушки, она уже была на Кубани. Там оккупация немецкая. Начал я учиться в немецкой школе, в станице. Учили немецкому и русскому. Учитель был эмигрант, русский, пришел с немецкой армией, и он привез древние летописи. Они же были изданы сначала за границей, а потом, в 30-е годы, вышло уже здесь отличное академическое издание. И я запомнил эти летописи, там были и болгарские, и польские, и потом уже так называемые русские, но это уже XV век или XVII, не помню. Но буквы мне понравились, для ребенка-то это же дико и странно, да еще и буквы-то рисованные, писцы писали, Гуттенберга-то еще не было. И вот там, можно сказать, я впервые столкнулся со стихами. Потому что до семи лет, когда меня на Кубань… я очнулся верхом на свинье, в степи. Ну, скакали там с мальчишками. И вот с этого момента я помню абсолютно все, а до этого, до семи лет, полный нуль, темнота. Видимо, блокада вышибла. Если я пишу об этом в “Доме дней”, то с рассказов матери и бабушки. Я пишу там, что помню, как родился — это мне мать рассказывала, что я заговорил чуть ли не сразу, как родился, буквально через неделю. А через две недели уже операция была.

Какая операция?

Вторая голова. Ну, это нарыв, мозговой нарыв, в медицине “вторая голова” называется. Вот у меня здесь до сих пор шрам. (Показывает.) Да с этим детством и рассказывать-то нечего, потому что… Ну, вот это я запомнил. И там же, на Кубани, потому что тетя Катя — их было две сестры и два брата, в отцовской семье — она знала несметное количество стихов наизусть. Дядя Петя писал, а она читала все наизусть, и современных и классиков, особенно она любила Есенина. А дядя Петя Маяковским мне уже там дурил голову, я не хотел его слушать. Есенин — тот красивый, распевный, а этот какая-то тарабарщина. Да все это больше комедия!.. Ну а когда пришли наши, то нам был бы каюк, потому что мы жили в оккупации, и бабка всех взяла в охапку и уехала, завербовалась в Махачкалу. Сразу же. И в Махачкале я второй раз пошел в первый класс, уже в русскую школу… Нет, это нужно как-то сесть и капитально рассказать, там интересного много. А потом отец меня забрал. Он был уже в Войске Польском, и спецсамолетом из Махачкалы или из Ленинграда, я точно не помню, переправил меня к себе в Польшу. Отец командовал корпусом, и он меня хотел откормить, а получилось… он же был совершенно бешеный человек, и он поставил меня снайпером. Сначала дал мне дамский револьвер, чтобы я учился стрелять, и я начал сходу, с первого же раза, бить в десятку. Врожденный снайпер. Он созвал свой штаб, хвастаться. И я пулял. Мне достали легкую английскую винтовку, и я стал снайпером, и войну прошел не при штабе, а в окопах, с солдатами.

Сколько вам было тогда лет?

Сколько лет? С восьми до десяти. Может, больше восьми. Но я был очень рослый ребенок, в восемь мне можно спокойно дать лет четырнадцать. Это потом я остановился. (Смеется.) Этих немцев я много прихлопнул. Выжидал, то есть садизм во мне еще был, а выдержка, выносливость у меня — до сих пор дай бог! Наши окопы — здесь, а их — метрах в трехстах. Передышка, и у них, и у нас. В каске же не будешь все время гулять, вот он выглядывает из окопа, каску приподнимет — тюк, и готов. Дети же не соображают, да что дети, я и сейчас не прочь пострелять. Натура! В советское время я бы не стал, между прочим. Тогда еще можно было жить. Старикам. А сейчас? У меня пенсия четыре тысячи с чем-то. И каким образом? Не представляю. И ладно, если бы мне стукнуло сейчас лет тридцать. Или сорок. Да хоть бы и пятьдесят. Это было бы еще очень хорошо. А сейчас… И главное, по кому стрелять не знаешь, вот в чем дело, понимаете? В общем, дошли мы до Франкфурта. Еще я разведчиком ходил, по своей просьбе, на прокорм. Сыновей-то полка было очень много, не только советских, а и венгерских, польских, не знали, что с ними делать. Солдат кормили жутко плохо, ложка муки в стакане — это и завтрак, и обед, и ужин. И жили только этим… как это называется, грабежами местного населения, мародерством. Сначала своего, потом чужого. Так те были готовы все отдать, только не убивайте. А среди солдат были такие, которым все равно, в кого стрелять, лишь бы убить. Настоящих-то, обученных солдат перебили еще под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге, и в армии была одна молодежь. И в Войске Польском была одна молодежь. Настоящие русские солдаты были только у Власова, миллион двести человек. А этих на ходу учили… Поляков, правда, нет. Потому что Войско Польское состояло из трех армий, и та, в которой служил отец, состояла из сибирских поляков. Потом я читал воспоминания Ярузельского и Смоктуновского, оказалось, что они были в этой же армии, служили под отцовским началом. Их освободили из лагерей, и они служили… Ну, а разведка, это только так называлось: одевали под немецкого сироту — с какого-нибудь венгра снимали лохмотья — показывали по карте, и идешь к немцам на привал. Ну, там это был просто рай! Немцы любили детей, в отличие от наших. Сразу присаживают, начинают расспрашивать: откуда, что? И сразу же — сгущенка, консервы роскошные, шоколад. До конца войны немцы питались великолепно, уже гитлерюгенд воевал, а питались все равно хорошо. Ну вот, про детство, можно сказать, рассказал. С отступлениями, но это я не специально, меня ведет по кругам. Ведь и в книгах у меня нечто подобное, в прозе. Вы всю прозу мою читали? Вряд ли вы всю прозу могли читать. “Дом дней”, наверное.

И “Башню”, и “День зверя”, и “Книгу пустот”.

“Книга пустот” самая сложная.

Мне она больше всего нравится.

Они все разные, но в них нигде нет повествования. Такая тупая башка, в разные стороны все время крутит. Неужели там еще есть пленка?

Есть. Расскажите про стихи.

Покурим, ладно? Вундеркиндом я никогда не был. Вот тетя Катя прочитала мне наизусть “Руслана и Людмилу”. И еще другие сказки. И я помню: лежу, молчу. Очень ярко помню. И думаю: поэма “Руслан и Людмила” написана. Еще она “Дон-Кихота” читала. “Дон-Кихот” написан. А что же писать-то еще, думаю? А я тогда уже любил играть во всякие каламбуры. Еще до оккупации “Интернационал” я пел так: “С Интернационалом воз пряников в рот людской”. (Смеется.) Но что-то сочинять у меня тогда и в мыслях не было. Читал я дико много, это да. В двенадцать лет, когда приехал из Польши, я перечитал всю гигантскую библиотеку отцовскую в Ленинграде. Всех. Полное собрание Стендаля, Мопассана, древних. А летописи все на Кубани прочитал, во время оккупации. Учитель показал мне буквы, я их мгновенно запомнил, и все перечитал. И забыл.